| |
Москва. Издательство АСТ,
1998б ISBN 5-237-04524-3 |
Эрих Фромм
|
Иметь или
быть?
Часть первая. Понимание
различия между обладанием и бытием
|
III. Обладание и
бытие в Ветхом и Новом завете и в трудах Майстера Экхарта
ВЕТХИЙ ЗАВЕТ
Одна из основных тем Ветхого завета — оставь то, что имеешь, освободись
от всех пут: будь!
История иудейских племен начинается с приказа первому иудейскому герою
— Аврааму — оставить свою страну и свой клан: "Пойди из земли твоей,
от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую я укажу тебе"
[Бытие, XII, 1]. Авраам должен покинуть то, что он имеет — свою землю и
свою семью, — и отправиться в неизвестность. Тем не менее его потомки
пустили корни на новой почве и создали новые кланы. Этот процесс ведет к
еще более тяжкому бремени. Именно потому, что иудеи в Египте разбогатели
и обрели могущество, они становятся рабами; они утрачивают идею единого
бога, бога своих предков —номадов-кочевников, и поклоняются идолам —
богам богачей, которые впоследствии стали их властелинами.
Второй иудейский герой — Моисей. Бог поручил ему освободить его народ,
вывести иудеев из той страны, которая стала их домом (хотя они и были в
конечном счете в этом доме рабами), и уйти в пустыню, чтобы
"праздновать". Неохотно и с огромными опасениями иудеи следовали за
своим вождем Моисеем в пустыню.
Пустыня — это ключевой символ их освобождения. Пустыня — это не родной
дом: там нет городов, нет богатств; это место, где живут
номады-кочевники, у которых есть только то, что им нужно, а нужно им
лишь самое необходимое для жизни, а не имущество. Исторически сложилось
так, что традиции номадов-кочевников были вкраплены в рассказ об
Исходе, и вполне вероятно, что эти традиции и определили тенденцию
борьбы против всех видов нефункциональной собственности и выбор жизни в
пустыне как подготовку к свободному существованию. Однако эти
исторические факторы лишь усиливают значение пустыни как символа
свободной, не связанной никакими узами и никакой собственностью жизни. В
основе своей некоторые из основных символов иудейских праздников связаны
с пустыней. Опресноки — это хлеб тех, кто спешит уйти; это — хлеб
странников. "Suka" ("куща" — шалаш) — это дом странников, аналог
скинии — шатра, ее легко построить и легко собрать. Как говорится в
Талмуде, это "временное жилище", в котором живут, в отличие от
"постоянного жилища", которым владеют.
Иудеи тосковали по египетским "котлам с мясом", по постоянному жилищу,
по скудной, но хотя бы гарантированной пище, по зримым идолам. Их
страшили неизвестность и бедность жизни в пустыне. Они говорили: "О,
если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели
у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Ибо вывели вы нас в эту
пустыню, чтобы все собрание это уморить голодом" [Исход, XVI, 3]. Бог
—
на протяжении всей истории освобождения — откликается на моральную
нестойкость людей. Он обещает накормить их: утром — "хлебом", вечером
— перепелками. И добавляет к этому два важных повеления: каждый должен
собрать себе пищу по потребностям: "И сделали так сыны Израилевы, и
собрали, кто много, кто мало. И мерили гомором, и у того, кто собрал
много, не было лишнего, а у того, кто мало, не было недостатка. Каждый
собрал, сколько ему съесть" [Исход, XVI, 17—18].
Здесь впервые сформулирован принцип, который стал широко известным
благодаря Марксу: каждому — по его потребностям. Право быть сытым
устанавливалось без каких-либо ограничений. Бог выступает здесь в роли
кормящей матери, питающей детей своих. И детям ее не нужно ничего
достигать, чтобы иметь право быть накормленными. Второе повеление
господне направлено против накопительства, алчности, собственничества.
Народу Израилеву было предписано не оставлять пищу до утра. "Но не
послушали они Моисея, и оставили от сего некоторые до утра; и завелись
черви, и оно воссмердело; и разгневался на них Моисей. И собирали его
рано поутру, каждый сколько ему съесть; когда же обогревало солнце, оно
таяло" [Исход, XVI, 20—21].
В связи со сбором пищи вводится и установление соблюдения Shabbat
("Субботы"). Моисей велит сынам Израилевым собрать в пятницу вдвое
больше: "Шесть дней собирайте его, а в седьмой день — суббота; не будет
его в этот день" [Исход, XVI, 26].
