Im Selbstverlag des Verfassers, 1933, 288s Вильгельм Райх Charakteranalyse : Technik und Grundlagen für studierende und praktizierende Analytiker Часть 1. Техника. Глава IV. О технике характероанализа 1. Резюме Наш терапевтический метод определяется следующими основными теоретическими подходами. Топический подход, определяет технический принцип, согласно которому бессознательное должно быть осознано. Динамический подход определяет правило, согласно которому это осознание бессознательного должно происходить не непосредственно, а путем анализа сопротивления. Экономический подход и знание о структуре заставляют нас при анализе сопротивления соблюдать порядок, соответствующий каждому случаю. До тех пор пока в осознании бессознательного, т. е. в топическом процессе, усматривали единственную задачу аналитической техники, по праву существовала формула, что все бессознательные проявления пациента необходимо перевести ему на язык сознания в той последовательности, в которой они возникают. Динамику анализа в той или иной мере оставляли на волю случая независимо от того, действительно ли осознание вызывало у пациента соответствующий аффект или под влиянием интерпретации у него возникало интеллектуальное понимание. Привлечение динамического момента, т. е. требования, чтобы пациент не только вспоминал, но и переживал, усложнило простую формулу необходимости «осознания бессознательного». Поскольку динамика аналитического воздействия зависит не от содержаний, продуцируемых пациентом, а от сопротивлений, которые он им противопоставляет, и интенсивности переживания при их преодолении, то задача существенно меняется. Если с топической точки зрения достаточно по очереди довести до сознания самые отчетливые и простые для интерпретации элементы бессознательного, т. е. придерживаться линии содержательного материала, то с динамической точки зрения от этой линии как средства ориентации приходится отказаться в пользу другой — той, что учитывает как содержательный материал, так и аффекты. Это о линиях следующих друг за другом сопротивлений. Однако при этом у подавляющего большинства пациентов возникает затруднение, которым в предыдущих рассуждениях мы пренебрегали. 2. Характерный панцирь и сопротивление характера а) Неспособность к соблюдению основного правила Наши пациенты лишь в редких случаях с самого начала способны к анализу, только немногие склонны соблюдать основное правило и полностью открыться аналитику. Помимо того, что они не могут сразу оказать ему как постороннему человеку необходимое доверие, многолетняя болезнь, длительное влияние невротической среды, негативный опыт общения с невропатологами, короче говоря, все вторичные искажения Я создали ситуацию, которая противостоит анализу. Устранение этой трудности становится предварительным условием анализа, и все, наверное, проходило бы хорошо, если бы эта трудность не усугублялась некой особенностью, заключающейся в характере больного, развившемся на невротической основе и самом по себе принадлежащем неврозу. Эта особенность известна под названием «нарциссический барьер». Здесь в принципе существуют два способа справиться с этими трудностями, в частности с сопротивлением основному правилу. Первый способ, как мне кажется, используемый чаще всего, заключается в непосредственном приучении пациента к анализу с помощью наставлений, успокоения, требований, увещеваний, советов и т. п. В этом случае стремятся, создав соответствующий позитивный перенос, повлиять на пациента в духе аналитической откровенности. Это приблизительно соответствует технике, предложенной Нунбергом. Однако накопленный опыт показывает, что этот воспитательный или активный путь весьма ненадежен, зависит от неконтролируемых случайностей и лишен надежной основы аналитической ясности. Аналитик слишком подвержен колебаниям переноса и со своими попытками сделать пациента способным к анализу движется по небезопасной местности. Другой путь более сложен, пока еще не все пациенты могут его пройти, но он намного надежнее и состоит в том, что аналитик пытается заменить воспитательные меры аналитическими интерпретациями. Разумеется, это не всегда возможно, но такая замена остается идеальной целью аналитических усилий. Иными словами, вместо того чтобы уговорами, советами, маневрами переноса и т. д. подвести пациента к анализу, аналитик, занимая более пассивную позицию, уделяет основное внимание вопросу, какой актуальный смысл имеет поведение больного, почему он сомневается, опаздывает, высокопарно или запутанно говорит, высказывает только каждую третью мысль, критикует анализ или приводит необычайно много глубокого материала. Например, аналитик может попытаться убедить нарциссического пациента, высокопарно изъясняющегося техническими терминами, в том, что его манеры вредят анализу, и было бы лучше, если бы он отучился употреблять аналитические выражения, отказался от своей закрытости и т. д., поскольку она мешает анализу, либо отказаться от всяких уговоров и ждать, когда станет понятным, почему пациент ведет себя так, а не иначе. Тогда, возможно, аналитик догадается, что пациент таким способом компенсирует чувство неполноценности перед ним, и попытается повлиять на него последовательным истолкованием смысла этого поведения. Второй путь, в отличие от первого, полностью отвечает аналитическому принципу. Это стремление по возможности заменять все воспитательные или иные активные меры, к которым вынуждают особенности пациента, чисто аналитической интерпретацией неожиданно и спонтанно открыло путь к анализу характера. Определенный клинический опыт заставляет нас выделить среди сопротивлений, которые мы встречаем при лечении наших больных, особую группу «сопротивлений характера». Сопротивления определяются не своим содержанием, а специфическим складом характера анализируемого. Компульсивный характер развивает специфически иные по форме сопротивления, нежели истерический, истерический характер — опять же иные, нежели генитально-нарциссический, импульсивный или неврастенический. Форму реакций Я, которая при одинаковых содержаниях переживания различается в зависимости от характера, можно точно так же свести к детским переживаниям, как и содержание симптомов и фантазий. б) Как возникает сопротивление характера? Много лет назад Гловер попытался провести разграничение между неврозами характера и симптоматическими неврозами. Также и Александер работал на основе этого разделения; в ранних работах я тоже придерживался такой дифференциации, однако при точном сравнении пациентов оказалось, что это различие заключается только в том, что имеются неврозы с описанными симптомами и неврозы без таковых: первые затем были названы «симптоматическими неврозами», вторые — «неврозами характера»; при первых неврозах, понятно, больше бросаются в глаза симптомы, при вторых — невротические черты характера. Но существуют ли симптомы без невротического реактивного базиса, другими словами, без невротического характера? Различие между неврозами характера и симптоматическими неврозами состоит только в том, что в последнем случае невротический характер продуцировал еще и симптомы, так сказать, концентрировался в таковых. То, что невротический характер то обостряется в описанных симптомах, то находит иные пути для разрядки застоя либидо, еще нуждается в тщательном исследовании (см. часть II). Но если признать тот факт, что основу симптоматического невроза всегда образует невротический характер, то становится ясно, что в каждом анализе мы имеем дело с характероневротическим сопротивлением; отдельные анализы будут отличаться только различным значением, которое следует придавать характероанализу в конкретном случае. Однако аналитический опыт предостерегает от того, чтобы недооценивать это значение в каком-либо случае. С точки зрения характероанализа разделение неврозов на хронические, т. е. существующие с детства, и острые, т. е. проявившиеся поздно, теряет всякий смысл; ибо важно не столько то, рано или поздно проявились симптомы, сколько то, что невротический характер, реактивный базис симптоматического невроза, сформировался, по крайней мере, в общих чертах, уже с завершением эдиповой фазы. Я напомню: клинический опыт свидетельствует о том, что границы, которые пациент проводит между здоровьем и началом болезни, в анализе всегда стираются. Поскольку образование симптомов как описательный различительный признак нас подводит, мы вынуждены подыскать другой. В качестве такового рассмотрим в первую очередь понимание болезни и рационализации. Отсутствие понимания болезни является, хотя и не абсолютно надежным, но все же важным признаком невроза характера. Невротический симптом воспринимается как инородное тело и создает ощущение болезни. И наоборот, невротическая черта характера, например, чрезмерная педантичность компульсивного характера или боязливая робость истерического характера, органически встроена в личность. Человек может жаловаться на то, что он робок, но из-за этого не чувствует себя больным. И только тогда, когда характерологическая робость усиливается до патологического покраснения, или навязчиво-невротическая педантичность — до навязчивых церемониалов, т. е. когда невротический характер обостряется симптоматически, человек ощущает себя больным. Правда, существуют также симптомы, которые не воспринимаются как болезненные и рассматриваются больным как дурные привычки или данности, которые нужно принять (например, хронические запоры, легкая ejaculatio praecox); в свою очередь некоторые черты характера иногда воспринимаются как патологические, например совершенно неожиданные бурные вспышки ярости, бросающаяся в глаза неопрятность, склонность ко лжи, пьянству, расточительству и т. п. Тем не менее понимание болезни представляется важным критерием невротического симптома, его отсутствие — признаком невротической черты характера. Другое важное в практическом отношении различие состоит в том, что симптомы никогда не поддаются такой полной и правдоподобной рационализации, как невротический характер. Ни истерическую рвоту, ни абазию, ни навязчивый счет, ни навязчивые мысли невозможно рационализировать. Симптом кажется бессмысленным, тогда как невротический характер рационально достаточно мотивирован, чтобы не казаться болезненным или бессмысленным. Далее, для невротической черты характера имеется обоснование, которое сразу было бы отвергнуто как абсурдное, если бы его применили к симптомам; часто говорят: «Тут уж ничего не поделаешь». Это «ничего не поделаешь» означает, что данный человек таким уродился, что ничего нельзя изменить, что «таков» его характер. И все же это утверждение неверно, ибо анализ развития показывает, что в силу определенных причин характер был сформирован именно так и не иначе, что, подобно симптому, он в принципе поддается анализу и изменениям. Иногда с течением времени симптомы настолько внедряются в целостную личность, что становятся похожими на черты характера — например, когда навязчивый счет проявляется лишь в рамках стремления к порядку или навязчивое стремление к системе — в строгом соблюдении распорядка дня; особенно это относится к навязчивому желанию работать. Такие формы поведения считаются тогда скорее странными, утрированными, чем болезненными. Итак, мы видим, что понятие болезни весьма расплывчато, что переходы от симптома как изолированного инородного тела, через невротическую черту характера и «дурную привычку» к реалистическому поведению весьма различны; но так как от этих переходов нам мало толку, напрашивается мысль провести различие между симптомом и невротическим характером также и с точки зрения рационализаций, несмотря на всю искусственность всякого разделения. С этой оговоркой следует обратить внимание еще на одно различие между симптомом и невротической чертой характера. При аналитическом расчленении оказывается, что по сравнению с чертой характера симптом, если говорить о его смысле и происхождении, имеет очень простое строение. Несомненно, симптом также сверхдетерминирован; но чем глубже мы проникаем в его обоснования, тем больше мы удаляемся из собственной сферы симптома, тем в более чистом виде проступает характерологическая основа. Таким образом, основываясь на симптоме, теоретически можно прийти к характерологическому базису реакций. Симптом непосредственно обусловлен лишь ограниченным числом бессознательных установок; истерическая рвота, например, имеет в основе вытесненное желание фелляции и детское оральное желание. То и другое проявляются в характере, первое — в материнской позиции, второе — в определенной детскости поведения; но истерический характер, обусловливающий истерический симптом, покоится на множестве — большей частью антагонистических — стремлений и выражается в основном в специфической установке или душевном складе. Установку не так легко разложить как симптом, но ее так же в принципе можно вывести и понять из влечений и переживаний. Если симптом соответствует лишь определенному переживанию, ограниченному желанию, то характер, специфический склад души человека, представляет собой выражение всего прошлого. Поэтому симптом может возникать совершенно внезапно, тогда как для формирования каждой отдельной черты характера требуются многие годы. Но не будем при этом забывать, что и симптом не мог бы внезапно возникнуть, если бы уже не имелось характерного или невротического, базиса реакций. Совокупность невротических черт характера выступает теперь в анализе в качестве компактного механизма защиты против наших терапевтических усилий, и если мы аналитически проследим за возникновением этого характерного «панциря», то обнаружится, что он имеет также определенную экономическую задачу: с одной стороны, он служит защите от раздражителей внешнего мира, с другой стороны, он оказывается средством, позволяющим справляться с либидо, постоянно протискивающимся вперед из Оно, поскольку в невротических реактивных образованиях, компенсациях и т. д. расходуются либидинозные и садистские энергии. В процессах, которые лежат в основе образования и сохранения этого панциря, постоянно связывается страх, подобно тому, как, например, по описанию Фрейда, связывается страх в симптомах навязчивости. К экономике формирования характера мы еще вернемся. Поскольку невротический характер в своей экономической функции защитного панциря установил определенное, пусть даже и невротическое равновесие, анализ означает угрозу для этого равновесия. Поэтому от этого нарциссического защитного механизма Я исходят сопротивления, которые накладывают свой особый отпечаток на анализ отдельного случая. Но если форма поведения представляет собой доступный анализу и изменениям результат всего развития, то мы имеем также возможность вывести из нее технику характероанализа. в) О технике анализа сопротивления характера Наряду со сновидениями, мыслями, ошибочными действиями, прочими сообщениями пациентов особого внимания заслуживают их манеры, т. е. то, как они рассказывают свои сновидения, совершают ошибочные действия, выражают мысли и делают сообщения. Соблюдение основного правила — это редкий курьез, и требуется многомесячная характероаналитическая работа, чтобы сделать пациента хотя бы наполовину откровенным. Манера пациента говорить, смотреть на аналитика и его приветствовать, лежать на диване, интонация голоса, мера конвенциальной вежливости, которую он соблюдает, и т. д. являются ценными отправными моментами для выявления скрытого сопротивления, которое пациент оказывает основному правилу, и их понимание представляет собой важнейшее средство устранения этого сопротивления с помощью интерпретации. В качестве «материала», подлежащего истолкованию, то, как пациент говорит, равно по значимости тому, что он говорит. Часто можно услышать, как аналитики жалуются, что анализ не идет, пациент не приводит никакого «материала». Под этим обычно понимается только содержание мыслей и сообщений. Однако молчание или, например, бесплодные повторения — это тоже «материал», который необходимо оценивать. Едва ли, пожалуй, найдется ситуация, в которой пациент «не приводил бы материала», и мы должны сказать себе, что дело в нас, если мы не можем использовать поведение анализируемого как «материал». В том, что поведение и форма сообщений имеют аналитическое значение, нет ничего нового. Но то, что они совершенно определенным и относительно совершенным способом открывают нам доступ к анализу характера, необходимо здесь обсудить. Негативный опыт, полученный при анализе некоторых невротических характеров, учит, что в таких случаях вначале гораздо важнее форма, чем содержание сообщений. Упомянем только вскользь о тех больных, которые продуцируют скрытое сопротивление,— об аффективно слабых, «славных», чрезмерно вежливых и корректных пациентах, или больных, которые всегда демонстрируют обманчивый позитивный перенос, или же о тех, кто всегда бурно требует любви, кто воспринимает анализ как игру, кто всегда «в панцире», кто внутренне над всем и вся посмеивается... Можно было бы продолжать сколько угодно и поэтому нужно быть готовым к тяжелой работе для того, чтобы справиться с бесчисленными индивидуальными техническими проблемами. Возьмем для сравнения — пока с целью общей ориентации и чтобы лучше выделить существенное в анализе характера в противоположность анализу симптома — две пары. Допустим, у нас одновременно проходят аналитическое лечение двое мужчин с ejaculatio praecox; один обладает пассивно-женственным, другой — фаллически-агрессивным характером. Допустим далее, что у нас проходят лечение две женщины с нарушениями аппетита; одна из них — больная неврозом навязчивости другая — неврозом истерии. Предположим теперь, что ejaculatio praecox обоих пациентов-мужчин имеет одинаковый бессознательный смысл: страх перед (отцовским) фаллосом, представляемым во влагалище женщины. Вследствие страха кастрации, лежащего в основе симптома, в ходе анализа оба они проявили негативный отцовский перенос. Оба стали ненавидеть аналитика (отца), поскольку видели в нем врага, ограничивающего удовольствие, и оба испытывали бессознательное желание его устранить. В этом случае фаллически-садистский характер будет защищаться от опасности кастрации путем оскорблений, дискредитации и угроз, тогда как пассивно-женственный характер в этом же случае всегда будет становится более доверчивым, пассивно-уступчивым, любезным. У обоих характер стал средством сопротивления: один защищается от опасности агрессивно, другой устраняет ее жертвой личной позиции, обманчивостью и уступчивостью. Конечно, сопротивление пассивно-женственного характера более опасно, так как он действует скрытыми средствами: приводит много материала, вспоминает инфантильные переживания. Кажется, что с ним все идет блестяще — на деле же он старается скрыть свое упрямство и ненависть. До тех пор пока он сохраняет эту позицию, у него вовсе нет мужества показать свою истинную сущность. Если, не обращая внимания на эти его манеры, ориентируются только на то, что он приводит, то, как показывает опыт, никакие аналитические усилия или разъяснения не изменят его состояния. Возможно даже, он припомнит свою ненависть к отцу, но он не будет ее переживать, если только в переносе последовательно не объяснить ему смысл его обманчивой манеры поведения, прежде чем приступить к глубокой интерпретации ненависти к отцу. Предположим, что во второй сопоставляемой нами паре произошел острый позитивный перенос. Основное содержание этого позитивного переноса у обеих пациенток подобно содержанию симптома, а именно оральная фантазия о фелляции. Но из этого однородного по содержанию позитивного переноса получается совершенно различное по форме сопротивление-перенос: больная истерией, например, будет боязливо молчать и вести себя робко, больная неврозом навязчивости будет упрямо молчать или демонстрировать в отношении аналитика холодное, заносчивое поведение. Для защиты от позитивного переноса используются различные средства: здесь — агрессивность, там — страх. Мы бы сказали, что Оно у обеих пациенток перенесло одно и то же желание, тогда как Я защищается по-разному. Форма же этой защиты всегда будет оставаться одной и той же; больная истерией всегда будет защищаться с помощью страха, больная неврозом навязчивости — всегда с помощью агрессии, какое бы содержание бессознательного ни пыталось прорваться; это значит, что сопротивление характера у одного и того же пациента всегда остается одинаковым и исчезает лишь вместе с корнями невроза. Характерный панцирь — это сформированное, хронически конкретизированное в психической структуре выражение нарциссической защиты. К известным сопротивлениям, мобилизующимся против каждой новой части бессознательного материала, добавляется постоянный фактор формального свойства, проистекающий