Валентин Исаакович Рабинович

	Валентин Исаакович Рабинович
Григорий Ильич Файнбург
Электронное послание Григория Ильича Файнбурга Дорогой Валентин Исаакович! Я с огромным интересом и вниманием прочитал "Зорьку", с учетом Ваших замечаний о том, что, делая "Я-Энциклопедию", Вы имели своей целью изобразить свой духовный мир, опираясь исключительно на собственную память, сознавая, что субъективный фактор в любом случае превращает реальность в скопище легенд. Мне многое понравилось, общий дух моего отца ухвачен, особенно спасибо за стихи, начинающиеся «Не сотвори себе кумира…» Однако, как и с «Сизиком», мне кажется, что некоторое несовпадение истинной и изображаемой Вами реальности разрушает цельность их натуры (и Сигурда, и Зорьки). Мне не очень удобно говорить об этом, и я не знаю Ваших особенностей восприятия критики как Автора, но поверьте мне, не потому, что я сын Зорьки, и мне все это не безразлично, а потому, что от мамы я унаследовал природное Крейновское умение «кишками» чувствовать гармонию – текста, слова, картины, танца, но не музыки к сожалению. Любую малейшую «несообразность» я всем своим телом чувствую, из-за этого я большинство кинокартин смотреть физически не могу (с детства). А здесь я еще знаю реальность. Два кусочка очень-очень нужно изменить. Ниже предлагаю свое видение вашего текста. * Как и Сизику, ему негде было жить после ареста родителей, и когда осенью 1938 года капитан Карасев в приемной на Лубянке предложил ему и Сизику поехать в «хороший» детский дом, – они согласились. Отец Зорьки Илья Львович Файнбург был заместителем наркома юстиции Белоруссии, а мать Раиса Захаровна Альперович – членом Коллегии Госплана Белорусской ССР. В 1933 году их направили на укрепление кадрового состава Дальневосточного края и создаваемой Еврейской автономной области. Новые знакомые, тайга, охота… - все было в Зорькиной жизни, и вдруг в его 16 лет она резко и трагически надломилась… 11 марта 1938 года его отца – председателя Хабаровского областного суда арестовали. Мать – заведовавшая промышленно-транспортным отделом обкома ВКП(б), хорошо зная, чем все это кончается, тут же купила для Зорьки билет до Москвы на первый же возможный поезд (он отходил через несколько дней). 15 марта ее тоже арестовали, а больного Зорьку вынесли на кровати в коридор, а все , что ему было оставлено, тщательно переписали: кальсоны – одни, рубашка нательная – одна, и так обо всем. По законам того времени имущество подлежало конфискации и квартиру опечатали. Последние слова матери, уводимой нквдешниками, были обращены к сыну: «Зоря, будь человеком!». 27 мая она уже была расстрелена. Отец погиб раньше. Зорька узнает об этом только много-много лет спустя, после их посмертной реабилитации. Ночью пришла соседка, передала еду, деньги, билеты, загодя оставленные матерью, сказала: «Уходи, а то тоже арестуют»… Где он был, как ехал, Зорька не помнил, но в дом своей тетки Енты в Москве он ввалился в полубредовом состоянии, тащя за собой узел из простыни, в которой было одеяло и подушка, русско-английский словарь и маленький томик стихов Лермонтова. А затем три месяца тяжело болел, почти все время бредя. Летом мыкался между Москвой и Оршей (местом своего рождения, где жили дяди и тети, где жила бабушка) - ни прописки, ни средств к существованию (родня была бедная). Осенью пришел на Лубянку, познакомился там с Сигурдом. Капитан Карасев не обманул – детдом действительно оказался хорошим, и Зорька нашел в нем свое место. В 1940 году, находясь в этом детдоме, Зорька окончил десятилетку с похвальным листом, что позволило ему поступить в 1940 году в лучший на ту пору московский институт – ИФЛИ, Институт Философии, Литературы и Истории. В нем в предвоенные годы учились Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Давид Самойлов – цвет московской литературной молодежи. Так что Зорька очутился в самом эпицентре столичной культуры. Первые дни войны Зорьку, «сына врагов народа», в армию не брали даже добровольцем. Но однажды в райком, где он помогал формировать ополчение, пришла срочная разнарядка, никого под рукой не было, и он стал добровольцем! 9 июля 1941 г. студент первого курса ИФЛИ 3. И. Файнбург добровольцем вступил во 2-й коммунистический полк г. Москвы. Видимо, к тому времени власти махнули рукой на анкетные данные, а потому и позволили Зорьке совершить какой-нибудь героический подвиг из доступных царице полей-пехоте. В августе 1941 года их пехотную часть бросили под танки Гудериана - закрыть брешь Киевского окружения. Первый фриц, убитый им где-то под Полтавой при отражении атаки, был австрийским рабочим, металлистом. В отличие от многих Зорька не пропал в окружении, потому что прибился к боеспособному маленькому отряду, который сумел выйти. И еще потому, что умел метко стрелять ( он был «Ворошиловский стрелок»), а также долго и бесшумно идти по лесу – сказался опыт жизни в Уссурийской тайге. Через год с половиной фронтовой пехотной жизни он неожиданно и не по своей воле возвратился через горящий Сталинград в Москву с тремя нашивками на гимнастерке – двумя красными, обозначавшими легкие ранения, и одной желтой, обозначавшей тяжелое (в разведке были ранены, а потому сильно обморожены ноги), отозванный до особого указания (был приказ Сталина - демобилизовать всех детей врагов народа, побывавших в окружении). Но через пару месяцев, его вновь призвали, направили в артиллерию. Родные Белоруссия, Орша и Минск, Восточная Пруссия и Польша – вот путь его студебеккера, тащившего дивизионную 120-мм гаубицу – «дуру», как говорил Зорька. На фронте в перерыве между боями Зорьку на льготных основаниях приняли в кандидаты, а затем в члены партии. Осенью 1945 Зорька демобилизовался и вернулся на учебу. За годы войны МИФЛИ было слито с МГУ, и бывший ифлиец оказался на втором курсе своего любимого экономического факультета. Одна из первокурсниц – Галка Козлова – приглянулась ему, но у него никак не было повода пробиться через ее окружение и познакомиться. Однажды он пришел к нашему общему другу Фимке Эпштейну на день рождения. Умная Фимкина мама Ева Захаровна будто чувствовала что-то и посадила вместе на один маленький сундучок Зорьку и Галку,– оказавшуюся близкой подругой Фиминой сестры Линки. Кто же знал, что осенью 1944 года Линка показала фотографию всей нашей компании своей новой подруге Галке и спросила: «За кого бы ты вышла замуж?». Галка ответила: « Вот за этого», - показав на Зорьку. «Ну, этот парень не для тебя», - было Линкино резюме. На том и порешили. В декабре 1946 года Зорька и Галка стали мужем и женой, стали на всю жизнь. Учился Зорька великолепно и скоро за свой ум и стремление к обобщениям и к теории получил кличку «Карл Маркс». Как сыну "врагов народа" Сталинская стипендия не полагалась Захару, но ему присуждали Калининскую, Чернышевского... Помню, как Захар был внесен в список претендентов на Сталинскую стипендию из 10 человек. Стипендию ему не дали под предлогом, что сократили число стипендий до 9, а он-де шел последним в списке - Файнбург, его и вычеркнули. Шел-то он третьим, после Солодкова и Капустина, а не последним. Вот так. Просто сначала не поняли в чем дело, а потом руководители факультета такой ошибки уже не допускали. И в аспирантуру его не оставили. Член Госкомиссии доцент А.В. Санина заваливала его на защите диплома (конечно, не столько его, сколько М.Ф.Макарову - научного руководителя. Муж М.Ф. - Лейбзон Б.М. работал тогда в ЦК, был отв. секретарем редакции "Партийная жизнь". Надо было доказать, что жена космополита воспитывает космополитенка...). Работе была дана оценка как неприемлемой! Научный же руководитель оценивала диплом как приближающийся по уровню к кандидатской диссертации! Но к чести председателя ГЭК Н.С.Спиридоновой, она погрома не допустила. Доц. Осадько поставил вопрос так: если Санина настаивает на своих обвинениях, защиту прекращаем, а студента З.Ф. сдаем в КГБ. Санина чего-то испугалась и сняла обвинения. Захару: поставили «хорошо». Эта отметка удовлетворила А.В.Санину, так как вопрос об аспирантуре отпал сам собой (оставляли только отличников). Но окончательно «топя» Зорьку, ему предложили свободный диплом - «как выдающемуся студенту». В разгар борьбы с космополитами свободный диплом для еврея и сына врагов народа означал только одно – голодную смерть. На работу в Москве его нигде не брали, его и не в Москве нигде не брали. Это было ужасное время, ужасное состояние - быть безработным, униженным без вины. Два месяца Зорька методично обходил все возможные места работы – и везде, где видели его еврейскую физиономию, тут же суетились и отказывали в работе, хотя места были, но не для него. Наконец, в управлении лесных вузов какой-то чиновник потребовал у Захара сводить его в ресторан, тогда он попробует что-то сделать. Собрали последние деньги, Захар повел его в ресторан. Сам он есть ничего не мог, а тот жрал за двоих. Но слово свое сдержал. Подложил дело Захара на подпись к начальнику среди других, и он его подписал не глядя. Так ли, нет ли, кто знает, но Захар получил направление в Йошкар-Олу, в лесотехнический институт. Фактически - в место ссылки: там работали сосланные из Москвы, Ленинграда, вернувшиеся из лагерей... Захару там было самое место, понятно, что начальник такое направление подписал - он ничем не рисковал. И вот, оставив молодую жену (ей надо было еще год учиться) и маленького сына, родившегося в 1948 году, он с трудом смог устроится в далекий от Москвы провинциальный вуз 50-титысячной Йошкар-Олы, столицы маленькой национальной республики, место ссылки столичных профессоров. Так Зорька уехал из Москвы. На счастье, директор лесного института В.М. Пикалкин оказался умным, порядочным человеком. Он принял Захара сердечно и помогал ему, чем мог. Кстати, в 1952 г. его самого посадили в тюрьму, обрили, но не успели услать в Сибирь, Сталин помер, объявили амнистию. И все же в Йошкар-Оле Зорька был "врагом народа" и космополитом, работники кафедр общественных наук чурались его, не хотели с ним знаться, на всякий случай. И только представители технических кафедр имели мужество дружить с изгоем, только инженеры с заводов да лесники с лесхозов не боялись ходить к нему в дом. Охота, рыбалка, футбол, стрельба, приготовление пищи и гурманообразное ее поедание – казалось, ничего больше Зорьке не светило. Но он еще общался с умными людьми, рылся в сундуках, где у вдов «врагов народа» лежали оставшиеся от арестованных и сгинувших профессоров «запрещенные» книги. Зорька их покупал и читал – Бухарина, Богданова, Туган-Барановского. В 1957 году реабилитировали родителей Зорьки, и он перестал быть "сыном врагов народа", да и с борьбой против космополитов стало полегче. Хорошо относящийся к Зорьке заместитель декана экономического факультета МГУ профессор М.