Соблюдение Субботы — важнейшее из библейских установлений и
установлений позднего иудаизма. Это — единственная в узком смысле слова
религиозная заповедь из Десяти Заповедей: на соблюдении ее настаивали
даже те пророки, которые выступали против обрядоверия; празднование
Субботы — наиболее строго соблюдаемая заповедь на протяжении 2000 лет
жизни диаспоры, хотя зачастую это было трудным и тяжелым делом. И вряд
ли можно сомневаться в том, что Суббота была источником жизни для
рассеянных по свету, бессильных, нередко презираемых и преследуемых
евреев, которые поддерживали свою гордость и чувство собственного
достоинства, когда по-царски праздновали Субботу. А что такое Суббота,
как не день отдыха в мирском смысле слова, освобождения людей хотя бы на
один день от бремени работы? Конечно, это именно так, и эта функция
Субботы придает ей значение одной из великих инноваций в развитии
человечества. Однако если бы только этим все и ограничивалось. Суббота
едва ли играла бы ту центральную роль в жизни евреев, которая только что
описана здесь мною.
Чтобы лучше понять роль Субботы, следует глубже проникнуть в суть этого
института. Это не отдых как таковой в смысле отсутствия всяких усилий,
как физических, так и умственных. Это — отдых в смысле восстановления
полной гармонии между людьми и природой. Нельзя ничего разрушать и
ничего строить: Суббота — день перемирия в битве, которую ведет человек
со всем миром. Даже выдергивание из земли стебелька травы, так же как и
зажигание спички, рассматривается как нарушение этой гармонии. И в
социальном плане не должно происходить никаких изменений. Именно по этой
причине запрещается нести что-либо на улице (даже если это не тяжелее
носового платка), тогда как переносить тяжести в своем собственном саду
разрешается. И дело вовсе не в том, что запрещается делать какие бы то
ни было усилия, — не разрешается переносить никаких предметов с одного
находящегося в частном владении участка земли на другой, потому что
такое перемещение составляет, в сущности, перемещение собственности. В
Субботу человек живет так, как будто у него ничего нет, он не преследует
никаких целей, за исключением одной — быть, то есть выражать свои
изначальные потенции в молитвах, в ученых занятиях, в еде, питье, пении,
любви.
Суббота — день радости, потому что в этот день человек остается целиком
и полностью самим собой. Вот почему Талмуд называет Субботу
предвосхищением мессианских времен, а мессианские времена —
нескончаемой Субботой, днем, когда собственность и деньги, скорбь и
печаль — все табу; днем, котла побеждают время и царит чистое бытие.
Исторический предшественник Субботы — вавилонский Шапату — был днем
печали и страха. Современное воскресенье — день веселья, потребления,
бегства от самого себя. Можно задаться вопросом, а не пора ли
восстановить Субботу как день всеобщей гармонии и мира, день, который
предвосхитит будущее человечества.
Образ мессианских времен — еще один вклад еврейского народа в мировую
культуру, вклад, сравнимый по своему значению с празднованием Субботы.
Наряду с Субботой этот образ поддерживал жизнь и надежду еврейского
народа, который никогда не сдавался, несмотря на жестокие разочарования,
постигшие его из-за лжемессий, начиная от Бар-Кохбы во II веке и до
наших дней. Как и Суббота, это образ таких времен, когда собственность
станет бессмысленной, когда страху и войнам придет конец, а целью жизни
станет реализация наших сущностных сил*.
[* Я проанализировал концепцию мессианских времен в книге "Вы будете как
боги". В ней же обсуждается установление Субботы, которой уделяется
внимание и в главе "Ритуал Субботы", и книге "Забытый язык"].
История Исхода заканчивается трагически. Сыны Израилевы не выдерживают
жизни без собственности, без обладания. И хотя они могут жить без
постоянного жилища и без пищи, обходясь лишь тем, что ежедневно посылал
им бог, им невмоготу жить без зримо присутствующего "лидера".
Итак, когда Моисей исчезает на горе, сыны Израилевы в отчаянии побудили
Аарона сделать им нечто зримое, чему они могли бы поклоняться, —
золотого тельца. Правда, можно сказать, что таким образом они
расплачивались за ошибку бога, разрешившего им взять с собой из Египта
золото и драгоценности. С этим золотом они несли в себе жажду богатства;
и в час отчаяния возобладала собственническая структура их
существования. Аарон делает из их золота тельца, и народ говорит: "Вот
бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!" [Исход,
XXXII, 4].
Ушло из жизни целое поколение, и даже Моисею не разрешалось вступить на
новую землю. Однако новое поколение, как и поколение их отцов, было
неспособно к свободной, не скованной никакими путами жизни, не могло
жить на земле и не быть привязанным к ней. Они завоевали новые земли,
истребили своих врагов, обосновались на этой земле и поклонялись своим
идолам. Их племенная демократия превратилась в подобие восточной
деспотии — хоть и скромного масштаба, но с неменьшими стремлениями
подражать великим державам того времени. Революция потерпела крах, ее
единственным завоеванием, если его можно назвать таковым, было то, что
иудеи из рабов превратились теперь в господ. Они могли бы быть сегодня
совершенно забыты и остаться лишь в примечаниях в анналах истории
Ближнего Востока, если бы не новые идеи, которые были впервые высказаны
революционными мыслителями и пророками этого народа, не испорченными в
отличие от Моисея бременем предводительства и особенно необходимостью
применять диктаторские методы руководства (примером чему может служить
массовое уничтожение мятежников, выступавших под предводительством
Корея).
