Лев Романович Шейнин Записки следователя Три провокатора. Злой гений "Народной воли" Моя следственная судьба столкнула меня с тремя крупными провокаторами царской охранки: злым гением "Народной воли" Иваном Окладским, проработавшим в охранке тридцать семь лет; знаменитой Дамой Туз - Серебряковой, служившей секретным агентом в московской охранке более четверти века, любимицей самого Зубатова; и, наконец, с резидентом охранки в Балтийском флоте Кириллом Лавриненко, провалившим в 1906 году революционное восстание на крейсере "Память Азова", после чего девяносто с лишним матросов были преданы военному суду и семнадцать из них казнены. К расследованию дел Окладского и Серебряковой я непосредственного отношения не имел, но в тот период, когда они были разоблачены, я уже был начинающим следователем; не раз присутствовал при их допросах и, наконец, был на судебных процессах обоих. Что же касается Лавриненко, то следствие по его делу я вел лично весною 1928 года, будучи тогда старшим следователем Ленинградского областного суда. Об этих трех делах я и хочу рассказать по порядку.   Злой гений "Народной воли"   Летом 1924 года я находился в командировке в Ленинграде и работал в помещении следственной части Ленинградского губсуда, на Фонтанке. Однажды ко мне в кабинет вошел старший следователь Ленинградского губсуда Игельстром, высокий, чуть сутулый, очень живой человек с тонкими чертами подвижного продолговатого милого лица и веселыми синими глазами, и сказал: - Дорогой Лев Романович (мы успели с ним подружиться), если вы не слишком заняты, то я могу вам показать одного любопытного обвиняемого. - О ком, собственно, идет речь? - спросил я. - Речь, прежде всего, идет о временах весьма давних, - ответил Игельстром. - Я теперь погружен с головой в историю "Народной воли", злым гением которой был некий Иван Окладский - бывший соратник Желябова, затем ставший провокатором. Так вот речь идет как раз о нем... Я встрепенулся. История "Народной воли", вписавшей столько ярких страниц в книгу русского революционного движения, всегда меня занимала. А тут представляется возможность увидеть крупного провокатора!.. Я сразу пошел в кабинет Игельстрома. Там, перед письменным столом Игельстрома, сидел, задумавшись, благообразный старичок с аккуратно причесанной бородкой и глубоко сидящими маленькими колючими глазками. Он встал при нашем появлении и очень внимательно посмотрел на меня, которого видел впервые. Это и был Окладский, он же Иванов, он же Петровский, он же Александров, он же Техник. За его спиною стоял конвоир - молодой, стройный парень с румяным, почти детским лицом и кимовским значком на гимнастерке. - Итак, вернемся к нашей беседе, - начал Игельстром, сев за свой стол. - Вы продолжаете писать свои показания? - Так точно, - ответил Окладский, искательно и чуть подобострастно заглядывая прямо в глаза Игельстрому. - Пишу, можно сказать, по мере сил и преклонных лет своих... Дело идет. - Хорошо, - произнес Игельстром. - Но вот я прочел первую часть ваших "воспоминаний", как вам угодно было их назвать, и могу как читатель выразить некоторые, так сказать, претензии... - Весьма благодарствую, - ответил Окладский. - Но сами знаете, я из рабочих, лицеев не кончал, так что в смысле стиля и прочего... - Ну, во-первых, дело не в стиле, а совсем в другом. Во-вторых, я на вашем месте так не подчеркивал бы свое пролетарское происхождение. Вот вы сами пишете: "Отец мой крестьянин деревни Оклад, Новоржевского уезда, приписался к мещанскому обществу города, вследствие чего и получил фамилию Окладский, затем занялся мелочной торговлей". Это так? - Так точно. Я писал. - Вы пишете далее, что родились в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году. Значит, отец тогда уже был торговцем. - Был. Не скрываю. - Похвально, что не скрываете. Но прискорбно, что вы скрываете другие, гораздо более важные обстоятельства... - Возможно, что и запамятовал по причине, преклонных лет своих, гражданин следователь. Память у меня совсем отшибло... - Разве? В своих "воспоминаниях" вы называете сотни фамилий, дат, адресов. Вы напрасно жалуетесь на память. Она изменяет вам лишь в тех случаях, когда вам не хочется или, может быть, неприятно вспоминать. Не так ли? - Я только первое время не признавался и говорил, что я не Окладский и им никогда не был. Но как только мне предъявили мои фотографии и моей рукой писанные рапорта в охранку, я сразу сказал; "Хватит! Больше обманывать не буду..." Так? - Да, сказали вы так. Но поступаете не совсем так, - улыбнулся Игельстром. - Разумеется, как обвиняемый, вы можете писать все, что хотите, и это ваше право. Но я, как следователь, ведущий ваше дело, буду, вас изобличать в тех случаях когда вы будете пытаться скрыть истину, и это не только мое право, но и моя обязанность. Вам это ясно, Окладский? - Чего ж яснее!.. - хмуро произнес Окладский: - Так, например, вы пишете, что Столыпин в своем рапорте царю, в котором он хлопотал о даровании вам звания потомственного почетного гражданина за ваши "исключительные заслуги в деле политического сыска", будто бы преувеличил эти заслуги... - Да, сильно приукрасил его высокопревосходительство... - Не можете объяснить, из каких побуждений Столыпин вас так, как вы говорите, приукрасил? Может быть, он вас очень любил? - Да его я почти не знал... Так, видел раза два, может быть, три... - Полюбить можно и с первого взгляда. Особенно человека, приносящего большую пользу... - Он мне в любви не объяснялся. - А вы ему? - Тоже не приходилось. - Зачем же Столыпину нужно было преувеличивать ваши заслуги царю? Зачем?.. - Не берусь за него объяснять... Может, хотел показать, какие у него старательные осведомители работают... Оно ведь тоже лестно... - В таком случае обратимся к фактам и документам. Сейчас вы увидите, что Столыпин нисколько не преувеличивал ваших заслуг... И Игельстром очень последовательно начал предъявлять Окладскому донесения и рапорты, предписания и "всеподданнейшие доклады", всевозможные "меморандумы" и шифрованные телеграммы, секретные запросы и ответы. Окладский, надев очки, очень внимательно их читал, разглядывал подписи, рассматривал эти пожелтевшие от времени документы, раскрывающие - год за годом, предательство за предательством - весь его долгий провокаторский путь. Вначале он владел собою и был относительно спокоен. Но каждый новый документ наносил удар по этому спокойствию. Видимо, он в глубине души надеялся, что не все его преступления отображены в архивах охранки или не все архивы попали в руки Игельстрома. Теперь он убеждался в обратном. Я