из характера пациента. Из-за такого происхождения мы называем постоянный формальный фактор сопротивления «сопротивлением характера». На основании вышеизложенного обобщим наиболее важные особенности сопротивления характера: Сопротивление характера выражается не содержательно, а формально типичным, неизменным способом в общих манерах — в манере говорить, походке, мимике и особых формах поведения (смех, ирония, упорядоченная или запутанная речь, форма вежливости, форма агрессивности и т. д.). Для сопротивления характера типично не то, что пациент демонстрирует и делает, а то, как он говорит и действует, не то, что он проявляет в сновидении, а то, как он цензурирует, искажает, сгущает и т. д. Сопротивление характера у одного и того же пациента остается одинаковым при разных содержаниях. Различные характеры приводят одинаковые содержания по-разному. Позитивный отцовский перенос у больной истерией выражается иначе, и она иначе от него защищается, чем больная неврозом навязчивости. У первой, например, защитой является страх, у второй — агрессивность. Формально выражающееся сопротивление характера с точки зрения содержания можно устранить и свести к инфантильным переживаниям и инстинктивным интересам, как и невротический симптом. Характер пациента в определенный момент становится механизмом сопротивления; это значит, что в обычной жизни характер играет роль, сходную с ролью сопротивления в процессе лечения: роль психического защитного аппарата. Поэтому мы говорим об «ограждении характерным панцирем» Я от внешнего мира и Оно. Если проследить за формированием характера вплоть до раннего детства, то оказывается, что цели его формирования в свое время были сходны с целями, которым служит сопротивление характера в актуальной аналитической ситуации. Проявление характера в качестве механизма сопротивления при анализе отражает его инфантильное происхождение. И вроде бы случайно возникающие ситуации, которые приводят к сопротивлению характера при анализе, являются точными клише тех детских ситуаций, которые привели в действие процесс формирования характера. Таким образом, в сопротивлении характера защитная функция сочетается также с переносом в нынешнюю ситуацию инфантильных отношений с внешним миром. В экономическом смысле и характер в обычной жизни, и сопротивление характера при анализе способствуют избеганию неудовольствия, созданию и поддержанию психического (пусть даже и невротического) равновесия и, наконец, расходованию вытесненных или избежавших вытеснения количеств влечения. Связывание свободно плавающей тревоги или, что означает то же самое, если рассматривать с другой стороны, устранение запруженной психической энергии является одной из основных функций характера. Как в невротических симптомах, так и в характере актуально законсервировано, живет и действует историческое, инфантильное. Этим объясняется то, что последовательное ослабление сопротивления характера создает надежный и непосредственный доступ к центральному инфантильному конфликту. Что ценного можно извлечь из вышеприведенных рассуждений для аналитической техники характероанализа? Имеются ли существенные различия между нею и обычным анализом сопротивления? Различия имеются, и они касаются: а) выбора очередности подлежащего истолкованию материала, б) самой техники интерпретации сопротивления. Относительно а). Говоря о «выборе материала», мы должны быть готовы к серьезному возражению: могут сказать, что всякий выбор противоречит основным психоаналитическим принципам, согласно которым необходимо следовать за пациентом, дать ему возможность вести аналитика за собой, а при любом выборе возникает опасность того, что аналитик будет следовать собственным склонностям. В ответ на это возражение прежде всего нужно заметить, что речь здесь идет не о пренебрежении, например, аналитическим материалом, а лишь о соблюдении некоторой — соответствующей структуре невроза — закономерной последовательности при интерпретации. Весь материал подвергается истолкованию, только в данный момент одна деталь более важна, чем другая. Необходимо также отдавать себе отчет в том, что аналитик выбирает всегда; ведь он сделал выбор уже тогда, когда анализировал сновидение не по порядку, а выделяя отдельные детали. Разумеется, пристрастный выбор делают и тогда, когда обращают внимание только на содержание, но не на форму сообщений. Следовательно, уже в силу того, что пациент в аналитической ситуации приводит самый различный материал, аналитик вынужден выбирать материал, который надо истолковать; главное — он должен выбрать правильно, соответственно аналитической ситуации. Если пациенты в силу особого развития характера не соблюдают последовательно основного правила, необходимо, как и вообще при возникновении любого характерологического препятствия на пути анализа, постоянно выделять из обилия материала и аналитически прорабатывать через интерпретацию его смысла соответствующее сопротивление характера. Разумеется, это не значит, что остальным материалом пренебрегают или его не учитывают (напротив, все, что проясняет нам смысл и происхождение беспокоящей черты характера, ценно и желательно) — откладывают только расчленение и прежде всего интерпретацию материала, который не относится непосредственно к сопротивлению-переносу, пока не стало понятным, по крайней мере в общих чертах, и не удалось прорвать сопротивление характера. Какие опасности связаны с попыткой давать глубокие интерпретации при не устраненном сопротивлении характера, я попытался разъяснить в главе III. Относительно б). Теперь мы хотим обратиться к некоторым частным вопросам характероаналитической техники. Прежде всего мы должны предупредить возможное недоразумение. Мы говорили, что анализ характера начинается с выделения и последовательного анализа сопротивления характера. Это не значит, что пациента, к примеру, просят не быть агрессивным, не обманывать, не говорить запутанно, исполнять основное правило и т. д. Это не только бы не соответствовало духу анализа, но и было бы бесполезно. Следует еще раз подчеркнуть: то, что мы здесь описываем, не имеет ничего общего с воспитанием и т. п. При анализе характера мы задаемся вопросом, почему пациент обманывает, запутанно говорит, аффективно заблокирован и т. д., пытаемся пробудить его интерес к особенностям своего характера, чтобы с его помощью аналитически прояснить их смысл и происхождение. Иными словами, на уровне личности мы просто выделяем черту характера, от которой исходит основное сопротивление, показываем пациенту, если это возможно, поверхностные связи между характером и симптомами, но, разумеется, предоставляем ему право решать, использовать ли ему это знание для изменения своего характера. При этом в принципе мы не поступаем иначе, чем при анализе симптома; при анализе характера мы добавляем лишь один момент: постоянно демонстрируем пациенту черту характера, пока он не начнет смотреть на нее со стороны и относиться к ней как, скажем, к мучительному симптому навязчивости. Ибо благодаря дистанцированию и объективизации невротического характера он приобретает свойство инородного тела, и в конечном счете появляется также понимание болезни. При таком дистанцировании и при такой объективизации невротического характера неожиданно оказывается, что личность — вначале временно — изменяется, а именно при углубляющемся характероанализе самопроизвольно проявляется та побуждающая сила или душевный склад, которые порождали сопротивление характера при переносе. Возьмем опять для примера пассивно-женственный характер: чем более основательно пациент объективирует свою склонность к пассивной уступчивости, тем более агрессивным он становится. Ведь его женственность и уступчивость на самом деле являлись энергичной реакцией против вытесненных агрессивных импульсов. Однако вместе с агрессивностью проявляется также инфантильный страх кастрации, который в свое время обусловил превращение агрессивного человека в пассивно-женственного. Таким образом, благодаря анализу сопротивления характера мы непосредственно достигаем центра невроза, эдипова комплекса. Однако нельзя предаваться иллюзиям: изоляция и объективизация, а также аналитическая проработка такого сопротивления характера обычно требуют многих месяцев, огромных усилий и прежде всего долгого терпения. Но если прорыв однажды произошел, то с этого момента аналитическая работа, поддерживаемая аффективными аналитическими переживаниями, продвигается быстро. Если же такое сопротивление характера оставить непроработанным и просто следовать за пациентом в его материале, постоянно интерпретируя все содержания, то со временем они образуют едва ли уже устранимый балласт. Тогда с течением времени возникает четкое ощущение того, что все интерпретации содержания растрачены впустую, что пациент не перестает во всем сомневаться, или все принимает для видимости, или внутренне над всем насмехается. Если с самого начала аналитик не приступил к расчистке этих сопротивлений, то на поздних стадиях анализа, когда наиболее существенные интерпретации эдипова комплекса уже даны, аналитик ощущает полную беспомощность. Раньше я уже пытался опровергнуть возражение, что нельзя браться за сопротивления, пока не известна их инфантильная детерминация. Важно, что вначале выясняют лишь актуальный смысл сопротивления характера, для чего инфантильный материал не всегда нужен. В нем мы нуждаемся для устранения сопротивления. Если вначале ограничиться показом пациенту сопротивления и интерпретацией его актуального смысла, то очень скоро выявляется также и инфантильный материал, с помощью которого мы можем затем устранить сопротивление. Когда подчеркивают факт, которому до сих пор не уделяли должного внимания, то невольно создается впечатление, что этим якобы его лишают остального значения. Если мы подчеркиваем анализ способа реагирования, то это отнюдь не означает пренебрежения его содержанием. Мы лишь добавляем нечто, чего до сих пор не учитывали. Наш опыт показывает, что анализ характерных сопротивлений должен предшествовать всему остальному; но это не значит, что до определенного момента анализируется, например, только сопротивление характера, а затем приступают к интерпретации содержания. Две фазы, анализ сопротивления и анализ детских переживаний, во многом перекрывают друг друга; речь идет исключительно о преобладании анализа характера в начале, т. е. о «приучении к анализу посредством анализа», тогда как на более поздних стадиях основной акцент делается на содержательном и инфантильном. Но это, разумеется, не является жестким правилом: многое зависит от формы поведения конкретных пациентов. В одном случае интерпретация инфантильного материала будет происходить раньше, в другом — позже. Принципиально необходимо подчеркнуть только то правило, что даже при ясном самом по себе материале следует избегать глубоких аналитических интерпретаций до тех пор, пока пациенты не будут готовы их переработать. Хотя в этом нет ничего нового, но очевидно, что при различии аналитических подходов вопрос упирается в то, что понимать под словами «готовы к аналитической интерпретации». При этом мы должны будем, пожалуй, разграничить также содержания, которые относятся непосредственно к сопротивлению характера, и содержания, которые относятся к сфере переживаний. В обычном случае анализируемый вначале готов к аналитической интерпретации первых, но не последних. В целом же наша характероаналитическая попытка означает не что иное, как стремление обеспечить наибольшую надежность при подготовке анализа и при истолковании инфантильного материала. Здесь перед нами встает важная задача изучить и систематически описать различные формы характерных переносов-сопротивлений. В таком случае их техника сама собой вытекает из их структуры. г) Выведение ситуативной техники из структуры сопротивления характера (техника интерпретации защиты Я) Мы обращаемся теперь к проблеме того, как из структуры сопротивления характера пациента, который сразу же проявляет свое сопротивление, но структура его вначале совершенно не ясна, выводится ситуативная техника характероанализа. В следующем случае сопротивление характера было структурировано очень сложно, многочисленные детерминации, так сказать, нагромождались друг на друга. Мне хотелось бы попытаться изложить причины, побудившие меня применить интерпретацию именно к этой, а не к другой части сопротивления. Также здесь будет показано, что логичная и последовательная интерпретация защиты Я и механизмов «панциря» ведет в самую глубь основных инфантильных конфликтов. Случай явного чувства неполноценности 30-летний мужчина обратился к аналитику из-за того, что «жизнь его совсем не радовала». Он не мог сказать, что чувствовал себя больным, собственно говоря, он даже не считал, что нуждается в лечении; тем не менее он сказал, что не хочет ни от чего отказываться, он слышал о психоанализе, возможно, он поможет ему в себе разобраться. На вопрос о том, существуют ли симптомы болезни, он дал отрицательный ответ; позже выяснилось, что он обладал очень слабой потенцией; он редко вступал в половые отношения, с трудом завязывал контакты с женщинами, при половом акте оставался неудовлетворенным и, кроме того, страдал ejaculatio рrаесох. В целом он не считал свою импотенцию болезненным явлением; и, по его заявлению, смирился со своей слабой потенцией, ведь существует много мужчин, которым это вовсе не нужно. Его внешний вид и манеры на первый взгляд выдавали сильно заторможенного и подавленного человека. При разговоре он не смотрел в глаза, говорил тихо, подавленно, сильно запинаясь и смущенно покашливая. При этом, однако, явно ощущалось его судорожное стремление подавить свою робость и выглядеть мужественным. Тем не менее, во всем его поведении проявлялось тяжелое чувство неполноценности. Ознакомившись с основным правилом, пациент начал тихо и запинаясь рассказывать. Среди первых сообщений оказалось воспоминание о двух «страшных» переживаниях. Однажды, управляя автомобилем, он наехал на женщину, которая от последствий аварии скончалась. В другой раз ему пришлось провести трахеотомию, подвергаясь угрозе заражения (во время войны он был фельдшером). Он не мог без ужаса думать об этих двух переживаниях. В течение первых сеансов он рассказывал — всегда равномерным, несколько монотонным, тихим и подавленным голосом — о своем родном доме. Будучи предпоследним по рождению среди нескольких сестер и братьев, он занимал второстепенное положение. Старший брат, примерно на 20 лет старше его, был любимцем родителей, много путешествовал по свету, «знал мир», хвастался дома своими впечатлениями, и, когда он возвращался из путешествия, «весь дом вращался вокруг него». Хотя в содержании сообщения явно сквозили зависть и ненависть к брату, пациент в ответ на осторожный вопрос резко отверг какое-либо чувство зависти или ненависти. Он, мол, никогда не испытывал ничего подобного к брату. Затем он рассказал о матери, которая очень хорошо к нему относилась и умерла, когда ему было семь лет. Рассказывая о матери, он начал тихо плакать, устыдился этого и долгое время ни о чем больше не говорил. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, который подарил ему немного внимания и любви, что ее утрата оказалась для него тяжелым ударом, а воспоминание о ней заставляло его плакать. После смерти матери он провел пять лет в доме брата, и не столько по содержанию, сколько по тону рассказа можно было догадаться о том, какую огромную горечь испытывал пациент из-за барского, холодного и недружелюбного поведения брата. Затем в нескольких кратких, малосодержательных фразах он сообщил о том, что теперь у него есть друг, который его очень любит и им восхищается. После этого сообщения наступило продолжительное молчание. Несколько дней спустя пациент рассказал об одном сновидении: ему приснилось, что он находится в чужом городе у своего друга; только лицо у друга было другим. Поскольку ради анализа он покинул свое место жительства, напрашивалось предположение, что мужчина в сновидении представлял аналитика. То, что он идентифицировал его с другом, можно было истолковать как признак начинающегося позитивного переноса, но общая ситуация предостерегала от того, чтобы понимать или же толковать это содержание как позитивный перенос. Пациент сам признал в друге аналитика, но не мог ничего к этому добавить. Так как он либо молчал, либо в монотонной манере выражал сомнение в своей способности анализировать, я сказал ему, что он против меня что-то имеет, но только не решается это высказать. Он решительно это отверг, после чего я сказал ему, что он никогда не отваживался также выражать враждебные импульсы против старшего брата, и даже сознательно о них думать, и, очевидно, установил какую-то связь между старшим братом и мной. Хотя это было верно, но я совершил ошибку, истолковав его сопротивление на слишком глубоком уровне. Интерпретация не имела никакого успеха, торможение усилилось еще больше, и я прождал несколько дней, пока из его поведения не смог сделать вывод об актуально более важном моменте сопротивления. Насколько мне было ясно, помимо переноса ненависти к брату, имелась также сильная защита от женственной установки (сон о друге). Однако я не мог решиться на интерпретацию в этом направлении. Итак, я остался при том мнении, что по какой-то причине он защищался от меня и от анализа, сказал ему, что все его поведение указывает на блокировку анализа, после чего он, соглашаясь, сказал: да, таков он и в остальной жизни - ригидный, недоступный, защищающийся. Когда на каждом сеансе и при любой возможности я постоянно и последовательно демонстрировал ему его уклонение, я обратил внимание на монотонную манеру выражения его жалоб. Каждый сеанс всегда начинался с одних и тех же слов: «Не знаю, как быть, я ничего не испытываю, анализ никак на меня не влияет, если бы я мог это сделать, я не могу, ничего не приходит мне в голову, анализ никак на меня не влияет» и т. д. Я не понимал, что он хотел этим выразить, и все же мне было ясно, что ключ к пониманию сопротивления находится именно здесь. Здесь мы имеем благоприятную возможность изучить различие между характероаналитическим и активно-суггестивным приучением к анализу. Я мог бы по-доброму увещевать пациента и, утешая, повлиять на него, чтобы он продолжал рассказывать дальше. Возможно, таким способом я добился бы также искусственного позитивного переноса, но мой опыт работы с другими пациентами научил меня, что с этим далеко не уйдешь. Поскольку все его поведение не оставляло сомнения в том, что он отвергает анализ и меня в особенности, я мог спокойно оставаться при этом мнении и ждать дальнейших реакций. Когда мы однажды вернулись к сновидению, он сказал, что идентификация меня с другом — лучшее доказательство того, что он меня не отвергает. По этому поводу я высказал предположение, что, наверное, он ожидал от меня, что я так же буду любить его и им восхищаться, как это делал его друг, что затем он был очень разочарован и теперь обижен на меня из-за моей сдержанности. Ему пришлось согласиться, что втайне он думал о чем-то подобном, но не решался мне об этом сказать. В дальнейшем он рассказал, что всегда требовал только любви и в особенности признания и что он ведет себя защищаясь прежде всего с мужчинами, выглядящими особенно мужественными. Он чувствует себя по сравнению с ними неравноценным, а в отношениях с другом он играл женскую роль. Он снова представил материал для истолкования своего женского переноса, но все его поведение удерживало меня от того, чтобы ему об этом сказать. Ситуация была сложной, ибо уже понятые мной элементы его сопротивления: перенос ненависти к брату и нарциссически-женственная установка по отношению к начальникам, наталкивались на бурную защиту, и поэтому я должен был быть осторожным, если не хотел рисковать прекращением анализа с его стороны. Кроме того, на каждом сеансе он почти беспрерывно жаловался, всегда в неизменной манере, что анализ его не затрагивает и т. п.; по прошествии примерно четырех недель анализа я по-прежнему не понимал этого поведения, но тем не менее оно производило на меня впечатление значительного и в данный момент острого характерного сопротивления. Потом я заболел и был вынужден на две недели прервать анализ. Пациент прислал мне для подкрепления бутылку коньяка. Когда я снова приступил к анализу, он казался веселым, но продолжал жаловаться в прежней манере и сказал мне, что измучен мыслями о смерти. Он постоянно думает о том, что с кем-то из его семьи что-то случится и что, когда я болел, все время думал, что я мог умереть. Однажды, когда эта мысль стала особенно невыносимой, он решился послать мне коньяк. Тут имелась заманчивая возможность истолковать ему его вытесненное