Эти революционные мыслители — иудейские пророки — обновили образ
человеческой свободы — бытия, освобожденного от пут собственности, — и
восстали против поклонения идолам — творениям рук человеческих. Они
были бескомпромиссны и предсказывали, что народ снова будет изгнан и
утратит землю, если будет тянуться к ее материнскому лону в
кровосмесительном желании обладания, если он не сумеет жить на ней
свободно, то есть любя ее и не теряя при этом самого себя. Для пророков
изгнание с земли было хотя и трагическим, однако единственным путем к
окончательному освобождению; жизнь в пустыне после нового изгнания была
уготована не для одного, а для многих поколений. Но даже предсказывая
повторное изгнание в пустыню, пророки не давали угаснуть вере иудейского
народа, а в конечном счете всего рода человеческого, рисуя образ
мессианских времен, когда будут достигнуты желанные мир и изобилие, но
не за счет изгнания или уничтожения тех, кто населял ранее эту землю.
Истинными последователями иудейских пророков были великие ученые,
раввины, и прежде всего Рабби Йоханан бен Закаи — основатель диаспоры.
Когда во время войны против римлян (70 г.н. э). предводители иудеев
решили, что лучше всем умереть, чем потерпеть поражение и лишиться
своего государства, Рабби Закаи совершил "предательство". Он тайно
покинул Иерусалим, сдался командующему войсками римлян и испросил
разрешения основать еврейский университет. Это было началом богатой
еврейской традиции и одновременно утратой всего, что евреи имели: не
стало ни государства, ни храма, ни духовной и военной бюрократии, ни
жертвенных животных, ни храмовых обрядов. Они потеряли все и сохранились
лишь как группа людей, у которых не было ничего, кроме идеалов бытия:
знать, учиться, мыслить и ожидать прихода Мессии.
НОВЫЙ ЗАВЕТ
Новый завет продолжает развивать идеи Ветхого завета, идеи протеста
против собственнической структуры существования. Этот протест в Новом
завете носит даже более радикальный характер, чем в Ветхом завете.
Ветхий завет — творчество номадов-скотоводов и независимых крестьян, а
не нищего угнетенного класса. Тысячелетие спустя фарисеи — те ученые
мужи, которые написали Талмуд, — представляли средний класс — от
бедняков до хорошо обеспеченных членов общества. Обе группы проникнуты
духом социальной справедливости, защиты бедняков, помощи всем
обездоленным и беззащитным, например вдовам И национальным меньшинствам
(gerim). Однако в целом они не заклеймили богатство как зло, не считали
его несовместимым с принципом бытия (см. книгу Луиса Финкелстайна
"Фарисеи").
Первые христиане, напротив, представляли собой в основном группу бедных,
обездоленных, угнетенных, презираемых, одним словом, париев общества,
которые, подобно некоторым ветхозаветным пророкам, жестоко критиковали
богатых и власть предержащих, бескомпромиссно осуждали богатство,
светскую и церковную власть и клеймили их как явное зло (см. книгу
"Догма о Христе"). И действительно, как говорил Макс Вебер, Нагорная
проповедь — это манифест великого восстания рабов. Ранних христиан
объединял дух человеческой солидарности, который иногда находил свое
непосредственное выражение в идее общинной собственности на все
материальные блага (А. Ф. Утц обсуждает вопросы общинной собственности у
ранних христиан и аналогичные примеры из древнегреческой истории,
которые, вероятно, были известны Луке).
Особенно явственно проявляется этот революционный дух раннего
христианства в самых древних частях Евангелия, известных христианским
общинам, которые еще не отделились от иудаизма. (Эти наиболее древние
части Евангелия могут восходить к общему источнику — Матфею и Луке — и
называются специалистами по истории Нового завета "Q" — от немецкого
Quelle, что значит "источник". Зигфрид Шульц посвятил этому вопросу
фундаментальную работу, в которой он разграничивает более ранний и более
поздний пласты традиции "Q").*
[* Я признателен Райнеру Функу за исчерпывающую информацию
по этой проблеме и за его ценные предложения].