был молчаливым свидетелем этого допроса, в котором раскрывалась психология обеих сторон - и следователя и обвиняемого. Игельстром, ни разу не повысив голоса, очень корректно, но настойчиво изобличал Окладского и, не давая ему опомниться, обрушивал на него документ за документом, улику за уликой. Подготовленность следователя была разительна. Он наизусть, ни разу не сбившись, сыпал датами, именами, справками, тут же подкрепляя свои заявления подлинными документами. При этом следователь часто вставлял всякого рода побочные замечания и называл детали, показывавшие, как основательно он изучил эпоху и исторические события. И это поражало обвиняемого не меньше, а может быть, и больше, чем самые документы. Несколько раз в глазах Окладского вспыхивали искры неподдельного удивления, и один раз он даже сказал: - Однако и память же у вас... Ай-ай-ай... И он сокрушенно покачал головой. В этом деле, где шла речь о преступлениях длительных, совершавшихся на протяжении тридцати семи лет, связанных со множеством фамилий, фактов, революционных организаций и групп, со множеством фамилий директоров департамента полиции и чиновников охранки, менявшихся за эти годы, поразительная память следователя играла особую роль. Вот почему Окладский, убедившись, что он имеет дело с очень сильным противником в лице Игельстрома и что тот имеет мощных "немых" союзников в лице подлинных архивных документов, начал сдаваться. Он постепенно багровел, стал заикаться, часто пил воду, сбивался в ответах. Его самообладание таяло на глазах. - Я вижу, вы устали, - произнес наконец Игельстром. - Что ж, можно прервать допрос до следующего дня. Но я очень вам рекомендую понять, что следствие располагает всеми необходимыми данными о вашей преступной деятельности. Ничего лишнего мы вам приписывать не хотим, но и ничего из того, что вы совершили, не позволим вам скрыть... Дело, конечно, ваше, но единственный выход в вашем положении - вся правда, только правда и одна правда. А там как хотите... В апреле 1879 года, три четверти века тому назад, в Липецке, тогда маленьком уездном живописном городке Воронежской губернии, состоялся тайный съезд группы народовольцев, сторонников террора в борьбе с самодержавием. Большинство из них приехали под чужими фамилиями и как бы растворились среди многочисленных, больных, съехавшихся на липецкий курорт, издавна славившийся своими минеральными водами. В их числе были Андрей Желябов, Морозов, Фроленко, Квятковский, Анна Прибылева, Тихомиров, Михайлов и другие. В липецком курортном парке уже зеленела листва деревьев. В аллеях бродили курортники, провинциальные священники в рясах, окрестные помещики с женами, щебетали липецкие барышни, звенели шпорами офицеры. После заседаний, проводившихся на конспиративной квартире, народовольцы приходили в парк и тоже пили воду из источника, чтобы не выделяться среди остальных приезжих. Пять дней, с 17 по 21 апреля, продолжался липецкий съезд. Его участники договорились, что на предстоящем вскоре в Воронеже съезде "Земли и воли" они будут отстаивать методы террора в борьбе с самодержавием. Воронежский съезд состоялся в июне. Раскол "Земли и воли" на этом съезде вполне определился, хотя формально и не произошел. Через несколько месяцев "Земля и воля" разделилась на две партии - "Черный передел" и "Народную волю". Исполнительный комитет "Народной воли" вынес смертный приговор Александру II, и Андрей Желябов взялся привести приговор в исполнение. Он привлек себе в помощь Тихонова, Якимову-Баска, Преснякова, Квятковского, Ширяева и Окладского. С последним Желябов познакомился в Одессе, в 1874 году, когда двадцатилетний в то время Окладский уже примыкал к Южно-Русскому союзу рабочих. В сентябре 1879 года Окладский жил в Харькове и там встретился с Желябовым, приехавшим в этот город. В своих показаниях, написанных лично, уже после своего разоблачения в 1924 году, Окладский писал: "...он (Желябов) предложил, не желаю ли я принять участие в цареубийстве. Александра II. Когда я изъявил свое согласие, то он мне сказал" что с этого момента я должен временно прекратить всякую свою революционную деятельность... Желябов сообщил мне подробности выработанного им плана... где именно удобнее произвести взрыв императорского поезда". Вскоре Желябов выехал в Александровск, Екатеринославской губернии, где под видом купца приобрел дом, пару лошадей и поселился с Якимовой, выдав ее за свою жену. Тихонов жил у него под видом кучера. Окладский же снял в Харькове на Москалевке маленький деревянный дом и начал изготовлять цилиндры для снарядов. В начале октября снаряды были изготовлены. Окладский тоже переехал в Александровск, и началась подготовка взрыва. Работали, из соображений конспирации, по ночам. Начались осенние ливни, и это очень затрудняло работу. "Желябов, - пишет в своих показаниях Окладский, - выговорил себе право собственными руками просверлить насыпь, заложить мины и впоследствии соединить провода для взрыва поезда. Поэтому я и Тихонов только охраняли его во время работы... Самым опасным делом была переноска снаряженной мины со вставленными запалами, а также опускание ее на место. Перенести требовалось на расстояние саженей двести от места, где стояла телега с лошадьми на грунтовой дороге, а подъехать ближе было невозможно, местность не позволяла, причем приходилось несколько раз отвозить мину обратно в город на квартиру, так как за всю ночь не удавалось выбрать удобного момента для опускания: то проходили поезда, то сторож осматривал путь перед проходом поезда, согласно инструкции, которая в то время строго соблюдалась, то, наконец, проходила охрана. Пролежав на земле всю ночь, под утро приходилось тащить мину обратно к телеге и ехать домой..." Наконец мины были заложены, и стали прокладывать провода. Но и тут помешали сильные дожди, провода два раза портились, так как изоляция выходила из строя. Измученные тяжелой работой, постоянной опасностью, необходимостью целыми ночами лежать в лужах воды, под дождем и снегом, все страшно устали. В это время из Крыма срочно приехал Пресняков, сообщивший, что надо торопиться, так как царь скоро выедет. Пресняков рассказал, что, как ему удалось выяснить, пойдут два поезда, один за другим, оба с императорским штандартом. Один из этих поездов будет считаться свитским, но царь имеет обыкновение переходить на остановках из одного поезда в другой. Доложив обо всем этом своим товарищам, Пресняков помчался обратно в Крым, чтобы успеть телеграфировать оттуда, когда именно выедет царь. "После сообщения Преснякова, - пишет Окладский, - мы с