пожелание смерти. Для этого имелось достаточно материала, но меня удержало определенное чувство того, что такая интерпретация бесплодно разобьется о стену жалоб типа «в меня ничего не проникает», «анализ никак на меня не влияет» и т. п. Тем временем стал понятен также и тайный двойной смысл жалобы «в меня ничего не проникает»; эта жалоба явилась выражением глубоко вытесненного пассивно-женственного желания-переноса анального полового акта. Но было ли разумным и обоснованным интерпретировать его отчетливо проявившееся гомосексуальное любовное желание, если его Я по-прежнему протестовало против анализа? Сначала нужно было выяснить, что означали его жалобы о бесплодности анализа. Тогда у меня была бы возможность показать ему, что в своих жалобах он не был прав: ему постоянно снились сны, мысли о смерти усилились, в нем происходило и многое другое. Но поскольку я по опыту знал, что делу это бы не помогло, с другой стороны, отчетливо ощущал панцирь, находившийся между предлагаемым материалом Оно и анализом, и, кроме того, с большой вероятностью предполагал, что имеющееся сопротивление не пропустит к Оно никакой интерпретации, я просто снова и снова указывал ему на его поведение, интерпретировал его как выражение сильной защиты и говорил, что мы оба должны подождать, пока это поведение не станет нам ясным. Он уже понимал, что мысли о смерти, связанные с моей болезнью, не обязательно должны были быть выражением нежной заботы обо мне. В течение следующих недель впечатления от его поведения и жалоб накапливались; становилось все более ясно, что здесь важную роль играло чувство неполноценности наряду с защитой от его женского переноса. Но ситуация по-прежнему не созрела для точной интерпретации, мне недоставало четкой формулировки смысла его поведения. Обобщим основы решения, последовавшего все же позднее: а) Инстанция Оно хотела признания и любви от меня, как и от всех остальных мужчин, казавшихся ему мужественными. То, что он хотел любви и был мною разочарован, уже не раз было безуспешно истолковано. б) Он перенес на меня в явном виде исполненную ненависти и зависти установку к брату; в то время это нельзя было интерпретировать из-за опасности растратить слова впустую. в) Он защищался от своего женского переноса; защиту нельзя было интерпретировать, не затронув предосудительную женственность. г) Он чувствовал себя передо мной неполноценным — из-за своей женственности, — и постоянные жалобы могли быть лишь выражением его чувства неполноценности. Теперь я истолковал ему его чувство неполноценности передо мной; поначалу это не имело успеха; но после нескольких дней последовательной демонстрации его поведения он все же привел несколько сведений о своей неумеренной зависти, но не ко мне, а к другим мужчинам, перед которыми он также чувствовал себя неполноценным. И тут, подобно молнии, у меня сверкнула мысль, что его постоянные жалобы означали не что иное, как: «Анализ никак на меня не влияет» (если продолжить), «он ничего не стоит» и, соответственно, аналитик — слабый, импотентный, не может ничего добиться. Жалобы следовало понимать отчасти как триумф над аналитиком, отчасти как упреки к нему. Тогда я ему высказал свое мнение о его постоянных жалобах; результат был поразителен даже для меня: он сумел тут же привести множество примеров того, что он всегда вел себя так, если кто-нибудь хотел на него повлиять. Он не мог выносить превосходства другого и всегда стремился к тому, чтобы свергнуть его с трона. Моя интерпретация была для него совершенно понятна. Он всегда делал прямо противоположное тому, что от него требовал начальник. Возникло множество воспоминаний о своенравном и дискредитирующем поведении по отношению к учителям. Здесь, стало быть, и скрывалась его агрессивность, крайним выражением которой было выявленное ранее пожелание смерти. Но наша радость длилась недолго, вновь установилось то же самое сопротивление: те же жалобы, та же подавленность, то же молчание. Но теперь я знал, что мое открытие произвело на него большое впечатление, и из-за этого усилилась его женственная установка, что, разумеется, тут же породило новую защиту от женственности. В последнее время при анализе этого сопротивления я исходил из чувства неполноценности, которое он испытывал по отношению ко мне, но углубил толкование сообщением, что он не только чувствует себя неполноценным, но и (скорее всего как раз поэтому) чувствует себя в женской роли по отношению ко мне, что слишком задевало его мужскую гордость. Если до этого он предоставлял много материала о своем женском поведении по отношению к мужественным мужчинам и демонстрировал полное понимание этого, то теперь он не хотел ничего больше об этом слышать. Возникла новая проблема. Почему он теперь не хотел признать то, что сам описывал в свое время? Я истолковал ему смысл его нынешнего поведения: именно передо мной он чувствовал себя таким неполноценным, что не хотел принимать мои объяснения, хотя из-за этого ему пришлось изменить свое собственное прежнее суждение. Он это понял и детально рассказал о своем отношении к другу. Как выяснилось, фактически он играл роль женщины, часто дело доходило и до сношения между бедрами. Теперь я мог ему показать, что его защитное поведение являлось здесь не чем иным, как выражением борьбы с уступчивостью в анализе, которая для его бессознательного, очевидно, была связана с идеей по-женски уступить аналитику. Но это опять задевало его гордость и стало причиной упорной закрытости к влиянию анализа. На это он среагировал подтверждающим сновидением: он лежит с аналитиком на диване, и тот его целует. Этот ясный сон вызвал, однако, новую волну сопротивления, снова в прежней форме жалоб, что анализ его не затрагивает, он не может на него повлиять, пусть будет что будет, он совсем холоден и т. д. Я снова истолковал ему смысл его жалоб как дискредитацию анализа и защиту от того, чтобы ему поддаться. Одновременно я начал объяснять ему экономический смысл его закрытости; я сказал ему, что уже из того, что он рассказывал раньше о своем детстве и юности, явно следует, что в конце концов он отгородился от всех разочарований, пережитых во внешнем мире,— от грубого, холодного обращения отца, брата и пожилых учителей. Именно это стало для него единственным спасением, пусть даже спасением, потребовавшим многих жертв — отказа от радостей жизни. Это объяснение ему сразу стало понятным, и вслед за этим он привел воспоминания о своем отношении к учителям. Он всегда воспринимал их как холодных и чужих — явная проекция собственной эмоциональной установки,— и если даже он возбуждался, когда они его били или ругали, внутренне все равно оставался равнодушным. При этом он сказал мне, что часто хотел, чтобы я был более строгим. Вначале показалось, что смысл этого желания не совсем вписывается в ситуацию; много позже стало ясным, что своим упрямством он стремился сделать меня и моих прототипов, учителей, неправыми. Несколько дней анализ протекал без сопротивления, пациент смог теперь сообщить, что в раннем детстве был период, когда он вел себя очень буйно и агрессивно. Как ни странно, одновременно он рассказал сон с очень выраженной по содержанию женственной установкой по отношению ко мне. Я мог только предположить, что воспоминания о своей агрессивности мобилизовали чувство вины, которое параллельно выразилось в сновидениях пассивно-женственного характера. Я избегал анализа сновидений не только потому, что они не были непосредственно связаны с актуальной ситуацией переноса, но и потому, что пациент пока не казался мне достаточно зрелым для понимания связей между агрессией и сновидениями, выражающими чувство вины. Я предполагаю, что некоторые аналитики воспримут это как произвольный отбор материала, но должен противопоставить этому точку зрения, приобретенную благодаря опыту, согласно которой оптимум для терапии достигают в том случае, если между актуальной ситуацией переноса и инфантильным материалом уже установлена непосредственная связь. Поэтому я высказывал только предположение, что воспоминания о буйном поведении в детстве свидетельствовали о том, что когда-то он был совершенно другим, чем сегодня, был своей полной противоположностью, и что анализ должен выявить время и обстоятельства, которые привели к изменению его характера. Его нынешняя женственность, возможно, является избеганием агрессивной мужественности. Пациент никак на это не среагировал, но снова впал в сопротивление, разумеется, уже известным образом: он ничего не может сделать, он ничего не чувствует, анализ его не затрагивает и т. д. Я еще раз истолковал ему его чувство неполноценности и попытку, которую он снова и снова предпринимал, чтобы доказать бессилие анализа, т. е. аналитика, но также попробовал теперь проработать перенос брата, относящийся к брату: пациент сам рассказал, что брат всегда играл важную роль. Он на это пошел — очевидно, потому, что речь шла о центральной конфликтной ситуации его детства — только после больших колебаний и вновь сообщил, что мать уделяла брату много внимания, не упомянув, однако, своего субъективного отношения к этому. Он, как показала осторожная попытка в этом направлении, был также полностью закрыт от понимания своей зависти к брату. Эта зависть, следовало предположить, настолько тесно ассоциировалась с интенсивной ненавистью и была вытеснена страхом, что как чувство она никогда не осознавалась. Упомянутая попытка вызвала особенно сильное сопротивление, которое много дней подряд выражалось в стереотипных жалобах на свое бессилие. Так как сопротивление не ослабевало, следовало предположить, что в этом проявлялась защита от личности аналитика, ставшая теперь особенно актуальной. Я попросил пациента еще раз совершенно открыто и без страха высказаться об анализе и особенно об аналитике и сказать, какое впечатление аналитик произвел на него при первой встрече. После долгих колебаний пациент сказал мне запинающимся голосом, что аналитик показался ему таким же грубо мужественным и жестоким, как мужчина, который абсолютно бесцеремонно обращается с женщинами в сексуальных связях. Как же быть с его отношением к мужчинам, которые, как ему кажется, обладают большой потенцией? Это случилось в конце четвертого месяца анализа. Теперь впервые прорвалось то вытесненное отношение к брату, которое самым тесным образом было связано с актуально наиболее вредным переносом — с завистью к потенции. Сопровождаясь живым аффектом, прорвалось воспоминание, что он всегда строжайше осуждал брата за то, что тот бегал за каждой юбкой, соблазнял женщин и, ко всему прочему, этим хвастался. Своим внешним видом я сразу напомнил ему его брата. Я, став теперь более уверенным благодаря его последним сообщениям, еще раз разъяснил ему ситуацию переноса и показал, что во мне он как раз и видит обладающего потенцией брата и именно поэтому не может открыться, так как осуждает меня и обижается на мое мнимое превосходство, как в свое время обижался на брата. Кроме того, он мог теперь ясно увидеть, что в основе его чувства неполноценности лежит ощущение импотенции. После этого произошло то, что всегда бывает при правильно и последовательно проведенном анализе, а именно без какого-либо нажима или представлений-ожиданий у пациента спонтанно проявился ядерный элемент сопротивления характера. У него мгновенно возникло воспоминание, как он постоянно сравнивал свой маленький пенис с большим пенисом брата и из-за этого ему завидовал. Как и следовало ожидать, опять установилось сильнейшее сопротивление; снова жалобы «я ничего не могу» и т. д. Теперь я мог продвинуться в интерпретации еще на шаг, показать ему, что он проигрывал свою импотенцию. Его реакция на это была для меня совершенно неожиданной. В связи с моей интерпретацией он впервые выразил свое недоверие, сказал, что никогда не верил людям, что он вообще ни во что не верит, стало быть, наверное, и в анализ. Это, разумеется, было большим прогрессом. Но смысл этого сообщения, его связь с прежней ситуацией поначалу были не вполне ясны. Пациент два часа подряд говорил о многочисленных разочарованиях, которые уже испытал в жизни, и полагал, что его недоверие рационально можно объяснить именно этим. Вновь установилось прежнее сопротивление; так как новый провоцирующий момент на этот раз мне не был ясен, я стал выжидать. Несколько дней состояние оставалось без изменений: старые жалобы, знакомое поведение. Я лишь еще раз истолковал уже проработанные и хорошо мне известные элементы сопротивления, и тут появился новый элемент. Пациент сказал, что боится анализа, ибо тот мог лишить его идеалов. Теперь ситуация опять стала ясной. Он перенес свой страх кастрации с брата на меня. Он боялся меня. Разумеется, я не стал затрагивать страха кастрации, а снова обратился к его чувству неполноценности и импотенции и спросил его, не считает ли он себя из-за своих идеалов выше других людей, лучше всех остальных. Он открыто в этом признался; более того, он сказал, что действительно считает себя лучше всех остальных, которые бегают за женщинами, влекомые сексуальными инстинктами, как животные, затем менее уверенно добавил: жаль только, что это чувство превосходства слишком часто разрушается чувством импотенции. Очевидно, он еще не совсем смирился со своей сексуальной слабостью. Теперь я мог разъяснить ему его невротическую попытку разделаться с чувством импотенции и его стремление обрести ощущение потенции в сфере идеалов. Я раскрыл ему действие механизма компенсации и еще раз указал на сопротивление, которое под воздействием своего тайного чувства он стал оказывать анализу. Он не только считал себя втайне лучше и умнее других, но и должен был именно по этой причине оказывать анализу сопротивление, ибо, окажись он удачным, это означало бы, что ему все же была нужна чья-то помощь, а анализ одолел бы его невроз, тайную выгоду от которого мы только что раскрыли. С точки зрения невроза это было бы поражение, а для его бессознательного это означало бы также превращение в женщину. Продвигаясь вперед от Я пациента и его защитных механизмов, я подготовил почву для истолкования комплекса кастрации и женской фиксации. Таким образом, характероанализу удалось, отталкиваясь от манеры поведения пациента, непосредственно подобраться к центру невроза, к страху кастрации, к зависти к брату из-за предпочтения его матерью и — здесь уже стали четко вырисовываться контуры эдипова комплекса — к разочарованию в матери. Но важно не то, что всплыли эти бессознательные элементы: часто это происходит спонтанно. Важнее здесь то — и это составляет специфику последовательного характероанализа,— в какой закономерной очередности и в каком тесном контакте с защитой Я и переносом они появлялись и, не в последнюю очередь, то, что это произошло без давления, благодаря чисто аналитической интерпретации поведения и соответствующих аффектов. Характероанализ означает основательную проработку конфликтов, ассимилированных Я. Представим себе, каким путем развивался бы анализ без последовательного учета защиты Я нашего пациента и каков бы был его вероятный результат. В самом начале имелась возможность истолковать пациенту его пассивно-гомосексуальное отношение к брату и пожелания ему смерти. Мы не сомневаемся в том, что из сновидений и тех или иных мыслей был бы получен дальнейший материал для толкования. Без предварительной систематической и детальной проработки защиты Я никакая интерпретация не проникла бы аффективно, мы достигли бы интеллектуального знания о пассивных желаниях пациента и нарциссической аффективной защите от них. Аффекты, относящиеся к пассивности и импульсам убийства, продолжали бы выполнять защитную функцию. Возникла бы хаотическая ситуация, типичная безнадежная картина богатого интерпретациями и безуспешного анализа. Несколько месяцев терпеливой и упорной работы над сопротивлением Я, особенно над его формой (подавленность, интонации и т. д.), привели к значительным результатам: Я был поднят на уровень, необходимый для ассимиляции вытесненного, ослабленные аффекты были смещены в направлении вытесненных представлений. Неверно считать, что в данном случае имелись две технические возможности; имелась только одна возможность изменить пациента динамически. Я надеюсь, что в данном случае основное различие в понимании применения теории к технике стало достаточно ясным. Несколько интерпретаций, но точных и последовательно проведенных, вместо многочисленных, бессистемных, не учитывающих динамический и экономический моменты,— важнейший критерий целенаправленного анализа. Не увлечение материалом, а правильная оценка его динамической позиции и экономической роли приводит к тому, что материал предъявляется позже, но зато более основательный и аффективно нагруженный. Непрерывная связь актуальной и инфантильной ситуаций — это второй критерий. Первоначальное нагромождение аналитического материала превращается в упорядоченность, т. е. последовательность сопротивлений и содержаний определена теперь особыми динамическими и структурными отношениями данного невроза. Если при бессистемной интерпретационной работе приходится постоянно наступать, искать, скорее догадываться, чем приходить к заключению, то благодаря предварительной характероаналитической работе над сопротивлением аналитический процесс развивается, так сказать, сам собой. Если в первом случае анализ вначале протекает гладко, а затем доставляет все больше и больше хлопот, то во втором случае наибольшие трудности возникают в первые недели и месяцы лечения, чтобы затем освободить место все быстрее продвигающейся работе над самым глубоким материалом. Таким образом, судьба каждого анализа зависит от вступительной фазы лечения, т. е. от правильного или неправильного выявления сопротивлений. Раскрытие случая не с любого очевидного и понятного места, а с того, где скрывается самое серьезное сопротивление Я, систематическое расширение места вторжения в бессознательное и проработка соответствующих аффективно значимых инфантильных фиксаций является, следовательно, третьим критерием. Бессознательная позиция, которая проявляется в сновидении или в ассоциации, хотя и имеет центральное значение для невроза, в определенный период лечения может играть подчиненную роль в сравнении с актуально важными техническими проблемами. У нашего пациента главным патогенным фактором являлось женское отношение к брату, тогда как в первые месяцы основную проблему в техническом смысле представлял страх декомпенсации импотенции, компенсированной воображаемыми Я-идеалами. Обычная ошибка состоит в том, что сразу берутся за центральный пункт возникновения невроза, который, как правило, так или иначе проявляется в самом начале, вместо того чтобы систематически и по порядку проработать актуально важные позиции, которые в конечном счете должны привести к центральному патогенному пункту. Поэтому важным, а во многих случаях решающим для успеха является то, как, когда и с какой стороны продвигаются к центру невроза. То, что мы описываем здесь как характероанализ, нетрудно включить в разработанную Фрейдом теорию возникновения и устранения сопротивления. Мы знаем, что каждое сопротивление состоит из побуждения Оно, от которого защищаются, и из побуждения Я, которое защищает. Оба побуждения бессознательны. При интерпретации в принципе не важно, что интерпретировать вначале — стремление Оно или стремление Я. Пример: если в самом начале анализа устанавливается гомосексуальное сопротивление в форме молчания, то можно начать со стремления Оно, сказав пациенту, что он борется сейчас с нежными чувствами к аналитику; можно истолковать ему его позитивный перенос, и, если он не обратится от этого в бегство, все равно пройдет еще много времени, прежде чем он свыкнется с этим предосудительным представлением. Поэтому более предпочтительно приступить сначала к стороне сопротивления, более близкой сознательному Я, к защите Я, сказав пациенту только, что он молчит, так как «по какой-то причине» (мы не затрагиваем стремления Оно) отвергает анализ: вероятно, из-за того, что в каком-то смысле он стал ему опасен. В первом случае интерпретировали сопротивление со стороны Оно (в данном случае любовное стремление), во втором — со стороны Я, отвержение. При таком подходе мы одновременно понимаем как негативный перенос, в который в итоге выливается всякая защита, так и характер, панцирь Я. Поверхностный, близкий к сознанию слой любого сопротивления обязательно должен представлять собой негативную установку к аналитику, не важно, чем является отраженное защитой стремление Оно — любовью или ненавистью. Я проецирует свою защиту против стремления Оно на аналитика, который стал опасным, врагом, поскольку неприятным основным правилом спровоцировал стремления Оно и нарушил невротическое равновесие. Я пользуется