В этих высказываниях центральным постулатом является то, что люди должны
избавиться от всяческой алчности и жажды наживы и полностью освободиться
от структуры обладания и, наоборот, что позитивные этические нормы
коренятся в этике бытия, общности и солидарности. Это основное этическое
положение применимо и к отношениям между людьми, и к отношению человека
к вещам. Решительный отказ от собственных прав [Евангелие от Матфея, V,
39 — 42; от Луки, VI, 29 и далее) и заповедь "возлюби врага своего"
[Евангелие от Матфея, V, 44— 48; от Луки, VI, 27 и далее, 32—36]
подчеркивают, причем даже с большей силой, чем заповедь Ветхого завета
"возлюби своего ближнего", глубокую заботу о других людях и полный отказ
от всяческого эгоизма. Заповедь, призывающая даже не судить других
[Евангелие от Матфея, VIII, 1—5, от Луки, VI, 37 и далее, 41 и далее],
является дальнейшим развитием принципа забвения своего "Я", чтобы
полностью посвятить себя пониманию и счастью других.
Так же решительно следовало отказаться и от обладания вещами. Древнейшие
нормы общинной жизни требовали полного отказа от собственности; они
предостерегали от накопления богатств: "Не собирайте себе сокровищ на
земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но
собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и
где воры не подкопывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и
сердце ваше" [Евангелие от Матфея, VI, 19—21; от Луки, XII, 33 и
далее]. В таком же духе говорит и Иисус: "Блаженны нищие духом, ибо ваше
есть Царствие Божие" [Евангелие от Луки, VI, 20; от Матфея, V, 3]. И в
самом деле, раннее христианство — это община нищих и страждущих,
проникнутых апокалипсическим убеждением, что настало время для
окончательного исчезновения существующего порядка, согласно
Божественному плану спасения.
Апокалипсическая концепция "Страшного суда" — одна из версий
мессианства, имевшая хождение в некоторых иудаистских кругах того
времени. Окончательному спасению и Страшному суду будет предшествовать
период хаоса и разрушения, время, столь ужасное, что в Талмуде раввины
молили бога о том, чтобы им не довелось жить в это время. Новым же в
христианстве было то, что Иисус и его последователи считали, что время
это теперь (или в ближайшем будущем) с появлением Иисуса уже наступило.
Действительно, нельзя не провести параллель между положением ранних
христиан и тем, что происходит в мире сейчас. Немало людей — ученых, а
не религиозных фанатиков (за исключением организации "Свидетели Иеговы")
— убеждены в том, что мир приближается к окончательной катастрофе. Это
разумный и научно обоснованный взгляд на вещи. У первых христиан было
совершенно иное положение. Они населяли крохотную часть Римской империи
в период ее могущества и славы. Не было никаких тревожных признаков
катастрофы. И тем не менее эта группка нищих палестинских евреев была
убеждена в скором упадке этой могущественной империи. Конечно, строго
говоря, они заблуждались, поскольку вторичное явление Иисуса не
состоялось, его смерть и воскресение интерпретируются в Евангелии как
начало новой эры, и после смерти императора Константина была предпринята
попытка передать посредническую роль Иисуса папской церкви. В конечном
счете для всех практических целей церковь стала олицетворять — правда,
фактически, а не теоретически — новую эру.
Следует более серьезно относиться к раннему христианству, чем это делает
большинство людей, чтобы прочувствовать тот почти неправдоподобный
радикализм этой малочисленной группы людей, которая вынесла приговор
существующему миру, основываясь лишь на своем моральном убеждении и ни
на чем более. Вместе с тем большинство иудеев, не принадлежавших к
беднейшей и наиболее угнетаемой части населения, избрали иной путь. Они
отказались верить, что уже настала новая эра, и продолжали ждать Мессию,
который придет тогда, когда все человечество (а не только евреи)
достигнет такого момента в своем развитии, что можно будет установить
царство справедливости, мира и любви в историческом, а не в
эсхатологическом смысле.
Источник "Q" сравнительно позднего происхождения относится к одному из
последующих этапов развития христианства. И здесь мы обнаруживаем все
тот же принцип, выраженный в весьма сжатой форме в рассказе об искушении
Иисуса Сатаной. В этом рассказе осуждаются жажда вещей, стремление к
власти и другие проявления принципа обладания. В ответ на первое
искушение — превратить камни в хлебы (символическое выражение жажды
материальных ценностей) — Иисус отвечает: "Не хлебом одним будет жить
человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих" [Евангелие от
Матфея, IV, 4; от Луки, IV, 4]. Потом Сатана искушает Иисуса обещанием
дать ему полную власть над природой (путем нарушения законов тяготения)
и, наконец, обещает ему неограниченную власть, право владения всеми
царствами на земле, но и это Иисус отвергает [Евангелие от Матфея, VI,
5—10; от Луки VI, 5—12]. (Райнер Функ обратил мое внимание на тот факт,
что искушение Иисуса происходит в пустыне, и тем самым вновь возникает
тема Исхода).
Иисус и Сатана олицетворяют здесь два противоположных принципа. Сатана
олицетворяет все, что связано с материальным потреблением, с властью над
природой и человеком. Иисус же олицетворяет начало бытия, а также идею,
согласно которой отказ от обладания есть предпосылка бытия. С
евангельских времен мир следует принципам Сатаны. Но даже торжество этих
принципов не могло свести на нет порыв осуществить истинное бытие,
выраженный Иисусом наряду со многими другими великими Учителями до и
после него.