М. Соколов прикрепил его к кафедре экономики промышленности («Так будет вернее» - , сказал он) для защиты кандидатской диссертации. Ни о каких отпусках, стажировках и речи не было. Зорька работал как одержимый, Галка ему помогала. Даже маленький Гришка в свои 10 лет помогал вычитывать тексты, переносил правку. В 1959 году Зорька защищает диссертацию, но на него пишут необоснованный донос, и ВАК утверждает его только после собеседования аж в 1961 году. Летом 1960 года жена Зорьки забрала детей и чемоданы, уехала из Йошкар-Олы, решив сделать все для переезда в другой город. Делать в Оле было нечего: научные возможности исчерпали себя, Зорька в глазах обкома был сыном врагов народа, ему ничего не светило. Даже из списка на квартиру в новом доме ( к тому времени Зорька и Галка проработали в Оле 10 лет), в последнюю ночь перед выдачей ордеров вычеркнули. Квартиру получил племянник Председателя Верховного Совета Марландии (так приезжие называли для краткости Марийскую АССР), молодой человек без каких бы то ни было заслуг. Народ не знал, и все поздравляли Зорьку и Галку с квартирой. Они не выходили из дому. Дети плакали. Зорька отвечал, что он, по-видимому, не дорос до марийца. Завели партийное дело об оскорблении национального чувства, хотели исключить Зорьку из партии. Но партийное собрание института не пошло на поводу у обкома партии, хотя на собрание прибыл член обкома, начальник КГБ с охраной. Охранники с оружием стали в дверях, собрание оказалось как бы арестованным. Видимо здесь и случился перебор (все-таки «оттепель» была на дворе) - как ни заставляли присутствующих проголосовать за исключение, прошел выговор без занесения в учетную карточку! Все-таки большинство оказалось порядочными людьми, не дали уничтожить Зорьку. Конечно, оставаться в Йошкар-Оле не имело смысла. Зорька уехал в один из старейших культурных центров страны – Пермь. Пермь стала его судьбой, и счастливой судьбой. В этом городе, бывшем как бы уральским филиалом сперва Господина Великого Новгорода, затем Санкт-Петербурга и Ленинграда, имевшем, кроме университета, еще и оперный театр, не говоря уже о нескольких мирового уровня промышленных предприятиях, таких, например, как «Пермские моторы», Зорька развернулся во всю. Зорька был одним из тех, кто в начале 60-х гг. начал возрождение социологии в СССР. По его инициативе и под его руководством были начаты и развернуты социологические исследования на Западном Урале. Он быстро вырос в общепризнанного ученого мирового уровня, но его реальный уровень намного превосходил его официальный статус. Его еврейство, его местожительство в Перми, его истинный марксизм, всяческие препоны на пути печатания и поездок за границу не позволили ему быть известным как западные ученые его уровня, например, как Маркузе, – с творчеством которого у Зорьки много общего. Умных людей не любят, и Зорька с большим трудом, при поддержке друзей, преодолевая яростные нападки врагов, защитил докторскую диссертацию по философии и стал профессором. На его лекции, выходившие далеко за рамки предписанных инстанциями программ, толпами валили не только студенты «чужих» факультетов. В лекционных аудиториях можно было увидеть и преподавателей университета и других Пермских вузов, и заводчан – можно сказать, всю Пермь. О степени уважения к нему говорит даже такой факт – при голосовании о ходатайстве присвоения Зорьке звания профессора Ученый совет единогласно (т.е. даже все немногочисленные, правда антисемиты, всегда, и до и после голосовавшие против кандидатур евреев) проголосовал «за». Зорька был одним из тех, кто воспользовался первыми же проблесками перестроечных свобод, чтобы приступить к перестройке сознания отечественной интеллигенции, скособоченного и одурманенного долголетним ее пребыванием в отрыве от мировой культуры ХХ столетия. Широкую популярность Зорьке принес прочитанный им в мае 1987 года (еще до всех разрешений говорить правду) цикл публичных лекций о культе личности, вызвавшие огромный интерес и буквальное столпотворение (люди занимали места в зале за два-три часа), потом весь город обменивался тайно сделанными магнитофонными записями. Его идеи и мысли по этому поводу были, как всегда, пионерскими и вызвали большой интерес не только в Перми, но и в Москве. Решено было подготовить книгу. Писалась она из-за болезни Зорьки не очень быстро, но хуже оказалось другое. Ее никто не хотел публиковать, все хотели написать свое, с удовольствием выхватывая его идеи и мысли. Названная «Не сотвори себе кумира», она вышла в Политиздате в 1991-ом году. Зорька ее так и не увидел. Картограф фантастического будущего ВПЕРВЫЕ «Солярис» Лема на русском языке был опубликован в 1962 году в 8 —10 номерах журнала «Звезда». На следующий год в четвертом номере «Нового мира» вышла рецензия на знаменитый роман — «Желанное и трудное будущее», написанная ученым из пермского политехнического института Захаром Ильичом Файнбургом. Автор послал эту публикацию Лему, пришел ответ, завязалась переписка. В шестьдесят пятом году журнал «Молодая гвардия» публикует перевод «Возвращения со звезд» (№№3, 4, 5), а в одиннадцатом номере «Нового мира» появляется рецензия Файн-бурга «Зачем нужны звезды?». Захар Ильич и свою жену, тоже ученого-обществоведа, которая фантастикой отнюдь не увлекалась, чуть ли не принудил прочитать «Возвращение...» — это фантастика социальная, надо быть в курсе... В Москве Лем и Файнбург встретились в 1969 году. Писатель получил от своего пермского знакомого рецензию на «Сумму технологии» («Вопросы философии», №10,1969), и на русском издании своей книги оставил автограф: «Уважаемому Захару Ильичу Файнбургу с благодарностью! St. Lem». В том же году в последнем номере «Нового мира», который успел подписать в свет еще Твардовский, была опубликована еще одна рецензия на футурологическую работу Лема. Свою статью «Технология будущего» Файнбург на этот раз подписал псевдонимом — 3. Альпер, использовав фамилию матери. Нет, 3. И. Файнбург не был ни литературоведом, ни страстным поклонником фантастики, читающим подряд все, что выходит под грифом «нф». Хотя, как вспоминает сын Файнбурга — Григорий Захарович — библиотека фантастики тогда у них была одной из лучших в Перми. По его словам, отец взялся за фантастику, может быть, просто потому, что вообще читал очень много. Но скоро определился в своих интересах: его совершенно не привлекал, к примеру, Хайнлайн и другие авторы, переносящие на галактическую стезю современных людей с их сегодняшними проблемами. С иронией относился к «Концу вечности» Азимова и к рассказу Брэдбери о раздавленной бабочке, в которых декларировалась мысль, что единичное вмешательство в прошлое может кардинально изменить историю. Не воспринимал сказочные приключения жанра фэнтези, выделяя только Урсулу Ле Гуин, автора философских и социальных фантазий с элементами прогностики. Дело в том, что Захар Ильич был прежде всего философом-обществоведом, одним из «отцов» социологии в СССР. Причем, если другие видные социологи строили свою научную работу, исследуя один конкретный аспект человеческого существования, то Файнбурга жизнь социума интересовала во всех своих проявлениях: производство, семья, спорт... Это помогало осмыслять целостную картину состояния общества и определять тенденции его развития. В социологические анкеты Файнбург включал и такие вопросы: «Что вы находите в научной фантастике: источник представлений о будущем, стимул творческой фантазии, метод популяризации достижений науки, острый сюжет?». На эти вопросы отвечали и студенты, и нефтепереработчики, и колхозники... Для самого Захара Ильича важной всегда оставалась прогностическая составляющая нф, он видел в фантастике форму размышлений общества о самом себе, проявление эмоционального — в противовес сугубо научному — восприятия будущего. С этой точки зрения исследовали «литературу эпохи НТР» и его ученики. Людмила Мальцева свою кандидатскую диссертацию написала о фантастике, как о художественном методе познания будущего, Василий Стегай — докторскую на тему «Личность и будущее» (эта его диссертация вышла в виде книги в Красноярском университете в 1990 году). Впервые Файнбург и Лем встретились в 1965 году, когда с «научно-туристической группой», организованной ЦК ВЛКСМ, Захар Ильич приехал в Польшу. Он отпросился у руководителя «съездить к Лему на воскресенье» и отправился в Краков. Благодаря заочному знакомству пан Станислав пермяка принял, и даже очень хорошо принял: «Пани Лемова угощала нас пиццей, с сыном их познакомился». — Захар Ильич был марксистом, — говорит вдова ученого Галина Петровна Козлова. — Но ни его, ни Станислава Лема никак нельзя назвать ортодоксами. Он и Захар Ильич были интересны друг другу, находили немало точек соприкосновения. Лем говаривал Файнбургу — вы, мол, такие вещи рассказывали мне о моих романах, о которых я и сам не подозревал... В конце семидесятых 3. И. Файнбург читал лекции в Варшавской Политехнике и в Краковской горно-металлургической академии. Из ближайшего курортного местечка Закопано, где у Лема дом, пан Станислав заехал за Файнбургом в Краков на своей машине. Целый день, дома и во время прогулок, беседовали о фантастике, о современном состоянии общества и его перспективах. Лем признался Захару Ильичу, что у него была готова еще одна, заключительная глава «Возвращения со звезд». Герой, вернувшийся на Землю после долгого космического путешествия, сталкивается с миром, где агрессивное (а значит, и творческое) начало в человеке искоренено, люди пребывают в сытости и безопасности. Они сами завели себя в тупик. Так вот, в предполагавшейся заключительной главе герой встречался со своими товарищами-космонавтами и улетал с Земли, на которой уже не мог жить. Чутье художника подсказало Лему, что точки над «i» в финале расставлять все же не следует, однозначные решения противопоказаны серьезным проблемам. Вечером Лем отвез Файнбурга обратно в Краков, и они распрощались — как выяснилось, навсегда. «Теперь я понимаю, что для Лема эта встреча действительно была прощальной — он уже знал, что скоро уедет жить в Швейцарию, потому и посвятил целый день общению с Захаром Ильичом», — говорит Галина Петровна. Сын Файнбурга вспоминает, что многие из произведений Стругацких он в юности прочитал в рукописях — в частности, «Гадких лебедей», в СССР опубликованных только в разгар перестройки, «Улитку на склоне». С братьями-фантастами, особенно с Аркадием, Захар Ильич состоял в самых дружеских отношениях, равно как и с другими знаменитыми в шестидесятые годы авторами — Ариадной Громовой, Александром Мирером. Фантасты высоко ценили его статью «Современное общество и научная фантастика» («Вопросы философии», №6, 1967), на нее ссылались даже итальянские исследователи нф. В статье впервые в нашей стране фантастика рассматривалась не как чтиво, а как серьезное явление художественного и общественного порядка. Памятью о дружбе с молодыми тогда писателями остались книги с автографами Стругацких, Громовой. Александр Мирер скромно надписал на своей «Субмарине «Голубой кит»: «Милым сердцу Гале и Зоре. Боюсь, не слишком ли вы умненькие для этого опуса! 