Валентин Исаакович Рабинович
Райхлин
Иосиф. Мой фронтовой товарищ. Возможно, гений. Во всяком случае один из нескольких встретившихся мне людей, заведомо превосходивших меня своими способностями.
В армию его призвали из Смоленска, сразу же после окончания школы,
в учебную батарею,как и меня. Только меня определили в дальномерщики – стереоскописты, а это уникальная специальность, что и спасло мне жизнь.
А Райхлина – в прибористы, что в конце концов его и погубило, потому что на ПУАЗО – Приборе Управления Артиллерийским Зенитным Огнем работали четыре
человека, каждого из которых можно было заменить легко и просто, даже не обязательно мужчиной. И когда в начале 1944 года войска Ленинградского фронта стали готовиться к окончательному снятию блокады и наступлению на западном направлении, и их поредевшие ряды надо было пополнить, на зенитных батареях
всех связистов, разведчиков, прибористов заменили призванными в армию ленинградками. Наш Райхлин угодил в пехоту, где сперва был ранен, а потом
и убит.
К сожалению, единственное, в чем он меня не превосходил, так это ловкостью, солдатской сноровкой. Ушанка у него почти всегда была повернута звездочкой вбок, и пряжка ремня – то же, и к тому же сам ремень находился много ниже талии.
Зато во время блокады он занимался изобретательством, изобрел, например, устройство для автоматической установки на снарядах дистанционного кольца, трубки. Чертежи были отосланы «наверх». Переделывать наши пушки никто не стал, до конца войны, трубку устанавливали вручную. Но красноармейцу Райхлину спустилась «сверху» благодарность в приказе.
А еще он прекрасно сыграл зубодера Егора Кузьмича в поставленной присланным к нам подхарчиться ленинградским актером пьесе по рассказу Чехова «Хирургия». Мне в этом спектакле была доверена роль страдавшего зубами дьячка Вонмигласова, которая стоила мне таких трудов, что одну свою реплику я запомнил на всю оставшуюся жизнь: «Студными бо околях душу грехми, и в лености житие мое иждих».
А еще Иосиф Райхлин был незаурядным поэтом. Отрывки из одного его стихотворения, написанного во время лечения в госпитале, я позволил себе поместить в начало и в конец своей повести «Мокрый луг» - о первой попытке прорыва блокады Ленинграда, боях под Невской Дубровкой. Здесь помещаю это стихотворение целиком:

Вот и август. День в плену
У уходящих солнц.
Где я голову себе сверну?
И не веришь – потому и стон, -
Что у ветра дышит василек
И в тени плетет чертополох.
На траву и синь я в солнце лег,
И от солнца к жизни я оглох.

Изумрудная у жизни красота!
Перекрасила в лазурные цвета
Облака, текущие пушком,
Улицу в тени и серый дом.
Отчего же мне не довелось
Выпить запахи твоих волос?
Отчего в мерцании годин
Не прошел я по свету один?

Это солнце взрезало ножом
У нарыва кожи перебор.
Знаю я, что не гулять вдвоем
Нам, любимая, по августам с тобой.
Знаю я, что у болотных мхов
Только ветер спросит обо мне.
Потому и в лихорадке слов
Не пишу я песен о войне.

Ну и август! Солнца не жалей.
Раскрывай мне ныне яви дня.
Не заплачут о судьбе моей
И забудут в августах меня.
Оглавление

www.pseudology.org