в своей защите древними формами отвержения; в случае необходимости оно обращается для своей обороны за помощью к побуждениям ненависти, исходящим из Оно, даже если защищается от любовного стремления. Итак, если мы придерживаемся правила обращаться к сопротивлениям со стороны Я, то этим всегда устраняем также часть негативного переноса, некоторое количество аффектов ненависти и тем самым избегаем опасности проглядеть — зачастую очень умело скрытые — деструктивные тенденции; одновременно укрепляется позитивный перенос. Кроме того, пациенту легче понять интерпретацию Я, поскольку она больше соответствует сознательному ощущению, чем интерпретацию Оно, и благодаря этому он лучше подготавливается к последней, которая последует позже. Защита Я, каким бы ни было вытесненное, всегда имеет одну и ту же, соответствующую характеру личности, форму; а от одного и того же стремления Оно разные пациенты защищаются по-разному. Следовательно, если мы интерпретируем только стремление Оно, то оставляем характер незатронутым, но если приступаем к анализу сопротивления принципиально с защиты, т. е. со стороны Я, то вовлекаем в него также и невротический характер. В первом варианте мы сразу говорим, что пациент защищает, во втором варианте мы сначала ему разъясняем, что он «что-то» защищает, как он это делает, какие средства он при этом использует (характероанализ), и только потом, когда анализ сопротивления продвинулся достаточно далеко, он узнает о том или сам обнаруживает то, против чего направлена его защита. Таким долгим окольным путем к интерпретации стремления Оно аналитически разбираются все формы поведения Я, которые с ними связаны, и опасность того, что пациент слишком рано что-то узнает или останется бесстрастным и безучастным, исключается. Анализ, в котором уделяется много аналитического внимания манерам поведения, протекает более упорядоченно и целенаправленно, а теоретическая исследовательская работа при этом ничуть не страдает. Аналитик лишь несколько позже узнает о важных событиях детства; но это полностью компенсируется аффективной свежестью, с которой предъявляется инфантильный материал после аналитической проработки сопротивлений характера. Мы не можем, однако, не упомянуть некоторые неприятные стороны последовательного характероанализа. Пациенты испытывают гораздо большую психическую нагрузку и намного больше страдают, чем в том случае, когда на их характер не обращают внимания. Хотя это имеет преимущество отбора: кто этого не выдерживает, тот и в остальном не достигает успеха, и будет лучше, если безрезультатность выявится через четыре или шесть месяцев, а не через два года. Если сопротивление характера не прекращается, то, как показывает опыт, на удовлетворительный успех нельзя рассчитывать. Особенно это относится к случаям скрытого сопротивления. Преодоление сопротивления характера не означает, что пациент изменил свой характер; разумеется, это возможно только после анализа его инфантильных источников. Пациент должен лишь объективировать свой характер и проявить к нему аналитический интерес; если это однажды произошло, то тогда благоприятное продолжение анализа весьма вероятно. д) Расшатывание нарциссического защитного аппарата Мы говорили, что наиболее существенное различие анализа симптома и анализа невротической черты характера состоит в том, что симптом с самого начала изолирован и объективирован, а черта характера, наоборот, не заметна, поэтому необходимо постоянно указывать на нее в процессе анализа, чтобы пациент приобрел к ней такое же отношение, как и к симптому. Такое происходит легко только в редких случаях. Есть пациенты, которые обнаруживают лишь незначительную склонность к объективизации характера. Ведь речь идет об ослаблении нарциссического защитного механизма, о проработке либидинозного страха, который в нем связан. 25-летний мужчина обратился к анализу из-за некоторых незначительных симптомов и нарушения работоспособности. Он производил впечатление свободного, уверенного в себе человека, и все же порой создавалось неопределенное впечатление, что его поведение было наносным, и при откровенном, казалось бы, разговоре он не устанавливал доверительных отношений с собеседником. В его речи была какая-то холодность и едва заметная ирония; иногда он улыбался, и нельзя было понять, почему он улыбался — то ли от смущения, то ли от чувства превосходства, то ли иронически. Анализ начался с бурных эмоций и отыгрывания. Он плакал, говоря о смерти матери, и ругался, описывая обычное воспитание детей. О своем прошлом он сообщил только самое общее: что брак его родителей был очень неудачным, мать была к нему очень строгой, с братом и сестрой у него сложились отношения, да и то не очень глубокие, только в более зрелом возрасте. Однако во всех его сообщениях обостренно проявлялось первоначальное впечатление, что и плачь, и ругань, и остальные эмоции были приукрашенными и неестественными. Он сам полагал, что все не так уж плохо, ведь он постоянно посмеивался над всем, о чем говорил. Через несколько сеансов он начал провоцировать аналитика. Он оставался, когда тот объявлял сеанс законченным, демонстративно продолжал еще некоторое время лежать на кушетке или заводил разговор. Однажды он спросил меня, что бы я сделал, если бы он схватил меня за горло. Через два сеанса он попытался испугать меня внезапным движением руки над моей головой. Я рефлекторно отпрянул и сказал ему, что анализ требует от него только обо всем говорить, но не что-нибудь делать. В другой раз при расставании он погладил мою руку. Более глубоким, но не подлежавшим истолкованию смыслом этого поведения был усиливающийся гомосексуальный перенос, который выражался садистским образом. Когда я поверхностно объяснил ему эти действия как провокации, он улыбнулся и еще больше замкнулся в себе. Действия прекратились— так же, как сообщения: осталась только стереотипная усмешка. Он стал молчать. Когда я обратил его внимание на то, что его поведение носит характер сопротивления, он только вновь улыбнулся и несколько раз после некоторого молчания повторил слово «сопротивление», явно иронизируя. Таким образом, улыбка и ирония оказались в центре аналитической задачи. Ситуация была довольно сложной. Кроме некоторых общих сведений о детстве, иной информации о нем у меня не было. Поэтому пришлось использовать тот материал, который он предъявлял в анализе в виде манеры своего поведения. Сначала я занял позицию наблюдателя и стал ожидать, что будет дальше; но в его поведении ничего не менялось. Так прошло примерно две недели. И тут меня осенило, что усмешки его усилились именно тогда, когда я стал защищаться от его агрессии, и тогда я попытался сначала донести до его понимания актуальный повод его усмешек. Я ему сказал, что его усмешка, несомненно, означает очень многое, но актуально является реакцией на проявленный мною испуг, когда я рефлекторно отшатнулся. Он сказал, что, наверное, это так, но тем не менее продолжал усмехаться. Он говорил мало и о второстепенном, иронизировал над анализом и не верил в то, что я ему говорил. Постепенно становилось ясно, что его усмешка служила защитой от анализа, и я постоянно ему говорил на протяжении нескольких сеансов, но так продолжалось еще несколько недель, пока пациенту не приснился сон, в котором в кирпичную стену врезалась машина, и стена рассыпалась на отдельные кирпичи. Связь сновидения с аналитической ситуацией была пока еще непонятна, поскольку пациент вначале не высказал по его поводу ни одной мысли. Наконец он сказал, что сон совершенно ясен, ведь речь, очевидно, идет о комплексе кастрации,— и усмехнулся. Я сказал ему, что его ирония означает попытку дезавуировать знак, который через сновидение подало его бессознательное. В ответ ему пришло в голову покрывающее воспоминание, имевшее, однако, огромное значение для будущего хода анализа. Он вспомнил, что однажды — примерно в пятилетнем возрасте — он играл во дворе родительского дома «в лошадку»; он ползал на четвереньках так, чтобы свешивался его член; мать застала его за этим занятием и спросила, что он делает; на это он только улыбнулся. Большего пока узнать было нельзя. Но немного ясности было достигнуто: его усмешка была частью материнского переноса. Когда я теперь ему сказал, что, очевидно, он ведет себя здесь так, как вел себя по отношению к матери, что его усмешка должна иметь определенный смысл, он опять усмехнулся и сказал: все это прекрасно, но ему не понятно. Несколько дней подряд те же усмешки и молчание с его стороны, а с моей стороны — последовательная интерпретация его поведения как защиты от анализа, а усмешек — как преодоления скрытого страха перед ним. Однако и от этой моей интерпретации его поведения он защищался стереотипной усмешкой. Это также было последовательно истолковано ему как желание избежать моего влияния и указано на то, что, очевидно, он и в жизни всегда усмехается, после чего ему пришлось признаться, что это была единственная возможность утвердить себя в мире. Но этим он невольно укрепил мою правоту. Однажды он, опять усмехаясь, пришел на сеанс анализа и сказал: «Сегодня вы будете радоваться, господин доктор. Знаете, мне пришла в голову забавная мысль. Кирпичи на языке моей матери означают конские яйца. Не правда ли, здорово? Вот видите, это комплекс кастрации». На это я ответил, что, возможно, это так, а может, и нет. До тех пор, пока он сохраняет эту свою защитную манеру, об аналитической проработке сновидений нельзя и думать; своей усмешкой он непременно уничтожит всякую мысль и всякую интерпретацию. Здесь следует добавить, что его улыбка была едва заметной, в ней выражалось скорее желание потешиться. Я сказал, что ему не нужно бояться совершенно открыто и громко смеяться над анализом. С тех пор он отваживался выражать свою иронию более явно. Его с иронией высказанная мысль оказалась, однако, очень ценной для понимания ситуации. Казалось весьма вероятным, что анализ, который, как часто бывает, воспринимался в смысле угрозы кастрации, вызывал защиту, сначала посредством агрессии, затем — усмешки. Я вернулся к его агрессии в начале анализа и сделал к моей прежней интерпретации дополнение, что своими провокациями он хотел проверить, насколько мне можно доверять, как далеко он может зайти. Иными словами, он испытывал недоверие, которое, должно быть, было основано на детском страхе. Эта интерпретация явно произвела на него впечатление. Он на миг смутился, но быстро снова взял себя в руки и опять, усмехаясь, начал дезавуировать мои интерпретации и анализ. Я оставался последовательным в своих интерпретациях, не позволяя сбить себя с толку; ведь по некоторым признакам, из реакций в виде сновидений, я все же знал, что мое толкование попало в точку, и намеревался подорвать защиту его Я. К сожалению, ему это импонировало меньше, и с лица его по-прежнему не исчезала усмешка. Снова прошло много сеансов. Я не только сделал свои интерпретации более настойчивыми, но и установил тесную связь между улыбкой пациента и его предполагаемым инфантильным страхом. Я сказал ему, что он боится анализа, потому что анализ может пробудить его детские конфликты. Однажды он с ними справился, пусть даже и не совсем подходящим образом, теперь же он боится вновь пережить все то, что он считал преодоленным с помощью своего характера, но он ошибается, поскольку его волнение при разговоре о смерти матери было все-таки настоящим. Я высказывал также предположение, что его отношение к матери было неоднозначным: пожалуй, он не только ее боялся и над ней насмехался, но и ее любил. Несколько серьезнее, чем обычно, он в деталях рассказал о бессердечности матери по отношению к нему; однажды, когда он озорничал, она даже ранила его ножом в руку. И все же он добавил: «Не правда ли, согласно аналитической теории, это снова комплекс кастрации?» Но внутри него, похоже, зрело нечто серьезное. Пока я постоянно, исходя из ситуации, объяснял ему актуальный и скрытый смысл его усмешки, появились новые сновидения. Их явное содержание имело довольно типичный характер символических представлений о кастрации; наконец, он привел сон, в котором присутствовали лошади, и другой сон, в котором приехала пожарная команда, и из машины выдвинулась высокая башня, из которой на пламя горящего дома хлынул водяной столб. В этот же период время от времени у него случалось ночное недержание мочи. Связь между «сновидениями про лошадей» и детской «игрой в лошадку» он признал сам, хотя и с прежней усмешкой; более того, он вспомнил, что его всегда особенно интересовали длинные половые органы лошадей, и спонтанно сказал, что, пожалуй, в той детской игре он изображал такую лошадь. Также и мочеиспускание доставляло ему большую радость. Относительно того, страдал ли он и в детстве энурезом, он ничего сказать не мог. Однажды, когда мы снова обсуждали инфантильный смысл усмешки, он сказал, что, возможно, улыбка при упоминании лошадки была вовсе не насмешкой, а попыткой помириться с матерью из страха, что она могла отругать его за игру. Тем самым он все больше приближался к пониманию того, что я объяснял ему на протяжении нескольких месяцев, исходя из его актуального поведения в анализе. В ходе развития улыбка изменила свою функцию и смысл: сначала она была попыткой примирения, затем превратилась в компенсацию внутреннего страха и, наконец, стала служить чувству превосходства. К этому объяснению пациент пришел сам, когда в течение нескольких сеансов реконструировал путь, который он отыскал, чтобы выбраться из бедственного положения в своем детстве. Тогда смыслом было: «Меня ничто не может задеть, я совершенно неуязвим». В этом последнем смысле усмешка превратилась в анализе в сопротивление, в защиту от пробуждения прежних конфликтов. В основе этой защиты в качестве наиболее существенного мотива выступил инфантильный страх. Сон, который приснился ему примерно в конце пятого месяца, вскрыл самые глубокие слои его страха — оказаться покинутым матерью. Ему снилось: «Я еду в вагоне с неизвестным попутчиком по унылому и совершенно пустынному городку. Дома заброшены, окна разбиты. Не видно ни одного человека. Как будто здесь хозяйничала смерть. Мы подъезжаем к воротам, тут я хочу повернуть назад; я говорю моему попутчику, что мы должны еще раз все осмотреть. На тротуаре стоят на коленях мужчина и женщина в траурной одежде. Я подхожу к ним, чтобы спросить, что произошло. Когда я касаюсь их плеча, они пугаются, и я в страхе просыпаюсь». Самая важная его мысль заключалась в том, что городок был похож на тот, в котором он жил до четырехлетнего возраста. Смерть матери и чувство инфантильной заброшенности были четко выражены символически. Попутчик был аналитик. Впервые пациент воспринял сон совершенно серьезно и без усмешки. Сопротивление характера было сломлено, а связь с инфантильным восстановлена. С тех пор анализ продвигался без особых трудностей, с обычными приостановками из-за рецидивов прежнего сопротивления характера. Затем, правда, наступила глубокая депрессия, которая постепенно исчезла. Трудностей, разумеется, было гораздо больше, чем это могло показаться при чтении краткого резюме. Вся фаза сопротивления продолжалась почти шесть месяцев, на протяжении которых пациент постоянно высмеивал анализ. Без должного терпения и веры в эффективность последовательно прояснить для себя интерпретации сопротивления характера аналитик мог бы сложить оружие. Попытаемся теперь прояснить для себя, аналитически уже выяснив механизм этого случая, можно ли было использовать какой-нибудь другой технический подход. Например, вместо того чтобы последовательно помещать в центр анализа манеру поведения пациента, можно было бы более точно анализировать его скудные сновидения. Наверное, пациент также привел бы мысли, которые можно было бы истолковать. Оставим без внимания, что данный пациент до анализа всегда забывал свои сновидения или они ему совсем не снились. И только благодаря последовательной интерпретации его поведения он стал продуцировать сновидения определенного содержания, относящегося к аналитической ситуации. Я готов к возражению, что у пациента такие сновидения могли бы возникнуть также спонтанно. Вдаваться здесь в дискуссию означало бы вступать в спор о недоказуемом. Имеется достаточный опыт, который показывает, что ситуация, которую создал наш пациент, редко разрешается одним только пассивным выжиданием, а если и разрешается, то только случайно, без контроля над анализом со стороны аналитика. Допустим, например, что мы бы интерпретировали ассоциации, связанные с комплексом кастрации, т. е. попытались бы донести до сознания пациента вытесненное содержание страха резать или страха порезаться. Возможно, это привело бы в конце концов к успеху. Но наши сомнения в непременном успехе, допущение случайности заставляют нас отказаться от подобной техники, пытающейся обойти существующее сопротивление, как от неаналитической, противоречащей духу психоаналитической работы. Это означало бы возврат к той стадии анализа, когда сопротивлениями не интересовались, поскольку просто о них не знали, и поэтому смысл бессознательного интерпретировали непосредственно. Это означало бы пренебрежение защитой Я, о чем свидетельствует история больного. Здесь можно было бы вновь возразить, что с технической стороны обращение с пациентом было очень правильным, и зачем тогда устраивать полемику, ведь все это само собой разумеется и вовсе не ново, так работали все аналитики. То, что в целом это не ново, то, что это означает лишь частное применение основного принципа анализа сопротивления, нельзя отрицать. Однако многолетний опыт семинаров совершенно определенно показывает, что, хотя в общем основные принципы техники сопротивления известны и признаны, на практике преимущественно используют старую технику непосредственной интерпретации бессознательного. Это расхождение между теоретическим знанием и практикой явилось источником всех вызывавших недоразумение возражений против систематических попыток, предпринимаемых на Венских семинарах, научить последовательному применению теории к терапии. Когда говорят, что все это банально и не ново, то опираются на свое теоретическое знание; если возражают, что все это ошибочно и не является «анализом по Фрейду», то имеют в виду собственную практику, которая существенно расходится с теорией. Один коллега как-то меня спросил, что бы я сделал в следующем случае: в течение четырех недель он лечил молодого человека, который беспрерывно молчал, но в остальном был весьма дружелюбен и до и после аналитического сеанса демонстрировал любезные манеры. Аналитик перепробовал уже все, что только можно, угрожал прервать анализ и в конце концов, когда отказала даже интерпретация сновидения, назначил крайний срок окончания анализа. Скудные сновидения представляли собой явно садистские сны об убийстве; аналитик сказал пациенту, что он должен был увидеть из своих снов, что в фантазии являлся убийцей. Но это ничуть не помогло. Мои слова, что было неправильно так глубоко интерпретировать пациента, находящего в состоянии активного сопротивления, даже если это совершенно явно проявляется в сновидении, его не удовлетворили. Ведь не было никакой другой возможности, сказал он. На мое указание, что сначала нужно было истолковать молчание пациента как сопротивление, он сказал, что это невозможно, поскольку для этого у него нет «никакого материала». Но разве само поведение, противоречие между молчанием на сеансе и дружелюбием до и после него, независимо от содержания сновидений, не является достаточным «материалом»? Разве из этой ситуации по меньшей мере не становится ясно, что своим молчанием — выражаясь в целом — пациент проявляет негативное отношение или защиту, если судить по сновидениям, от садистских побуждений, которые он пытался компенсировать и скрыть своими чересчур дружелюбными манерами? Почему, исходя из ошибочного действия, когда, например, пациент забывает в кабинете врача некий предмет, решаются говорить о процессах в бессознательном, но не решаются сделать вывод о смысле ситуации из его поведения? Разве поведение — менее убедительный материал, чем ошибочное действие? Этого коллега никак не хотел понять; он оставался при том, что к сопротивлению нельзя подступиться, поскольку не было «никакого материала». Интерпретация желания убийства, несомненно, явилась ошибкой, поскольку Я пациента должно было еще больше испугаться и еще сильнее закрыться от анализа. Трудности, которые вызывали представленные на семинаре случаи, были совершенно аналогичного рода: поведение как материал, подлежащий истолкованию, всегда точно так же недооценивали или игнорировали; снова и снова пытались устранить сопротивление, исходя из Оно, вместо анализа защиты Я; и, наконец, почти всегда присутствовала идея, выступавшая