11. 11. 68». А на «Доме скитальцев» (этот роман Лем назвал лучшим советским фантастическим произведением для подростков): «С робкой надеждой, что старая дружба все вынесет. 29.05. 76». Постепенно Файнбург стал терять интерес к фантастике. Написал еще послесловие к переводу «Навигатора Пиркса» и «Голоса Неба» Лема, впоследствии это послесловие было включено в посвященный Лему сборник «Диалектический мудрец из Кракова», вышедший во Франкфурте-на-Майне в 1976 году, причем из советских авторов, писавших о «краковском мудреце», туда включили, кроме файнбурговской, только статью космонавта Германа Титова. Откликнулся Файнбург и на лемовскую «Маску» ( «Условный облик реальности», «Литературное обозрение», №8,1977), а потом, как вспоминает Григорий Захарович, польский фантаст «ушел в абстракции», вроде «Дневника, найденного в ванной», и для философа Файнбурга его дальнейшие произведения оказывались не столь любопытны. Умерла Ариадна Громова, ее соавтор Рафаил Нудельман эмигрировал в Израиль, Александр Мирер перестал писать социальную фантастику. Стругацкие были в опале, несмотря на все попытки, Захару Ильичу не удалось напечатать ни одной рецензии на повести братьев — а рукописи этих рецензий все еще хранятся в бумагах Файнбурга. Мало-помалу он оставил занятия фантастикой... Зато больше внимания стал уделать жанру утопии. Говоря о теме утопии в работах 3. И. Файнбурга, нелишне будет хотя бы кратко рассказать о его биографии. Он родился в семье белорусских большевиков-революционеров (мать даже была делегатом XVII съезда партии), вместе с родителями оказался в Биробиджане, где по решению Сталина они помогали создавать Еврейскую АО. Потом семья перебралась в Хабаровск. Отца арестовали на работе, а когда пришли за матерью, она успела только сказать сыну: «Зоря,будь человеком!». Шестнадцатилетним он приехал в Москву, где жила его тетка, но сына репрессированных нигде не прописывали и на работу не принимали. Тогда он... пошел на Лубянку. Там была детская комната. И майор Киселев (его фамилию Файнбург с благодарностью запомнил) определил его в Берсеневский детский дом в .Подмосковье. Попади к какому другому из энкаведешников — возможно, отправили бы прямиком в лагерь... Над этим детдомом шефствовало издательство «Правда», а поскольку «общественной нагрузкой» у Захара была работа в детдомовской библиотеке, он познакомился с «правдинской» библиотекаршей, сохранившей от уничтожения запрещенные книги. Так что истории Файнбург учился не только по «Краткому курсу» ВКП (б)... Поступил в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), где познакомился с Гудзенко и Коганом. В 41-м ушел добровольцем на фронт, выбирался из окружения на Украине, победу встретил сержантом, командиром гаубицы в Восточной Пруссии. После войны окончил экономический факультет МГУ, работал в лесотехническом институте в Йошкар-Оле, с I960 года — в Перми. В политехе им создана кафедра научного коммунизма (теперь — социологии). Кандидат экономических наук, доктор философских. Целью всей научной деятельности 3. И. Файнбурга было исследование сущностных свойств социализма... В «Издательстве политической литературы» в 1974 году должна была выйти его книга «Миражи современной утопии (Утопия в облике научной фантастики)». Тираж предполагался — 50 тысяч, но через книжные магазины заявок поступило чуть ли не втрое больше. Однако издание не состоялось. Захар Ильич тогда болел и переговоры с издательством вела жена. — Захар Ильич считал, что все революционеры в какой-то мере утописты, — говорит Галина Петровна. — Революционер стремится переделывать мир, но вкусить плод своих усилий ему не суждено. Он может реализовать лишь то, к чему общество уже созрело. Я прочла всего Маркса, а потому могу утверждать, что он совершенно напрасно объявляется создателем теории построения социалистического общества. Сам Маркс подчеркивал, что «перескочить» через общественно-экономическую формацию невозможно, а сам он лишь исследует тенденции развития общества, стремясь обнаружить законы, его определяющие. И знание этих законов просто облегчает переход от одной формации к другой. С этой точки зрения индустриализация тридцатых годов - аналог буржуазно-промышленной ревволюции. Попытка «перестройки» восьмидесятых — проявление стремления к революции технологической... Редактор несостоявшейся книги мне сказал: «Получается, и Ленин — утопист? И коммунизм — утопия? Да ведь у меня семья, детей надо обеспечивать хлебом с маслом...». Так что «Миражи современной утопии» не увидели свет. Однако свои идеи об утопии он «воткнул» в книгу «Не сотвори себе кумира» — о культе личности, созданной на основе лекций о сталинизме, прочитанных им в мае 1987 года. — Не менее высоко, чем «Возвращение со звезд» Лема, отец ценил «Трудно быть богом» Стругацких. Он считал, что попытка ускорения прогресса может обернуться еще большим регрессом во всех отраслях, — рассказывал Григорий Захарович. Заинтересовался отец и повестью Стругацких «Жук в муравейнике». Он пытался проследить, как будет структурироваться общество в дальнейшем. Известно, что в первобытные времена индивидуальное «я» еще не выделилось из племенного «мы». Во время войны он отмечал, что на фронте многие растворяли свое «я» в «мы», ставили общий интерес над личным и умирали за это «мы». Те, для кого «я» оказывалось важнее, устраивались поближе к тылу или перебегали к немцам. В будущем, описанном в «Жуке в муравейнике», существует служба безопасности и ее глава единолично принимает решение об уничтожении человека, который не по своей воле может нести угрозу существованию человечества. Оправдано такое убийство или нет — Стругацкие на этот вопрос в своей повести намеренно не дают ответа. Отец полагал, что служба безопасности, стоящая над коллективным разумом, сама не может быть разумной. Размышляя о желательном будущем — то-есть,строя свою утопию, — Захар Ильич считал, что население Земли не должно превышать 500 млн человек. Люди должны жить в небольших домах, раскиданных достаточно далеко друг от друга, «вкрапленных» в природную среду, но при существовании глобальной системы связи. — А куда же девать остальные 4,5 миллиарда? — Ну уж во всяком случае — не в мясорубку. Некоторые из наших политиков-коммерсантов заявляли в свое время, что в России дешевая колбаса может быть только из человеческого мяса. В попытках своих утопических построений отец никогда не допускал мысли о подобной «колбасе»... Захар Ильич Файнбург представлял собой редкий сейчас тип ученого-энциклопедиста. Маленький штрих: он специально выучил польский язык, чтобы читать фантастику Лема, когда его произведения еще не переводились .у нас в стране. Стремясь охватить все проявления сегодняшней реальности, он вникал в сферы, казалось бы, далекие от интересов, какими мог бы отличаться профессор кафедры научного коммунизма. Поэтому коллеги и ученики, определяя вклад Файнбурга в науку, написали в некрологе, что он был автором фундаментальных и во многом пионерских исследований по проблемам современности. Именно так широко и определенно: «по проблемам современности», а не только по частным аспектам социологии, философии, экономики или прогностики. Но обращение его к фантастике, видимо, все же — не эпизод научной биографии, в этой области Захар Ильич сделал не меньше, чем известные литературоведы и футурологи. Как-то уже приходилось высказывать мысль, что «фантастическое» наследие 3. И. Фаинбурга должно стать доступно любителям и исследователям этого рода литературы. Разбросанные по периодике или даже вообще не публиковавшиеся статьи, рецензии и целые книги (как, например, «Миражи современной утопии»), хорошо бы собрать воедино под одной обложкой. Или хотя бы публиковать с известной периодичностью в журнале «Лавка фантастики». П. Федин «Лавка фантастики», Пермь, 1997, №2 Кроме упомянутых в тексте работ 3. И. Файнбурга по фантастике можно порекомендовать также: «Иллюзия простоты», «Литературная Газета», №38, 17 сентября, 1969 г.; текст выступления на пермском областном семинаре клубов любителей фантастики — ставропольская газета «Молодой ленинец», 14 ноября 1981 г.; «К вопросу о содержании понятия утопии в системе современного философского и социологического знания». В кн.:«Проблемы марксистско-ленинской философии и социологии», сб. научных трудов №59, Пермский политехнический ин-т, 1971 г.; «Прогностическое содержание социальных утопий: опыт постановки проблемы ». В сб.: « Вопросы методологии и методики социального прогнозирования», вып. VII, Красноярский педагогич. ин-т., 1983 г. Объявление 15 ноября 2006 г. Сегодня в Пермском государственном техническом университете состоялось открытие VIII Файнбургских чтений, посвященных памяти профессора Захара Файнбурга. С привественным словом к участникам мероприятия обратился руководитель Администрации губернатора Пермского края Николай Яшин. В рамках VIII Файнбургских чтений пройдет Всероссийская научная конференция «Современное общество: вопросы теории, методологии, методы социальных исследований». Принимающие участие в конференции специалисты - социологи в ходе работы 4-х секций обсудят проблемы и перспективы современного российского общества (теоретические и методологические проблемы общества; социально-трудовые отношения; социальная структура общества и социальная политика; образование, культура и личность) Файнбургские чтения «Современное общество: вопросы теории, методологии, методы социальных исследований», проводимые Пермским отделением РОС, кафедрой социологии и политологии ПГТУ, стали традиционным местом обсуждения наиболее актуальных вопросов российской социологии. Наша справка Захар Ильич Файнбург (1922–1990) – фронтовик, выпускник экономического факультета МГУ, работал в 1949–1960 гг. в Поволжском лесотехническом институте (г. Йошкар-Ола), а с 1960 г. – в Пермском политехническом институте доцентом, профессором, заведующим кафедрой. Именно здесь раскрылся его талант как ученого, организатора социологической школы на Западном Урале. Его яркий талант, нестандартное мышление, исключительная работоспособность проявились в разнообразии его научных интересов и достижений: социология труда, экономические и социальные проблемы научно-технического прогресса, социология культуры, теория коллективности, социальное планирование, социология семьи. Выступая пионером в разработке актуальных социальных исследований, профессор Файнбург опубликовал около 200 научных работ, подготовил 7 докторов и 18 кандидатов наук. Петербургский д’Артаньян С большим интересом прочитал очерк Валентина Рича «Легендарный Тарасюк».