Этический ригоризм, связанный с отрицанием ориентации на обладание в
пользу ориентации на бытие, обнаруживается также в распорядке жизни
некоторых еврейских общин, таких, как ессеи*, и та община, в которой
были составлены рукописи Мертвого моря**. Такая ориентация
прослеживается на протяжении всей истории христианства в деятельности
религиозных группировок, проповедовавших обет нищеты и отказ от
собственности.
[* Ессеи — приверженцы общественно-религиозного течения в Иудеи во
второй половине II в. до н. э.— 1 в. н. э., одного из главных
предшественников христианства. — Прим. перев.
** Рукописи Мертвого моря — рукописи, найденные в 1947 г. в пещерах на
западном побережье Мертвого моря. Большая часть их датируется II в. до
н. э. — II в. н. э., остальные IV — VIII вв. н. э. Создавшая их так
называемая Кумранская община соблюдала строгую общность имущества; она
отождествляется большинством специалистов с ессеями. — Прим. перев].
Еще одно проявление радикальных концепций раннего христианства может
быть — в той или иной степени — обнаружено в писаниях отцов церкви, на
которых оказали влияние идеи древнегреческой философии о частной и
общинной собственности. Размеры данной книги не позволяют мне
сколько-нибудь подробно рассмотреть эти учения, а также соответствующую
теологическую и социологическую литературу*. В целом нельзя отрицать тот
факт, что для ранних церковных мыслителей было характерно — хотя и в
разной степени — резкое осуждение роскоши и корыстолюбия, презрение к
богатству; правда, по мере того как церковь превращалась во все более
могущественный институт, эти взгляды становились все менее радикальными.
В середине второго столетия Юстин** пишет: "Мы, кто однажды возлюбил
превыше всего богатства [движимое имущество] и собственность [землю],
обращаем теперь все, что мы имеем, в общую собственность и делимся ею с
теми, кто живет в нужде". В "Послании к Диогнету" (также II век н. э).
есть очень интересный отрывок, напоминающий выраженную в Ветхом завете
мысль о бесприютности: "Всякая чужая страна — их [христиан] отечество,
и каждое отечество для них чужое". Тертуллиан*** (III век) рассматривал
торговлю как результат корыстолюбия, он отрицал ее необходимость у
людей, чуждых жадности и алчности. Он утверждал, что торговля всегда
таит в себе опасность идолопоклонства. Корнем всех зол он считал
корыстолюбие****.
[* См. работы А. Ф. Утца, О. Шиллинга, Г. Шумахера и др.
** Юстин Великомученик, святой (100—163 гг. н. э)., раннехристианский
мыслитель. — Прим. перев.
*** Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 — после 220) —
христианский теолог и писатель. — Прим. перев.
**** Вышеупомянутые отрывки взяты из работы Отто Шиллинга; см. также
приводимые им цитаты из К. Фарнера и Т. Зоммерлада].
Для Василия Великого* как и для других отцов церкви, цель всех
материальных благ — служить людям; для него характерна следующая
постановка вопроса: "Тот, кто отбирает у другого одежды, называется
вором; но разве тот, кто может, но не дает одежду бедняку, заслуживает
иного имени?" (цитируется Утцем). Василий подчеркивал, что изначально
вещи принадлежали всем, и некоторые авторы усматривают в его трудах
коммунистические тенденции. Я закончу это краткое изложение
предостережением Иоанна Златоуста** (IV век): ничто не следует
производить или потреблять в чрезмерном количестве. Он заявляет: "Не
говорите: "Я пользуюсь тем, что мне принадлежит", — вы пользуетесь тем,
что не ваше; потворство и эгоизм делают все ваше не вашим; вот почему я
называю это не вашим добром, потому что вы пользуетесь им с ожесточением
в сердце и утверждаете, что так правильно, что вы один живете на то, что
ваше".
[* Василий Великий (Василий Кесарийский) (ок. 330—379), святой (один из
"трех святителей"), церковный деятель, теолог, философ-платоник,
представитель патристики. — Прим. перев.
** Иоанн Златоуст (ок. 350—407), с 398 г.— епископ Константинополя,
церковный деятель, известный проповедник, сторонник аскетизма. — Прим.
перев].
Я мог бы и дальше продолжать цитировать взгляды отцов церкви, согласно
которым частная собственность и эгоистическое использование любой
собственности безнравственны. Но даже эти немногочисленные приведенные
здесь высказывания свидетельствуют о постоянном отрицании ориентации на
обладание начиная с евангельских времен, на протяжении всего раннего
христианства и в последующие века. Даже Фома Аквинский, выступавший
против явно коммунистических сект, приходит к выводу, что институт
частной собственности оправдан лишь постольку, поскольку он наилучшим
образом служит целям удовлетворения всеобщего благосостояния.