лихорадочной поспешностью старались окончить скорее работу, но эта поспешность нам мало помогала, так как невозможно тяжелые условия работы остались почти те же, такая же темнота, которая нас сбивала... В довершение всего нам стало казаться, что за нами следят и хотят нас схватить на месте преступления и как бы окружают нас..." 17 ноября из Крыма приехал Пресняков и сообщил, что завтра царский поезд пройдет мимо Александровска. Наступил решающий день. Желябов, Тихонов и Окладский выехали на место и все подготовили, поджидая поезд. "Перед проходом поезда, - показал Окладский, - мы подъехали к оврагу и остановились на условленном месте. Я вынул провода из земли из-под камня, сделал соединение, включил батарею и, когда царский поезд показался в отдалении, привел в действие спираль Румкорфа и сказал Желябову: "Жарь!" Он сомкнул провода, но взрыва не последовало, хотя спираль Румкорфа продолжала работать исправно..." Измученные непосильным трудом и роковой неудачей, Желябов и его товарищи вернулись домой. Как показал Окладский, он уговорил Желябова проверить, почему не произошло взрыва, и на следующий день они снова направились к насыпи. Оказалось, что провода были перерублены, по-видимому, лопатой, ибо в это время путевые сторожа очень старательно ухаживали за железнодорожным полотном, то и дело его подравнивая и подчищая. После этого Желябов и его товарищи покинули Александровск. Взрыв императорского поезда, подготовленный под Москвой, также, как известно, не удался. Покушение было раскрыто. Охранка заметалась. Начались массовые аресты. В числе других был арестован и Окладский, представший перед военным судом на известном "процессе шестнадцати". - Да, я член партии "Народная воля", - ответил Окладский на вопрос председателя суда. - Да, я участвовал в подготовке взрыва. И если он не произошел, то это от меня не зависело... - Каково ваше вероисповедание, подсудимый Окладский? - спросил председатель суда. - Мое вероисповедание социалистическо-революционное, - ответил подсудимый. В зале, заполненном "избранной" публикой, зашептались. Жандармы, окружавшие скамью подсудимых, многозначительно переглянулись. Директор департамента полиции Плеве, сидевший в креслах для почетных гостей, за спинами судей, поднялся, вытянул бледное худое лицо с немигающими глазами, долго разглядывал подсудимого, а потом, подозвав к себе взглядом своего помощника Судейкина, что-то ему прошептал. Через несколько часов, в своем последнем слове, Окладский гордо заявил: - Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи. Напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление. Но суд и не думал смягчать приговор. Он осудил "к смертной казни через повешение" пятерых главных обвиняемых: Ивана Окладского, Александра Квятковского, Андрея Преснякова, Степана Ширяева и Якова Тихонова. Остальные были приговорены к каторге. Через пять дней в Петропавловской крепости были казнены Квятковский и Пресняков. За два дня до этого, 2 ноября 1880 года, царь "помиловал" Ширяева, Тихонова и Окладского, заменив им смертную казнь бессрочной каторгой. Но не прошло и года, как, 16 сентября 1881 года, умер в Алексеевской равелине Ширяев. Через восемь месяцев, летом 1882 года, погиб на каторге Тихонов. Из пяти народовольцев, осужденных к казни, остался в живых только один - Иван Окладский, Вот как это произошло. В ту ночь, когда он ждал казни, к нему в камеру неожиданно пришел начальник Петербургского жандармского управления Комаров, никогда не упускавший возможности "побеседовать" с революционерами-смертниками. Вот этот "визит" и определил дальнейшую судьбу Окладского. Сохранился рапорт Комарова, в котором он излагал свой разговор с Окладским. Комаров пишет, что когда он намекнул Окладскому, что "по неисчерпаемой милости государя все они могут быть помилованы", то Окладский, задрожав как в лихорадке, пролепетал, что "все помилованы быть не могут", что ведь Квятковский, например, участвовал в четырех преступлениях, а он, Окладский, "только в одном"... И Комаров, опытный жандарм, хорошо знавший меру и человеческого героизма и трусости, и верности и предательства, понял, что Окладский-революционер уже умер и что родился новый предатель. Комаров Прямо написал в своем рапорте на имя Плеве: "Клюет"... Комаров, может быть, еще не знал тогда о том, что в эти самые часы телеграф Петербург - Ливадия передает шифрованную переписку Лорис-Меликова с Александром II как раз по этому делу. Докладывая царю, что военный суд приговорил по "процессу шестнадцати" Квятковского, Ширяева, Тихонова, Преснякова и Окладского к смертной казни через повешение, Лорис-Меликов писал: "Исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными к смертной казни произвело бы крайне тягостное впечатление. Еще менее возможно было бы распределить осужденных для исполнения казни по местам совершения ими преступления, т. е. в Александровске, Харькове, Москве и Петербурге, расположенным по путям предстоящего возвращения государя императора в столицу. Поэтому возможно было бы ограничиться применением казни к Квятковскому и Преснякову... Временно командующий войсками Петербургского округа ген.-ад. Костанда передал убеждение, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни осужденным к смертной казни и что милосердие его величества благотворно отзовется на большинстве населения..." На всякий случай, однако, Лорис-Меликов, очень тонкий и умный царедворец, счел нужным подчеркнуть, что он "не может не принимать в соображение неизбежных нареканий за смягчение приговора, хотя бы они исходили от незначительного меньшинства". 