В свое время и мне пришлось ознакомиться с рассказом писателя М.Веллера в сборнике «Легенды Невского проспекта», изобилующем не просто ошибками, но очевидными искажениями фактов, бросающих тень на человека, чья память до сих пор живет в сердцах всех, кто знал его во время учебы на историческом факультете Ленинградского университета, во время его работы в Эрмитаже, его друзей, учеников и коллег, кто многое знал и слышал о нем после его отъезда в Израиль (потом в США). В.Рич опровергает некоторые из этих, не известно откуда взявшихся выдумок, в частности, о годе рождения Леонида Ильича Тарасюка (а стало быть, и о его участии в войне) и о том,что он вынужден был при отъезде из СССР придумывать себе еврейскую национальность. В.Рич рассказал о своем близком знакомстве с Л.Тарасюком в Ленинграде в первый послевоенный год. Характерно, что оно оставило в его памяти яркие и незабываемые воспоминания: так было со всяким, кому приходилось иметь дело с этим незаурядным и чрезвычайно живым человеком. В дальнейшем пути подружившихся молодых людей разошлись.В.Рич после демобилизации уехал в Москву, и недолгая переписка и единственная встреча могли только поддержать первые впечатления. Все последующие сведения, приводимые автором,- отрывочны и часто неточны; это никак нельзя поставить ему в вину; поздние наезды в Ленинград не могли восполнить неизбежных пробелов.Я не хочу перечислять невольные вкравшиеся в его статью ошибки; спасибо В.Ричу за то многое, что он вспомнил и чему был свидетелем. Я хоть и не принадлежал к числу ближайших друзей Леонида Ильича Тарасюка, но входил в круг его соучеников и добрых приятелей, на протяжении многих лет был знаком с ним, и в университете, и в последующие годы, кое-что узнавал о нем и после его отъезда.А главное – я был очевидцем многих эпизодов из его биографии и был наслышан о разных обстоятельствах, которые окружали его жизнь и позволяли говорить о нем (разумеется, посмертно), как о легендарном Тарасюке. Как я уже упоминал, имя Леонида Тарасюка (в искаженном виде, но с сохранением главного – его профессии хранителя Эрмитажного арсенала) появилось в вышедшей в 1994 году в Петербурге книге М.Веллера «Легенды Невского проспекта».В рассказе «Оружейник Тарасюк», изменив имя своего героя (назвав его Толей) автор исказил и всю его биографию: он изобразил его белорусским мальчиком-партизаном, которому в начале войны было 10 лет (подлинный Тарасюк был 1925 года рождения и положенное ему время отслужил в Красной Армии), извратил его страсть к оружию, не имеющую ничего общего с научным интересом к истории вооружений, присвоил ему чуждые его характеру низменные пороки и, наконец, заставил своего персонажа переменить с помощью взятки национальность, чтобы «под видом еврея» эмигрировать из СССР в Израиль.Все это не имело ни малейшего отношения к обстоятельствам жизни эрмитажного оружейника. Леонид Ильич Тарасюк (1925-1990) был специалистом высочайшего класса, знатоком русского,европейского и американского оружия. Он приобрел международную известность; за консультациями к нему обращались многочисленные исследователи со всего мира. Его эрудиция была легкой, не отягощала людей, прибегавших к его помощи. Казалось,что она была присуща ему изначально, трудно было представить себе, сколько сил было положено ученым для понимания всех особенностей и достоинств вооружений прежних веков. Эта же легкость отличала манеру поведения Л.Тарасюка.Внешняя непринужденность не была маской, это был обычный (привычный) стиль выражения его человеческой сущности. Тарасюк знал, в каком обществе он жил; он не был диссидентом, он просто был чужим. Его образ жизни настолько вырывался из принятых в тоталитарном обществе предписаний, что, в конце концов, это не могло не кончиться взрывом; хотя он только и мог ответить на это, подобно булгаковскому герою: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус...». Ибо преданность своему культурному делу и недопустимая свобода внешнего общения взрывала изнутри принятый и привычный тогдашний образ жизни. Вместе с тем игра в «мушкетеры», вживание в образ героя Александра Дюма далеко выходила за рамки обычной шутки. В своем игровом поведении он стремился лучше почувствовать историческое прошлое. Многое, окружавшее жизнь «легендарного Тарасюка», возникало в кругу его знакомых и друзей; порой невозможно было отличить действительные события от вымыслов или, по крайней мере, сильных преувеличений. Иногда он сам отвергал приписываемые ему поступки, так что трудно было разобраться в возникающих вокруг него фантастических ситуациях. Как многое самое лучшее ( а впрочем, и самое худшее), все начиналось с детства. Второклассник Леня Тарасюк нашел золотую бляху с гербом Орлова-Чесменского. Мама отвела его в Эрмитаж; там подтвердили ценность находки. Он отдал ее в эрмитажную коллекцию и получил месячный пропуск в музей. Как говорил он в своем нью-йоркском интервью, записанном Марком Серманом, «а отнес бы в торгсин (советский магазин для торговли драгоценностями)- и ничего этого бы не было». С тех лет он изучил всю эрмитажную экспозицию и мог пройти из одного зала в другие, не сбиваясь. Но главное впечатление произвел на него знаменитый «Рыцарский зал», где были представлены образцы оружия – кони в латах, мечи, сабли, шпаги, мушкеты и пистолеты. Когда-то Л.М.Баткин заметил, что умение талантливо помешаться на античности определило характер и репутацию итальянского гуманиста начала XV века Никколо Никколи. Возникшая в детстве, а затем подтвержденная многими годами труда талантливая любовь к средневековому оружию определила жизненный путь Л.И.Тарасюка. Начальные годы войны он провел в блокадном Ленинграде, потом служил в армии. В.Рич рассказывает, что они познакомились на Ленинградском вокзале в Москве: он возвращался к месту службы, а Леня, демобилизованный, после похода в Чехословакию,Венгрию и Австрию, возвращался домой в Ленинград. Их сблизил город и Эрмитаж; полковую школу, где служил Рич, направили в распоряжение академика И.А.Орбели, солдаты занимались восстановлением Эрмитажной экспозиции, поднимали из подвалов хранившиеся там во время блокады и только что вернувшиеся из эвакуации музейные ценности, в частности, он с товарищами водружал на место Гудоновскую статую Вольтера. Он вспоминает и квартиру Тарасюка, в доме на Невском, в десяти минутах ходьбы от Московского вокзала. Много свободного времени друзья проводили в квартире, где посетителю запомнились великолепная библиотека и произведения французского прикладного искусства. Близкое общение закончилось после отъезда В.Рича в Москву; какое-то время они перезванивались, один раз Л.Тарасюк побывал в гостях у своего московского приятеля, но их непродолжительное знакомство постепенно стало сходить на нет. Я познакомился с Л.Тарасюком вскоре после его демобилизации и поступления на исторический факультет Ленинградского университета, осенью 1946 года. Он учился на археологическом отделении: еще в школьные годы он занимался в археологическом кружке в Эрмитаже, ездил на раскопки Херсонеса Таврического в Крыму. Я тогда учился на втором курсе, специализацию проходил на кафедре истории Средних веков. Как в ту студенческую пору завязывались знакомства, я уже не помню: на нашем факультете тогда на всех курсах было до тысячи студентов. Леня выделялся хорошим ростом, изяществом поведения, мушкетерскими усами и отличным знанием французского языка. Он появлялся и на нашей кафедре, и у античников, где стремился приобщиться к изучению древних языков. Да мало ли где завязывались разговоры и заводились знакомства. Хотя бы в бесконечных, как нам тогда казалось, коридорах Истфака; возможно, что первым из моих друзей сошелся с ним мой однокурсник Воля Райцес; их мог свести интерес к средневековой Франции. И было еще место для встреч - Большой зал Ленинградской Филармонии; мы в те временами появлялись там до 50 раз в году, конечно, за самые дешовые билеты («входной на хоры», стоивший тогда 6 рублей). Их покупали мы у нашей истфаковской распространительницы Мадорской, которая легко верила нам и продавала под будущую стипендию. Мы только проходили на хоры, там и раздевались, а потом бродили, где было удобно. Предпочитали смотреть на дирижера и оркестр, стоя за сидячими местами на хорах, а в перерыв спускались вниз, прогуливались по фойе. Там я почему-то запомнил одну из первых встреч с Тарасюком ( не самую первую, ибо мы уже были знакомы), у колонны филармонического зала; в разговоре он неожиданно предложил мне отказаться от слишком вежливого обращения, не свойственного студенческой среде, и сделал это по-своему, с игривой легкостью: «Мне кажется, я не настолько моложе Вас, почему бы нам не перейти на ты?» Мне в то время только исполнилось 18 лет, выглядел я моложе своего возраста, а Леня был не просто на три года старше меня: это были еще и годы войны. О войне, кстати, я почти никогда с ним не говорил. Как многие из его и моих однокурсников, он не носил никаких наград и знаков отличия, я так и не знаю, был ли он награжден (уж медаль «За победу над Германией» всяко у него была). Не помню, тогда или позже я обратил внимание на знак, украшавший лацкан его куртки. Он сказал,что это французская медаль, которой он был награжден за освобождение немецкого концлагеря, где содержались французские военнопленные. Леня обладал превосходным музыкальным слухом;одно время он брал уроки игры на скрипке. Позднее, по воспоминаниям А.А.Иерусалимской, он появлялся в их доме, чтобы «посвистеть» с ее мужем симфонии, от начала до конца. Порой любовь к музыке приводила к конфузам:однажды на исполнении 1-го фортепианного концерта Листа (пианист был очень плохим) Лёня громко расхохотался:ему «услышались» в первой фразе рояля слова: «Что // ты сде-лал//сукин сын?!//Гевалт!».