Im Selbstverlag des Verfassers, 1933, 288s Вильгельм Райх Charakteranalyse : Technik und Grundlagen für studierende und praktizierende Analytiker Часть 2. Теория формирования характера. Глава III. Детские фобии и формирование характера 1. «Аристократический» характер Теперь на конкретном примере мы хотим показать, как характерная манера держать себя выводится из инфантильных переживаний. При изложении мы последуем тем же путем, который привел от анализа сопротивления характера к его возникновению в определенных инфантильных ситуациях. 33-летний мужчина обращается к аналитику в связи с проблемами в браке и нарушениями в работе. Он страдает от крайней нерешительности, которая препятствует как рациональному решению супружеских проблем, так и энергичной и успешной профессиональной карьере. Пациент сразу же с особым пониманием и умением приступает к аналитической работе, так что уже через короткое время выявление обычных патогенных конфликтов эдиповых отношений позволяет дать теоретическое объяснение его проблем в браке. Мы оставим здесь в стороне содержательные связи между его женой и матерью, начальниками и отцом; интересные сами по себе, они не принесли бы нам ничего нового. В своем изложении мы сосредоточимся на его манерах, на отношении этих манер к инфантильному конфликту и к сопротивлению характера в процессе лечения. Пациент имеет приятную внешность, среднего роста, выражение его лица сдержанно-аристократичное, серьезное, несколько высокомерное. Обращает на себя внимание его размеренная, неторопливая, аристократическая походка. Проходит немало времени, прежде чем он войдет в дверь, пройдет по комнате и подойдет к дивану; отчетливо видно, что он избегает — или скрывает — всякой поспешности или волнения. Его речь степенна и упорядоченна, спокойна и аристократична; иногда он прерывает ее акцентированным, словно удар произнесенным «да!», при этом он вытягивает вперед обе руки, а затем одной рукой поглаживает свой лоб. Скрестив ноги, он невозмутимо лежит на диване. В этой невозмутимости и изысканности манер ничего или почти ничего не меняется даже при обсуждении весьма щекотливых и нарциссически легко уязвляющих тем. Когда по прошествии нескольких дней анализа он обсуждал свое отношение к необычайно любимой матери, можно было отчетливо видеть, что он стал еще больше подчеркивать свои аристократические манеры, чтобы справиться с охватившим его волнением. Несмотря на настойчивые увещевания с моей стороны не стесняться и дать волю чувствам, он сохранял свою осанку и непринужденную манеру говорить. Более того, когда однажды на глаза у него навернулись слезы и говорил он явно не своим голосом, движение, которым он поднес носовой платок к глазам, оставалось все таким же аристократически непринужденным. Теперь уже было ясно: его поведение, какое происхождение оно бы ни имело, защищало его от слишком бурных потрясений в анализе, оберегало его от прорыва эмоций. Его характер препятствовал свободному проявлению аналитического переживания, он уже превратился в сопротивление. Однажды, заметив явное волнение моего пациента, я спросил его, какое же впечатление произвела на него эта аналитическая ситуация. Он непринужденно ответил, что все это очень интересно, но глубоко его не затронуло, разве что у него «навернулись» слезы, и это ему было весьма неприятно. Объяснение необходимости и плодотворности таких переживаний ничего не дало. Его сопротивление явно усилилось, сообщения стали поверхностными, а его манера держать себя проявилась в полной мере — он стал еще более аристократичным, непринужденным, спокойным. Возможно, это было лишь чистой случайностью, но однажды мне пришло в голову назвать его поведением «лордством». Я сказал ему, что он изображает английского лорда и что это должно иметь свою предысторию в детстве и юности. Также ему была разъяснена актуальная защитная функция «лордства». В ответ он рассказал о наиболее важной части своего семейного романа: ребенком он никогда не верил, что мог быть сыном мелкого еврейского лавочника, каким был его отец; по происхождению, как он считал, он должен был быть англичанином. В детстве он слышал, что у его бабушки была любовная связь с настоящим английским лордом, а свою мать он представлял в фантазии наполовину англичанкой. В его грезах о будущем первостепенную роль играла фантазия, как однажды он приедет послом в Англию. Таким образом, в его манере поведения были объединены: 1) идея о том, что он не родной сын презираемого им отца (ненависть к отцу), 2) идея о том, что он настоящий сын своей матери, имеющей английскую кровь, и 3) его Я-идеал — выйти за пределы ограничивающих условий жизни мелкобуржуазной семьи. С раскрытием этих конституирующих элементов манера его поведения была существенно поколеблена. Но по-прежнему было неясно, от каких влечений он этим защищался. Когда мы все более последовательно разбирали его «лордское» поведение, выяснилось, что с лордством была тесно связана другая особенность его