3 ноября 1880 года генерал Черевин телеграфировал из Ливадии Лорис-Меликову: "На телеграмму вашего сиятельства No 536 имею честь донести, что на депеше... его величество изволил наложить резолюцию: "Вчера приказал, через Черевина, приговоренных к смертной казни помиловать, кроме Квятковского и Преснякова". Как только была получена эта телеграмма, Комаров помчался в Петропавловскую крепость, чтобы окончательно "обработать" Окладского. В своем рапорте этот жандармский психолог с нескрываемым торжеством писал, что, когда он объявил Окладскому о помиловании, тот "так обрадовался, что даже побежал, забыв одеть туфли". И дальнейшая участь Окладского была решена. Он действительно "побежал, забыв одеть туфли", по страшному пути профессионального предателя и провокатора... Самое удивительное в деле Окладского - это стремительность, с которой он превратился в штатного провокатора охранки. В самом деле, еще 31 октября, в своем последнем слове на суде, он гордо заявил, что не просит смягчения своей участи, и если суд смягчит свой приговор, то он "примет это за оскорбление". Но уже в ночь с 3 на 4 ноября, в "беседе" с Комаровым, Окладский взмолился о помиловании и произнес роковые слова о том, что Квятковский совершил четыре преступления, а он, Окладский, только одно. На следующий день, 4 ноября, когда Комаров объявил Окладскому о помиловании, он уже был окончательно "обработан". А через несколько дней Окладский уже стал охотно выполнять свои первые "задания"... Он начал с того, что по требованию охранки перестукивался с сидящими в соседних камерах революционерами и, выпытывая у них важные сведения, потом передавал их своим новым хозяевам. Потом его стали подсаживать в камеры к политическим заключенным. Потом ему секретно предъявили арестованных, не желавших себя называть, и Окладский, разглядывая их в тюремный глазок, опознавал тех, кого знал. Так, например, он опознал народовольца Тригони, а в дальнейшем был арестован охранкой и Андрей Желябов, часто встречавшийся с Тригони на конспиративной квартире "Народной воли". Есть основания полагать, хотя Окладский это и отрицал на суде и следствии, что и сам Желябов был также "секретно" опознан Окладским. Дело в том, что Желябов, будучи арестован, скрывал свою фамилию. Тригони в своих записках "Мой арест в 1881 году" рассказывает, что Желябов неожиданно был опознан прокурором Добржинским, знавшим Желябова по знаменитому "процессу 193", слушавшемуся в 1878 году. - Желябов, это вы?! - воскликнул Добржинский, когда арестованный, имя которого было неизвестно, был введен в его кабинет. - Ваш покорный слуга, - ответил, иронически улыбаясь, Желябов. Но очень возможно, что Добржинский на самом деле не опознал Желябова, а был уже осведомлен, что этот таинственный арестант - Желябов. Известный историк П. Е. Щеголев, являвшийся экспертом на процессе Окладского, в своем заключении, основанном на изучении всех архивных материалов охранки, относящихся к "Народной воле", заявил, что уже в "середине ноября 1880 года Окладский был патентованным предателем, человеком, который в любой момент готов перестукиваться с кем угодно, опознавать и выдавать кого угодно". Это заключение эксперта полностью подтверждают документы. Так, 28 февраля 1881 года Комаров в своем рапорте министру внутренних дел докладывает: "Арестованный 27 февраля Михаил Николаевич Тригони был секретно показан Ивану Окладскому, который в нем признал лицо, носившее в революционной среде название "Милорда" и "Наместника". В тот же день Лорис-Меликов в своем "всеподданнейшем докладе" царю пишет: "...Как Тригони, так и в особенности предполагаемый Желябов категорически отказались на первых порах от дачи всех показаний, причем предполагаемый Желябов наотрез отказывается указать свою квартиру. К полудню надеюсь разъяснить его личность через Окладского, которого я приказал снова доставить ко мне из крепости". Когда был арестован знаменитый народоволец Фроленко, он также был опознан и выдан Окладским. Фроленко потом показал на суде, что Окладский был единственным человеком, знавшим подлинную его фамилию, которую тот не носил с 1874 года. 11 сентября 1891 года министр внутренних дел, отмечая в своем рапорте Александру III "заслуги" Окладского, прямо пишет: "...После злодейского преступления 1 марта 1881 года (имеется в виду убийство Александра II) личности задержанных с подложными фамилиями злоумышленников были обнаружены главным образом при негласном предъявлении их Окладскому". Террористический акт в отношении Александра II был осуществлен "Народной волей". Его подготовила группа народовольцев, руководимая Андреем Желябовым, который был не только величайшим заговорщиком-террористом в русском революционном движении, но и одним из крупнейших политических деятелей своего времени. Из-за предательства Окладского, опознавшего Тригони и выдавшего охранке конспиративные квартиры "Народной воли" в Петербурге, Желябов был арестован за два дня до убийства Александра II, подготовленного под его руководством. Узнав уже в тюрьме, что приговор "Народной воли" в отношении царя приведен в исполнение (а приговор этот был вынесен Исполнительным комитетом "Народной воли" 26 июля 1879 года), Желябов пришел к выводу, что правительство поспешит втихомолку казнить Рысакова, задержанного на месте убийства царя. Поэтому 2 марта Желябов подал письменное заявление прокурору, в котором писал: "Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня заявления. Прошу дать ход моему заявлению". Заявлению "дали ход", и Желябов был включен в число обвиняемых по делу 1 марта. На суде он, настойчиво выгораживал всех подсудимых, принимая всю вину на себя. Желябов превратил самый судебный процесс в продолжение своей борьбы с самодержавием. В своих объяснениях, несмотря на звонки и окрики председателя суда и прокурора, Желябов сумел изложить программу "Народной воли" и причины, по которым партия перешла к террору. Желябов заявил, что не считает царский суд правомочным для рассмотрения этого дела, так как единственным судьей между революционерами и самодержавием может быть только народ. 3 апреля 1881 года, по приговору суда в Петербурге, на Семеновском плацу были казнены Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов и Рысаков. 26 июня 1882 года в пояснительной записке об Окладском, составленной охранкой, значится, что "желательно, чтобы Окладский был водворен на юге не под настоящей своей фамилией, а под чужим именем, ввиду того, что высылка его под настоящей фамилией может возбудить подозрение среди членов революционной партии, так как возвращение свободы человеку, приговоренному к смерти, а затем вечному заточению в крепости, может быть объяснимо лишь особенно важными заслугами его, оказанными правительству, а потому под своей фамилией он более полезен быть не может, под чужим же именем Окладский будет иметь возможность видеться с новыми революционными деятелями и войти в их среду". Так был определен новый этап в предательской деятельности Окладского, которого было решено ввести как провокатора в революционную среду. 25 октября 1882 года директор департамента полиции направил коменданту Петропавловской крепости такое решение: "По приказанию господина министра внутренних дел имею честь покорнейше просить ваше высокопревосходительство не отказать в распоряжении о выдаче предъявителю сего отдельного корпуса жандармов поручику Кандыбе содержащегося в крепости ссыльно-каторжного государственного преступника Ивана Окладского с принадлежащими ему вещами. К сему долгом считаю присовокупить, что названный арестант в крепость более возвращен не будет, а самая выдача его должна быть произведена по возможности без огласки". В тот же день директор департамента полиции секретно поручил дежурному по штабу корпуса жандармов: "...