как оправдание, что пациент просто не хотел выздороветь или был «слишком нарциссическим». Техника расшатывания нарциссической защиты у других типов в принципе не отличается от вышеописанной. Если, например, пациент всегда остается бесстрастным и безразличным, какой бы материал он ни предъявлял, то речь идет об опасной блокировке аффектов, анализ которой должен предшествовать всему остальному, если не хотят, чтобы весь материал и интерпретации не вызвали аффекта и были растрачены впустую, а больной, хотя и стал бы хорошим аналитиком-теоретиком, в остальном остался бы прежним. Если аналитик не отказывается в таком случае от анализа из-за «сильного нарцизма», то с пациентом можно заключить договор, что ему будут постоянно указывать на его аффективный паралич, но он в любой момент, разумеется, может от этого отказаться. С течением времени — как показывает опыт, это продолжается несколько месяцев (в одном случае это длилось даже полтора года) — больной в результате постоянного подчеркивания наличия у него аффективного паралича и выявления его причин начинает воспринимать его как обузу; постепенно приобретается достаточно отправных точек, чтобы подорвать защиту от страха, лежащего в основе блокировки аффектов. В конце концов больной восстает против исходящей от анализа угрозы утратить свой защитный орган — психический панцирь — и соприкоснуться с влечениями, в частности с агрессивностью; но когда он возмущается «придирками», в нем также пробуждается агрессивность, и тогда потребуется не так много времени, чтобы произошла первая вспышка аффекта, в смысле негативного переноса, в форме приступа ненависти. И если однажды такое случилось — дело сделано. Если проявились агрессивные импульсы, это значит, что блокада аффектов прорвана и пациент доступен анализу. Анализ следует тогда обычным путем. Трудность заключается в том, чтобы выманить агрессивность. То же самое происходит в том случае, когда нарциссические пациенты в силу особенностей своего характера проявляют сопротивление вербально; например, они говорят высокопарно, техническими терминами, слишком изысканно или запутанно. Эта манера говорить создает непроницаемую стену, настоящего переживания не возникает, пока аналитик не сделает саму манеру выражения предметом анализа. Также и здесь последовательная интерпретация поведения вызывает негодование нарцизма, поскольку пациенту неприятно слышать, что он говорит изысканно, высокопарно или научным языком, чтобы скрыть от себя и аналитика чувство неполноценности, или что он запутанно говорит, чтобы показаться особенно рассудительным, но не может облечь свои мысли в простые слова. Тем самым твердая почва невротического характера разрыхляется в важном месте, и создается доступ к инфантильному обоснованию характера и невроза. Разумеется, недостаточно один или другой раз указать на сущность сопротивления, его нужно интерпретировать тем последовательнее, чем более стойким оно является. Если одновременно анализируются вызванные сопротивлением негативные установки по отношению к аналитику, то серьезной опасности, что пациент прекратит лечение, не возникает. Аналитическое ослабление характерного панциря и разрушение нарциссического защитного аппарата непосредственно имеют последствия двоякого рода: во-первых, выделение аффектов из их реактивных закреплений и маскировок, во-вторых, создание бреши для вторжения в центральные области инфантильных конфликтов, в эдипов комплекс и страх кастрации. При этом нельзя недооценивать того преимущества, что не только достигают содержания инфантильных переживаний как таковых, но и подвергают его непосредственному анализу в его специфической переработке, в его сообразном Я видоизменении. В ходе анализа постоянно можно видеть, что одна и та же часть вытесненного материала в зависимости от степени «рыхлости» Я имеет разную динамическую ценность. Однако во многих случаях аффективный катексис детских переживаний подвергается характерной проработке в защитных механизмах, а потому в результате простой интерпретации содержания возникают воспоминания, а не аффекты. В таких случаях интерпретация инфантильного материала без предварительного устранения проработанных в характере аффектов, несомненно, является врачебной ошибкой. Игнорированием этого факта объясняются, например, безотрадно долгие и относительно безрезультатные анализы пациентов с компульсивным характером. Если же аффекты сначала выделяют из защитной системы характера, то автоматически происходит новый катексис инфантильных репрезентантов влечений. При характероаналитической интерпретации сопротивления бесстрастное припоминание практически исключено. Это совершенно не допускает нарушения невротического равновесия, которое с самого начала сопряжено с анализом характера. В других случаях характер опять-таки формируется в качестве прочной защитной стены против переживания (инфантильного) страха и сохраняется, пусть и в ущерб радости жизни, в этой функции. Если затем такой человек обращается в связи с тем или иным симптомом за помощью к аналитику, то эта защитная стена успешно сохраняется также в анализе в виде сопротивления характера, и очень скоро становится понятным, что ничего нельзя достигнуть, пока не будет разрушен характерный панцирь, скрывающий и истощающий инфантильный страх. Это, например, имеет место при moral insanity, а также у маниакальных и нарциссически-садистских характеров. В таких случаях аналитик часто сталкивается с трудным вопросом, правомерен ли при имеющемся симптоме всесторонний анализ характера. Ибо нужно хорошо понимать, что если анализ характера, особенно в случаях с относительно хорошей характерной компенсацией, разрушает компенсацию, на какое-то время возникает состояние, похожее на распад Я. Более того, в некоторых крайних случаях такой распад неизбежен, прежде чем разовьется новая структура Я, отвечающая реальности. Даже если приходится говорить себе, что распад рано или поздно произошел бы сам собой — как-никак возникновение симптома явилось первым его признаком,— то, если нет настоятельных показаний, боязнь удерживает от вмешательства, связанного с такой большой ответственностью. В этой связи нельзя также скрывать, что везде, где применяется характероанализ, он вызывает сильные эмоции, более того, часто создает опасные ситуации и что в техническом отношении необходимо всегда владеть ситуацией. Возможно, некоторые аналитики по этой причине откажутся от метода характероанализа; но и при аналитическом лечении во многих случаях нельзя рассчитывать на успех. С некоторыми неврозами справиться с помощью мягких средств попросту невозможно. Средства характероанализа — последовательное подчеркивание сопротивления характера и настойчивое толкование его форм, путей и мотивов, столь же действенны, как и неприятны для пациента. Это не имеет ничего общего с воспитанием и представляет собой строго аналитический принцип. Но было бы правильно в самом начале обратить внимание пациента на возможные трудности и неприятности лечения. е) Об оптимальных условиях для аналитического сведения актуального к инфантильному Так как последовательное толкование поведения спонтанно открывает доступ к инфантильным источникам невроза, то возникает новый вопрос: существуют ли критерии, помогающие установить, когда актуальные манеры поведения необходимо сводить к их инфантильному прототипу. Ведь одна из основных аналитических задач как раз и состоит в этом сведении, но в таком общем виде в повседневной практике эта формула неприменима. Должно ли это происходить сразу, как только обнаруживаются первые признаки соответствующего инфантильного материала, или же в силу каких-то веских причин необходимо выжидать до известного момента? Прежде всего, на основе определенного опыта следует констатировать, что цель сведения — прекращение сопротивления и устранение амнезии — во многих случаях достигается не сразу; либо пациент останавливается на простом интеллектуальном понимании, либо попытка сведения отклоняется сомнением. Это объясняется тем, что точно так же, как при осознании бессознательного представления, топический процесс перемещения по-настоящему происходит только тогда, когда к нему присоединяется динамически-аффективный процесс осознания. Для этого необходимы две вещи: во-первых, основные сопротивления должны быть по крайней мере ослаблены; во-вторых, представление, которое должно стать осознанным или, как при сведении, вступить в определенную связь, должно достичь минимальной величины катектической интенсивности. Ведь аффективные катексисы вытесненных представлений обычно отщеплены, связаны в характере или в острых конфликтах и сопротивлениях переноса. Если же актуальное сопротивление сводят к инфантильному материалу, прежде чем оно полностью проявилось, как только обнаруживается хотя бы один след его инфантильного обоснования, то интенсивность его катексиса используется не полностью; содержание сопротивления технически перерабатывают с помощью интерпретации, не захватывая при этом соответствующего аффекта. Если же при толковании учитывают не только топическую, но и динамическую точку зрения, то возникает необходимость не подавлять сопротивление уже в зародыше, а, наоборот, предоставить ему возможность полностью проявиться в пламени ситуации переноса. При ставших хроническими, торпидных крустификациях характера иным путем с этими трудностями вообще нельзя справиться. Правило Фрейда вести пациентов от проигрывания к воспоминанию, от актуального к инфантильному следует дополнить в том отношении, что перед этим хронически застывшее должно обрести новое живое бытие в актуальной ситуации переноса, подобно тому, например, как хронические воспаления лечат тем, что сначала с помощью раздражающей терапии их превращают в острые. При сопротивлениях характера это, пожалуй, необходимо всегда. На продвинутых стадиях анализа, когда в сотрудничестве пациента не приходится сомневаться, необходимость «раздражающей терапии», как ее назвал Ференци, уменьшается. Создается впечатление, что у иных аналитиков немедленное объяснение пока еще совершенно незрелых ситуаций переноса соответствует их страху перед бурями сильнейших сопротивлений при переносе, да и вообще очень часто, несмотря на все теоретические знания, сопротивление рассматривают как нечто крайне нежелательное, лишь как помеху. Отсюда и склонность обойти сопротивление, вместо того чтобы дать ему развернуться, а затем приступить к его проработке. При этом забывают, что в сопротивлении содержится сам невроз, что с каждым сопротивлением мы устраняем и часть невроза. Развертывание сопротивления необходимо еще и по другой причине. Сложное строение каждого отдельного сопротивления приводит к тому, что его детерминации и осмысленные содержания становятся понятными только со временем; и чем полнее осмыслена ситуация сопротивления, тем более успешным будет затем его толкование, несмотря на ранее упомянутый динамический фактор. Также и двойственная природа сопротивления, его актуальная и историческая обусловленность, требует, чтобы сначала были доведены до полного осознания формы защиты Я, которые в нем содержатся, и только после того, как прояснится его актуальный смысл, на основе полученного материала интерпретируют его инфантильное происхождение. Это относится к случаям, когда уже предоставлен инфантильный материал для понимания последующего сопротивления. В других случаях, которые, возможно, составляют большинство, развертывание сопротивления необходимо уже потому, что иначе инфантильный материал в достаточном объеме не будет получен. Таким образом, техника работы с сопротивлением имеет две стороны: во-первых, понимание сопротивления в актуальной ситуации через истолкование его актуального смысла, во-вторых, устранение сопротивления через связывание последующего потока инфантильного материала с актуальным. Таким образом, в равной мере учитывая при толковании и то и другое, легко избежать как бегства в актуальное, так и бегства в инфантильное. Тем самым в терапевтическом отношении из помехи анализу сопротивление становится его важнейшим вспомогательным средством. ж) Характероанализ при обильно поставляемом материале В случае пациентов, характер которых с самого начала препятствует работе воспоминания, характероанализ в описанном виде, бесспорно, показан в качестве единственно легитимного аналитического способа, которым следует приступать к лечению. Но как быть с теми больными, характер которых с самого начала допускает интенсивную работу воспоминания? Перед нами стоят два вопроса. Необходим ли также и здесь характероанализ в приведенном здесь смысле? Если да, то как здесь осуществляется вводная часть анализа? На первый вопрос можно было бы ответить отрицательно, если бы имелись случаи, которые не обнаруживали бы характерной броневой защиты. Но так как подобные случаи не существуют, а нарциссический защитный механизм раньше или позже, только с различной интенсивностью и с различной глубиной, становится характерным сопротивлением, то принципиально никакого различия нет. Фактическое различие состоит только в том, что в случаях вышеописанного типа нарциссический механизм защиты лежит целиком на поверхности и тотчас проявляется как сопротивление, а в других случаях он расположен глубже, на уровне личности, и поэтому вначале совсем незаметен. Но именно эти случаи и опасны. Там знают заранее, о чем идет речь. Здесь же нередко в течение долгого времени кажется, что анализ протекает прекрасно, потому что пациент внешне с готовностью все принимает, даже обнаруживает улучшения, и быстро реагирует на интерпретации. Но именно такие больные часто приносят самое горькое разочарование. Анализ проведен, но окончательный успех не достигнут. Все толкования израсходованы, первичная сцена и инфантильные конфликты, казалось бы, полностью доведены до сознания, но в конце концов анализ застревает в пустом, монотонном повторении старого, а исцеления не наступает. Еще хуже обстоит дело тогда, когда результат переноса скрывает действительное положение вещей и вскоре после расставания с аналитиком пациент возвращается к нему со всеми своими прежними симптомами. Богатый негативный опыт, который был приобретен благодаря таким случаям, привел к совершенно естественной мысли, что что-то все же осталось незамеченным, причем не в содержании — ибо в содержательном отношении полнота этих анализов едва ли оставляла желать лучшего. Напрашивалась мысль о неизвестном и невыясненном тайном сопротивлении, которое сводило на нет все терапевтические усилия. Вскоре выяснилось, что эти тайные сопротивления надо было искать как раз в усердии пациента, в явно незначительной защите от анализа. А при дальнейшем сравнении с другими, удачными случаями в первую очередь было отмечено, что эти анализы имели плавное размеренное течение, никогда не прерывались бурными аффективными потрясениями, а главное — что стало ясным лишь в последнюю очередь — почти всегда протекали в «позитивном» переносе, и лишь в самых редких случаях возникали бурные негативные импульсы против аналитиков. Несмотря на то, что импульсы ненависти не оставались непроанализированными, они не проявлялись в переносе или вспоминались бесстрастно. Прототипами этих случаев можно считать нарциссические аффективно вялые и пассивно-женственные характеры. Первые отличаются безучастным и равномерным, последние — экзальтированным «позитивным» переносом. Таким образом, надо сказать, что у этих внешне «работающих» пациентов — названных «работающими» потому, что они доставляли инфантильный материал, т. е. опять на основе односторонней переоценки содержательного материала,— на протяжении всего анализа характер тайно оказывал сопротивление. Очень часто эти случаи считаются неизлечимыми, по меньшей мере, труднопреодолимыми, что я и сам раньше мог бы подтвердить исходя из собственного опыта. Но с тех пор как мне стали известны их тайные сопротивления, я могу их причислить к случаям, имеющим самый благоприятный прогноз. В характероаналитическом отношении начало лечения таких пациентов отличается тем, что течение их сообщений не прерывают, а к анализу сопротивления характера приступают только тогда, когда поток сообщений и само поведение явным образом превращаются в сопротивление. Следующий случай типичного пассивно-женственного характера должен это проиллюстрировать и, кроме того, показать, что также и здесь вторжение в глубоко вытесненные инфантильные конфликты происходит само собой. Далее, благодаря прослеживанию анализа до продвинутой стадии, должно быть продемонстрировано закономерное «наматывание» невроза на шпулю сопротивлений при переносе. Случай пассивно-женственного характера а) Анамнез Один 24-летний банковский служащий обратился к анализу из-за состояний страха, которые возникли у него год назад в связи с посещением гигиенической выставки. Еще раньше у него были тягостные ипохондрические опасения по поводу того, что у него плохая наследственность, что он станет душевнобольным и умрет в доме для умалишенных. Для этих опасений он мог привести некоторые рациональные основания: его отец за десять лет до женитьбы заразился сифилисом и гонореей. Дед с отцовской стороны тоже, наверное, болел сифилисом. Брат его отца был очень нервным и страдал бессонницей. С материнской стороны наследственная отягощенность была еще серьезней: отец матери покончил жизнь самоубийством, брат матери — тоже. Сестра его бабушки по материнской линии была «умственно ненормальной» (видимо, меланхолически-депрессивной). Мать пациента была нервной и тревожной женщиной. Эта двойная «наследственная отягощенность» (сифилис с отцовской стороны; суицид, психозы — с материнской) делала данный случай тем более интересным, что психоанализ, который не отрицает наследственную этиологию неврозов, придает значение лишь одной из многих этиологий и тем самым находится в оппозиции к традиционной психиатрии. Мы увидим, что идея пациента о плохой наследственности была обоснована также иррационально. Несмотря на тяжелую отягощенность, его вылечили. Контроль за возможными рецидивами продолжался с увеличивающимися интервалами в течение пяти лет. Описание этого случая охватывает только первые семь месяцев лечения, которые прошли под знаком проработки, объективации и аналитического устранения сопротивлений характера. Последние семь месяцев представлены лишь очень кратко, поскольку этот период с точки зрения анализа сопротивления и характера был мало чем интересен. Нам в первую очередь важно описать начало лечения, путь, которым шел анализ сопротивления, а также то, каким образом была найдена связь с материалом из раннего детства. Учитывая трудности, стоящие на пути изложения анализа, будет понятно, что — ради облегчения понимания — мы здесь приводим анализ без второстепенных деталей и повторений, уделяя основное внимание проработке сопротивлений. Мы показываем, так сказать, только каркас анализа, пытаемся выделить его важнейшие этапы и соединить их друг с другом. На самом деле анализ не был таким простым, каким он может показаться в изложении, но в течение месяцев в многочисленных проявлениях, пожалуй, очертились те контуры определенных событий, которые мы здесь пытаемся изобразить. Приступы страха у пациента сопровождались сердцебиением и параличом всей силы воли. Также и в промежутках между ними его никогда не оставляло чувство недомогания. Приступы страха часто наступали спонтанно, но, кроме того, немедленно возникали, стоило ему прочесть в газете заметку о психических болезнях или о самоубийстве. В течение последнего года его работоспособность уменьшилась, и он опасался, что из-за снижения результатов его могут уволить по сокращению штатов. В сексуальном отношении имелись серьезные нарушения. Незадолго до посещения гигиенической выставки он оказался несостоятельным при попытке коитуса с одной проституткой. Это, как он утверждал, его мало смутило, но и обычно его осознанное сексуальное желание было невелико. По его словам, ему было нетрудно переносить воздержание. Несколько лет назад один акт ему удался, однако при этом у него произошла преждевременная эякуляция, не доставившая ему удовольствия. На вопрос, не возникали ли эти состояния страха в прошлом, пациент смог сообщить, что еще ребенком был очень тревожным и особенно в пубертате боялся мировых катастроф. Так, он очень испугался, когда в 1910 году говорили о гибели мира в результате столкновения с кометой, и он удивлялся, почему его родители так спокойно об этом говорили. Этот «страх катастроф» постепенно исчез, но затем полностью сменился идеей о наследственной отягощенности. Состояния страха возникали у него еще в детстве, но раньше такое происходило реже. Помимо ипохондрической идеи о плохой наследственности, состояний страха и сексуальной слабости