Пришлось срочно убегать. Другой случай оказался по тем временам куда более опасным: после концерта итальянского дирижера Вилли Ферреро (в 1951 г.) Леня и Аня Иерусалимская долго апплодировали ему. Подойдя к эстраде, Леня, помахав программами,что-то крикнул ему по-французски, а дирижер пригласил их к себе за кулисы. «Не успели мы сделать два шага в том направлении, как увидели идущих навстречу типов и услышали тихую команду: «Взять!» - ух, как мы дунули назад!» Отделением археологии в университете заведовал в те годы профессор Михаил Илларионович Артамонов; он был одним из немногих, кто во время идеологических кампаний 1949-1951 гг. не каялся в своих «ошибках». Полагаю, что это создавало и особую обстановку на его кафедре. Л.Тарасюк серьезно занимался археологией, его научным руководителем был проф.В.Ф.Гайдукевич; темой Лёниного дипломного исследования было «Боспорское денежное обращение и скифская нумизматика». На нашей кафедре (истории Средних веков) он бывал; иногда приходил на заседания студенческого научного кружка; помнится, посещал он и некоторые спецкурсы по истории Франции, которые читала Александра Дмитриевна Люблинская. В студенческие годы он занимался всерьез фехтованием (началось это с его довоенных школьных лет). Леня с самого начала выделялся блистательными успехами и вполне оправдывал прилипшую к нему еще со школьных лет кличку «Д’Артаньян»; потом он совершенствовал свое мастерство и получил звание чемпиона университета; позднее ему была присвоена судейская категория – то ли всесоюзного,то ли международного масштаба. Однажды в предновогоднюю ночь перед наступающим 1948 годом, он отправился по Невскому проспекту и по Университетской набережной в мушкетерском костюме, специально сшитом им, на бал-маскарад в Академию Художеств; там он стрелял из настоящего кремневого пистолета, заряженного конфетти. Легенда превратила этот случай в разыгранную его приятелями дуэль на Дворцовой площади. Свои занятия фехтованием он не оставил и позднее, работая в Отделе оружия в Эрмитаже.Тогда он имел дело с главным фехтовальщиком Ленинграда Иваном Эдмундовичем Кохом (1901-1979), преподавателем (а затем и заведующим кафедрой) сценического движения Театрального института. Именно он ставил на ленинградских сценах все фехтовальные сражения, от «Дона Сезара де Базана» в Театре им.В.Ф.Коиссаржевской до «Ромео и Джульеты» в Театре Юного зрителя и одноименного балета Прокофьева в Мариинском театре. Как-то после судейства соревнований по фехтованию Леня позвал к себе в хранилище Э.И.Коха и кое-кого из его коллег - показать подлинное холодное оружие. Гости по достоинству оценили собранную в главном музее страны коллекцию (к счастью, ее не коснулась распродажа эрмитажных сокровищ, осуществленная в 1920-1930-е годы). А после этого Тарасюк предложил сразиться на настоящих шпагах. Э.И.Кох охотно согласился, и вдвоем они разыграли дуэль. Первым опомнился профессор Театрального института: он прекратил слишком уж азартное сражение. Поставил спинками друг к другу два больших кожаных кресла и легким нажатием на эфес шпаги проколол их насквозь: «Ну, ладно, ты человек молодой, но я-то как позволил себя вовлечь в эту авантюру!». Действительно, от смелого удара импровизированная дуэль могла кончиться если не смертью, то ранением одного из сражающихся. Это стремление освоить оружие, которым он занимался, почувствовать его «в руках», знать особенности его применения было не просто чертой поведения Л.Тарасюка – оно было характерно для его творческого метода постижения истории. Рассказывали (возможно, эта одна из приписанных ему легенд), что соседи по коммунальной лестнице украли его любимого кота Мурзика. Тарасюк немедленно повесил на двери квартиры превосходный фотопортрет исчезнувшего кота; при нем несли почетный караул мальчишки, жившие по той же лестнице и почитавшие мушкетера, вывешен был и плакат, покрывавший позором презренных похитителей. Владелец Мурзика подал заявление в суд, и состоялось слушание по гражданскому делу. На суде истец выступил с обвинительной речью, в которой превозносил лостоинства похищенного животного: «Мурзик превосходил своими умственными способностями своих похитителей, в частности он прекрасно понимал команды хозяина на нескольких иностранных языках». Лёнина речь вызвала такое оживление, что судья пригрозил вывести публику из зала заседаний. Суд потребовал вернуть похищенную собственность... Этот шутейный процесс (если он происходил на самом деле) случился во второй половине 40-х годов, правда, как кажется до начала «Ленинградского дела» и борьбы с космополитизмом; вольность по тем временам странная, и хотя касалась она вещей бытовых и вполне невинных, но свидетельствовала о внутренней свободе Тарасюка. А кот Мурзик остался в памяти Лёниных друзей прекрасно выдрессированным животным: он умел прыгать через палочку в честь гостей, а при имени отвратительной лекторши по марксизму-ленинизму приходил в неописуемую ярость. Книгами из своей библиотеки (особенно ценной интересными французскими изданиями) он охотно делился с друзьями.Я помню, как он передал В.И.Райцесу несколько приложений из какого-то французского юмористического журнала; это были выпуски, посвященные разным историческим эпохам из истории Франции (что-то вроде «Всемирной истории» «Сатирикона»); там были «газеты» эпохи Каролингов, Столетней войны, религиозных войн во Франции XVI века. Одна из них была посвящена Генриху IV, которому приписывалось известное пожелание, чтобы у каждого француза в воскресенье была на столе курица. В газете была опубликована информация под заглавием: «Курица Генриха IV»; под ним шел обычный кулинарный рецепт: «Возьмите курицу...», без дальнейших пояснений, каким образом правитель обеспечит ее появление на обеденном столе рядового француза. В 1951 году недоброжелатели устроили собрание, на котором клеймили студента Тарасюка за странное поведение и вредные идеологические выссказывания; как мне рассказывала А.А.Иерусалимская, они с подругой, видя, чем может закончиться дело, сбежали из аудитории и нашли двоюродного брата Лени И.Шмуклера (он учился на другом курсе и другом отделении), тоже фронтовика, и к тому же члена партии; тот немедленно явился на собрание и сумел отвести обвинения, сославшись на военное прошлое Лени. Университет Л.И.Тарасюк окончил в 1951 году. Обстановка в стране была тяжелая.На какое-то время В.Ф.Гайдукевич устроил его на работу в геологической экспедиции в Крыму. А в 1952 году Леня получил работу в Эрмитаже. Вакансия освободилась обычным сталинским способом: хранителя отдела оружия и первого создателя экспозиции в послевоенном Эрмитаже М.Ф.Косинского в третий раз арестовали и выслали, а начатую им работу по восстановлению экспозиции надо было завершить.Леню взяли на временную работу, а после устройства экспозиции зачислили в штат Эрмитажа. Думаю, что без покровительства дирекции дело не обошлось; по анкетным данным таких людей полагалось не принимать на службу, а изгонять.Но в послевоенные годы Эрмитажем заведовал академик Иосиф Абгарович Орбели, а после увольнения Орбели за космополитизм его место занял профессор М.И.Артамонов, заведующий кафедрой, где учился Тарасюк. Получил Тарасюк самую нищенскую из возможных зарплат (музейные работники принадлежали к самой необеспеченной категории интеллигенции), но зато оказался в своей стихии. Для научной работы на материале эрмитажных коллекций открывались самые заманчивые перспективы, и молодой сотрудник их превосходно использовал. В считанные годы он стал редкостным знатоком, и в 1958 году был избран членом Туринской академии оружия.В 1959 году он опубликовал статью в «Journal of the Arms and Armour Sosiety» об оружейной коллекции в Эрмитаже. Как заметил в своих воспоминаниях М.Ф.Косинский: «Поскольку в нашей стране нет соответствующего периодического издания, он несколько раз позволял себе посылать свои оружеведческие работы для опубликования в журнале, издающемся в Лондоне. Ему официально, хотя и в форме дружеского предупреждения, посоветовали прекратить отправление статей за границу». Предупреждение не подействовало. Поведение Л.И.Тарасюка в столь солидном государственном учреждении отдавало порой чудачеством, а то и просто мальчишеством, всегда вызывающим; одни относились к Лене с веселым восхищением, другие – терпимо и снисходительно; были и такие, в ком его поведение вызывало глухую ненависть. То он мечтал лихо прокатиться по перилам одной из знаменитых эрмитажных лестниц – и осуществил это свое желание, избрав для этого «Советскую лестницу» (названную так не в честь государственного строя СССР, а сохранившую это наименование от Государственного Совета). То, будучи назначен в комиссию по похоронам одного сотрудника, продиктовал секретарю комиссии, доводившей его вопросами о похоронах, заявку на получение необходимого количества питьевого спирта для сохранения тела покойного и пустил ее по инстанциям; скандальное «требование» было обнаружено. Самым знаменитым оказалось появление рядом с Дирекцией траурного сообщения, в котором администрация и общественные организации с глубоким прискорбием извещали о внезапной кончине научного сотрудника Леонида Ильича Тарасюка; в траурной рамке была помещена и фотография безвременно почившего.Одна из сердобольных сотрудниц сразу же начала собирать деньги на венок и появилась с подписным листом в кабинете заместителя директора Эрмитажа по научной работе В.Ф.Левинссона-Лессинга, который был крайне удивлен, ибо не далее, как нынешним утром беседовал с покойным. Куда большее впечатление ужаса и страха произвело явление воскресшего из мертвых на уборщицу, когда он вышел из хранилища средневекового оружия. Много лет спустя Л.Тарасюк решительно отвергал авторство траурного объявления, говорил,что его сочинили его друзья из отдела реставрации, которые попросили у него для своей затеи фотографию – якобы для стенгазеты. В мае 1958 г. В Эрмитаже торжественно праздновали 60-летие Матвея Александровича Гуковского. В знаменитом театре собрались не только коллеги и ученики исследователя итальянского возрождения, но и студенты многих прежних (еще довоенных) выпусков Исторического факультета университета, сохранившие с давних лет верную память о любимом преподавателе ( «нашем Моте»).Устроители соединили обычный «капустник»- в котором,правда, выступали актеры академических театров и учащиеся знаменитой петербургской балетной школы – и небольшую научную конференцию, посвященную этой дате. В ней выступили четыре участника, в том числе и Леонид Ильич Тарасюк. Его доклад был посвящен найденной им в эрмитажной коллекции небольшой пушке, принадлежавшей роду итальянских герцогов Гонзага. Орудие было поставлено в центре сцены, рядом с кафедрой, и после обычной атрибуции докладчик произвел холостой, но сильно прогремевший выстрел в честь юбиляра. Все эти эпизоды привлекали к себе далеко не только дружественное внимание.Вскоре имя Леонида Тарасюка появилось во вполне серьезном «Деле», заведенном на него в ленинградском Большом доме (Литейный,4). Весть о неожиданном для всех аресте Л.