принять арестанта, который будет вам доставлен сегодня вечером поручиком Кандыба, и поместить его в арестантскую камеру No 4, приняв меры к тому, чтобы помещение его не было обнаружено содержащимися в No 1 арестантами и чтобы лица эти не могли иметь между собою никакого сношения". В деле Окладского, обнаруженном в архиве охранки, имеется справка, что "...в видах охранения Окладского от посягательств его бывших единомышленников, а также для предоставления ему возможности оказывать и впредь услуги правительству было признано необходимым скрыть его настоящее имя, вследствие чего в письмах к главноначальствующему гражданской частью на Кавказе и начальнику Тифлисского губернского жандармского управления он был назван "лишенным всех прав состояния по обвинению в государственном преступлении мещанином Иваном Ивановым". И Окладский превратился в Иванова. Через несколько дней он был отправлен в Тифлис. 31 января 1883 года начальник Тифлисского жандармского управления Пекарский донес Плеве шифрованной телеграммой, что "арестант Иван Иванов доставлен в Тифлис благополучно". Но уже через несколько дней Иванов превратился в Александрова, о чем полковник Пекарский прислал следующее донесение: "Вследствие отношения от 24-го числа сего декабря месяца за No 724, имею честь донести, что арестант Иван Иванов, вследствие изъявленного им желания, по соглашению с и. д. главноначальствующего краем водворен на жительство в гор. Тифлисе. Иванову выдан вид (как утерявшему паспорт) на имя мещанина Екатеринославской губернии Ивана Ивановича Александрова; фамилия Александров присвоена ему потому, что он в конце 70-х годов под этой фамилией и подобному паспорту жил... само собою разумеется, что полицмейстер, выдавая вид, совершенно не знал, для кого таковой предназначается, ему только и. д. главноначальствующего краем приказал написать свидетельство и для выдачи по принадлежности передать мне". И наконец, 25 апреля 1883 года все тот же старательный полковник Пекарский донес директору департамента полиции, что "известный вашему высокопревосходительству Иванов на днях заявил желание служить агентом при вверенном мне жандармском управлении, причем поставил условием, чтобы ему ежемесячно выдавалось жалованье в размере 50 рублей". На этом донесении Плеве наложил такую резолюцию: "Уведомить, что предложение следует принять". Так Окладский стал уже платным провокатором и был им до самой Февральской революции. Он прожил в Тифлисе несколько лет под фамилией Александрова и выдал немало революционеров, с которыми знакомился, потом их провоцировал, а затем предавал. Сменивший Пекарского новый начальник Тифлисского жандармского управления Янковский души не чаял в своем агенте и был искренне огорчен, когда в октябре 1888 года получил такое предписание от нового директора департамента полиции Дурново: "Встречая надобность в личном объяснении с известным вашему превосходительству Иваном Ивановым, имею честь просить вас, милостивый государь, пригласить его к себе и, снабдив деньгами на дорогу, предложить ему немедленно выехать в Петербург. По прибытии в Петербург Иванов не должен никому сообщить о цели своего приезда и между 6-7 часами вечера явиться ко мне на квартиру, по Владимирской площади, и представить в удостоверение своей личности письмо от вас. Для приезда и жительства Иванов должен быть снабжен документом, по которому он проживает в Тифлисе и по коему он мог бы беспрепятственно жить в Петербурге, но отнюдь не проходным свидетельством. Сохраняя поездку Иванова в строгой тайне, я покорнейше прошу, ваше превосходительство, о дне его выезда из Тифлиса и о дне, в который он явится ко мне, уведомить меня шифрованной телеграммой". Получив указание, Окладский срочно выехал в Петербург к новому шефу департамента полиции. Конечно, точно в назначенный час он робко позвонил в подъезде квартиры Дурново. Конечно, он был допущен и встречен самым любезным образом. Они сидели вдвоем в роскошном кабинете будущего министра внутренних дел империи - коренастый, невысокий Окладский, которому тогда не было и тридцати лет, и сухощавый, элегантный, сильно надушенный Дурново, заменивший Плеве и успешно делающий карьеру. На круглом журнальном столике стыл чай, налитый в тонкие, синие с золотом, чашки императорского фарфора. Хорошенькая, отменно вышколенная горничная в кружевном фартучке и наколке принесла по звонку хозяина варенье и неслышно удалялась из кабинета, даже не взглянув на гостя, - от нее давно была отобрана секретная подписка, и она отлично знала, у кого служит и с чем эта служба связана. Она уже привыкла к самым неожиданным гостям в этом кабинете. Надменных, модно одетых дам с затейливыми прическами здесь сменяли люди в смазных сапогах и кепках, студентов сменяли пожилые дамы, похожие на старых учительниц, дам - журналисты с развязными манерами и золотыми пенсне, журналистов - какие-то бритые актеры в котелках, с наглыми физиономиями и неестественными, как бы выдуманными, голосами актеров - самые обычные дворники в белых фартуках с медными бляхами на груди, дворников - люди неопределенного возраста, в гороховых пальто, с цепкими, всегда беспокойными, вороватыми глазами. - Итак, голубчик, я, право, рад с вами познакомиться, - ласково тянул Дурново, не сводя глаз с Окладского, скромно сидевшего перед ним. - Я имею самые, гм... самые лестные референции о ваших действиях, гм... о вашей похвальной деятельности в Тифлисе... И это так понятно!.. На смену горячей молодости и ее заблуждениям пришла мудрая зрелость, осознана ценность жизни и ее радостей, а вы еще так молоды, голубчик, и у вас так много впереди... А за царем служба не пропадает, хороший вы мой, надеюсь, вам это понятно?.. - Я в этом не сомневался, ваше высокопревосходительство, - ответил Окладский. - Служу всей душой, хоть и жизнью своей рискую... Сами знаете, на канате над пропастью хожу... - Ну зачем же такой пессимизм, к чему? - воскликнул Дурново. - Ведь Ивана Окладского давным-давно нет, о нем все забыли, уверяю вас. Есть никому, решительно никому не известный Александров... Какая же пропасть, голуба моя?.. - Позвольте сказать, ваше высокопревосходительство, - произнес, кашлянув в кулак, Окладский. - Александров - это тоже не сахар после всех лет в Тифлисе... Крестников-то и там набралось немало... А ведь у ихнего брата революционера, сами