Дмитрий Трофимович Шепилов Непримкнувший Интервью Д.Т. Шепилова. Антипартийная группа, которой не было Интервью записано в июле–августе 1991 в санатории «Архангельское», было подготовлено для публикации в «Правде». Однако буквально накануне его выхода Д.Т. Шепилов, которому в тот момент было уже 86 лет, пытался доработать какие-то фразы — но так и не смог принять решения хотя бы по одной строчке. Материал так и не был напечатан. Мы приводим здесь в сокращенном виде восстановленное по магнитной пленке интервью, а не «причёсанный» газетный вариант Корреспондент: Я читал ваши публикации последних месяцев, читал и ваши мемуары — и вот что странно: там нет самого интересного для современников: про июньский Пленум 1957 года, оборвавший вашу политическую карьеру. Ни слова! Давайте всё же разберемся: была антипартийная группировка или нет? Как всё это происходило? Д. Шепилов: За какие-то месяцы до пленума я приехал в Кремль, иду — дверь открывается, кто-то выходит из кабинета Микояна. И я слышу через дверь громкий, очень возбужденный голос. Я вошел, сел; Микоян продолжает говорить: «Правильно, Николай, это нетерпимо, совершенно нетерпимо это дальше». Потом положил трубку и обратился ко мне: «С Булганиным говорил. Вы знаете, Дмитрий Трофимович, положение просто невыносимое. Мы хотим проучить Хрущева, дальше так совершенно невозможно: всё отвергает, ни с кем не считается, все эти его проекты... так загубим дело. Надо поговорить на этот счет серьёзно». Я промолчал, не ответил ни «да», ни «нет», потому что я по другому делу приехал, просто случайный разговор был... Еще эпизод: это было, когда Хрущев уже не приезжал ко мне домой, мы уже не гуляли вместе. Помню, я вышел и около дачи прохаживался. Останавливается машина, выходит Ворошилов. «Дмитрий Трофимович, я еду на свадьбу к Сергею, сыну Хрущева. А вы разве не едете?» Нет, говорю, я не приглашен. «Дмитрий Трофимович, надо что-то делать; Ну, это же невыносимо: всех оскорбляет, всех унижает, ни с чем не считается...» Я говорю: — Климент Ефремович, почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии. Вы член Политбюро. Почему вы мне-то говорите? — Ведь вы же у нас главный идеолог. — Ну, какой я главный идеолог: главный идеолог у нас Хрущев. Вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос, у меня есть свое мнение. Я даже ему не сказал какое... Корреспондент: Вы рассказываете так, как будто всё висело в воздухе. Но сейчас события 1957 года подаются, как хорошо организованный заговор стариков, желавших вернуть всё к сталинизму. Д. Шепилов: Ничего подобного, совершенно неправильно. Потом, значительно позже, прошел слух, что Булганин был лидером антипартийной группы. Я ничего не слышал об антипартийной группе, просто все стали говорить, что дальше уже так нельзя, мы так пропадем. Наступило такое время, когда что-то нужно было делать. Страна, партия, торговля, экономика — всё рушится, всё куролесится, со всеми переругался, с Китаем порвал... Ходили слухи, будто на каком-то заседании Совмина Булганин как председательствующий, — об этом я от самого Хрущев слышал — говорил: товарищи, невыносимо дальше. Мы идем к катастрофе. Надо собраться и обсудить этот вопрос. Но я об этом узнал гораздо позже. Видимо, был какой-то сбор, где они готовились, но кто был инициатором — не знаю. Я-то думаю, что никакой группы антипартийной не существовало. То, что сейчас пишут о Горбачеве, та критика, которая идет в его адрес, отдельные реплики, отдельные замечания, несогласие со стороны других — сегодня всё это куда сильнее. Что же касается возврата к сталинизму... Ну давайте вспомним XX съезд. Корреспондент: Говорят, что вы были автором обоих докладов Хрущева съезду — открытого и закрытого? Д. Шепилов: Положение было такое. Ещё когда сидели и писали документы, готовясь к XX съезду, захожу к Хрущеву, говорю: как, Никита Сергеевич, что новенького, мы там все сидим, делаем документы... Он: «Вы, знаете, представили вот доклад, Пономарев там участвовал, другие — а мне не нравится это дело». До того я заболел. У меня открылось язвенное кровотечение, и меня положили в Кремлевку. Но так как готовился съезд, я просил ускорить — и мне назначили голодовку — 12 дней. Бакулев участвовал в консилиуме, прочие светила. 