никаких невротических симптомов не существовало. В начале лечения у пациента имелось понимание своей болезни лишь в отношении состояний страха, потому что от них он больше всего страдал. Идея о наследственности была слишком хорошо рационализирована, а от слабости либидо (вернее — от импотенции) он страдал не так сильно, чтобы ощущать себя больным. Основываясь на симптомах, можно было говорить об ипохондрической форме истерии страха с облигатным, в данном случае особенно хорошо развитым актуально-невротическим ядром (неврозом страха). Диагноз гласил: истерический характер с ипохондрической истерией страха. В основе диагноза «истерический характер» лежат аналитические данные о фиксациях. В феноменологическом отношении он казался типом пассивно-женственного характера: его поведение всегда было слишком любезным, покорным; он извинялся по самому ничтожному поводу; при встрече и расставании несколько раз низко кланялся. Кроме того, он был неловок, застенчив и церемонен. Если, к примеру, его спрашивали, согласен ли он перенести сеанс, то он не говорил просто «да», а заверял, что им можно располагать, что он ко всему готов и т. д. Если он о чем-то просил, то при этом поглаживал руку аналитика. Когда впервые я сказал пациенту о том, что, возможно, он не доверяет анализу, он в тот же день пришел ко мне еще раз и, смущаясь, сказал, что он не мог бы вынести мысли, что его врач считает его недоверчивым, и несколько раз извинился за то, что он, видимо, что-то не так сказал, что и подтолкнуло меня к такому предположению. б) Развитие и анализ сопротивления характера Анализ проходил под знаком сопротивлений, которые исходили из характера пациента, и развивался следующим образом. После того как ему было сообщено основное правило анализа, он начал бегло, лишь изредка запинаясь, рассказывать о своих семейных обстоятельствах и наследственной отягощенности. Постепенно на передний план выступили его отношения с родителями. Он утверждал, что одинаково любил обоих и к тому же очень уважал отца, которого описывал как энергичного, ясно мыслящего человека. Отец всегда предостерегал его от онанизма и от внебрачных половых связей. Он рассказывал ему о своем собственном горьком опыте, который он вынес из своих сексуальных переживаний, о своем сифилисе и гонорее, о своих отношениях с женщинами, которые плохо заканчивались; все это говорилось в воспитательных целях, чтобы уберечь пациента от повторения ошибок. Отец никогда его не бил, а с самого начала, осуществляя свои намерения, говорил пациенту: «Я тебя не заставляю, я просто тебе советую...»; правда, делал он это очень настойчиво. Пациент охарактеризовал свои отношения с отцом как очень хорошие, он был ему предан, и на всем белом свете у него не было лучшего друга, чем отец. Пациент недолго останавливался на этой теме, и почти все сеансы проходили в описании его отношений с матерью. Она всегда была очень заботливой и нежной. Он же, с одной стороны, был таким же ласковым с нею а, с другой, позволял, чтобы мать во всем за ним ухаживала. Она стелила ему белье, приносила ему в постель завтрак, сидела рядом с ним, пока он не засыпал, и даже к началу анализа все еще его причесывала,— словом, он вел жизнь изнеженного маменькина сынка. Он быстро прогрессировал в обсуждении своих отношений с матерью и по прошествии шести недель был близок к тому, чтобы понять свое желание коитуса. Включая это, он полностью осознал свое нежное отношение к матери — отчасти он знал об этом еще до анализа: ему нравилось валить мать на свою кровать, а она позволяла ему это делать с «блестящими глазами и раскрасневшимися щеками». Когда она приходила к нему в ночной сорочке, чтобы пожелать спокойной ночи, он обычно ее обнимал и сильно прижимал к себе. Более того, хотя он всегда старался сгладить сексуальное возбуждение матери (наверное, чтобы не так явно выдавать свое собственное намерение), он несколько раз как бы мимоходом говорил, что сам отчетливо ощущал сексуальное возбуждение. Предприняв крайне осторожную попытку донести до него истинное значение этих эпизодов, я тут же натолкнулся на сильнейшее сопротивление: он может заверить, что и с другими женщинами ощущал бы то же самое. Эту попытку я предпринял не для того, чтобы истолковать ему инцестуозную фантазию, а для того, чтобы убедиться в том, что быстрое продвижение в направлении исторически важной инцестуозной любви было уклонением от чего-то другого, актуально более значимого. Представленный им материал о своих отношениях с матерью был совершенно определенным; казалось, что ему нужно сделать лишь шаг, чтобы понять истинное положение вещей. Таким образом, в принципе можно было бы дать интерпретацию, если бы не бросалось в глаза, что содержание его сообщений резко противоречит содержанию его снов и его слишком любезному поведению. Поэтому я должен был уделять все большее внимание манерам его поведения и материалу сновидений. По поводу сновидений он не приводил никаких ассоциаций; во время сеанса он восторгался анализом и аналитиком, тогда как в реальной жизни очень беспокоился о своем будущем и подолгу размышлял о своей наследственной отягощенности. Мысли сновидений были двоякого рода: частично они тоже содержали его инцестуозные фантазии; то, что он не высказывал днем, он обнаруживал в явном содержании сна; так, в своем сновидении он преследовал мать с ножом для бумаг или протискивался через отверстие, перед которым стояла мать. С другой стороны, часто речь шла о темной страшной истории, об идее наследственности, о преступлении, которое кто-то совершил, или о язвительных замечаниях, которые кто-то делал, или о демонстрации недоверия. В первые 4-6 недель анализа в моем распоряжении имелся следующий материал: его сообщения об отношениях с матерью; его актуальные состояние страха и идея о наследственности; его чересчур любезное, уступчивое поведение; его сновидения, среди них те, в которых отчетливо проявлялись инцестуозные фантазии, сны об убийстве и сны о недоверии; определенные признаки позитивного материнского переноса. Оказавшись перед выбором: истолковать его совершенно ясный инцестуозный материал или подчеркнуть признаки его недоверия — я решился на последнее. Ибо фактически речь шла о тайном сопротивлении, которое на протяжении многих недель не желало проявиться, и именно в этом состояла причина того, что пациент слишком много рассказывал и слишком мало скрывал. Впоследствии выяснилось, что это было первым значительным переносом-сопротивлением, особая форма которого определялась характером пациента. Он обманывал, жертвуя материалом переживаний, который в терапевтическом отношении большой ценности не имел, используя свое чересчур любезное поведение, свои многочисленные и сновидения и мнимое доверие, которое он оказывал аналитику. Он был таким же «услужливым» перед аналитиком, каким был уступчивым всю жизнь перед отцом, причем по той же самой причине, что и здесь, т. е. из страха перед ним. Будь это у меня первый подобный случай, то я не мог бы знать, что такое поведение представляет собой значительное, опасное сопротивление, и не смог бы его устранить, потому что не сумел бы разгадать его смысл и структуру. Однако опыт, ранее приобретенный мною в подобных случаях, показывал, что такие пациенты способны месяцами и даже годами не демонстрировать явного сопротивления и что на толкования, которые им дают, соблазняясь ясным материалом, они вообще не реагируют в терапевтическом смысле. Таким образом, нельзя сказать, что в таких случаях нужно выжидать, пока появится обусловленное переносом сопротивление, потому что оно полностью сформировано с первого же мгновения, разумеется, в тайной форме, свойственной данному характеру. Подумаем также о том, действительно ли предложенный гетеросексуальный инцестуозный материал прорвался из глубины. На этот вопрос следует ответить отрицательно. Если обратить внимание на актуальную функцию актуально предложенного материала, то часто можно установить, что глубочайшим образом вытесненные побуждения, ни в малейшей степени не изменившись в вытеснении, иногда привлекаются Я для зашиты от других содержаний. Это весьма удивительный факт, который непросто понять с позиции глубинной психологии. Непосредственное толкование такого материала было бы явной врачебной ошибкой. Оно не остается безрезультатным — напротив, оно препятствует последующему созреванию этой части вытесненного содержания. Теоретически мы можем сказать, что психическое содержание может появиться в системе Сз при двух различных условиях: принесенное собственными либидинозными аффектами, специфически относящимися к нему, или принесенное посторонними интересами, которые к нему не относятся. В первом случае действует внутреннее давление запруженного возбуждения, во втором случае мы имеем дело с защитой. Иллюстрацией может послужить противопоставление свободного потока любви проявлениям любви, которые должны заглушить вытесненную ненависть, т. е. реактивным выражениям любви. Требовалось обратиться к сопротивлению, что, разумеется, в этом случае сделать было гораздо труднее, чем при явных сопротивлениях. Сообщения пациента не могли раскрыть смысл сопротивления, но вывод можно было сделать, пожалуй, из его манеры поведения и из внешне второстепенных деталей некоторых сновидений. Они свидетельствовали о том, что пациент, из страха противиться отцу, маскировал свое упрямство и недоверие реактивной любовью, а благодаря своей покорности избавлялся от страха. Первая интерпретация сопротивления последовала уже на пятый день анализа в связи со следующим сновидением. «Мой почерк отправили на экспертизу графологу. Ответ: мужчина из дома для умалишенных. Полное отчаяние моей матери. Я хочу покончить со своей жизнью. Пробуждение». В связи с графологом ему пришла в голову мысль о профессоре Фрейде; он добавил, что профессор ему сказал, что анализ излечивает такие болезни, как у него, с «суверенной надежностью». Я обратил его внимание на противоречие: поскольку в сновидении он думал о доме для умалишенных и испытывал страх, то, видимо, он полагает, что анализ ему не поможет. С этим он не хотел согласиться, противился толкованию и настаивал на том, что полностью доверяет анализу. К концу второго месяца ему часто снились сны, но они мало поддавались истолкованию, и он продолжал рассказывать о своей матери. Я позволял ему спокойно говорить, не интерпретируя и не подталкивая, и старался не упустить ни одно проявление недоверия. Однако после первой интерпретации сопротивления он стал еще лучше маскировать свое тайное недоверие, пока, наконец, ему не приснился следующий сон. «Совершено преступление, возможно, убийство». Я против моей воли оказался впутан в это преступление. Страх перед разоблачением и наказанием. Присутствует один мой коллега по работе, который мне импонирует своей смелостью и решительностью. Я ощущаю его превосходство». Я выделил только страх перед разоблачением и связал его с аналитической ситуацией, сказав ему напрямик, что все его поведение указывает на то, что он что-то скрывает. Уже на следующую ночь ему приснился длинный, подтверждающий мои слова, сон «Я узнал, что в нашей квартире свершится преступление. Ночь, и я нахожусь на темной лестничной клетке. Я знаю, что мой отец в квартире. Я хочу поспешить ему на помощь, но боюсь попасть в руки врагов. Моя мысль — известить полицию. У меня с собой свернутая в трубку бумага, которая содержит все детали преступного покушения. Необходимо переодеться, ибо иначе главарь врагов, который выставил много шпионов, расстроит мои планы. Я надеваю широкое непромокаемое пальто, приделываю фальшивую бороду и, сгорбившись, как старый человек, покидаю дом. Главарь врагов задерживает меня. Он поручает одному из своих подчиненных меня обыскать. Этому человеку бросается в глаза свернутая в трубку бумага. Я чувствую, что пропаду, если он прочтет ее содержание. Я прикидываюсь как можно более простодушным и говорю, что это заметки, не имеющие никакого значения. Он возражает, что все-таки должен на них взглянуть. Момент мучительного напряжения, затем в отчаянии я ищу оружие. Я нахожу в своем кармане револьвер и спускаю курок. Мужчина исчезает, и неожиданно я чувствую себя очень сильным. Предводитель врагов превратился в женщину. Меня охватывает вожделение к этой женщине, я хватаю ее, поднимаю на руки и несу в дом. Мною овладевает чувство наслаждения, и я просыпаюсь». В конце сновидения мы имеем перед собой весь инцестуозный мотив, но также — в начале — явные намеки на его искажение в анализе. Я выделил только это, опять же исходя из соображения, что готовый на жертвы пациент сначала должен был отказаться в анализе от своей вводящей в заблуждение манеры поведения, и только после этого могли быть даны более глубокие интерпретации. Однако на этот раз я сделал еще один шаг в толковании сопротивления; я сказал ему, что он не только испытывает недоверие к анализу, но и своим поведением изображает как раз противоположное. После этого пациент впал в сильнейшее возбуждение и на протяжении шести сеансов совершил три различных истерических действия. 1. Он приподнимался, размахивал руками, пинался и при этом кричал: «Ты, ты, оставь меня, не подходи ко мне близко, я тебя убью, я тебя уничтожу». Нередко это действие незаметно переходило в действие другого рода. 2. Он хватался за горло, при этом хрипел и выл: «О, оставь меня, оставь меня, пожалуйста, я ничего больше не делаю». 3. Он вел себя не как тяжело измученный человек, а как изнасилованная девушка: «Ты, оставь меня, оставь меня»; это уже не говорилось сдавленным голосом, и если, совершая действие второго типа, он скрючивался, то теперь широко расставлял ноги. В эти шесть дней поток его рассказов прекратился, он находился в состоянии открытого сопротивления, непрерывно говорил о своей наследственной отягощенности и время от времени впадал в своеобразное состояние, в котором вел себя описанным выше образом. Примечательно, что как только действие прекращалось, он как ни в чем ни бывало продолжал спокойно рассказывать дальше. По этому поводу он обронил только одно замечание: «Удивительно, доктор, что здесь во мне происходит». Я пояснил ему, что, очевидно, не допуская меня к содержанию, он разыгрывал передо мной нечто, что, видимо, однажды ему пришлось пережить в своей жизни или по крайней мере о чем он когда-то фантазировал. Он был явно обрадован этим первым разъяснением и отныне играл свою роль гораздо чаще, чем до объяснения. Я должен был себе сказать, что мое истолкование сопротивления взбудоражило важную часть его бессознательного, которая теперь проявлялась в форме действий; однако он был еще далек от того, чтобы объяснить эти действия аналитически, и использовал их скорее в духе своего сопротивления: он полагал, что благодаря своему отыгрыванию особенно любезен передо мной. Позднее я узнал, что во время своих вечерних приступов страха он вел себя так, как при втором и третьем типе описанных действий. Хотя также и смысл действий мне был понятен и я мог бы сообщить ему этот смысл в связи со сновидением об убийстве, я последовательно продолжал заниматься анализом его характерного сопротивления, для понимания которого он уже предоставил мне значительный материал в форме своих действий. Я мог составить себе следующую картину наслоения содержаний его характерного сопротивления-переноса: Первое действие изображало его импульс к убийству, направленный против отца, в переносе на меня (самый глубокий слой). Второе действие содержало страх перед отцом из-за импульса к убийству (средний слой). Третье действие изображало скрытое грубо-сексуальное содержание его женственной установки, идентификацию с (изнасилованной) женщиной и одновременно пассивно-женственную защиту от импульса к убийству. Таким образом, он был уступчивым, чтобы удержать отца от исполнения наказания (кастрации). Но также и действия, которые соответствовали самому поверхностному слою, пока еще нельзя было интерпретировать. Пациент, возможно, для видимости («чтобы быть любезным») принял бы любое толкование, но оно не имело бы никакого терапевтического эффекта; ибо между предложенным содержанием его бессознательного и возможностью более глубокого понимания стояла, препятствуя, возникшая в переносе женственная защита от равным образом возникшего в переносе страха передо мной, а этот страх, в свою очередь, соответствовал импульсу ненависти и недоверию, которые были перенесены от отца. Таким образом, за его уступчивой, доверчивой манерой поведения скрывались ненависть, страх и недоверие — стена, о которую должно было разбиться любое толкование симптома. Итак, я опять толковал только его бессознательные намерения вводить в заблуждение, сказал ему, что он сейчас так часто производит свои акции, чтобы меня привлечь, но добавил, что сами по себе они были бы очень важными только в том случае, если бы мы могли приблизиться к их пониманию настолько, что ему стал бы понятен смысл его актуального поведения. Он стал меньше противиться толкованию сопротивления, но по-прежнему не соглашался. На следующую ночь он впервые открыто видел сон о своем недоверии к анализу. «Недовольный прежней неудачей анализа, я обращаюсь к профессору Фрейду. В качестве средства от моей болезни он передает мне длинный жезл, имеющий форму ушной ложечки. Я испытываю удовлетворение». При анализе этой части сновидения он впервые признался, что почувствовал легкое недоверие к словам профессора и, кроме того, был неприятно удивлен, увидев перед собой столь юного врача. При этом я заметил две вещи: во-первых, что и это сообщение о своем недоверии он опять сделал из услужливости, и, во-вторых, что он что-то утаил. Я обратил его внимание на то и другое. Некоторое время спустя я узнал, что он меня обманывал в вопросе о гонораре. В то время как таким образом последовательно прорабатывались сопротивление его характера, обман при помощи послушания и уступчивости, сам собой появлялся все более богатый материал из самых разных периодов его жизни, касавшийся его детского отношения к матери, к молодым людям, его удовольствия, которое он получал в детстве от болезни, и т. д. Из всего этого толкованию было подвергнуто только то, что имело отношение к сопротивлению его характера. Накапливались сновидения, касавшиеся его недоверия и его затаенной, иронической установки. Так, спустя несколько недель среди прочего ему приснилось следующее. «На замечание моего отца, что у него нет сновидений, я возражаю, что решительно так не бывает, что, очевидно, он забывает сновидения, которые по большей части являются предосудительными представлениями. Он язвительно смеется; я раздраженно говорю, что это теория не какого-нибудь незначительного человека, а профессора Фрейда, но при этом испытываю внутреннее беспокойство». Я показал ему, что в сновидении язвительно смеется его отец, потому что сам он не отваживался этого делать, и сослался на беспокойство, которое он испытывал в сновидении и которое я истолковал как знак нечистой совести. Он детально на этом остановился, принял это толкование, а в следующие десять дней обсуждался вопрос о гонораре. Оказалось, что во время предварительного обсуждения он сознательно, «чтобы защититься», т. е. из недоверия к моей честности, солгал, назвав, хотя его об этом не спрашивали, более низкую сумму, чем ту, которой он располагал. Я, как всегда это делаю, назвал свой средний и минимальный гонорар и взялся его лечить по минимальным расценкам; но он мог платить больше, причем не только потому, что имел больше сбережений и получал большее жалованье, чем указал, но и потому, что его отец нес половину расходов. г) Анализ актуального материала вслед за анализом инфантильного При обсуждении «денежного дела», которое всегда дискутировалось в связи с сопротивлением его характера, тайным страхом и тайным недоверием, он однажды оговорился, сказав: «У меня было желание, чтобы мои деньги в банке становились все больше (вместо: моих денег становилось все больше)!» Тем самым он выдал связь денег с половым членом и связь страха перед потерей денег со страхом за член. Я ничего ему не истолковал, не стал анализировать также и оговорку, потому что не хотел слишком рано интерпретировать страх кастрации как таковой, и сделал лишь несколько замечаний о том, что его бережливость, видимо, связана со страхом катастроф, что, очевидно, он чувствует себя увереннее, если имеет больше денег. Он принял это с истинным пониманием и в подтверждение привел факты из своего детства. Он очень рано начал копить крейцеры и никогда не мог простить своему отцу, что тот однажды без спросу взял его сбережения и что-то на них купил. Он впервые спонтанно выдвинул против отца упрек, который сознательно относился к деньгам, бессознательно, естественно,— к угрозе кастрации. В связи с этим я