характера, создававшая немалые трудности в анализе: склонность насмехаться над людьми и злорадство. Насмешки и подтрунивание в аристократической манере низвергались с высокого трона лордства, но вместе с тем служили удовлетворению его особенно интенсивных садистских побуждений. Впрочем, он уже и раньше рассказывал, что в пубертате в изобилии продуцировал садистские фантазии. Но до сих пор он только рассказывал. Переживать их он начал лишь после того, как мы стали их прослеживать в актуальном закреплении, в склонности насмехаться. Сдержанность в лордстве была защитой от высмеивания как садистского поведения. Садистские фантазии не были вытеснены, а удовлетворялись в глумлении и отражались в лордстве. Следовательно, его высокомерие целиком было построено как симптом: оно служило защите и одновременно удовлетворению влечения. Несомненно, благодаря этой форме защиты, благодаря характерной переработке садизма в высокомерие он частично избегал вытеснения садизма. При других обстоятельствах из имевшегося у него незначительного страха перед взломщиками, вероятно, развилась бы сильнейшая фобия. Фантазия о лорде возникла примерно на четвертом году жизни; требование владеть собой он реализовал несколько позже из страха перед отцом. К этому из противоположной идентификации с отцом добавилась очень важная тенденция к управлению своей агрессией. Когда тот постоянно ругался и скандалил с матерью, у юноши сформировался идеал: «Не быть таким, как отец, быть его противоположностью», что соответствовало фантазии: «Будь я мужем моей матери, я вел бы себя с ней совсем иначе, я был бы добрым и сдерживал свой гнев, возникавший из-за ее недостатков». Т. е. эта противоположная идентификация полностью находилась под влиянием его эдипова комплекса, любви к матери и ненависти к отцу. Мечтательность и самообладание при активных садистских фантазиях составили характер юноши, который соответствовал фантазии о лорде. В пубертате он осуществил интенсивный гомосексуальный выбор объекта в учителе, перешедший в идентификацию. Этот учитель, однако, был вылитый лорд, благороден, непринужден, сдержан, безупречно одет. С подражания одежде началась идентификация, затем последовало остальное, и примерно в четырнадцать лет характер, каким он предстал перед нами в анализе, был сформирован. Уже не просто фантазия о лорде, а лордство в реальных манерах. Также и то, что реализация фантазии в манерах поведения произошла именно в этом возрасте, имело свою особую причину. В пубертате пациент сознательно никогда не онанировал. Страх кастрации, выражавшийся в разнообразных ипохондрических страхах, был рационализирован. «Благородный человек этого не делает». Т. е. лордство служило также защите от желания онанировать. Как лорд он чувствовал себя выше всех людей и мог их высмеивать. Однако в анализе ему пришлось вскоре смириться с мыслью, что его насмешки являлись внешней компенсацией чувства неполноценности, да и все лордство покрывало чувство неполноценности выходца из среды обывателей. Более глубокое значение насмешек заключалось, однако, в том, что они служили заменой гомосексуальных отношений: в основном он высмеивал мужчин, которые ему нравились. Другие его не интересовали. Высмеивание — садизм — гомосексуальный флирт; в лордстве объединялись противоречия садизма и гомосексуализма, с одной стороны, аристократическая сдержанность — с другой. В анализе его лордство усиливалось с каждым новым вторжением в бессознательное, но со временем эти защитные реакции стали более слабыми, так же, как смягчился и его нрав в повседневной жизни. Основной характер, тем не менее, не был утрачен. Анализ лордства прямым путем привел к раскрытию центральных конфликтов в его детстве и пубертате. Его патогенные позиции подвергались атаке двояким образом: со стороны воспоминаний, сновидений и прочих содержательных сообщений (в данном случае с незначительным аффектом) и со стороны характера, лордства, в котором были связаны аффекты агрессии. 2. Характерное преодоление детской фобии В демонстрации аристократических манер была также связана существенная часть генитального страха. История этого связывания позволила проследить малоизвестную до сих пор судьбу детской фобии. В возрасте от трех до шести лет пациент страдал сильнейшей фобией мышей. В содержательном отношении нас интересует только то, что в этой фобии основное влияние оказывала его женственная установка к отцу в качестве регрессивной реакции на страх кастрации. С этим был связан типичный страх онанизма. Чем больше теперь юноша конкретизировал фантазию о лорде в самом лордстве, тем слабее становилась его фобия. В дальнейшем оставались только следы тревожности перед отходом ко сну. В анализе с устранением лордства вновь аффективно проявились фобия мышей и страх кастрации. Следовательно, часть либидо детской фобии, т. е. страх, по всей видимости, была переработана в характерное поведение. Нам уже известен процесс преобразования инфантильных притязаний и страхов в