В классическом буддизме еще сильнее, чем в Ветхом и Новом завете,
подчеркивается первостепенное значение отказа от приверженности к любому
виду собственности, в том числе и к своему собственному "я"; буддизм
отрицает концепцию неизменной субстанции и даже стремление к
самосовершенствованию*.
[* Для более глубокого понимания буддизма см.: Nyanaponika Маhatera. The
Heart of Buddhist Meditation; Pathways of Buddhist Thought: Essays from
the Wheel].
МАЙСТЕР ЭКХАРТ (ок. 1260-1327)
Экхарт описал и проанализировал различие между двумя способами
существования — обладанием и бытием — с такой глубиной и ясностью,
которые никому еще не удалось превзойти. Он был одним из ведущих
деятелей доминиканского ордена в Германии, ученым, теологом, крупнейшим,
самым глубоким и радикальным представителем немецкого мистицизма.
Наибольшее влияние исходило от его проповедей на немецком языке, которые
оказали воздействие не только на его современников и учеников, но также
и на немецких мистиков, живших после него; и сегодня они находят отклик
у тех, кто ищет аутентичное руководство к нетеистической, рациональной и
все же "религиозной" философии жизни.
Мною были использованы следующие источники, по которым я цитировал
Экхарта: два издания, подготовленные И. Л. Квинтом: одно фундаментальное
— Meister Eckhart. Die Deutschen Werke (на него я ссылаюсь как на
"Quint D. W."), к другое — Meister Eckhart. Deutsche Predigten und
Traktate (на него я ссылаюсь как на "Quint D. P. Т."), и английский
перевод Реймонда Б. Блекни "Майстер Экхарт" (в ссылках "Blakney").
Следует отметить, что издания Квинта содержат только те отрывки,
аутентичность которых, по его мнению, уже доказана, текст же Блекни
включает и те работы, аутентичность которых еще не признана Квинтом.
Однако сам же Квинт указывает, что его признание аутентичности носит
предварительный характер, что, вполне вероятно, аутентичность многих
других работ, приписываемых Майстеру Экхарту, также будет доказана.
Цифры в скобках в примечаниях к источнику цитирования относятся к
проповедям Экхарта, согласно тому порядку, в котором они
идентифицированы в этих трех источниках.
Концепция обладания у Экхарта
Классическим источником взглядов Экхарта на модус обладания является его
проповедь о нищете, основанная на тексте Евангелия от Матфея (V, 3):
"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное". В этой проповеди
Экхарт обсуждает вопрос: что такое духовная нищета? Он начинает с того,
что говорит не о внешней нищете, бедности, отсутствии вещей, хотя такой
вид нищеты и достоин одобрения. Он же хочет говорить о внутренней
нищете, о той нищете, к которой относится текст Евангелия, понимаемый им
так: "Тот нищ, кто ничего не желает, ничего не знает и ничего не имеет"
[Blakney, 28; Quint D. W., 52; Quint D. P. Т., 32].
Каков же человек, который ничего не желает? Мы с вами скорее всего
ответили бы, что это мужчина или женщина, выбравшие аскетический образ
жизни. Но это совсем не то, что имеет в виду Экхарт; он обрушивается на
тех, кто понимает отсутствие каких-либо желаний как аскетическую
практику и внешнее соблюдение религиозных обрядов. Он рассматривает
всех, кто придерживается этой концепции, как людей, цепляющихся за свое
эгоистическое "я". "Этих людей называют святыми, основываясь на
видимости, в душе же они — невежды, ибо им не открылось подлинное
значение божественной истины".
Экхарт рассматривает такой вид "желания", который является
основополагающим также и в буддийской мысли, а именно алчность, жажду
вещей и приверженность своему собственному "Я", Будда считает такое
желание (приверженность, жадность) причиной человеческих страданий, а
отнюдь не радости. Когда Экхарт продолжает разговор об отсутствии воли,
он не имеет в виду, что человек должен быть слаб. Воля, о которой он
говорит, сродни жадности; воля, которая движет человеком, не является
волей в подлинном смысле этого слова. Экхарт идет так далеко, что
постулирует: человеку не следует даже желать выполнять волю божью, ибо
это тоже одна из форм алчности. Человек, который ничего не желает, —
это человек, который ни к чему не стремится: в этом суть концепции
отсутствия привязанности к чему-либо у Экхарта.
Каков же человек, который ничего не знает? Считает ли Экхарт, что это —
неграмотное, невежественное, некультурное существо? Да разве мог он так
считать, если его главным стремлением было просветить необразованных,
если сам он обладал огромной эрудицией и знаниями и никогда не пытался
их скрыть или преуменьшить?