разъяснил ему также, что, хотя его отец поступил bona fide, было бы неразумно таким способом подавлять свою сексуальность. Пациент сознался, что он уже и сам часто втайне об этом думал, но никогда не отваживался перечить своему отцу, который, как он предполагал, желал ему только лучшего. О том, что в его покорности отражались глубокое чувство вины и страх перед отцом, я пока еще не мог ему сообщить. Отныне анализ сопротивления-переноса сопровождался анализом скрытой отвергающей установки к отцу. Каждая особенность ситуации переноса соотносилась с отцом и по мере предъявления обильного нового материала понималась пациентом с точки зрения его истинного отношения к отцу. Хотя все, о чем он рассказывал, по-прежнему подвергалось цензуре и еще не было доступно более глубокому толкованию, мы в надлежащем порядке приступили к анализу детства. Теперь он приводил материал уже не в качестве жертвы, чтобы избежать чего-то более неприятного, а движимый анализом сопротивления характера и усиливающимся убеждением в том, что его отношение к отцу было не таким, как он думал, и что это оказало пагубное влияние на его развитие. Каждый раз, когда он приближался к фантазии об убийстве, его страх усиливался. Сновидения становились более редкими и короткими, зато более законченными, а их связь с аналитической ситуацией становилась теснее. Материал, выдвигавшийся на первый план раньше, по большей части иссяк. То, что поднималось наверх из других слоев комплекса, находилось в тесной связи с отцовским комплексом: его фантазия быть женщиной и инцестуозное желание. В течение последующих шести недель впервые открыто проявились сны о кастрации, хотя с моей стороны никаких толкований, имеющих к этому отношение, или ожиданий не было. I. «Я лежу в своей постели, вдруг пугаюсь и замечаю, что на мне сидит бывший директор моей гимназии Л. Я валю его и подминаю под себя, но он освобождает одну руку и угрожает моему члену». II. «Мой старший брат влезает в окно на нашей лестничной клетке и попадает в нашу квартиру. Он велит принести ему меч, так как хочет меня убить. Я опережаю его и убиваю». Итак, мы видим, как без каких-либо усилий с моей стороны, только благодаря корректному анализу сопротивления все отчетливее проявляется серьезный конфликт с отцом. В этой фазе снова стали возникать заминки и проявления недоверия к анализу. Сопротивление теперь связалось с вопросом о гонораре, он не доверял моей честности. Сомнение и недоверие всегда проявлялись тогда, когда он приближался к своему нерасположению к отцу, к комплексу кастрации и к фантазии об убийстве. Хотя сопротивления маскировались порой женской уступчивостью, тем не менее теперь легко удавалось вновь извлекать скрытое. После пятинедельного перерыва, вызванного моим отпуском, анализ опять был продолжен. Пациент, который не брал отпуска, в это время жил у своего друга, потому что его родители были в отъезде, а он боялся одиночества. Приступы страха у него не ослабли, а наоборот, после моего отъезда стали очень сильными. В связи с этим он мне рассказал, что ребенком всегда испытывал страх, когда мать уходила из дома, что ему всегда хотелось, чтобы мать была рядом, и злился на отца, когда по вечерам он брал ее с собой в театр или на концерт. Таким образом, вполне было ясно, что наряду с негативным отцовским переносом у него произошел интенсивный перенос нежных чувств к матери. То, что этот перенос присутствовал с самого начала и существовал наряду с реактивной, пассивно-женственной манерой поведения, проявлялось также и в том, что пациент, сравнивая свое состояние во время отпуска с состоянием в прошлые месяцы, отмечал, что чувствовал себя рядом со мной очень хорошо и уверенно. Он сам сказал, что рядом со мной он чувствовал себя таким же защищенным, как рядом с матерью. Я не останавливался на этих высказываниях, ибо перенос нежных чувств к матери пока не мешал, для анализа отношения к матери было слишком рано, а перенос его реактивно-женственного отношения к отцу вследствие перерыва опять был таким же сильным, как и прежде. Он говорил безропотно и смиренно, как в начале анализа, и в своих сообщениях снова был ориентирован на свое отношение к матери. На третий и четвертый дни после возобновления анализа ему приснились два сновидения, которые содержали инцестуозное желание, его инфантильную установку к матери и его фантазию о материнской утробе. В связи с этими сновидениями пациент вспомнил пережитые им сцены с матерью в ванной комнате; она купала его вплоть до двенадцатилетнего возраста, и он никак не мог понять, почему товарищи, которые об этом знали, его высмеивали. Затем ему вспомнился его детский страх перед преступниками, которые могли проникнуть в квартиру и его убить. Таким образом, анализ выявил инфантильную истерию страха без каких-либо относящихся к этому интерпретаций или предположений. Я уклонился от глубокой проработки сновидений, потому что его прежняя манера поведения опять выдавала намерение ввести в заблуждение. Сон, приснившийся на следующую ночь, был еще более явным. I. «Я путешествую по Арнбрехтталю (местность, где мы проводили лето, когда мне было пять и шесть лет) с целью освежить детские впечатления. Неожиданно я попадаю в какой-то большой населенный пункт, покидая который надо пройти через замок. Привратница открывает мне ворота и заявляет, что в настоящее время я не могу осмотреть замок. Я отвечаю, что у меня нет такого намерения, что я хочу только пройти через замок и выбраться на природу. Появляется владелица замка, пожилая дама, которая кокетливо пытается пробудить мою симпатию. Я хочу удалиться, но вдруг замечаю, что забыл свой ключ (который отпирает мой чемодан и, кроме того, по-видимому, имеет для меня большое значение) в личной шкатулке хозяйки замка. Неприятное чувство, которое, однако, вскоре исчезает, поскольку шкатулку открывают и возвращают мне ключ». II. «Меня зовет моя мать, которая живет этажом выше. Я беру в руки газету, делаю из бумаги мужской половой орган и иду к своей матери». III. «Я нахожусь в большом зале в обществе моей кузины и ее матери. Моя кузина, которая вызывает у меня симпатию, одета только в одну сорочку, и я тоже. Я ее обнимаю, и тут мне бросается в глаза, что я вдруг оказываюсь значительно меньше ее, ибо мой половой орган находится на высоте половины ее бедра. У меня случается поллюция, и я очень сконфужен, потому что боюсь, что из-за этого на моей сорочке появятся пятна, которые легко заметить». В кузине он сам признал свою мать. По поводу наготы ему пришла мысль, что, когда он пытался совершить коитус, он никогда не раздевался. Он испытывал неопределенный страх это делать. Таким образом, отчетливо проявились инцестуозная фантазия (части II и III), страх кастрации (часть I). Почему он так мало подверг их цензуре? Я уклонился от толкований, учитывая его очевидный обманный маневр, а также от попытки побудить пациента к дальнейшим сообщениям или мыслям. Но вместе с тем я не препятствовал пациенту в его ассоциациях. Тема должна была развиваться дальше, а главное - ничего не должно было происходить, пока не заявило о себе и не было устранено очередное сопротивление-перенос. Оно не заставило себя долго ждать и было связано с замечанием, которое вопреки всем своим знаниям и намерениям я сделал ко второй части сновидения. А именно я обратил внимание пациента на то, что однажды ему уже снился сон о бумажном пенисе. Замечание было ненужным, он отреагировал на него, вопреки однозначному явному содержанию сновидения, защитой в своей манере: да, он верит этому, «но...» В эту ночь у него случился сильный приступ страха, и ему приснилось два сновидения: первое касалось его «сопротивления из-за денег» (перенос страха кастрации), второе впервые привело первичную сцену, которая в конечном счете и мотивировала сопротивление из-за денег. I. «Я стою на Пратере перед балаганом посреди огромной толпы. Вдруг я замечаю, как один человек, который стоит позади меня, пытается вытащить мой кошелек из кармана брюк. Я хватаюсь за свой бумажник и в последний момент предотвращаю карманную кражу». II. «Я еду в последнем вагоне поезда по местности, расположенной к югу от Вертерзее. На повороте я вдруг вижу, что навстречу нам, по тем же рельсам, движется другой поезд. Катастрофа кажется неизбежной; чтобы спастись, я выскакиваю из тамбура». Только здесь обнаружилось, что я поступил правильно, не став толковать его инцестуозные сновидения, поскольку у пациента скрыто присутствовало огромное сопротивление. Мы также видим, что сон о сопротивлении был тесно связан с его инфантильным страхом (страх катастрофы — страх первичной сцены). В возрасте от трех до шести лет он проводил летнее время на Вертерзее. В связи со сновидениями у него не возникло никаких ассоциаций. Посчитав, что мужчина в первом сне непосредственно относится ко мне, я снова завел речь с пациентом о его манере себя вести, его скрытом страхе передо мной и его затаенном недоверии в вопросе о деньгах, не касаясь пока связи со страхом катастрофы. Из второго сна я выделил только «неизбежную катастрофу» и сказал ему то, что мы и так уже знали: что деньги означают для него защиту от катастрофы и он боится, что я могу лишить его этой защиты. Он согласился не сразу, по-видимому, его ужаснула мысль, что он видит во мне вора; но он и не отверг толкования. В течение следующих трех дней он видел сны, в которых заверял меня в своей преданности и в своей вере; я появлялся также в образе его матери. Затем появился новый элемент: его мать как мужчина; она предстала в виде японца. Эту часть сновидения мы поняли только спустя много месяцев, когда стало ясно, что означали его детские фантазии о русско-японской войне. Русским был его отец, а японцем — из-за маленького роста — мать. Кроме того, его мать одно время носила японскую пижаму: мать в штанах. Он не раз оговаривался, говоря о «члене матери». «Школьный приятель» в некоторых его сновидениях тоже представлял собой лишь кузину, похожую на его мать. Однако ясные инцестуозные сновидения являлись сновидениями-сопротивлениями: они должны были скрывать его страх перед женщиной (с пенисом). С этого времени в течение шести недель анализ развивался зигзагообразно: сновидения и сообщения, касавшиеся его сопротивления, связанного с деньгами, сменялись другими, которые изображали его вожделение к матери, мать как мужчину, опасного отца и страх кастрации в самых разных вариациях. В работе по толкованию я всегда исходил из его сопротивления, связанного с деньгами (со страхом кастрации), и, отталкиваясь от этого, каждый день углублял анализ инфантильной ситуации, что мне удавалось легко, потому что инфантильный материал всегда был тесно связан с ситуацией переноса. Правда, не все, что теперь всплывало на поверхность в детских страхах и желаниях, проявлялось также и в переносе; последний скорее полностью сфокусировался на его страхе кастрации и день ото дня обострялся. В сопротивлении переносе проявилось только ядро инфантильной ситуации. Будучи уверенным, что анализ идет нормально, я мог спокойно повременить с глубокими толкованиями содержания и последовательно прорабатывать его страх передо мной, постоянно соотнося его со страхом перед отцом. Я намеревался путем как можно более интенсивной проработки и устранения перенесенного на меня сопротивления, связанного с отцом, подступиться к его детским инцестуозным фантазиям, чтобы затем по возможности освободить их от сопротивления и суметь истолковать. Этим я хотел избежать опасности того, что мои самые важные интерпретации будут растрачены впустую. Поэтому я оставлял пока без толкования все более ясный и целостный материал на тему инцеста. Если представить схематически, то в начале этой фазы топическое наслоение сопротивления и материала было таким: 1) на переднем плане в форме сопротивления, связанного с деньгами, стоял его страх кастрации; 2) от него он постоянно пытался защищаться посредством женственной манеры поведения по отношению ко мне, что, однако, теперь ему уже не удавалось так хорошо, как в начале; 3) женственная манера вести себя скрывала агрессивно-садистскую установку по отношению ко мне (к своему отцу) и сопровождалась 4) глубокой нежной привязанностью к матери, которая также была перенесена на меня; 5) с этими амбивалентными установками, сконцентрированными в сопротивлении-переносе, были связаны проявившиеся в сновидениях, но не подвергнутые толкованию инцестуозные желания, страх онанизма, его тоска по материнской утробе и сильнейший страх, источник которого — первичная сцена. Из всего этого были интерпретированы только его намерение обмануть и мотивы этого намерения — страх и нерасположение к отцу. Эта ситуация, которая латентно существовала с самого начала, но только сейчас сконцентрировалась во всех пунктах, прежде всего в переносе страха кастрации, теперь развивалась следующим образом. На пятом месяце анализа он увидел свое первое инцестуозное сновидение на тему страха онанизма «Я нахожусь в комнате. Молодая женщина с круглым лицом сидит за фортепьяно. Мне видна только верхняя часть ее туловища, поскольку остальную часть ее тела закрывает фортепьяно. Рядом со мной я слышу голос моего врача: "Смотрите, вот причина вашего невроза". Я чувствую, что приближаюсь к женщине, но затем вдруг испытываю сильный страх и громко кричу». Днем раньше я сказал ему по поводу одного сновидения: «Смотрите, вот одна из причин вашего невроза»,— имея в виду его детскую манеру поведения, его желание, чтобы его любили и оберегали. Словно зная истинную причину своего невроза, пациент связал это «высказывание днем» со своим вытесненным страхом онанизма. Мысль об онанизме опять связалась с мотивом инцеста. Он проснулся в страхе. У него были свои веские основания для того, чтобы нижняя часть тела женщины была скрытой. (Изображение страха перед женскими гениталиями.) Но я не стал затрагивать эту тему, потому что сопротивление пациента по-прежнему было сильным, а по поводу сновидения никаких мыслей у него не возникло. После этого пациенту приснился сон, в котором «обнаженную семью» — отца, мать и ребенка — схватил гигантский удав. Затем ему приснилось: I. «Я лежу в постели, рядом со мной сидит мой врач. Он мне говорит: "Сейчас я покажу вам причину вашего невроза". Я от страха кричу (возможно, не только от страха, но и от сладострастия) и наполовину теряю сознание. Дальше он говорит, что будет анализировать меня в нашей уборной. Эта идея кажется мне привлекательной. Как мы открываем дверь в уборную — помнится смутно». II. Я иду по лесу с моей матерью. Я замечаю, что нас преследует грабитель. Я вижу, что в одежде моей матери находится револьвер, и беру его, чтобы застрелить грабителя, если он приблизится. Быстрым шагом мы приходим на постоялый двор. Когда мы поднимаемся по ступеням лестницы, грабитель настигает нас. Я стреляю в него. Но пуля превращается в банкноту. На время мы оказываемся в безопасности, но я не знаю, не замыслил ли еще чего-то плохого разбойник, который сидит в прихожей. Чтобы расположить его к себе, я даю ему еще одну банкноту». То, что я поступил правильно, не став вдаваться в эти очевидные сновидения — в связи с ними у пациента также не возникло никаких мыслей, — показало мне то обстоятельство, что пациент, который уже имел достаточно аналитических знаний, ни словом не указал на фигуру грабителя, а только молчал или возбужденно говорил о «больших деньгах», которые он должен заплатить, о своем сомнении, поможет ли ему анализ, и т. д. Это сопротивление, без сомнения, было направлено также против обсуждения инцестуозного материала, но соответствующая интерпретация ни к чему бы не привела; я должен был ждать, пока представится подходящий случай истолковать ему страх из-за денег как страх за свой член. В первой части «сновидения о грабителе» речь идет о том, что я анализирую его в уборной. Позднее выяснилось, что в уборной он чувствовал себя в наибольшей безопасности, когда занимался онанизмом. Во второй части сновидения я (отец) предстаю грабителем (= кастратором). Таким образом, его актуальное сопротивление (недоверие из-за денег) находилось в тесной связи с давним страхом, вызванным онанизмом (страхом кастрации). По поводу второй части я дал ему следующее толкование: он опасался, что я мог ему навредить, подвергнуть его опасности, но бессознательно при этом он подразумевал отца. Он принял толкование после некоторого сопротивления и в этой связи начал сам обсуждать свое чрезмерное дружелюбие. Ему приходилось помогать лишь изредка. Он осознал смысл своего чересчур дружелюбного поведения по отношению к начальникам как выражение неопределенного страха хотя бы в чем-то оказаться виновным, они не должны были также заметить, что втайне он над ними насмехается. В той мере, в какой ему удавалось объективировать свой характер и взглянуть на него со стороны, он становился — и во время анализа и вне его — все более свободным и открытым; он уже отваживался критиковать и начал стыдиться своего прежнего поведения. Невротическая черта характера впервые стала инородным симптомом. Таким образом, своего первого успеха добился и характероанализ: характер был проанализирован. Сопротивление, связанное с деньгами, сохранялось, и в сновидениях без какого-либо содействия с моей стороны все отчетливее проявлялся первоначальный материал, страх за член, во взаимосвязи с первичной сценой. Этот факт следует подчеркнуть особо: при упорядоченном и последовательном анализе сопротивления характера о соответствующем инфантильном материале не надо беспокоиться, он — все более ясный и все более связанный с актуальным сопротивлением — появляется сам собой, разумеется, при условии, что этому процессу не мешают преждевременными интерпретациями детского материала. Забота о том, как добраться до детства, становится совершенно излишней. Чем меньше стараются проникнуть в детство, чем корректнее прорабатывают актуальный материал сопротивления, тем быстрее до него добираются. Это вновь оправдалось на деле в ночь после интерпретации, заключающейся в том, что он опасается получить повреждение; ему приснилось, что он проходил мимо птичьего двора и видел, как зарезали одну курицу. Кроме того, растянувшись на земле, лежала женщина, а другая женщина несколько раз вонзила в нее огромные вилы. Затем он обнял одну коллегу по работе, его член был на высоте половины ее бедра, и у него случилась поллюция. Поскольку сопротивление, связанное с деньгами, несколько ослабло, была предпринята попытка анализа сновидения. По поводу птичьего двора он смог теперь заметить, что ребенком он часто видел летом в деревне, как спариваются животные. Тогда мы еще не догадывались, какое значение имела деталь «лето в деревне». В женщине он узнал свою мать, но ее позу в сновидении он не смог себе объяснить. И только по поводу сна, закончившегося поллюцией, он смог сообщить нечто большее. Он был убежден, что ребенок в сновидении — это он сам; к этому добавилась мысль, что обычно он предпочитал прижиматься к женщинам, пока не наступала поллюция. Мне показалось хорошим знаком, что смышленый пациент не привел никаких толкований, хотя все лежало перед ним на поверхности. Если бы я истолковал ему символы или важное содержание бессознательного до анализа его сопротивлений, то он сразу же принял бы это как раз по причине сопротивления, и мы попали бы из одной хаотической ситуации в другую. Благодаря моему толкованию его страха получить повреждение анализ его характера пошел полным ходом. Сопротивление, связанное с деньгами, целыми днями никак не проявлялось, он непрерывно обсуждал свое инфантильное поведение, приводил из жизни пример за примером своих «трусливых» и «коварных» повадок, которые он теперь искренне осуждал. Я попытался его убедить, что в этом прежде всего повинно влияние его отца. Но тут я натолкнулся на сильнейший отпор. Он еще не отваживался упрекать своего отца. После более долгого перерыва он снова увидел сон на тему, в основе которой, как я предполагал, лежала первичная сцена. «Я стою на берегу моря. Несколько больших белых медведей резвятся в воде. Вдруг они проявляют беспокойство, и я вижу спину огромной рыбы, появляющуюся из воды. Рыба преследует одного белого медведя, она ранит его страшными укусами. Наконец рыба оставляет в покое смертельно раненного медведя. Рыба и сама тяжело ранена, при вздохе из ее жабр хлещет кровь». Я обратил его внимание на то, что его сновидения всегда носили жестокий характер. Он с этим согласился и на протяжении нескольких сеансов рассказывал о своих сексуальных фантазиях, которые у него возникали при мастурбации, и о своих жестоких действиях вплоть до пубертатного возраста. После успешного анализа я попросил его эти действия записать. Почти все они обусловлены «садистским восприятием полового акта». «(3-5 лет.) На даче я