знаете, какая между собою связь... Что там Тифлис! С каторги умудряются сообщить насчет всякого, кто у них из доверия вышел... А уж если прознают - смерти не миновать... Пощады не жди... - Так это если прознают, как вы выражаетесь, - возразил Дурново. - Но ведь и мы с вами не дети, симпатичный вы мой, не детки... И, беря во внимание ваши соображения касательно дел тифлисских, не имею возражений, чтобы покончить и с Александровым... Бог с ним, с голубчиком, пусть умрет, как умер Иванов, а до Иванова - Окладский... Помянем их добрым словом, и дело с концом... Чем, например, плоха фамилия Петровский? А?.. - Оно бы лучше, - согласился Окладский. - Вот и отлично, - улыбнулся Дурново. - Ну, а теперь, дорогой мой, перейдем к делу. Мне очень нужен человек, человек надежный, умный, ловкий, из рабочих. И потребен мне такой человек для дельца весьма деликатного, такого дельца, где сноровка нужна, чутье, такт, знание революционной среды, нравов, так сказать, всех этих завихрений, всей этой философии... Одним словом, мне нужны вы. В Тифлисе вам больше делать нечего, да и правы вы, что и опасно там продолжать... Ну, а здесь, в столице, человек - иголка в сене... Так вот, образовался тут этакий кружок Истоминой. Весьма опасная, я вам скажу, особа... Ставка - террор. Дело вам, если не ошибаюсь, знакомое? - Был грех, - коротко ответил Окладский. - Вот, вот. С этой Истоминой связана целая группа лиц. Тут, как водится, и студенты, и всякие там врачи, и профессиональные возмутители, и ниспровергатели... По моим данным, мадам Истомина весьма тянется к рабочему классу, к пролетариям, так сказать... Вот я и хочу пойти навстречу этой даме и рекомендовать ей пролетария... в вашем лице. А?.. - Что ж, если нужно... - задумчиво произнес Окладский. - Только, ваше высокопревосходительство, мне тогда и впрямь пролетарием надо стать... Одним словом, поступить на завод. Механик я неплохой... А так, без этого, нельзя... - Разумно!.. Я именно так и полагал поступить... Очень рад, что у нас мысли сходятся... Мы устроим вас на работу... И получать будете недурно. - На заводе или у вас? - прямо спросил Окладский и поднял глаза на Дурново, так что тот даже на мгновение смутился и, подумав про себя: "Однако!", поспешил ответить: - Ну, разумеется, у нас. А уж то, что вы на заводе заработаете, это, согласитесь, возглавляемого мною департамента не касается... С сегодняшнего дня, господин... да, Петровский, вот именно, Петровский, ваш штатный оклад сто пятьдесят рублей каждомесячно. Надеюсь, вы улавливаете, что это - черт возьми - сумма?! Это ровно втрое против того, что вы имели, голубчик, в Тифлисе... Итак, в добрый час!.. ...А через некоторое время Дурново письменно докладывал министру внутренних дел, что Петровский, получивший в охранке кличку "Техник", успешно выполняет задания по кружку Истоминой. Дурново сообщил, что Техника удалось познакомить с членами кружка Истоминой через некоего Миллера-Ландезена, также являвшегося агентом охранки. 11 февраля 1890 года Дурново писал: "Что касается нашего Техника, то до сего времени к нему никто не являлся, чем, несомненно, доказывается чрезвычайная осторожность здешней компании". 14 марта того же года Дурново радостно докладывает: "В течение этого времени и наш Техник начинает выступать на сцену. 20 февраля, более нежели через месяц после отъезда Ландезена, к Технику явился студент Бруггер, квартира которого служила местом свидания Ландезена с Фойницким. Бруггер заявил, что одна дама очень интересуется с ним познакомиться, беседовал о рабочих и пригласил его прийти 4 марта к себе. В назначенный день Техник посетил Бруггера, который снабдил его революционными книжками и просил Техника раздать эти книжки рабочим. Серьезных разговоров не было, и Бруггер выразил намерение посетить Техника в пятницу 16 марта. "Я, может быть, приду не один", - прибавил он. Так как я могу видеться с Техником только у себя на квартире, то мне приходится избегать частых свиданий, ибо квартира моя известна очень многим и Техник легко может попасться". 26 апреля Дурново докладывал министру: "На прошлой неделе, в пятницу, к Технику явилась какая-то молодая женщина, объявившая, что она пришла от Егора Егоровича Бруггера. После общих разговоров о положении революционного дела она заявила, что последовательное совершение террористических актов представляется единственным способом успешной борьбы с правительством. По ее словам, люди для этого есть и еще будут. Способы покушения должны зависеть от обстоятельств, но снаряды, наполненные планкластитом, представляются наиболее удобными... По предъявлении Технику фотографической карточки Истоминой, он признал в ней вышеупомянутую женщину..." Это последнее донесение Дурново уже подписал как министр внутренних дел, и адресовано было оно непосредственно царю. В конце мая 1890 года все лица, принадлежавшие к кружку Истоминой, были арестованы охранкой. 11 октября 1891 года Петровскому было присвоено "по высочайшему повелению" лично почетное гражданство. А через несколько лет Окладский-Петровский написал личный рапорт - докладную записку руководителю одного из отделов охранки Ратаеву следующего содержания: "Его превосходительству Леониду Александровичу Ратаеву. Докладная записка И. А. Петровского. Имею честь, просить ходатайства вашего превосходительства перед господином директором департамента полиции, о представлении меня к званию потомственного почетного гражданина. И. Петровский". Из справки, составленной департаментом полиции, видно, что "государь император по всеподданнейшему докладу его министра в 31 день июля 1903 года всемилостивейше соизволил пожаловать личному почетному гражданину Ивану Александровичу Петровскому звание потомственного почетного гражданина". Так проходили годы, следовали чины за наградами и награды за чинами. Окладский обзавелся семьей, купил себе пятикомнатный особняк в Петрограде, вырастил при нем небольшой садик, завел огородик, ягодники. Он отпустил себе бороду, заботливо холил ее, заметно пополнел и жил в свое удовольствие. На заводе, где он работал механиком, никто не подозревал, что он провокатор, но рабочие не любили его за важность. Окладский избегал связей с революционными кружками на этом заводе, потому что боялся оказаться расшифрованным. Но зато работа на заводе помогла ему приобретать знакомства в революционной среде других районов города, и он знакомился и предавал, предавал и знакомился... Он жил удивительной, даже не двойной, а тройной жизнью. На заводе знали механика Ивана Александровича Петровского - седобородого почтенного