8 дней я голодал, анализ крови показал, что дальше этого делать нельзя, кровотечение однако остановили, и я вернулся, захожу к Хрущеву, и он мне всё это говорит. Предлагаю: давайте, Никита Сергеевич, я помогу вам, если хотите. Во всяком случае международную часть сделаю. Я тогда привлек несколько человек — экономиста Леонтьева в том числе, и мы подготовили ему те разделы, в которых сами были квалифицированы: международный и ещё кое-что. А дальше было так: он сделал доклад — потребовал себе это право, — уже полностью был хозяином положения. Я тоже выступил со своим докладом, когда начались прения, сидел около колонны. Подходит Хрущев сзади: «Дмитрий Трофимович, выйдем на минутку». Пошли в кулуары, туда, где всегда закусывали, и он говорит: я вот пытался с этими бурбонами (я понял, о ком это он) переговорить, чтобы дать критику Сталина, но они — никак ... в общем, я хочу выступить о Сталине. А надо сказать, что в этот период, после Сталина, мы уже на прогулках говорили с ним обо всём в полный голос. И он мне рассказывал такие вещи! Что Вознесенский, например, написал письмо Сталину: вы же знаете, что я ни в чем не виноват, зачем я сижу — и Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову посетить Вознесенского и переговорить с ним «соответственно». Короче, все понимали, что судьба Вознесенского решена, Сталин не простил ему смелой книги о нашей экономике. Хрущев тоже очень неприязненно относился к Вознесенскому, завидовал ему, его независимости. Вознесенский позволял себе иногда резкости даже в отношении Молотова, других членов Политбюро. Так вот, Хрущев рассказывал: когда мы зашли к нему в камеру, он вскочил со стула: товарищи, спасибо, спасибо вам, что пришли, наконец-то! Булганин подходит к нему: мы тебе не товарищи! — и настолько сильно ударил его в ухо что тот рухнул. А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения... Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось — что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблено СТОЛЬКО народа. И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю — помогу. То есть я тогда был для него... противовесом его прошлому — тому, что раньше всё, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал. Тогда, говорит, поехали! И мы уехали со съезда. По стенограмме можно установить, что в этот и следующий день мы на заседаниях съезда не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, он сидел в своем, причем никаких указаний он мне не дал. Он сказал: мы же с вами говорили, вы знаете всё, помогите и сделайте то, что нужно. И я решил два вопроса поднять: международный — в чем состояла неправильность сталинизма — и военный, поскольку всю войну я провел на фронте. Я думал о том, какой ценой мы победили, об этих двадцати миллионах погибших, — ведь Сталин называл семь миллионов вначале. Вот главным образом эти вопросы я и делал. И я Хрущеву лично передал эти куски. Я убежден, что нужно их искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или у Шуйского — в Общем отделе. Когда меня недавно в ИМЭЛ пригласили на чай, там спросили: ходят слухи, Дмитрий Трофимович, что Вы писали закрытый доклад. Я ответил: совершенно неправильно. Я не автор и не соавтор его. Это была целиком инициатива Хрущева. Когда Хрущев стал читать доклад, я улавливал только некоторые абзацы, которые я сделал. Фразы, раздельчики... Ну, и по стилю если взять, то можно найти... Кто