Тарасюка в январе 1959 г. Поразила многих.Все-таки – «хрущевская оттепель». Люди легковерные (или желавшие быть таковыми), в том числе даже и некоторые близкие приятели Тарасюка, продолжали считать, что «у нас зря не сажают».Самое поразительное было в том, что общество оставалось во власти этого «у нас» (разве что с добавлением «сейчас») и через три года после доклада Хрущева «о культе личности» Обвинения, выдвинутые против арестованного, были нелепыми. Зато они странным образом оказались достоянием общественного мнения. Говорили, что он был уличен в попытке побега в Израиль через Черное море; как выяснилось, в его записной книжке был упомянут какой-то тайник в пещерах горного Крыма. Тайник в Восточном Крыму действительно существовал. Братья Тарасюк и Шмуклер, зная о сталинских планах «решения еврейского вопроса» ( им в руки попал совершенно секретный справочник «Евреи г.Москвы»,подготовленный к предстоящему выселению евреев), решили не сдаваться. И запасли в Крыму приемник,медикаменты, консервы, кажется, было там и легкое оборонное оружие; после того, как прямая угроза после смерти тирана миновала, они о тайнике забыли. Потом тайник нашли дети и сообщили властям... Братья рассказали все, как есть, но именно эта правда и не устраивала следствие. Потом просочились слухи о том, что хранитель отдела оружия собирался стрелять во время всенародных праздников-демонстраций в находившихся перед Зимним дворцом на трибунах руководителей «партии-правительства» - очевидно, из мушкетов XVII века; но тут же выяснилось, что в праздничные дни хранилища Эрмитажа были наглухо закрыты, а допуск в дирекцию разрешался самому ограниченному кругу лиц. Сам Тарасюк упоминал позднее (в эмиграции) о хранившемся у него оружии (после «дела врачей» он считал необходимым защищаться от будущей депортации или от погромщиков), но это оружие сочли частью домашней коллекции, связанной с его специальностью. На состоявшемся вскоре процессе подсудимый обвинялся в «антисоветской пропаганде» (статья Уголовного кодекса 58.10): были приведены,по доносу начальницы Тарасюка, его высказывания о наличии в СССР государственного антисемитизма, о том, что уровень жизни в США выше,чем в СССР. Когда Тарасюк сослался на аналогичные заявления об уровне жизни самого генсека КПСС, ему ответили, что т.Хрущев высказывал сходные мысли не с целью умалить преимущества советского строя – в отличие от обвиняемого. Весной 1959 года стало известно, что Коллегия Верховного суда СССР отменила приговор, ленинградцы ликовали и ждали появления Тарасюка на юбилейном вечере-концерте по случаю 25-летия восстановления Исторического факультета в Ленинградском университете.Но через несколько недель по протесту Прокурора РСФСР приговор был утвержден Пленумом Верховного суда СССР. В советские времена оправдательный приговор по идеологическим статьям был невозможен. Двоюродный брат Л.Тарасюка И .Шмуклер был вызван в КГБ РСФСР из Запорожья, где он работал; он, как мог, защищал подсудимого; сам И.Шмуклер посадки избежал, но был исключен из партии; последние годы (до эмиграции в США) он работал на заводе. Три года Л.Тарасюк провел сперва в Тайшете (в интервью Б.Езерской Тарасюк назвал этот лагерь «гиблым местом»), а потом в одном из мордовских лагерей. Николай Николаевыч Покровский (попавший туда по делу московской студенческо-аспирантской группы, теперь академик Российской АН) рассказывал мне, а потом подробнее подтвердил в письме, что с Леонидом Тарасюком они «спали на соседних койках-вагонках. Он сохранял и там немало от своего «питерско-мушкетерского» образа – в горделивой манере говорить, в рассказах об оружии Эрмитажа.<…>Я начал в Мордовии учить итальянский, Зоя (жена Н.Н.Покровского) привезла мне на свидание учебник, и одно время мы с Леонидом что-то учили по нему».В конце срока оба они оказались месяца на три на «бесконвойке» «на каменном карьере на берегу р.Цна, недалеко от Сасово, где в лагере была утренняя и вечерняя перекличка, работа под надзором пары-тройки конвойных и довольно свободное остальное время. Норму – 3 куба камня в день на человека – мало кто выполнял. Вплотную к карьеру лежало распаханное поле, мы стали находить на нем керамику, пряслица,бронзу,железо.Я собрал посылку этого подъемного материала и отправил ее в ГИМ, а Леонид другую – в Эрмитаж.<…> В каких-то записках ГИМ материал был опубликован, и даже с упоминанием моего имени.О судьбе посылки Леонида в Эрмитаже ничего не знаю.Это была Городецкая культура, самый северо-восточный ее ареал». В лагере Тарасюк изучил итальянский язык (настолько, что позднее, после освобождения, смог заниматься техническими переводами и даже водить экскурсии по Эрмитажу), а еще до этого, в тюрьме, он овладел немецким языком; Как он позднее рассказывал в интервью, он начал им заниматься 17 июня 1959 г. - «в честь шестой годовщины восстания берлинских рабочих» (это выступление было названо в советских газетах 1953 г.неожиданным словом «волынки»). Французский он знал с детства, английским начал заниматься еще во время войны. Из лагеря Тарасюк вышел в 1962 году. Прописаться в Ленинграде ему поначалу не разрешили.Но помог директор эрмитажной библиотеки М.А.Гуковский, он был знаком с писателем Юрием Германом, который поговорил со своим другом генералом МВД Лукьяновым, и тот дал распоряжение прописать вчерашнего зека. Но этим дело не ограничилось: «органы» пытались сделать из Лени Тарасюка стукача.Он прибегнул к одной из своих мистификаций: когда его послали на какой-то концерт, где должны были находиться сотрудники израильского посольства, он разговорился с соседями – оказалось, вовсе не с теми, на которых его «ориентировали», а с обычными советскими зрителями.Поняв,что имеют дело с «чокнутым», сотрудники КГБ от него отвязались, но эта история сказалась на его дальнейшей судьбе. В те годы мне довелось побывать в квартире Л.Тарасюка на Невском проспекте, дом 100. Не помню причину, которая привела меня туда, но номер запомнил – это был дом, известный своим магазином антикварной книги.Из книг его библиотеки меня заинтересовало полное собрание сочинений Александра Дюма, на французском языке, 40 томов. Но главной достопримечательностью было письмо, полученное Тарасюком от Президента Франции Шарля де Голля – ответ на присланную Тарасюком статью о хранящемся в Эрмитаже образце средневекового оружия, напечатанную в одном из французских журналов. Президент благодарил за подарок.Письмо было свернуто и хранилось в трубке и вероятно,было передано через французское консульство в Ленинграде. В отделе оружия его восстановили не сразу.Первое время он был без работы, потом заведующая Отделом Востока А.В.Банк смогла добиться для него должности хранителя коллекций восточного оружия, и только некоторое время спустя он был восстановлен в прежней должности. В мае 1965 года Л.Тарасюк защитил кандидатскую диссертацию на заседании Ученого совета Исторического факультета.Тема его исследования: «Русское ручное огнестрельное оружие XVI-XVII веков: Воспламенительные механизмы, их эволюция и применение».Я был на этой защите. Первым официальным оппонентом был профессор, декан Исторического факультета Владимир Владимирович Мавродин (полагаю,что его усилиями и была организована эта защита бывшего и столь недавнего зека), вторым – археолог, научный сотрудник Артиллерийского музея Анатолий Петрович Кирпичников. Оба они должным образом оценили серьезное исследование, далеко выходящее за пределы рядового диссертационного потока. Мне хорошо запомнилось выступление заведующего Кафедрой истории средних веков профессора Матвея Александровича Гуковского.Он говорил (привожу его выступление по памяти), что нынешние аспиранты, чуть заболеют гриппом, тут же требуют себе продление аспирантского срока, а Леонид Ильич провел время в таких местах, каких в приличном месте и упоминать не надо, не бывал ни в какой аспирантуре и написал превосходную работу. Шли первые годы правления Брежнева, начиналось ползучее наступление сталинистов, и напоминать в публичном месте о «таких вещах» было, по меньшей мере, неудобно, тем более,что речь шла не о «незаконных репрессиях» 30-х годов, а о делах нынешних. Но Матвея Александровича, проведшего в лагере с 1949 по1955 год, эти соображения лакейского этикета не занимали. В 1966 году в «Journal of the Arms and Armour Society» вышло продолжение статьи Л.Тарасюка об эрмитажной коллекции; задержка ее публикации была вызвана упомянутыми обстоятельствами его биографии. Кстати, прежнее поведение Тарасюка не изменилось и после хрущевской «оттепели». Вскоре после защиты М.А.Гуковский пригласил Л.И.Тарасюка преподавать на Кафедру истории Средних веков, разумеется, на условиях почасовой оплаты. Его лекции по истории средневекового оружия проходили в хранилище Эрмитажа, можно было только позавидовать тем студентам нескольких курсов, которым посчастливилось их слушать. Кафедра в те годы привлекала к чтению лекций более десятка внештатных преподавателей, научных сотрудников музеев и библиотек; спецкурс Л.И.Тарасюка был и на этом фоне явлением незаурядным. Сразу же после возвращения из лагеря (когда Л.Тарасюку еще не нашлось места в Эрмитаже) М.А Гуковский свел его с режиссером Г.М.Козинцевым, ставившим в это время фильм «Гамлет» (вышел на экраны в 1964 г.; еще до посадки Леня был консультантом по оружию в фильме «Двенадцатая ночь» режиссера Я.Б.Фрида, появившемся в 1955 г.). В рабочей тетради Г.М. Козинцева 1963 года сохранилась запись, сделанная во время съемок «Гамлета»: «Историк-консультант Л.Тарасюк, зайдя в павильон и взглянув на мятежников и солдат, в восторге воскликнул: «Как хорошо! Слушайте, а не назвать ли нам фильм «Военный быт XVI века»?» Захотелось заплакать». В фильме Л.Тарасюк снимался в роли офицера королевской гвардии и гордился похвалой Г.М.Козинцева: «У Леонида Ильича – ни одного фальшивого жеста». Позднее он участвовал и в подготовке оружейной части другого фильма Козинцева – «Король Лир» (1970). В 1968-1969 гг. Он консультировал режиссера Г.А.Панфилова, вооружая французские и английские войска XV века в посвященных Жанне Д’Арк разделах фильма «Начало» (вышел на экраны в 1970 г.). Старые университетские друзья, он и В.И.Райцес, автор известных работ о Жанне, совместно работали в команде режиссера. Обстановка во время съемок фильма была одновременно и очень серьезной, и весело-игровой. Как-то они, торопясь на встречу с режиссером, бежали по подземному переходу метро.Тарасюк опережал своего коллегу и закричал: «Владимир Ильич!