Валентин Исаакович Рабинович
Частушки
Поскольку в мои детские годы все летние месяцы я проводил в деревнях (см.в основном томе ПЕХОРКА), и будучи взрослым, еще почти два десятка лет вывозил свое семейство в деревню (см. там же ЗЕЛЕНКОВО), а непременным атрибутом крестьянского быта были ночные гулянки с гармошками и частушками, в частушечное море я был погружен, можно сказать, всю жизнь. А недаром говорится: «По какой воде плывешь, ту и глотаешь». Частушки, можно сказать, вьелись в мою плоть и кровь. И немудрено, что время от времени именно частушка оказывалась для меня самым естественным оформлением посетившей меня мысли.
Очень хорошо помню обстоятельства, при которых сочинилась моя первая частушка.
Дело было в скверике, расположенном у Красных ворот, там, где сейчас стоит помпезный памятник Михаилу Юрьевичу Лермонтову, а тогда стоял один из шедевров Шадра - «Сезонник». Здесь – между Каланчевкой и Бассманной, двумя привакзальными улицами, ему было самое место – крестьянину, приехавшему в город на заработки. Здесь любили собираться няньки с подопечными ребятишками.
Вот и моя Настя (см. там же ДОМРАБОТНИЦЫ) привела меня, четырех- или пятилетнего к «Сезоннику», сама уселась на скамеечку, на которой и на рядом стоящих, сдвинутых в кружок скамейках сидели, вперемежку со своими малолетними питомцами, еще несколько молодых женщин в цветастых платочках. Они оживленно переговаривались, лузгали семячки, а у некоторых в руках были спицы, а на коленях мотки рыжей шерсти.
И тут-то произошло то, что на всю жизнь застряло у меня в глазах и ушах.
Сидевшая рядом с Настей очень грудастая и попастая тетенька отложила в сторону свои спицы, потянулась, взвизгнула, вскочила на ноги и во весь голос завела:

На столе стоит бутылка,
А в бутылке кислый квас.
Прощай, папа, прощай, мама,
Уезжаю на Кавказ!

Не знаю, как это у меня получилось, но, едва успела толстуха снова опуститься на свое место, как я закричал:

На столе стоит тарелка,
А в тарелке вата,
А мне милая сказала,
Что она пузата!

Почему все вокруг так зашлись от хохота, что одна из женщин даже свалилась со скамейки я, конечно, не понял. Никакого другого смысла, кроме как «толстый живот», слово «пузо» для меня, по молодости лет, еще не имело.

Из всех частушек, услышанных мною впоследствии, наибольшее впечатление на меня произвела такая:

Ты, корова, жуй солому,
Не надейся на муку.
Ты, старик, люби старуху,
Не надейся на сноху.

Там, конечно, вместо «люби» стоял другой глагол. Но не в этом суть,
а в точном описании колхозной жизни и жизни вообще.
Баловалась сочинением частушек и академическая молодежь.Будущему
академику Ваталию Гольданскому молва приписывала, например, такой шлягер:

Эх, лапти мои,
Лапоточки мои!
Приходи ко мне миленок
Ставить точки над и.

А из немалого числа частушек собственного изготовления в памяти застряли только две. Одна, «чукотская» - из-за нестандартности рифмы:

Мой милок мент Алитет
Раньше был болезный.
А теперь менталитет
У него железный.

Другая, «кремлевская» - из-за стандартности персонажа:

Вот погода, так погода!
Что ни день – то снег, то дождь.
Не прошли еще два года,
Как опять дал дубу вождь.

«Дал дубу» тогда Константин Устинович Черненко.
Оглавление

www.pseudology.org