черты характера; в качестве частного случая добавляются устранение фобии через ограждение панцирем от внешнего мира, способ которого определяется структурой влечения, и страх. В нашем случае инфантильный страх связывала аристократическая манера поведения. Другой типичный случай — переход детской фобии или же более простых проявлений страха кастрации в пассивно-женственное поведение, внешне проявляющееся в виде чрезмерной стереотипной вежливости. Для иллюстрации преобразования фобии в характерную манеру поведения личности приведем следующий случай. У больного неврозом навязчивости помимо его симптомов особенно бросалась в глаза полная блокада аффектов. Ему одинаково были недоступны и удовольствие, и неудовольствие — этакая живая машина. В анализе аффективная блокада предстала в первую очередь как ограждение панцирем от чрезмерного садизма. Хотя и во взрослом возрасте у него имелись садистские фантазии, но они были блеклыми, безжизненными. Мотивом для ограждения панцирем мог быть такой же интенсивный страх кастрации, который, однако, иным образом никак не проявлялся. В анализе удалось проследить аффективную блокаду вплоть до момента ее возникновения. Пациент также страдал обычными детскими фобиями, в данном случае — страхом лошадей и змей. До шестого года жизни почти каждую ночь ему снились страшные сны с pavor nocturnus. Кроме того, ему часто снилось, что лошадь откусила ему палец (онанизм — страх кастрации), при этом он испытывал сильнейший страх. Однажды он решил не испытывать больше страха (к этому необычному решению мы еще вернемся), и следующий сон о лошади, в котором ему снова откусили палец, был полностью свободен от страха. В это же время образовалась аффективная блокада, она сменила фобию И только после пубертата иногда снова стали сниться страшные сны Теперь о его необычном решении не испытывать больше страха. Динамический процесс не удалось выяснить полностью. Здесь следует лишь указать, что почти вся его жизнь опиралась на подобного рода решения. Без особого решения ничего нельзя было довести до конца. В основе его способности принимать решения лежали его анальное упорство и усвоенный необычайно строгий родительский наказ владеть собой. Анальное упорство создало также энергетический базис для блокады аффектов, который, помимо прочего, означал универсальную установку Геца фон Берлихингена против всего внешнего мира. После шести месяцев лечения неожиданно выяснилось, что каждый раз, прежде чем постучаться в дверь моей квартиры, пациент три раза подряд громко произносил цитату Геца как магическую защитную формулу перед анализом. Его аффективную блокаду нельзя было лучше выразить словами. Стало быть, наиболее важными компонентами аффективной блокады являлись: его анальное упорство и его реакция против садизма; в таком отгораживании панцирем наряду с садистской энергией был израсходован и его сильный детский страх (страх, вызванный застоем + страх кастрации). И только пробившись сквозь эту стену — сумму самых разных вытеснений и реактивных образований,— мы натолкнулись на его интенсивные генитальные инцестуозные желания. Если возникновение фобии — знак того, что Я было слишком слабым, чтобы справиться с определенными либидинозными побуждениями, то возникновение черты характера или типичной манеры поведения за счет фобии означает усиление формации Я в форме хронического ограждения панцирем от Оно и внешнего мира. Если фобия соответствует расщеплению личности, то образование черты характера — унификации человека. Оно представляет собой синтетическую реакцию Я на постоянное невыносимое противоречие в личности. Несмотря на эту противоположность фобии и последующего формирования характера, основная тенденция фобии находит свое продолжение в черте характера. Изысканность нашего лорда, аффективная блокада у нашего компульсивного характера, вежливость пассивно-женственного характера — все это не что иное, как манеры избегания, так же, как предшествовавшая фобия. Таким образом, благодаря ограждению панцирем, Я достигает определенного усиления, но в то же время в некоторой степени утрачивает свою дееспособность и свободу маневрирования. И чем больше ограждение панцирем нарушает способность сексуального переживания в позднем возрасте, тем сильнее ограничение, тем в большей степени психическая структура приближается к невротической, тем больше вероятность нового, более позднего крушения Я. При последующем невротическом заболевании снова прорывается старая фобия, поскольку характерная переработка оказывается недостаточной, чтобы справиться с запруженным либидинозным возбуждением и страхом, который вызван застоем. Таким образом, мы при типичном невротическом заболевании можем выделить следующие фазы: 1. Инфантильный конфликт между либидинозным побуждением и фрустрацией. 2. Разрешение посредством вытеснения побуждения (усиление Я). 3. Прорыв вытеснения — фобия (ослабление Я). 4. Устранение фобии через образование невротической черты характера (усиление Я). 