писал ему этот доклад, я до сих пор не знаю, говорят, Поспелов, но я сомневаюсь, потому что не найти более лютого сталиниста, для него Сталин был иконой. А международные дела? Хрущев в тот период продолжал везде брать меня с собой, я ездил в Югославию с ним в составе партийно-правительственной делегации. Надо было восстанавливать с ними отношения. Это было доброе дело, потому что Сталин говорил: мне стоит только мизинцем пошевелить, и тьфу эта Югославия. А Хрущев захотел примирения. Сформирована была делегация, и я в том числе. Сам он говорил с Тито, и говорил правильно, а у меня все встречи были с Карделем, потому что Кардель считался идеологом, лидером еврокоммунизма. Готовился я тщательно к этим беседам, у меня есть целый том выписок, речей. Тогда Тито мне сказал: вы там с Карделем разберитесь во всех вопросах, а мы тут займемся другими делами. Тито был неуступчив в том, что надо установить отношения полного равенства и невмешательства КПСС в их дела, покончить со сталинизмом, когда всё предписывалось и приказывалось. Тито шел только на это. Хрущев, когда начались беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: никак не хочет он принять наше руководство, нашу руководящую роль в коммунистическом мире... Я сказал: Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, когда пришли сюда примиряться, не нужно настаивать на лидерстве. Так мы с Карделем написали эту декларацию, которая и сейчас иногда вспоминается — о нормализации отношений. Потом пригласил уже Хрущев Тито, он приехал в Москву, и за несколько дней до этого — а отношения с Хрущевым у меня тогда ещё не были испорчены — Хрущев сказал мне: приезжает Тито, а у нас Молотов министр иностранных дел, как же мы будем его принимать? Молотов работал вместе со Сталиным, который говорил, что только мизинцем шевельнуть — и нет Югославии, Молотов всё это поддерживал, проводил эту линию. Я предлагаю — надо освободить Молотова от этого дела и назначить Шепилова. Так состоялось мое назначение. Но в отношении Тито у Хрущева было то же, что с Мао Цзэдуном. Та же эволюция: сначала примирение, добрый шаг, а потом опять: Тито оппортунист, реформист и так далее. Как при таком можно было с ним работать? Так что возвращаясь к вопросу об антипартийной группе и о возврате к сталинизму — такова была реальная картина. Но после пленума... тут уже стало нагромождаться всё. Хрущев, конечно, знал, что я к 37-му году никакого отношения не имел, ни к каким репрессиям, это составляло мой главный политический капитал — вот почему и появилась на свет эта формула: антипартийная группа в составе Молотова и проч., и примкнувшего к ним Шепилова. Вот так я и стал «примкнувшим», то есть «беспринципным», это словечко Хрущев писал в обращении. А его прихвостни Сатюковы, Ильичевы, Федосеевы потом уже обвинили меня в том, что я-де посчитал расклад голосов, чтобы стать на сторону большинства, но просчитался. Корреспондент: Так как же всё-таки это было? Д. Шепилов: Кто-то позвонил и сказал, что сегодня будет заседание в четыре часа… Ну да, назначено было заседание Политбюро. Корреспондент: То есть и тема, и само заседание были для вас полной неожиданностью? Д. Шепилов: Не совсем так. Вопрос давно назрел, что нужно собраться и обсудить Хрущева. Кто назначал время, место и так далее, не знаю; когда я пришел, все были уже в сборе, только ещё не было Жукова. Ас Жуковым мы обычно сидели рядом, у нас с ним были очень близкие отношения, он резко был настроен против Хрущева. Поэтому когда «Огонек» вытаскивает портреты Хрущева с Жуковым, это пропаганда. Хрущев же в это время порочил армию, говоря: если бы майор стал свинарем, то тогда ему цены бы не было, раздули, мол, армию, для чего это нужно... Жуков возмущался, что Хрущев ничего не понимает. И вот я пришел, смотрю, нет только Жукова (он через пару минут