Валентин Исаакович Рабинович
Совесть
Знаменитая максима Иммануила Канта о двух самых прекрасных и загадочных феноменах – «звездах в небе и совести в нас», о которой я впервые узнал не из сочинений великого философа, а из «Основ химии» Дмитрия Ивановича Менделеева, поскольку случилось это в мои детские годы, когда я уже начал химичить, а философия была еще мне не по зубам, волновала меня потом всю мою долгую жизнь. Всю жизнь я внимательно отслеживал астрономические новости. Всю жизнь пытался понять место и причины добра и зла в жизни человека и человечества.
Со звездами мне повезло больше, чем с совестью. Возникшая,можно сказать, на моих глазах, ядерная физика дала возможность ученым понять процессы, приводящие к рождению, эволюции и смерти звезд.
Что же до совести, то почти все, что впервые происходило на виду у всех
в ХХ веке, напротив, еще больше затрудняло рациональное объяснение этого феномена. Массовое возникновение тоталитарных режимов, уничтожавших тысячи и миллионы граждан своих стран. Мировые войны, стиравшие с лика земли целые города. О какой, казалось бы, совести могла идти речь в эпоху Гулага
и Освенцима, Дрездена и Хиросимы, «Раскулачивания» и «Катастрофы»?
Между тем собственная жизнь убеждала меня в том, что совесть продолжала определять поступки многих людей и в эти суровейшие времена.
Мой институтский товарищ Владимир Эпштейн в 1952 году, в самый разгар антисемитской компании в стране, когда меня никуда не брали на работу, уступил мне свое редакторское место в «Металлургиздате» (См.БОКС), а начальница отдела кадров этого издательства Мария Сергеевна Егорова «забыла» отчислить меня через год и тем самым превратила мою временную работу в постоянную –
я проработал там 12 лет, вплоть до Хрущевской «Оттепели».
Так что она такое – совесть, «категорический императив» по Канту? Наиболее обстоятельную попытку ответить на этот вопрос я нашел в вышедшей
в 2001 году замечательной книге «Воплощенный миф» Александра Милитарева (См.Лена Майзель). Вот что он там написал:
«Опросите, уважаемый читатель, своих знакомых — тех, кого вы с основанием почитаете за хороших, порядочных, неэгоистичных людей, склонных к добрым делам, посильному альтруизму и тому подобным гуманистическим добродетелям. Если вы и себя хотя бы в глубине души относите к той же категории, задайте этот вопрос и себе. Спросите их и себя как о мотивации этического поведения людей “вообще”, так и о том, чтb лично их и лично вас заставляет полагать и поступать так, а не иначе. Вы будете удивлены, но критически проанализировав услышанное, вы, скорее всего, придете к выводу, что никакого убедительного рационального ответа так и не получили — ни от других, ни от себя. Ответы, которые мне приходилось выслушивать, я попытался расклассифицировать, как-то условно назвать, а в скобках критически оценить; очевидно, что Америки я тут не открываю, список возможных ответов и интерпретаций не исчерпываю, а доморощенное это расследование у серьезного психолога или социолога справедливо вызовет только ухмылку.Тем не менее ответы эти сгруппировались следующим образом.
Уклончивые (о себе хороший человек говорить отказывается из скромности).
Наивно-метафизические: “Есть же все-таки такая вещь, как совесть” (провокационные вопросы: а что это за орган, где он локализуется в организме? у всех ли он есть? куда он девается у злодеев? и т. п.).
Наивно-этические: “Ну, так-то поступать хорошо/правильно/по-человечески, а так-то — нехорошо/неправильно/не по-людски” (декларативно и бездоказательно — даже возразить нечего).
Наивно-исторические: “Добру учат все религии, весь опыт человечества” (увы, из опыта человечества можно сделать и прямо противоположный вывод; религии учат, да не научат: оглядимся вокруг — не стократ ли больше на свете религиозных людей, чем просто добрых? и не довольно ли зла принесли религиозные войны, гонения, фанатизм?).
Наивно-психологические: “Человеку свойственно делать добро; зло, преступления — следствие психической или нравственной патологии” (однако психиатрическая экспертиза у многих преступников не находит психических заболеваний и даже отклонений, а “нравственная патология” — это всего лишь игра в термины; да и где при таком диагнозе, не санкционированном медициной, водораздел между злодеянием, совершенным психопатологической и психически здоровой личностью? серийные убийства — “одноразовое” убийство? а геноцид, а политические репрессии, а “пирамида”, разорившая массу народа, — эти преступления психи что ли совершают?).