5. Подростковый конфликт (или количественно аналогичный): недостаточность характерного ограждения панцирем. 6. Появление прежней фобии или симптоматического эквивалента. 7. Повторная попытка Я справиться с фобией через характерную переработку страха. Среди взрослых больных, которые приходят к нам лечиться, можно легко выделить два типа: те, кто находится в фазе крушения (фаза 6), в которой старые неврозы симптоматически обостряют невротический базис реагирования (повторное образование фобии и т. д.), и те, кто уже находится в фазе реконструкции (фаза 7), т. е. те, у которых Я уже начало успешно присоединять к себе симптомы. Например, описанное навязчивое стремление к порядку, которое было мучительным, теряет свою остроту из-за того, что общее Я вырабатывает церемониалы порядка, настолько распространенные во всех повседневных отправлениях, что только наметанным глазом можно распознать их компульсивный характер.   Тем самым создается иллюзия самоизлечения   Однако расширение и притупление симптомов нарушает дееспособность не меньше, чем описанный симптом, и теперь больному требуется лечение уже не из-за мучительного симптома, а из-за общего нарушения работоспособности, неудовлетворенности жизнью и т. п. Так происходит постоянная борьба между Я и его невротическими симптомами, двумя конечными точками которых являются образование и присоединение симптомов. Но всякое присоединение симптома сопровождается более или менее важным характерным изменением Я. Эти поздние включения симптомов в Я — лишь отражения того первого обширного процесса в детстве, который полностью или частично обеспечил преобразование детской фобии в структуру характера. Мы говорим здесь о фобии, поскольку она является наиболее интересным и в либидинозно-экономическом отношении наиболее важным выражением нарушения личностной целостности. Однако описанные процессы могут разыгрываться при любом страхе, который возникает в раннем детстве; так, например, рационально полностью обоснованный страх ребенка перед жестоким отцом может вылиться в хронические изменения характера, как то: в характерное упрямство, характерную черствость и т. д., которые занимают место страха. Тот факт, что инфантильные переживания страха и прочие конфликтные ситуации эдипова комплекса (ведь фобия — это лишь выделенный здесь частный случай) могут перетекать в структуры характера, приводит к тому, что детское переживание или интрапсихическая детская ситуация сохраняется, так сказать, в двойной записи: содержательно как представления бессознательного и формально как характерная манера поведения Я. Это можно продемонстрировать на небольшом клиническом примере. Нарциссически-мазохистский ипохондрик отличался громкими, раздраженными и взволнованными жалобами на строгое обращение своего отца. Все, что он содержательно предъявлял в ходе многомесячного лечения, можно обобщить в словах: «Посмотри, как я пострадал от моего отца, он разрушил меня, сделал нежизнеспособным». Еще до анализа у меня его инфантильные конфликты с отцом были весьма основательно проработаны в ходе полуторагодичного анализа у одного моего коллеги, и тем не менее в его поведении и симптоме едва ли что-нибудь изменилось. Наконец, я обратил внимание на одну черту его поведения во время анализа. Его движения были вялые, складка у рта придавала ему усталое выражение. Его речь, которую едва ли здесь можно описать, была монотонной, тусклой; когда я разгадал смысл интонации, мне сразу стало ясно: он говорил страдальчески — словно умирая. Я узнал, что и в определенных ситуациях вне анализа он впадал в эту бессознательно разыгрываемую летаргию. Смысл такой манеры речи был тем же самым: «Посмотри, что сделал со мной отец, как он меня мучает, он разрушил меня, сделал нежизнеспособным». Его манеры представляли собой тяжелый упрек. Эффект от моих интерпретаций его «умирающей», жалобно-укоризненной манеры говорить был неожиданным. Как будто с устранением этой последней, формальной привязки к его отношению к отцу начинали проявлять свое действие и все прежние содержательные интерпретации. Из всего этого можно было сделать вывод, что до тех пор пока его манера говорить не выдала свой бессознательный смысл, большая часть его отношения к отцу была в ней аффективно связана, а содержательно раскрытые такие же отношения, несмотря на их осознание, не были достаточно катектированы аффектом, чтобы их можно было затронуть терапевтически. Очевидно, что одна и та же часть бессознательной инфантильной структуры сохранялась и выражалась двояким образом: в том, что индивид делает, говорит, думает, и в том, как он говорит делает, думает. Интересно отметить, что анализ «что», несмотря на единство содержания и формы, оставляет незатронутым «как», а это «как» оказывается прибежищем тех же самых психических содержаний, которые уже были устранены или осознаны в «что», и, наконец, что анализ «как» особенно действенно освобождает аффекты.   Содержание Вильгельм Райх   www.pseudology.org