появился). Хрущев начал было: я предлагаю... Маленков: подожди, Никита Сергеевич. Товарищи, я предлагаю, прежде чем приступить к текущим вопросам, обсудить вопрос нарушения коллективности руководства товарищем Хрущевым. Дальше уже невозможно совершенно. А раз это так, я предлагаю: неудобно Хрущеву вести это заседание, я бы на его месте не председательствовал. Хрущев встает и разводит руками: пожалуйста, пожалуйста! Он уже всё знал, конечно, Серов ему доложил. Маленков: я предлагаю, чтобы председательствовал Булганин. Булганин садится за председательский стол: товарищи, ну чего здесь — все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идем к катастрофе. Всё стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена. Стали по цепочке выступать. Я выступил действительно резко. Начал я так: советский народ и наша партия заплатили большой кровью за культ личности. И вот прошло время, и мы снова оказались перед фактом нового, формирующегося культа. Хрущев надел валенки Сталина и начал в них топать, осваивать их, и так далее. Он — знаток всех вопросов, он докладчик на пленумах и прочее по всем вопросам, промышленность ли, сельское ли хозяйство, международные дела, идеология — всё решает он. Причем неграмотно, неправильно. Вот тут Хрущев бросил мне реплику: сколько лет вы учились? Я отвечаю: я очень дорого народу стоил. Я закончил десятилетку, четыре курса университета, аграрный институт... Я ещё сказал, что полностью разделяю линию партии, у меня нет никаких расхождений с ней, но целый ряд мероприятий, вопросов, международных и внутренних, которые есть, — по ним я говорил с Никитой Сергеевичем, пытался убеждать, ничего не вышло, ничего не воспринимается, а дела идут всё хуже и хуже. И я начал перебирать один вопрос за другим. Может быть, чересчур темпераментно. Коснулся я ещё одной темы. Очень большую роль в этом деле Серов сыграл; это подлый, гнусный тип, один из заместителей Берии раньше — он стал председателем КГБ. И стал фаворитом у Хрущева. Мы в Китай — он с нами в Китай; в Китае он сидит где-нибудь в уголке, и вот Хрущев ему: Иван Александрович, что это такое — суп теплый; что, нельзя горячего борща, что ли? И Серов вприпрыжку идет улаживать... И это — преемник Дзержинского! Он делал подлые дела, и на пленуме Булганин сказал: у меня в доме перекопали всё за одну ночь, пока меня не было, Серов провел везде свои провода. Булганина поддержали: и меня подслушивают, и меня! И я об этом говорил. Упомянул Фурцеву. Дело в том, что Фурцева до этого ко мне бегала: что у нас делается, всё разваливается, всё гибнет. И когда приходила, то шептала: давайте отойдем! Подслушивают, закройте чем-нибудь телефон. А накануне заседания, за два дня, приходит бледная, возбужденная Фурцева и, видимо зная, что Хрущев обо всём уже осведомлен, говорит: я пришла вас предупредить, что если будет обсуждаться этот вопрос и вы позволите себе сказать, о чем мы с вами говорили, мы вас сотрем в лагерную пыль. ...Кто мы? Я секретарь Московского комитета партии, МК мне подчиняется, мы вас сотрем. Я говорю: товарищ Фурцева, вы что говорите? Вы же сами ко мне приходили и жаловались на положение дел. «Ничего я к вам не приходила!» Так вот, говорю я уже в своем выступлении на Политбюро, какое складывается дикое положение: два секретаря ЦК, Фурцева и я, никогда ни в каких оппозициях не были, ничего провокационного не делали — и мы не можем друг с другом поговорить! Тут Фурцева — с воплем: провокация! Вот, говорю, до чего дошло у нас дело с коллективностью руководства в партии. Должен сказать, что, когда развернулись прения, ни один человек из высказывающихся, в том числе те, кого причисляли к антипартийной группе, ни один не предложил каких-нибудь репрессий против Хрущева, все говорили, что положение нетерпимое, надо Хрущева освободить от должности Первого секретаря и