Вы безнадежно отстали!», а Райцес ответил: «Леонид Ильич! Не зарывайтесь! Полегче на поворотах!». Случай этот не привлек внимания блюстителей порядка, но зато имел продолжение в анекдоте. Я сам слышал в ленинградском автобусе, как эту историю рассказывал своему товарищу какой-то инженерного вида молодой человек; в его версии, разумеется, друзья были задержаны и предъявили в милиции свои паспорта. Работа консультантом исторических фильмов означала для Л.Тарасюка не просто применение своих знаний в практике киноискусства, это был еще один способ вживания в историческую эпоху, своего рода исторический эксперимент, позволявший лучше понять военную историю. Обвинение в сионизме, если и не было доказано во время суда над Л.Тарасюком в 1959 г., имело пророческую силу. Серьезно заболела мать (полиартрит).О поездке за границу на лечение в те времена не могло быть и речи; вышедшие на свободу зэки навсегда оставались невыездными. Весной 1972 г. Л.Тарасюк был приглашен в дирекцию Эрмитажа, ему вручили ордер и ключи от новой квартиры, которую он ожидал несколько лет.Леня в своем интервью назвал ее роскошной. Это была советская «распашонка» из трех небольших комнат; прежде там жил народный артист СССР певец Е.Е.Нестеренко, уехавший в Москву. Проносив этот драгоценный документ и ключи в кармане несколько часов, он явился к Б.Б.Пиотровскому и сообщил, что от квартиры отказывается в связи с подачей документов на выезд в Израиль. В результате, как писал в воспоминаниях М.Ф.Косинский (которому после возвращения из ссылки так и не дали возможности вернуться к любимым занятиям), «наша страна, и в частности Эрмитаж), потеряла еще одного оружиеведа. Очень способного, нужно добавить». Перед этим Леня опубликовал буклет к выставке «Детское и миниатюрное оружие XV-XIX вв.».А вскоре вышла и фундаментальная книга Л.И.Тарасюка «Старинное огнестрельное оружие в собрании Эрмитажа. Европа и Северная Америка. Альбом».Ленинград, издательство «Искусство», Ленинградское отделение,1971. Книга была напечатана тиражом 20 000 экз. и поступила в продажу. В предисловии к книге (включающей 541 иллюстрацию) автор подробно рассказывал о создании эрмитажного собрания, возникшего из личной коллекции великого князя Николая Павловича (позднее императора Николая I), о включении в ее состав русского оружия из крепостей Троице-Сергиева и Кирилло-Белозерского монастырей, трофейного оружия, полученного во время русско-персидской и русско-турецкой войн, из частных собраний А.Орловского, князя Потоцкого и других коллекционеров. Особо он отмечал заслуги своих предшественников: Ф.Жиля, заведовавшего Царскосельским Арсеналом с 1844 до самой своей смерти в 1863 году, и Э.Э.Ленца, ведавшего коллекцией после помещения ее в Эрмитаж, с 1899 по 1918 год, издавшего каталог и альбом, включавший около 200 фотографий. Новый каталог Л.И.Тарасюка содержал уточненные атрибуции, имена мастеров и владельцев оружия, знакомил читателей с новыми поступлениями в собрание Эрмитажа. После подачи автором заявления на выезд из СССР книгу должны были изъять из обращения и пустить под нож, но тираж разошелся мгновенно. Началось время «отказа». Памятным моментом этого периода осталась отмеченная в августе 1972 г.400-летняя годовщина Варфоломеевской ночи, когда в доме коллеги и друга Л.Тарасюка В.И.Райцеса собрались в компании Мушкетера его ученики и друзья Л.П.Лисненко, Ю.П.Малинин, И.Х.Черняк. «Отказ» продлился 10 месяцев. В январе 1973 г. Л.И.Тарасюк с семьей выехал в Израиль. И тут произошел случай, по советским меркам вполне легендарный. Через несколько недель после отъезда Тарасюка из СССР (когда даже переписка с эмигрантами была крайне затруднена) я позвонил своему другу В.И.Райцесу и сообщил, что недавно по радио услышал рассказ о Лене Тарасюке. Он среагировал совершенно естественным образом: «По Би-Би-Си или по Голосу Америки?» - «Да нет, по Ленинградскому». И действительно, в одной из воскресных детских передач состоялось чтение рассказа (имя автора я не выяснил, оно было названо до начала передачи) о Лене Тарасюке(в 1941 г. ему было 16 лет), по прозвищу Д’Артаньян, который собрал вокруг себя ребят помладше для борьбы с немецкими зажигательными бомбами, град которых был обрушен в это время на город; о том, как они организовали свой мушкетерский отряд и дежурили по ночам на крышах. Очевидно, рассказ был написан достаточно давно. Редакция долго продержала сюжет и выпустила в эфир, ничего не зная об отъезде его героя за границу ( а может быть, и зная, но рассчитывая на то, что начальство не сообразит). Эмигрант нашел себе работу в Музее подводной археологии в Хайфе. К сожалению, вскоре после репатриации у Л.Тарасюка обнаружили серьезное глазное заболевание – отслоение сетчатки. Надежды на израильских врачей себя не оправдали, и в ноябре 1975 г. он уехал в США.Там ему помогли восстановить зрение. В 1975 году Тарасюк был принят в штат музея Метрополитен ( кажется, какое-то время он работал там по гранту) и стал ведать лучшей в США коллекцией средневекового оружия. А уже в следующем, 1976 году в Нью-Йорке вышла в свет книга бывшей «первой леди» США Жаклин Онассис (Кеннеди) «In the Russian Stile. With the cooperation of the Metropolitan Museum of Art@ - альбом по истории русского придворного костюма, стилизованного под народный. В большом списке благодарностей(Acknowledgements), предваряющем книгу, на первом месте (не по алфавиту!) значился Dr.Leonid Tarassuk.. С Эрмитажем Л.Тарасюк переписывался.Учитывая цензуру, он использовал для корреспонденции открытки.Так как письма в Эрмитаже обычно выкладывались на подоконник при служебном входе, то содержание письма становилось известным всем желающим.Однажды, узнав, что новый хранитель эрмитажного оружия – человек в этой области достаточно невежественный, решил нарушить принятый Тарасюком порядок хранения и экспозиции, он написал ему грозное письмо и предупредил, что если новый хранитель не откажется от своего намерения, он поставит в известность об этом международные конгрессы оружейников и специалистов в музеях мира. Новоявленному разрушителю коллекции пришлось воздержаться от своего губительного для эрмитажного собрания предприятия. В первые же годы работы в США Л.Тарасюк избирается членом нескольких академий оружия, Национальной организации стрелков и других научных и профессиональных организаций. В1980 г. в еженедельнике «Новый американец» (№ 19,17-22 июня) была опубликована беседа с ним Марка Сермана «Искусствовед со шпагой» В 1982 г. вышла книга Б.Езерской «Мастера» (Нью-Йорк, изд-во «Эрмитаж»), содержащее интервью с Л.Тарасюком. В музее Метрополитен Л.Тарасюк был в 1986 г. назначен на должность старшего научного сотрудника. Он много сделал для организации музейной экспозиции, устраивал выставки средневекового оружия в других музеях США. Занимался он в США и общественной деятельностью: выступал в университетах с лекциями, писал статьи о положении культуры в СССР, о причинах и характере «третьей волны» эмиграции. В 1990 г. он поехал во Францию, намереваясь посетить коллекции оружия в местных музеях. Во время этой (или другой из его заграничных поездок) Л.Тарасюк, по рассказам знавших его, посетил город, где родился и похоронен исторический Д’Артаньян и положил цветы на его могилу. Последнее – очередная легенда: знаменитый мушкетер погиб во время штурма Маастрихта, в Голландии, где и был похоронен. Скорее всего, петербургский Д’Артаньян посетил замок Кастельмор, где его герой родился, а поклонился статуе мушкетера в комплексе памятника Александру Дюма на площади Малерб в Париже. 11 сентября 1990 года неподалеку от города Кемпер в Бретани, на северо-западной оконечности Франции, машина, в которой находился Леонид Тарасюк, его жена Нина Ростовцева и Андрей Прийменко – сын многолетней сотрудницы Эрмитажа Ноэми Соломоновны Прийменко и жившего в Париже Валерия Стефановича Прийменко, попала в автомобильную катастрофу. Погибли все. Некролог был опубликован 18 сентября 1990 года в газете «Нью-Йорк Таймс». Кандидат исторических и доктор философских наук Александр Горфункель («Вестник», Балтимор, 2004, №11) Памяти мушкетёра** Вместо цветов на могилу Леонида Тарасюка Мне посчастливилось быть знакомой с Леонидом Ильичем, и даже взять у него интервью. Особой моей заслуги в этом нет: мы оказались в одной команде, организованной недавно ушедшим из жизни писателем Марком Поповским. Команда эта называлась устным журналом «Берег», и была предтечей всех последующих эмигрантских театрально-художественных начинаний. Поповский развил бешеную деятельность по внедрению своего детища в массы, что несколько противоречило его репутации кабинетного писателя-исследователя, но видно уж слишком долгими и тягостными для его деятельной натуры оказались «римские каникулы». В единой упряжке оказались: юморист Консон, журналистка Юлия Тролль, писатель Аркадий Львов, хирург-ортопед Голяховский, кто ещё, уже не помню. Такая «смесь одежд и лиц, имен, наречий, состояний» возможна только в эмиграции. Позже Поповский рекрутировал только что приехавшего Сергея Довлатова. «Берег» колесил по Нью-Йорку и окрестностям, безденежный, безмашинный, но веселый и опьяненный воздухом свободы. Компания была довольно пестрая, в основном все были «мастерами разговорного жанра». У каждого было что рассказать, и почти каждый умел это делать. Тарасюк рассказывал о курьезных случаях, которыми изобиловала его профессиональная жизнь. Профессия у него была, в полном смысле слова, уникальная — специалист по старинному оружию, холодному и огнестрельному. Экспертов его класса в мире единицы. Говорил Тарасюк с юмором, легко и артистично, слушать его было интересно, и если бы не совет Поповского взять у него интервью, он остался бы в моей памяти этаким весельчаком-балагуром, любителем розыгрышей и шуток. Но даже интервью и последующее общение не давали полного представления о масштабе его личности, потому что был он человеком скромным и отнюдь не выпячивал свои достоинства. Когда я восхищалась его английским, он говорил. «Я всегда рассматривал язык в профессиональном плане, как инструмент для работы. Если для того, чтобы навести справку или прочитать книгу я каждый раз должен буду заглядывать в словарь, — какой толк от такого чтения?!». «Конечно, конечно», — вежливо соглашалась я, понимая, что мои требования к себе в этом плане значительно более скромные. У Тарасюка слово с делом не расходилось. Он выучил итальянский в тюрьме за три месяца по учебнику итальянского языка и двум коммунистическим газетам: «Поэза сера» и «Унита» (он объединял их одним заголовком «Поэза сера в унитаз»). Всего лишь по двум этим газетам, многократно прорабатывая тексты, он научился свободно читать по-итальянски и сетовал, что ему не хватает разговорной практики (откуда ей взяться в советской тюрьме?). Немецкий он тоже выучил в следственной тюрьме — по самоучителю. Таким образом он отметил шестую годовщину восстания берлинских рабочих. Скажите, способны ли вы выучить иностранный язык в честь какого-нибудь выдающегося исторического события? Скажем, одной из революций 1917 года? Или обретения независимости Соединенными Штатами? То-то же. Тарасюк был полиглот-самоучка. Французский он знал с детства, вместе с сыном выучил иврит, когда жил в Израиле, английский выучил во время блокады (ничего не скажешь, хорошее время для занятий языком, но у Тарасюка, похоже, не пропадала в жизни ни одна минута). Когда готовился к побегу, он усовершенствовал свой английский. Об этом — ниже. Л.