Наивно-прагматические: “Если относиться к людям хорошо, то и они к тебе…” (чтобы так действительно считать, надо либо иметь уникально удачный жизненный опыт, либо все-таки быть “немножечко блаженным”).
Цинично-прагматические: “Так принято в приличном обществе, это обеспечивает хорошую репутацию” (серьезная, рациональная мотивация, но, во-первых, работает неважно — принужденное, “вымученное” благородство никакой актерской игрой не скроешь, а во-вторых, не годится для экстремальных ситуаций: ради репутации последним не поделишься и жизнь на кон не поставишь; если же поделишься и поставишь, значит, твоя мотивация — самообман, а ты лучше, чем о себе думаешь).
Поверхностно-эмоциональные, часто вербализуемые людьми молодыми: “Любить народ — по кайфу, а портить жизнь — не в кайф” (а как быть с теми же крайними ситуациями, когда хороший поступок чреват тяжелыми, а то и фатальными последствиями для самого доброделателя, и тут уж не до кайфа? и почему стольким людям, напротив, кажется естественным или даже доставляет удовольствие “урвать” свое или чужое, помучить других, “преступить”?).
Глубинно-эмоциональные: “Тяжело, стыдно смотреть, как люди (или животные) мучаются, жалко очень, надо что-то сделать” (мотивация самая достойная, но тоже совершенно иррациональная: почему другому тоже стыдно или жалко, но до “сделать” дело не доходит, а третьему и не стыдно, и не жалко?).
Детерминистски-генетические: “Какой человек уродился, такой он и есть” (в какой-то степени это так, но, во-первых, сейчас специалисты считают, что гены ответственны за личные качества человека лишь процентов на сорок — см. в разделе Генетический фактор главы “Почему евреи?”, а во-вторых, это относится к человеку вообще, но как определить роль генов в каждом конкретном случае?).
Детерминистски-культурные: “Так меня воспитали мои родители, культурная среда, в которой я рос, я с детства привык к определенному образу мысли и поведению” (конечно, это веская причина, но всего объяснить не может, так как явно недооценивает личностный фактор, свободу выбора: есть немало людей, воспитанных в “хорошей семье” и выросших мерзавцами или выбравших плохую компанию и ставших преступниками, и, наоборот, людей, не получивших хорошего воспитания, но избравших вполне достойный жизненный путь).
Все эти ответы дают люди, в этике как разделе философии не изощренные. А вот человек, с философией знакомый, скорее всего, сошлется на авторитет Канта с его категорическим нравственным императивом. Для нашего рассуждения существенно, однако, следующее: сам Кант, умевший настолько убедительно обосновывать другие свои положения, что от него во многом ведется отсчет современного научного мышления, императив этот считал в принципе не поддающимся ни объяснению, ни обоснованию. Тем не менее такое рациональное обоснование этики в разных традиционных культурах и великих мировых религиях есть. Суть его сводится к одному: надежде на загробное воздаяние, стремлению к лучшей участи в будущей жизни или в круговороте возрождений, проходящих через смерть.»
Несмотря на мое глубочайшее почтение к автору этих строк, замечательному историку и лингвисту ( о Канте уж и не говорю ), мне представляется, что рациональное и притом не сводящееся к надежде на загробное воздаяние объяснение наличия у сапиенсов этого невыгодного для каждой отдельной личности «предмета» все же существует. Просто оно находится не там, где его искали. Искали в сознании, а оно находится в подсознании. Совесть, приоритет доброты, представляет собой один из самых первых условных рефлексов, получаемых каждым нормальным человеком как только он появляется на свет и закрепляемый в течение всего детства. При одном обязательном условии: если он вырос в нормальной семье, где к нему относились с той добротой, с какой относятся обычно к своим детям. Не думаю, что это объяснение нуждается в специальных доказательствах, поскольку примеров у любого читателя несть числа. Впрочем, существует одно мощное доказательство от противного. Во всех исследованиях патологических злодейств обнаруживалось, нередко с помощью психоанализа, испытанное злодеем в детстве насилие над ним. Почему это лежащее на поверхности объяснение не пришло в голову Иммануилу Канту, понятно – и Павловскоу учение об условных рефлексах, и класические труды Фрейда, открывшие роль подсознания в поведении человека, появились много позже.
Оглавление

www.pseudology.org