назначить министром сельского хозяйства, оставив в составе Политбюро. А потом, как оказалось, пока мы на заседании высказывались за снятие Хрущева и назначили на понедельник созвать пленум (а наше заседание было в четверг или пятницу)... так вот, параллельно серовские люди вызывали членов ЦК и запугивали, что сейчас начнутся аресты и репрессии... Основания исторические для такого рода запугиваний были, потому что Молотов и другие сообщники Сталина, конечно... Ещё важный эпизод. Когда разгорелись эти прения, Жуков тоже выступил критически. А потом Жуков толкает меня локтем и показывает свою записку Булганину. Дословно она была такая: Николай Александрович, предлагаю на этом обсуждение вопроса закончить. Объявить Хрущеву за нарушение принципа коллективности руководства строгий выговор и пока всё оставить по-старому, а дальше посмотрим. Корреспондент: Почему же это важно? Д. Шепилов: А потому, что потом говорили, будто Жуков Хрущева спас, что он был за Хрущева, но всё было не так. Когда дело закончилось и я был выведен из состава ЦК и всё прочее, как раз вижу Жукова. Говорю: Георгий Константинович, следующим будешь ты. Дело в том (мне об этом Микоян сказал), что Булганин — был он и остался счетоводом — эту записку Жукова показал Хрущеву, и тот простить такого не мог. Что важно — совершенная неподготовленность всего этого дела. Это им было бы непростительно, если они что-то затевали. Никто не говорил, кто же будет вместо Хрущева. Ни один не высказывался на эту тему. Слухи потом пошли, что предполагали назначить Молотова — может быть, они где-то там об этом и говорили, но никакого предложения... видимо, всё было настолько неподготовлено, что вопроса такого не было. Это просто... знаешь, это был какой-то взрыв. Была ли группа антипартийная — не могу сказать, что нет. Я просто не знаю. Но Хрущев-то это знал; нельзя же быть до такой степени недобросовестным — он знал наши взаимоотношения с Молотовым и другими, мою роль в подготовке XX съезда, в том числе и его доклада. Корреспондент: А Вы, выступая против Хрущева, допускали, что уход его мог означать возврат сталинизма? Д. Шепилов: Никогда. Я даже не думал тогда, — и это непростительно, за это мне нужно морду набить — я не думал: а кто же и что будет вместо Никиты? В этом была или наивность, или глупость: ставится вопрос — разобраться в грубых нарушениях коллективности руководства и во всех этих нелепых вещах, которые ведут к катастрофе, — и мне не думать, а кто же будет вместо Никиты? Но я слышал не от одного человека — может, они между собой и говорили, поскольку Булганин вроде бы собирал у себя Совет Министров, — что вообще. не надо иметь больше Генерального секретаря. Мог быть лидером Молотов, но я об этом не слышал. А то, что будет возврат к сталинизму... здесь Хрущев постарался, чтобы этого не было, он тогда только начал восстановления, вытаскивания дел из архивов, люди стали возвращаться, живые, все рассказывали — в общем, уже к тому моменту все понимали, что прошлое не могло вернуться. Но — после пленума началась пора репрессий. В какой-то момент уже стало так, что никакой разницы между тем, что делал Сталин и ... впрочем, тот убивал, расстреливал и пыткам подвергал, а Хрущев снимал с должностей, порочил. Скажем, так он отправил Байбакова. Обозвал его публично в Колонном зале: это шепиловец активный. И его — в совнархоз. Корреспондент: Почему всё же Хрущев больше всего обрушился именно на вас, а не на остальных выступавших на Политбюро и пленуме? Д. Шепилов: Молотов, Каганович, Ворошилов — это всё-таки старые волки, работали долго при Сталине, они уже покрылись корой бюрократических порядков; я был человек неискушенный — пришел с фронта, привык решать всё независимо, и вот дважды или трижды у меня эмоции сыграли свою злую роль. Про себя я думал о Хрущеве: ведь это же Гришка