И.Тарасюк Такие люди чаще всего рождаются в эпохи безвременья. Их называют по-разному: дон-кихотами, насреддинами, даже швейками и чонкиными. Но во все времена они выполняют функцию возмутителей общественного спокойствия — таково их земное предназначение. Прозвище Тарасюка было Д’Артаньян. И не только из-за высокого роста и лихо закрученных усов: он был, кроме всего, ещё и профессиональным фехтовальщиком. Ставил сцены фехтования во многих ленинградских театрах и в «Гамлете» Козинцева. Тарасюк отнюдь не считал себя диссидентом. Его «проказы» были своеобразной формой протеста против идиотизма советской жизни, конечно, не без примеси лихачества. У него была врожденная идиосинкразия к пошлости, тупости и мещанству. В сочетании с природным юмором и бьющей через край молодой энергией получалась гремучая смесь. Представьте себе на минутку такую картину. Молодой сотрудник Эрмитажа, недавно принятый на работу, готовит свою первую выставку. Он работает на стремянке под самым потолком, обливаясь потом. Август. Жара. Эрмитаж не кондиционирован. Сроки поджимают. И всё время, черт бы его побрал, звонит телефон. Молодой человек кубарем скатывается с четырехметровой высоты и бежит в дальний конец коридора, чтобы в десятый раз услышать надоевший вопрос секретарши: когда будут хоронить такого-то (на свою беду младший научный сотрудник был членом похоронной комиссии, правда, отнюдь не главным)? Доведенный до отчаяния жарой, усталостью и упорством явно неравнодушной к нему барышни, Тарасюк присел за стол и с холодной яростью проговорил в трубку: — Ну откуда я знаю, когда его будут хоронить? Может быть, его вообще не будут хоронить, — вдруг неожиданно для себя добавил он. На том конце провода повисла мучительная пауза. — Как это? — испуганно спросила, наконец, трубка. Но Тарасюка уже несло: — Я слышал, его собираются заспиртовать. — Вы это серьезно? — задохнулась трубка. — Вполне. И если вы действительно хотите мне помочь, взяли бы, милая, бланк и написали бы заявку на 30 литров спирта. Да поторапливайтесь. Вы обратили внимание, какая сегодня жара? Репертуар у Тарасюка был обширный, адреса — разнообразные. Он «работал» под эстонского искусствоведа, продающего гравюры (эстонский акцент удавался ему особенно хорошо), и под французского импресарио, и даже под работника аппарата Фурцевой. Помогало знание иностранных языков и врожденный талант имитатора. Жертвами его розыгрышей становились друзья, сослуживцы, партийные и советские чиновники и даже собственной персоной директор Эрмитажа. Далеко не всем этo нравилось, и поэтому большинство розыгрышей приходилось на первое апреля, официальный день смеха. На двери манхэттенской квартиры Тарасюка была прикреплена мишень со следами шести попаданий в десятку: убедительное предупреждение возможному грабителю. Тарасюк имел право на хранение оружия и стрелял, как снайпер. Немногие знали, что он практически полуслепой. У него было отслоение сетчатки, и операция, сделанная в Нью-Йорке, лишь частично вернула ему зрение. Кстати, именно это обстоятельство привело его к переезду в США: израильские специалисты не могли помочь ему. Уже в 50-х Тарасюк решил, что жить в Советском Союзе он не будет. Будь он один —нашел бы способ вырваться. Но оставлять заложниками родителей он не мог, а потом появились жена, дети. В 1972 году он подал документы на выезд в Израиль для всей семьи. Незадолго до того получил вожделенные ключи от отдельной трехкомнатной квартиры. До этого фронтовик, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Эрмитажа только дважды в жизни имел отдельную комнату: когда работал в Вильнюсе в экспедиции у Козинцева и когда сидел в тюрьме. Остальное время он прожил в одной комнате в коммунальной квартире сначала с мамой и папой, а потом с женой и детьми. …В отказе он просидел 10 месяцев. Археолог по образованию, еврей по национальности, историк оружия по призванию, полиглот в силу необходимости, Тарасюк по окончании университета не имел ни малейшего шанса устроиться по специальности. Выручил его научный руководитель, профессор Гайдукевич. Тарасюк уехал на полгода в археологическую экспедицию. Потом по большому и многоступенчатому блату ему удалось «втиснуться» в Эрмитаж на внештатную должность научно-технического сотрудника с окладом 42 рубля в месяц. Но Тарасюка это не смущало. Деньги его не интересовали. Он был счастлив уже тем, что занимался любимым делом: готовил первую после войны выставку оружия. Он пропадал на работе, ночью думал о том, что сделает завтра. Директор Эрмитажа молча осмотрел выставку и дал приказ: зачислить в штат. С той же зарплатой. А уезжал Тарасюк старшим научным сотрудником с окладом в 220 рублей — максимальным по тем временам. А до этого была история, которая стоила ему трех лет тюрьмы. Если бы эту историю мне рассказал кто-то другой, я бы сочла её досужим вымыслом. Но я услышала её от самого автора-исполнителя, и в таком контексте, который исключал всякую возможность домысла. Что говорить — этот человек относился к той породе инакомыслящих и инакоживущих людей, которым органически противопоказан советский строй… История такая: в 50-х годах в руки Тарасюка и его кузена Шмуклера попали секретные справочники евреев Ленинграда. Братья стали собирать дополнительные сведения. Их самые худшие опасения подтвердились: Сталин готовил массовую депортацию. Братья решили действовать, и разработали план настолько грандиозный, что потом сами удивлялись, как им удалось его осуществить. Они обследовали безлюдную горную часть Крыма и нашли глубокую пещеру. В эту пещеру они на плечах перетащили палатки, спальные мешки, оружие, приемник, одежду, медикаменты — всё, что могло понадобиться в бегах. Подготовка заняла много времени. Конечно, в этом был элемент военной игры, но оба относились к затее чрезвычайно серьезно. Они решили, что тот, кто выживет, на время скроется в пещере, потом уйдет в бега и расскажет миру о том, что произошло. (Кстати, в 80-х годах, когда я брала у него интервью, у Тарасюка не было ни тени сомнения, что план депортации евреев действительно существовал, и что от его осуществления евреев спасла только смерть Сталина). Со смертью тирана необходимость в убежище отпала, и подпольщики о нем забыли. По прошествии какого-то времени местные ребятишки случайно набрели на медикаменты, выпавшие из размокшего мешка. Тайник был раскрыт. Местное КГБ решило, что это гнездо террористов. Искали передатчик, но нашли только приемник. Среди медикаментов искали яды, но и их не было. Оружие было (наверное, списанное из музейных запасников), оно стреляло, но свергнуть советскую власть с его помощью было невозможно. Следствию пришлось согласиться с версией обвиняемых, но версия эта была неудобной для разглашения. Публично признать, что в наше время люди пошли на такое, опасаясь погромов и депортации, следствию не хотелось. Поэтому дело решили замять. Приятелей посчитали «чокнутыми», а за незаконное хранение оружия Тарасюку дали три года. Шмуклер отделался исключением из партии. Свой срок Тарасюк отсидел от звонка до звонка — сначала во внутренней тюрьме КГБ, потом в Тайшете. Валил лес, преподавал в школе все дисциплины. После освобождения при помощи влиятельных друзей с трудом прописался в Ленинграде. Потом была работа консультантом на «Ленфильме» у Козинцева. По словам Тарасюка, власти искромсали «Гамлета» почти до неузнаваемости. Все «культовые» сцены с портретами, бюстами и статуями Клавдия вырезали. В сцене, где Гамлет приглашает артистов, стояли трибуны и два офицера по бокам. Эти кадры тоже, конечно, пустили под нож. Но работа с Козинцевым была для Тарасюка большим счастьем… Квартира Тарасюков в Манхэттене, неподалеку от музея Метрополитен, где он работал научным сотрудником отдела оружия, сама напоминала музей. Она была вся увешана темными «парсунами» рыцарей и дам прошедших веков. Гордостью хозяина были медальон с портретом «Орленка» — сына Наполеона и величественный портрет герцогини Пармской в раме XVIII века. В гостиной висел большой портрет хозяина маслом в мушкетерских доспехах и с рукой на эфесе шпаги. Это не маскарад: Тарасюк не просто изучал оружие — он владел им. Из старинных кремниевых пистолетов он стрелял не хуже, чем те, для кого они предназначались. У него была международная судейская категория по шпаге и рапире. Он садился на коня в полном рыцарском облачении. Незадолго до нашей встречи он получил американское гражданство и очень этим гордился: в рамке под стеклом висел сертификат гражданина Соединенных штатов. У четы Тарасюков было двое детей: сын и дочь. Жена, Нина Ростовцева происходила из старинной дворянской семьи; дочка училась в балетной школе. Что касается столь богатой коллекции, которую Тарасюк никак не мог собрать на скромную по американским масштабам зарплату старшего научного сотрудника в 17 тысяч (он работал на полставки), то её происхождение объясняется очень просто. Музей время от времени проводил инвентаризацию имущества и списывал работы, по мнению экспертов, не имеющие большой художественной ценности. Эти-то работы и скупал за бесценок Тарасюк. Не хочу говорить, как он при этом комментировал работу экспертов. Александр Горфункель пишет, что в 1990 году Тарасюк в месте с женой поехал во Францию — посмотреть коллекции оружия в местных музеях и посетить могилу Д’Артаньяна. 11 сентября в Бретани, неподалеку от города Кемпер машина, в которой находился Тарасюк, его жена и еще два человека, попала в аварию. Все четверо погибли. «Нью-Йорк Таймс» опубликовала некролог. Какая жестокая и несправедливая судьба! После него остались две книги по истории оружия (одна — капитальная), свыше пятидесяти научных статей в профессиональных журналах, которые создали ему репутацию крупнейшего специалиста в своей области, и — благодарная память современников, которым посчастливилось знать этого удивительного человека. Белла Езерская. «Вестник», 2004, №14 (351) Оглавление www.pseudology.org