Концепция полного незнания у Экхарта основана на различии между
обладанием знаниями и актом познания, то есть проникновения в суть
вещей, и значит, познания их причин. Экхарт очень четко различает
определенную мысль и процесс мышления. Подчеркивая, что лучше познавать
бога, чем любить его, он пишет: "любовь имеет дело с желанием и целью,
тогда как знание — это не какая-то определенная мысль, оно стремится,
скорее, сорвать [все покровы] и бескорыстно и в наготе своей
устремляется к Богу, пока не достигнет и не постигнет его" (Blakney, 27;
аутентичность текста не признана Квинтом].
Однако на другом уровне (а Экхарт говорит сразу на нескольких уровнях)
он идет гораздо дальше. Он пишет:
"И еще, тот нищ, кто ничего не знает. Иногда мы говорим, что человеку
следует жить так, как будто он не живет ни для себя, ни для истины, ни
для Бога. Но по этому поводу мы скажем еще кое-что и пойдем дальше. Тот,
кому еще предстоит достичь такой нищеты, будет жить как человек, который
не знает даже, что он живет не для себя, не для истины, не для бога. И
более того, он будет свободен от всякого знания, причем настолько, что в
нем не будет существовать никакого знания о божественном; ибо когда
существование человека — это существование человека вне Бога, в
человеке нет другой жизни: его жизнь — это он сам. Поэтому мы говорим,
что человек не должен иметь своего собственного знания, как это было,
когда он не существовал, чтобы Бог мог достичь того, чего он желает, а
человек не был бы связан никакими узами" (Blakney, 28; Quint D. W., 52;
Quint D. P. Т., 32]*.
[* Блекни пишет слово "бог" с прописной буквы, когда Экхарт говорит о
божественном, и со строчной — когда Экхарт
говорит о библейском боге-создателе].
Чтобы понять позицию Экхарта, необходимо уяснить истинное значение этих
слов. Когда он говорит, что "человек не должен иметь своего собственного
знания", он не имеет в виду, что человек должен забыть то, что он знает,
скорее он должен забыть, что он знает. Иначе говоря, мы не должны
рассматривать свои знания как некую собственность, в которой находим
безопасность и которая дает нам чувство идентичности; мы не должны быть
"преисполнены" важности своих знаний, цепляться за них или жаждать их.
Знание не должно принимать характера порабощающей нас догмы. Все это
принадлежит модусу обладания. При модусе бытия знание — это не что
иное, как глубокая активность мысли, оно никогда не должно становиться
поводом для остановки с целью обрести некую уверенность. Экхарт
продолжает:
"Что же мы имеем в виду, когда говорим, что человек ничего не должен
иметь?
А теперь обратите самое серьезное внимание на следующее: я часто
говорил, и великие авторитеты соглашались со мной, что для того, чтобы
быть верным Богу и действовать в согласии с ним, человек должен
освободиться от всех своих собственных вещей и своих собственных
действий, как внутренне, так и внешне. А теперь мы скажем кое-что еще.
Если случится так, что человек действительно освободится от вещей, от
живых существ, от самого себя и от бога, и если тем не менее в нем
найдется место для Бога, тогда мы скажем: пока такое [место] существует,
этот человек не нищ, он не дошел до крайней нищеты. Ибо Бог не хочет,
чтобы человек оставил место для него, для его Божьей работы, так как
истинная нищета духа требует, чтобы в человеке не было бы ни Бога, ни
его творений, так что, если бы Бог хотел воздействовать на его душу, он
сам должен был бы быть тем местом, в котором он действует, вот чего ему
хотелось бы... Таким образом, мы говорим, что человек должен быть
настолько нищ, что в нем нет места для действий Божьих, что он сам не
является этим местом. Оставить такое место значило бы сохранить
различия. "И потому я молю Бога, чтобы он освободил меня от Бога"
[Blakney, с. 230—231].
Экхарт не мог бы более радикально выразить свою концепцию необладания.
Прежде всего мы должны освободиться от своих собственных вещей и своих
собственных действий. Это вовсе не значит, что мы не можем ничего иметь
и должны ничего не делать; это значит, что мы не должны быть привязаны,
привержены к тому, чем мы обладаем, к тому, что мы имеем, даже к самому
Богу.
Экхарт подходит к проблемам обладания на другом уровне, когда
рассматривает связь между собственностью и свободой. Свобода человека
ограничена в той степени, в которой он привязан к собственности, к
работе и, наконец, к своему "я". Будучи привязаны к своему собственному
"я" (Квинт переводит встречающееся в первоисточнике средне-немецкое
Eigenschaft как Ich-bindung или Ich-sucht, "привязанность к своему "я"
или "эгомания"), мы стоим у себя на пути, наша деятельность бесплодна,
мы не реализуем полностью своих возможностей [Quint D. P. Т., Введение,
с. 29]. Д. Мит, по-моему, совершенно прав, когда утверждает, что свобода
как условие истинно плодотворной деятельности — это не что иное, как
отказ от своего "я", точно так же, как любовь в понимании апостола Павла
свободна от какой-либо привязанности к самому себе.