Распутин. И эта мысль мне не давала покоя: советский Гришка Распутин появился. И вот эта эмоциональная сторона — причина того, что Хрущев сказал: вы мне самый большой урон нанесли. Молотова, Ворошилова и прочих я задвигал, критиковал, а вас-то я выдвигал, вас мы приподнимали, и уж если вы выступили против меня, то, по-видимому, это по принципиальным соображениям... Я ему: конечно, не по беспринципным... Я же получил 16 или 18 раз. Давай считать: лишение звания кандидата в члены Политбюро, исключение из ЦК, снятие с работы, отправка в Киргизию, потом Хрущев дал указание — я уже работал в Киргизии, киргизы относились ко мне изумительно — и Раззаков, первый секретарь, на активе выступил и сказал: я был в Москве, и Москва сделала нам замечание, что киргизская партийная организация заискивает перед Шепиловым (представляешь — целая республиканская партийная организация!), здесь забывают, что Шепилов находится в Киргизии как политический ссыльный. Корреспондент: А Вы там были кем? Д. Шепилов: Директором Института экономики Академии наук. Тогда ещё я был членом партии, я был профессором, я был генералом. Хрущев же следил всё время за мной и мелко мстил. Проходит республиканский съезд — всех директоров пригласили, пригласили и меня. Приезжает инструктор ЦК из Москвы, вызывает меня и говорит: простите, вышла ошибка, случайно, чисто техническая, не имелось в виду вас приглашать на съезд. И у меня отобрали пригласительный билет...   После этого — операция, мне уже разрешили остаться в Москве, работаю в Архиве Совмина. Старался ничем не отличаться от других. Приходил вовремя, напряженно работал, подготовил за время работы 68 томов. Это биография Ленина, история СССР, Отечественной войны и так далее. Это за 22 года, что я просидел в архиве; там нигде моей фамилии нет, это документальные издания. Так вот, пять лет прошло после пленума 1957 года, я безупречно работаю, я международный обозреватель на собраниях, и вот XXII съезд, снова Хрущев — видя, что ничего не получается, дела не идут — снова вытащил вопрос об антипартийной группировке. Звонок Ильичева секретарю парторганизации Абрамову: сегодня у вас партсобрание? Исключите Шепилова из партии. Тот: за что, мы не имеем к Д.Т. никаких претензий, кроме того, он сейчас болен... «Выполняйте указание ЦК». Причем мне даже не сказали, что будет партсобрание, я узнал ночью — приходит одна из сотрудниц и говорит: вас сейчас исключили из партии. Через какое-то время тот же Ильичев, звонит Скрябину, ученому секретарю Академии наук СССР, и ещё Несмеянову, президенту: у вас общее собрание сейчас? Лишите Шепилова звания члена-корреспондента. (Это всё мне Несмеянов рассказал.) И опять я даже не был поставлен в известность. И, как у нас тогда полагалось, в обоих случаях всё решалось единогласно. Потом несколько президентов — сам Несмеянов, Александров — сделали всё, чтоб изменить положение дел. Накануне последней поездки в Пицунду Хрущев проводил заседание Политбюро, не зная, что это последняя его поездка, и подводил итоги своей деятельности. В том числе — по сельскому хозяйству ещё не решено у нас, но нет у нас арестов; антипартийную группу разгромили, но разгромили вовсе не потому, что они против меня были — а за 37 год, за репрессии, вот за что.   Конечно, Шепилова мы (это буквально — Яков Малик сказал мне, зав. Общим отделом ЦК, который был на этом заседании) зря присобачили к этому делу. Шепилов-то не имел никакого отношения к репрессиям. Поэтому я его хочу принять, выслушать и назначить его ректором Академии общественных наук. Он поостыл и понял, что если уж я готовил решения XX съезда, то... Так или иначе, я был исключен из партии 21 февраля 1962 года, а восстановлен 18 февраля 1976 года КПК при ЦК КПСС. И только 22 марта 1991 года восстановили и в Академии наук СССР. Содержание   www.pseudology.org