мастера, строгого к подчиненным, очень важного и сухого. Соседи по особнячку знали почтенного Ивана Александровича - человека с достатком, солидного домохозяина, главу семьи, который жил тихо, замкнуто, но ни в чем предосудительном замечен не был, отличался большой религиозностью и исправно посещал церковные службы. А на Фонтанке, в белом здании министерства внутренних дел, где сбоку помещалось охранное отделение, имевшее свой особый подъезд и дополнительно черный выход во двор, знали Техника, незаменимого провокатора, умевшего ловко втираться в революционную среду, быстро завоевывать доверие и ловко вынюхивать нужные адреса, фамилии, явки, планы. В охранке, кроме того, знали, что Техник пользуется особым расположением его высокопревосходительства господина министра внутренних дел, вхож к нему в дом и известен своими заслугами самому самодержцу всероссийскому, царю польскому, королю финляндскому и прочая, и прочая, и прочая... И вдруг грянула революция. Сразу рухнуло благополучие потомственного почетного гражданина Ивана Александровича Петровского, нажитое на муках и крови преданных им десятков и сотен людей, повешенных и расстрелянных, замученных и запоротых в казематах и централах политических тюрем и крепостей, на каторге и на этапах. Вскоре Окладскому пришлось бежать из Петрограда. Он еще не знал, где жить и как скрываться, какую роль играть, но знал, что в том городе, где он стал провокатором, где предал так много людей, опасно жить и работать... Весною и летом он еще надеялся, что царский режим будет восстановлен и все опять пойдет по-старому: он будет жить в своем домике, ухаживать за цветами, снова будет получать свое жалованье и снова будет писать донесения в охранку. Но после Октябрьской революции эти надежды рухнули. Окладский разъезжал по городам центральной России, его сбережения постепенно таяли, ему становилось все труднее. Он внимательно следил за газетами, каждый раз волнуясь, когда ему попадались заметки о разоблачении того или иного провокатора, охранника, палача. По ночам ему часто снились люди, которых он предал. Но шло время, и оставили его кошмарные сны, а через пять лет, в 1922 году, Окладский успокоился. Он решил, что "карантин" прошел и что тайна Ивана Окладского навсегда погребена в прошлом. Он вернулся в Петроград, который тогда еще носил это имя. Здесь он устроился на службу в мастерские Мурманской железной дороги. Он снова стал мастером и начал работать. Но и здесь рабочие невзлюбили его. Начались конфликты. Невесть откуда и невесть как поползли слушки, что мастер Петровский был близок к охранке. Ему пришлось уйти. Тогда он поступил на завод "Красная заря" и стал подписчиком журнала "Былое", в котором нередко печатались материалы о предателях революции. Каждый новый номер этого журнала повергал его в трепет. И он успокаивался только тогда, когда дочитав последнюю страницу, не находил своего имени. Страх - плохой советчик, и он подсказал Окладскому рискованную идею написать в анкете, что он имеет революционные заслуги и примыкал еще к народникам. Он написал, кроме того, что подвергался репрессиям как народник и даже сидел два года в Петропавловской крепости. А в это время следственные органы уже занимались розыском Ивана Окладского. Вскоре в очередном номере "Былого" появилась статья революционера Н. Тютчева "Судьба Ивана Окладского". Тютчев проделал огромную работу, изучая архивы охранки, и нашел документы, относившиеся к Окладскому и к его превращениям из Окладского в Иванова, из Иванова в Александрова, из Александрова в Петровского... После своего ареста Окладский пытался доказать, что он действительно Петровский и никакого отношения к Окладскому не имеет. - Это ваш рапорт на имя "его превосходительства Ратаева"? - перебил его следователь и протянул Окладскому написанный его рукой рапорт, в котором он "покорнейше ходатайствовал" о представлении его через директора департамента полиции к званию потомственного почетного гражданина. Окладский посмотрел на пожелтевший от времени лист и строки с выцветшими чернилами. Отказываться было бессмысленно. Он заплакал злыми, бессильными слезами. - Я спрашиваю снова - это писали вы? - произнес следователь. - Я, - ответил Окладский. - Я это писал... - Вы намерены давать показания о своей тридцатисемилетней работе в охранке? - Я все скажу, как было, все... Тютчев приукрасил в своей статье, будь он проклят!.. Меня заставили... Я не выдержал... Но я старался говорить лишь то, что охранка знала и без меня... - Окладский, вы изобличены не только своим рапортом. В нашем распоряжении документы, устанавливающие каждый ваш шаг, каждое ваше донесение, каждого человека, которого вы предали... Рекомендую не пытаться обмануть следствие и преуменьшать свою роль... А там, как знаете... Дело ваше... И Окладский начал рассказывать, все еще, однако, пытаясь изобразить себя жертвой. Но каждая такая попытка парировалась документом. Старший следователь Игельстром так изучил всю историю "Народной воли" и архивы охранного отделения, что мог бы смело читать лекции по этим вопросам. Окладскому приходилось с ним трудно. Все попытки сбить следователя с толку, увести его в сторону, запутать в сложных эпизодах взаимоотношений "Черного передела" с "Народной волей", раскола на воронежском съезде, образования "Искры" разбивались очень глубоким и стойким знанием истории революционного движения. Игельстром, сын обрусевшего шведа, считался одним из лучших следователей Ленинграда. Я любовался, как он очень спокойно и внимательно выслушивал Окладского и тут же, не повышая голоса, корректно, но сокрушительно разбивал его возражения "железными" документами и доводами. - Не кажется ли вам, Иван Александрович, - неизменно обращался после очередного "разгрома" к Окладскому Игельстром, - что при этих условиях вам трудно настаивать на своей версии? Не так ли?.. - Очевидно, я запамятовал, - отвечал Окладский. - В моем возрасте, гражданин следователь, это удивлять не должно... Пусть будет по-вашему. - Мне не нужны ваши одолжения, Окладский, - отвечал Игельстром. - Должно быть не "по-моему", как вам угодно было выразиться, а так, как было на самом деле, в исторической действительности... Позиция, занятая Окладским на следствии, была ясна: он твердо решил признавать факты только в пределах, бесспорно установленных подлинными документами. Поэтому, признав все, что было доказано документально, Окладский, например, утверждал, что после кружка Истоминой он до революции не провалил ни одной революционной организации или группы и вообще будто бы уже для охранки не работал. - Не