Быть свободным от
всех пут, от стремления к наживе и приверженности к своему "я" и есть
условие истинной любви и творческого бытия. Цель человека, согласно
Экхарту, — избавление от пут, привязывающих нас к своему "я", от
эгоцентризма, от такого способа существования, когда главным является
обладание, для того чтобы достичь всей полноты бытия. Ни у одного автора
я не обнаружил такого сходства с моими мыслями в отношении взглядов
Экхарта на природу ориентации на обладание, как у Мита [1971]. Говоря о
Besitzstruktur des Menschen ("собственническая структура людей"), он
имеет в виду то же — насколько я могу судить об этом, — что и я, когда
говорю о "модусе обладания" или о "структуре существования по принципу
обладания". Он ссылается на Марксово понятие "экспроприация", когда
говорит о преодолении своей внутренней собственнической структуры, и
добавляет, что это и есть самая радикальная форма экспроприации.
При ориентации на обладание имеют значение не различные объекты
обладания, а наша общая установка. Все и вся может стать объектом
вожделения: вещи, которыми мы пользуемся в повседневной жизни,
недвижимость, обрядность, добрые дела, знания и мысли. И хотя сами по
себе они не "плохи", они становятся таковыми; это значит, что, когда мы
цепляемся за них, когда они становятся оковами, сковывающими нашу
свободу, тогда они препятствуют нашему самовыражению.
Концепция бытия у Экхарта
Экхарт употребляет слово "бытие" в двух различных, но связанных между
собой смыслах. В более узком, психологическом смысле бытие означает
реальные и часто бессознательные мотивации, побуждающие человека к
действию, в отличие от поступков и мнений как таковых, оторванных от
действующего и мыслящего человека. Квинт совершенно справедливо называет
Экхарта гениальным аналитиком души (genialer Seelenanalytiker): "Экхарт
неутомим в раскрытии наиболее сокровенных связей в поведении человека,
наиболее скрытых проявлений его эгоизма или намерений и мнений, в
осуждении страстной жажды получать благодарность и вознаграждения"
[Quint D. P. Т., Введение, с. 29].
Такое глубокое понимание скрытых
мотивов поведения человека делает Экхарта наиболее привлекательной
фигурой для читателя, знакомого с произведениями Фрейда и преодолевшего
наивность дофрейдовского периода и современные бихевиористские теории,
согласно которым поведение и мнение суть конечные данные, которые нельзя
разделить, как до начала нашего века считалось, что нельзя расщепить
атом. Экхарт выразил такой взгляд в многочисленных утверждениях, из
которых следующее является весьма характерным: "Люди должны думать не
столько о том, что они должны делать, сколько о том, каковы они суть...
Поэтому позаботьтесь прежде всего о том, чтобы быть добродетельным, и
пусть вас не заботит ни количество, ни характер того, что вам предстоит
сделать. Лучше сосредоточьтесь на том, на чем основывается ваша работа".
Наше бытие есть реальность, тот дух, что движет нами, тот характер,
который мотивирует наше поведение; и напротив, поступки и мнения,
отделенные от нашей динамической сути, не существуют.
Второе значение слова "бытие" шире и является более фундаментальным:
бытие — это жизнь, активность, рождение, обновление, излияние чувств,
жизнерадостность, продуктивность. В этом смысле бытие является
противоположностью обладания, приверженности своему "я" и эгоизму.
Бытие, по мнению Экхарта, означает быть активным в классическом смысле
этого слова, то есть продуктивно реализовывать свои человеческие
потенции, а не в современном понимании — быть чем-либо занятым. Быть
активным — значит для него "выйти за пределы своего "я"" [Quint D, P.
Т., 6], причем Экхарт находит этому самые различные словесные выражения:
он называет бытие процессом "кипения", "рождения", который иногда "течет
и течет сам по себе и помимо себя" [Е. Benz et al, цит. по: Quint D. P.
Т., с. 35]. Иногда он использует символ бега, чтобы подчеркнуть активный
характер бытия: "Бегом устремляйтесь к миру!
Человек, который бежит,
который пребывает в состоянии бега, устремлен к миру, — это святой
человек. Он постоянно бежит и движется и ищет умиротворения в беге"
[Quint D. P. Т., 8]. Вот еще одно определение активности: активный,
жизнерадостный человек похож на "сосуд, который увеличивается по мере
того, как он наполняется, и никогда не бывает полон" [Blakney, с. 233;
аутентичность текста не подтверждена Квинтом].
Вырваться из плена обладания — таково условие всякой подлинной
активности. В этической системе Экхарта высшей добродетелью является
состояние продуктивной внутренней активности, предпосылкой которой
служит преодоление всех форм приверженности своему "я" и алчных
устремлений.
Содержание
www.pseudology.org
|
|