угодно ли вам в таком случае объяснить, за что же вам платили в охранке по сто пятьдесят рублей ежемесячно, и притом до самой революции? - спросил Игельстром. - Угодно, - спокойно ответил Окладский. - Дело в том, что я, как электрик, чинил в департаменте полиции и на квартире министра электрическое освещение... Потому и платили... - Допустим. Но не находите ли вы, что за починку электрического освещения такие суммы не платят? - Однако платили. - И только за ремонт электрического освещения? - Да, за него... - Сомневаюсь. Во всяком случае, даже электрическое освещение не освещает этот вопрос, Иван Александрович... Увы, не освещает... - Это как вам будет угодно, а я говорю так, как есть... - Вы были близко связаны с министром внутренних дел Дурново? - Какое там близко!.. То министр, а я мелкая сошка... - Вы знали членов семьи Дурново? - Что-то не помнится... - Разве?.. А вот после революции, когда дочь Дурново стала кухаркой, вы с нею встречались? - Почему вы так думаете, гражданин следователь? - быстро спросил Окладский и начал теребить свою седую бороду. - Я не думаю, я знаю, - улыбнулся Игельстром. - И знаю совершенно точно, от самой Дурново. Она показала, что все эти годы вы часто навещали ее, а она вас... Подтверждаете?.. - Подтверждаю... - Что же вас связывало? Воспоминания?.. - Просто было ее жаль... Дочь министра - и вдруг кухарка... - А людей, которые из-за вас шли на виселицу, вам не было жаль? - Жалел и их, да выхода не было... Шкуру свою спасал... - Ну, положим, не только шкуру... Вы ведь и званий добивались, и наград... Не так ли?.. - Это уж потом, когда в привычку вошло... - И, неожиданно опустив голову, Окладский добавил: - Так уж жизнь была устроена: либо пан, либо пропал... Но ведь не я ее устраивал. Сначала просто жить захотелось, не выдержал, А потом уж захотелось жить получше, потянуло на звание, на собственный домик, на жалованье... И пошло, и пошло... Дело Окладского слушалось в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, 10-14 января 1925 года Верховным Судом республики. На суде председательствовал А. А. Сольц, старейший большевик. Государственным обвинителем на процессе выступал Н. В. Крыленко, первый советский прокурор. Общественным обвинителем был Феликс Кон. Окладского защищали московские адвокаты Оцеп и Членов. На суде в качестве эксперта по вопросам историко-революционным давал заключение профессор П. Е. Щеголев. А в качестве свидетелей выступали старейшие народовольцы, и среди них та самая Якимова-Баска, которая полвека назад участвовала вместе с Желябовым, Тихоновым и Окладским в подготовке взрыва царского поезда в районе Александровска. Колонный зал был переполнен до отказа, И если первые ряды были заполнены седыми ветеранами русского революционного движения, прошедшими через тюрьмы и каторги царской России, отдавшими всю свою жизнь революции и на закате лет увидевшими ее торжество, то все задние ряды и балконы были заполнены молодежью, комсомольцами, перед которыми на судебном следствии, в прениях сторон, в заключении эксперта и показаниях многочисленных свидетелей как бы оживала история революционного движения со всеми его взлетами и поражениями, ошибками и победами. Да, сама история революционных народников, вписавших яркие страницы в великую книгу русского освободительного движения, ожила в этом необычном судебном процессе, где с удивительной ясностью раскрывались самые противоречивые характеры и поступки - верность и предательство, способность беззаветно до самого последнего вздоха служить делу революции и, если требовалось, идти не раздумывая на смерть за это святое дело и подлая трусость, превращавшая вчерашнего соратника в смертельно опасного врага. Я никогда не забуду удивительной, благоговейной тишины, властно наступавшей в огромном, битком набитом взволнованными людьми зале, когда в показаниях свидетелей-народовольцев были произнесены имена тех свидетелей, которые уже не могли присутствовать на этом процессе, - имена Андрея Желябова, Степана Халтурина, Софьи Перовской, Гриневецкого, Кибальчича, Веры Засулич и других. Пять дней шел этот судебный процесс, привлекший к себе внимание всей страны. Пять дней, год за годом, десятилетие за десятилетием, проходили на суде события, имевшие место полвека тому назад. А на скамье подсудимых ежился под перекрестными взглядами публики и нацеленными на него объективами фото- и кинокамер старый, матерый волк царской охранки, сохранивший себе жизнь ценою предательства людей, считавших его своим другом, соратником, товарищем по оружию. В конце процесса Н. В. Крыленко в своей речи, как всегда темпераментной, глубокой и яркой, между прочим сказал: "...Одним из самых основных по своему историческому значению моментов настоящего процесса был момент, когда перед нами давала показания Якимова-Баска. Я думаю, что этот момент является центральным уже потому, что в нем, как в фокусе, отразились три, по существу, момента. Один - это апофеоз "Народной воли". Мы с вами видели картину величайшего удовлетворения, которое может быть дано человеку, когда он сорок лет спустя увидел торжество дела, за которое он отдал жизнь. Этот момент был отражен тогда, когда здесь, в зале пролетарского суда, перед лицом рабочих и крестьян нашего Советского Союза давал показания человек, который своими руками и своей жизнью заложил начало движению, приведшему в конце концов к торжеству революции и гибели царизма, - этот момент нашел свое отражение в факте дачи здесь показаний Якимовой. Это было торжество "Народной воли" в лице ее ветеранов. Второе, что отразил этот момент, - это наше торжество, торжество нашей революции, наш апофеоз, поскольку освободившая страну революция - это наше дело, дело масс рабочих, это дело русского пролетариата, ибо это он, и только он дал возможность старым ветеранам, основоположникам революционного движения, прийти сюда, здесь видеть торжество дела, за которое они отдавали свою жизнь, и видеть осуществление его в реальности здесь, в центре нашей страны, в Москве, где еще так недавно, всего семь лет тому назад, господствовал царизм..." Верховный Суд республики признал Окладского виновным и приговорил его по статье 67 уголовного кодекса к высшей мере наказания - расстрелу и конфискации всего имущества. Однако, принимая во внимание преклонный возраст Окладского и давность совершенных им преступлений, Верховный Суд счел возможным заменить ему высшую меру наказания десятью годами лишения свободы со строгой изоляцией. Так закончилась биография злого гения "Народной воли". Оглавление   www.pseudology.org