случайно оказываюсь свидетелем того, как в хлеву режут свиней. Я слышу хрипение животных и вижу, как из светящихся в темноте белых тел животных брызжет кровь. Я испытываю глубокое сладострастие. (4-6 лет.) Представление о том, как убивают животных, особенно лошадей, вызывает во мне большое чувство удовольствия. (5-11 лет.) Мне нравится играть в оловянных солдатиков. Я устраиваю сражения, в которых дело всегда доходит до рукопашного боя. При этом я прижимаю солдатиков друг к другу; покровительствуемые мною солдатики валят врагов. (6-12 лет.) Я прижимаю двух муравьев друг к другу таким образом, что они начинают кусать друг друга. Вцепившиеся друг в друга насекомые борются не на жизнь, а на смерть. Я также устраиваю сражения между муравейниками, рассыпая между ними сахар. Он приманивает насекомых из враждебных лагерей, и в результате разгораются настоящие битвы. Точно так же мне доставляет удовольствие посадить в один стакан осу и муху. Спустя некоторое время оса нападает на муху и откусывает ей по очереди крылья, ноги и голову. (12-14 лет.) У меня есть террариум, и мне нравится наблюдать, как самцы совершают половой акт с самками. То же самое я люблю наблюдать на птичьем дворе, мне нравится также смотреть, как более сильные петухи отгоняют более слабых. (8-16 лет.) Мне нравится устраивать потасовки с горничными. В более поздние годы обычно при этом я поднимаю девушек, несу их к кровати и там валю. (5-12 лет.) Мне очень нравится играть с железной дорогой. Я пускаю мои маленькие поезда через всю комнату, причем туннели, сделанные из ящиков, кресел и т. д., пересекаются. При этом я также пытаюсь подражать шуму едущего и выпускающего пар локомотива. (15 лет, фантазия при мастурбации.) Обычно я лишь наблюдатель. Женщина отбивается от мужчины, который во многих случаях значительно меньше ее. После продолжительной борьбы женщиной овладевают. Мужчина грубо хватает ее за грудь, бедра или ягодицы. Мне никогда не представляются женские или мужские половые органы или сам половой акт. В тот момент, когда женщина прекращает сопротивление, у меня наступает оргазм». Ситуация теперь заключалась в следующем: пациент стыдился своей трусости и вспоминал о садизме, свойственном ему в прошлом. Анализ этих вкратце приведенных фантазий и действий продолжался до конца лечения. Благодаря этому пациент стал значительно более открытым в анализе, а также более мужественным и агрессивным, но вначале в его поведении по-прежнему сквозила тревожная нотка. Хотя его приступы страха стали реже, они возникали вновь вместе с сопротивлением, связанным с деньгами. Мы можем здесь опять убедиться в том, что выдвижение на передний план генитального инцестуозного материала служило прежде всего сокрытию его инфантильного садизма, даже если это одновременно представляло собой попытку продвинуться к генитальному катексису объекта. Однако генитальное стремление пациента осуществлялось садистским образом, и в экономическом отношении было важно освободить его от смешения с садистскими импульсами. В начале шестого месяца анализа в связи со следующими сновидениями появилась первая возможность истолковать ему его страх за член. I. «Я лежу на софе в чистом поле (дачное место!). Знакомая мне девушка подходит ко мне и на меня ложится. Я переворачиваю ее под себя и пытаюсь совершить половое сношение. У меня наступает эрекция, но я замечаю, что мой член слишком мал, чтобы осуществить сношение. Из-за этого я очень печален». II. «Я читаю драму. Действующие лица: три японца, отец, мать и четырехлетний ребенок. У меня ощущение, что у этой пьесы будет трагическая развязка. Больше всего меня затрагивает роль ребенка». Впервые попытка коитуса предстала в явном содержании сновидения. Вторая часть, в которой присутствует намек на первичную сцену (четвертый год жизни), не была проанализирована. Непрерывно рассуждая о своем малодушии и боязливости, он сам заговорил о своем члене, в ответ я ему сказал, что его страх получить повреждение, оказаться обманутым и т. д. относится, собственно, к его гениталиям. Вопрос, почему и перед кем он испытывал страх, пока не обсуждался. В чем, собственно, состояло значение страха, тоже не было истолковано. Интерпретация показалась ему правдоподобной, но теперь у него возникло сопротивление, которое продолжалось шесть недель и основывалось на пассивно-женственной гомосексуальной защите от страха кастрации. То, что у него возникло сопротивление, я заметил по следующим признакам: он не протестовал открыто, не выражал сомнения, а опять стал чрезмерно вежливым, покорным и послушным. Его сновидения, которые в ходе анализа сопротивления становились все более редкими, короткими и ясными, опять стали такими же, как в начале анализа: длинными и запутанными. Состояния страха вновь участились и стали такими же интенсивными, как и прежде. Несмотря на это, он не выражал недоверия анализу. Снова возникла идея о наследственности; здесь в скрытом виде проявилось его сомнение в анализе. Он опять, как в начале анализа, изображал изнасилованную женщину. Также и в сновидениях доминировала пассивно-гомосексуальная установка. Сны о коитусе и сны, сопровождавшиеся поллюцией, теперь ему уже не снились. Итак, мы видим, что, хотя анализ его характера и продвинулся, прежнее сопротивление характера тотчас же полностью проявилось, как только в сфере действия анализа оказался новый слой его бессознательного, на этот раз самый важный для его характера — страх кастрации. Вследствие этого анализ сопротивления начался не со страха за член, из-за которого вспыхнуло сопротивление: я снова вернулся к его общей манере поведения. В течение полных шести недель едва ли происходило что-либо другое, кроме исключительного толкования его поведения как защиты от опасностей. Выхватывалась каждая деталь его поведения и снова и снова демонстрировалась ему в этом значении, в результате чего мы постепенно продвинулись к ядру поведения, к страху за член. Пациент снова и снова пытался ускользнуть от меня с помощью «аналитического пожертвования» инфантильным материалом, но я также последовательно истолковывал ему смысл его действий. Постепенно ситуация обострилась до такой степени, что по отношению ко мне он почувствовал себя женщиной; он об этом сказал и добавил, что ощутил также сексуальное возбуждение в промежности. Я истолковал ему природу этого феномена, вызванного переносом: он воспринял мои попытки разъяснить ему его поведение как упреки, почувствовал себя виноватым и хотел загладить вину с помощью женской готовности отдаться. Более глубокий смысл этого поведения, а именно то, что пациент идентифицировал себя с матерью, потому что боялся быть мужчиной (отцом), я пока не затрагивал. Теперь среди прочего он привел следующее подтверждающее сновидение «Я знакомлюсь на Пратере с одним молодым парнем и вступаю с ним в разговор. Он, видимо, неправильно понимает одно из моих высказываний и говорит, что готов мне отдаться. Между тем мы пришли в нашу квартиру, молодой человек ложится в постель моего отца. Его нижнее белье мне кажется непривлекательным». При анализе этого сновидения я опять смог свести женственный перенос к отцу. Тут пациент впервые вспомнил, что в своих фантазиях при мастурбации он в течение какого-то времени испытывал желание быть женщиной и представлял себя женщиной. От грязного нижнего белья анализ перешел к анальным проявлениям и привычкам, относящимся к манерам поведения пациента (церемониалам в уборной). Здесь получила объяснение еще одна черта его характера — обстоятельность. Сопротивление было устранено, при этом помимо прежней формы мы обсудили также его эрогенный, анальный базис. Теперь я сделал еще один шаг в толковании его характера: я объяснил ему связь между его покорным поведением и «фантазией о женщине» — он вел себя по-женски, т. е. преувеличенно верно и преданно, потому что боялся быть мужчиной, и добавил, что анализ должен будет ответить на вопрос, по какой причине он боялся быть мужчиной (в его понимании: храбрым, открытым, искренним, не раболепным). Словно в ответ на это, он рассказал короткое сновидение, в котором вновь выдвинулись на передний план страх кастрации и первичная сцена. «Я нахожусь у моей кузины, прелестной молодой женщины (у матери. — В. Р.). Неожиданно у меня возникает ощущение, что я — мой собственный дедушка. Меня охватывает удручающее уныние. В то же время я каким-то образом чувствую, что я— центр звездной системы и что планеты вращаются вокруг меня. Одновременно я подавляю (еще в сновидении) свой страх и злюсь на свою слабость». Важнейшей деталью этого инцестуозного сновидения являлось то, что пациент был своим собственным дедушкой. Мы сразу же пришли к выводу, что здесь важную роль играл его страх наследственной отягощенности. Было ясно, что, идентифицируясь с отцом, он представлял в фантазии, что зачинает самого себя, т. е. совокупляется с матерью, но это было проговорено лишь позднее. По поводу планетной системы он полагал, что ситуация намекает на его эгоизм: «Все вращается вокруг него». Помимо этого, я подозревал более глубокое содержание, а именно первичную сцену, но ничего не сказал об этом. В течение нескольких дней после рождественских каникул пациент говорил почти исключительно о своем эгоизме, своем желании быть всеми любимым ребенком, и понял, что сам он не хотел любить и не мог. Я показал ему связь между его эгоизмом и страхом за любимое Я и за член. После этого ему приснились два сновидения, которые, словно идя мне навстречу, демонстрировали инфантильную подоплеку. I. «Я неодет и рассматриваю свой член, который на конце кровоточит. Две девушки удаляются, я чувствую себя печальным, так как подозреваю, что они будут меня презирать из-за маленького размера моего члена». II. «Я курю сигарету с мундштуком. Я снимаю мундштук и с изумлением замечаю, что это мундштук для сигар. Когда я опять беру сигарету в рот, мундштук обламывается. У меня неприятное чувство». Таким образом, совершенно без моего участия представление о кастрации начало принимать определенные формы. Пациент интерпретировал теперь сновидения без моей помощи и предоставлял обильный материал о своей боязни женских гениталий и о своем страхе касаться своего члена руками или позволять дотрагиваться до него другим. Во втором сновидении речь, несомненно, идет об оральном представлении (мундштук для сигары). Ему пришла мысль, что у женщин его привлекало все (чаще всего грудь), но только не гениталии, и, таким образом, он начал говорить о своей оральной фиксации на матери. Я разъяснил ему, что само по себе знание о страхе перед гениталиями еще ничего не дает, что нам нужно узнать, почему он испытывает этот страх. После этого ему опять приснилась первичная сцена, причем он не подозревал, что отвечал на мой вопрос. «Я нахожусь позади последнего вагона стоящего поезда, в том месте, где разветвляются рельсы. Второй поезд проезжает мимо, и я оказываюсь зажатым между двумя составами». Прежде чем продолжить изложение анализа, я должен упомянуть, что на седьмом месяце лечения, после устранения его пассивно-гомосексуального сопротивления, пациент совершил смелый шаг к сближению с женщиной. Это произошло совершенно без моего ведома, да и рассказал он мне об этом позднее как бы между прочим. Он увязался за одной девушкой и повел себя следующим образом: в парке он к ней прижался и при хорошей эрекции у него случилась поллюция. Состояния страха постепенно прекратились. Совершить половой акт ему не приходило в голову. Я обратил его внимание на такой образ действий и сказал, что, видимо, он испытывает страх перед половым сношением. С этим он не хотел согласиться и оправдывался отсутствием подходящей возможности, пока наконец ему не бросилась в глаза инфантильная манера своего сексуального поведения. Ведь ему снились подобные сны, и тут он вспомнил, что ребенком он именно так прижимался к матери. Снова возникла тема его инцестуозной любви, с которой, намереваясь ввести меня в заблуждение, он начал анализ, но теперь его сопротивление не было таким сильным, во всяком случае, оно не побуждалось задними мыслями. Таким образом, анализ манеры его поведения проходил параллельно с обсуждением того, что с ним происходило вне врачебного кабинета. Пациент снова и снова противился толкованию, что он действительно вожделел свою мать. Материал, который он предоставил за эти семь месяцев, был столь ясным, а взаимосвязи, как он и сам признавал, были настолько очевидными, что я и не стал пытаться его убедить, а начал анализировать, почему он боялся в этом себе признаться. Этот вопрос обсуждался одновременно с темой его страха за член, и мы должны были решить теперь две проблемы: 1. Откуда происходил страх кастрации? 2. Почему, несмотря на сознательное согласие, он не признавал чувственной инцестуозной любви? Анализ быстро продвигался теперь в направлении первичной сцены. Эта фаза началась со следующего сновидения. «Я нахожусь в большом зале королевского замка, в котором собрались король и его свита. Я насмехаюсь над королем. Его люди бросаются на меня. Меня валят на землю, и я чувствую, как мне наносят смертельные резаные раны. Мой труп уносят. Неожиданно я ощущаю, что я еще жив, но держусь совсем тихо, чтобы два могильщика продолжали верить, что я мертв. Меня засыпают тонким слоем земли, который не дает мне дышать. Я делаю движение, которое замечают могильщики. Я не шевелюсь и благодаря этому спасаюсь от разоблачения. Спустя некоторое время я освобождаюсь и снова проникаю в королевский дворец, в каждой руке у меня страшное оружие, возможно, громовые стрелы. Всех, кто попадается на моем пути, я убиваю». Он предположил, что мысль о могильщиках каким-то образом должна быть связана с его страхом кастрации, и теперь я мог ему показать, что эта идея, идея о наследственной отягощенности и страх за член — одно и то же. Вероятно, добавил я, сновидение воспроизвело сцену из его детства, от которой берет свое начало страх за член. По поводу сновидения ему пришла мысль, что он притворяется "мертвым", не шевелится, чтобы его не нашли. В связи с этим ему пришло на ум, что в своих фантазиях при мастурбации он чаще всего был зрителем, и он сам задался вопросом, не мог ли он пережить «нечто подобное» со своими родителями, но тут же отверг эту идею, сказав, что никогда не ночевал в спальне родителей. Это, разумеется, полностью опрокинуло мои расчеты, ибо, основываясь на материале его сновидения, я был убежден, что он реально пережил первичную сцену. Я сам указал на противоречие и подумал, что не стоит сдаваться слишком рано, анализ непременно разрешит это противоречие. Уже во время того же сеанса пациент предположил, что он, должно быть, видел горничную с ее другом. Затем ему пришла в голову мысль, что имелись еще две возможности, когда он мог подглядывать за своими родителями. Он вспомнил, что, когда у них бывали гости, его кровать переносили в комнату родителей; кроме того, когда он еще не ходил в школу, летом на даче он спал вместе с родителями в одной комнате. К этому относятся изображение первичной сцены через резание кур (деревенская сцена) и многие сновидения об Оссиахерзее и Вертерзее, где он часто проводил летнее время. В связи с этим он опять заговорил об убеждающих действиях в начале анализа и о своих ночных состояниях страха в детстве. Одна деталь этого страха была здесь разъяснена: он боялся белой женской фигуры, которая появлялась между шторами. Теперь он вспомнил, что когда плакал ночью, мать подходила к его кровати в ночной сорочке. Элемент "кто-то за шторами" так, к сожалению, и не был прояснен. Но, видимо, на этом сеансе мы осмелились зайти слишком далеко в запретную область, ибо следующей ночью ему приснился сон, в котором отчетливо проявлялось сопротивление в виде насмешки. «Я стою на пристани и собираюсь подняться на большой пароход, причем в качестве сопровождающего одного душевнобольного. Внезапно все событие предстает передо мной в виде спектакля, в котором мне отведена определенная роль. На узких сходнях, которые ведут от пристани на пароход, я должен трижды повторить одну фразу, что я и делаю». Он сам истолковал посадку на пароход как желание коитуса, но я повел его к актуально более важному, к «лицедейству». То, что он трижды должен был повторить одну фразу, было ироничным намеком на мое последовательное толкование. Он признается, что часто внутренне усмехался над моими усилиями. Далее у него возникла мысль, что у него имелось намерение найти женщину и трижды совершить с ней половой акт; я к этому добавил: «Ради меня». Но я объяснил ему также, что это сопротивление содержало еще и нечто более глубокое, а именно защиту от своих намерений совершить коитус из страха перед ним. Следующей ночью ему опять приснилась пара сновидений — о гомосексуальной готовности отдаться и о страхе перед коитусом I. «Я встречаю на улице одного молодого парня, который принадлежал к более низкому сословию, но с виду крепкого и здорового. Я чувствую, что физически он сильнее меня, и стараюсь расположить его к себе». II . «Я совершаю лыжную прогулку с мужем одной моей кузины. Мы находимся в ложбине, которая круто спускается вниз. Я исследую снег, который нахожу липким, и говорю, что считаю местность малопригодной для бега на лыжах, потому что при спуске придется часто падать. Продолжая нашу прогулку, мы приходим на улицу, которая ведет вдоль склона горы. При резком повороте я теряю одну лыжу, которая падает в пропасть». Но он не стал детально останавливаться на сновидении, а начал с темы «гонорар»: он должен так много заплатить, но совсем не знает, поможет ли это ему, он очень недоволен, опять испытывает страх и т. д. Свести сопротивление из-за денег к не устраненному страху перед коитусом и гениталиями, а также его преодолеть удалось теперь очень быстро. Теперь ему можно было показать, какие более глубокие намерения преследовала его женственная готовность отдаться: если он приближался к женщине, то испытывал страх перед последствиями и сам становился женщиной, т. е. гомосексуальным и пассивным по своему характеру. То, что он сделал себя женщиной, он понял как факт очень хорошо, однако не мог объяснить себе, почему и перед чем он испытывал такой страх. То, что он боялся полового сношения, ему было ясно. Но что все-таки должно было с ним произойти? Он теперь непрерывно занимался этим вопросом, но вместо страха перед отцом обсуждал страх перед женщиной. Ведь в его детской истерии страха женщина тоже была катектирована страхом. Он постоянно говорил вместо «гениталии» — «женский член». До самого пубертата он считал, что женщина устроена так же, как мужчина. Он сам провел связь между этим представлением и первичной сценой, в реальности которой он теперь был твердо убежден. В конце седьмого месяца ему, помимо прочего, снилось, как одна девушка подняла свою юбку, так что можно было увидеть ее нижнее белье. Он отворачивается, как каждый, «кто видит нечто, чего видеть не полагается». Теперь я решил, что наступил момент сказать ему, что он испытывает страх перед женскими гениталиями, потому что они выглядят как трещина, как рана, и что однажды, когда он впервые увидел их, должно быть, он очень испугался. Он счел мое толкование правдоподобным, поскольку испытывал перед женскими гениталиями не только отвращение, но и страх: они вызывали у него тревогу. Какое-либо реальное происшествие он вспомнить не смог. Ситуация теперь была следующей: ядро его симптомов, страх кастрации, было проработано, но в своем последнем и самом глубоком значении проблема оставалась неразрешенной, потому что более тесные, индивидуальные связи с первичной сценой отсутствовали, а сама она была только выявлена, но не преодолена аналитически. Однажды в период, свободный от сопротивления, когда мы опять обсуждали эти взаимосвязи, но ничего ощутимого не получили, пациент тихо, словно про себя, произнес: «Наверное, однажды меня поймали». В ответ на мой вопрос он сказал, что у него есть чувство, будто однажды он что-то делал исподтишка и на этом попался. Теперь пациент вспомнил, что еще маленьким мальчиком втайне бунтовал против отца. Он строил гримасы за его спиной и над ним насмехался, в то время как обычно он изображал послушного сына. Затем в пубертате протест против отца полностью прекратился. (Полное вытеснение ненависти к отцу из страха перед ним.) Также и его идея о наследственной отягощенности оказалась серьезным упреком отцу. Жалоба «Я наследственно отягощен» имела смысл: «Мой отец мне навредил при зачатии». Анализ фантазий, сопровождавших первичную сцену, выявил, что пациент воображал, что в то время, когда отец с матерью совокуплялись, он находился в материнской утробе; идея о нанесении вреда гениталиям объединилась с фантазией о материнской утробе — и возникло представление, что отец его кастрировал в лоне матери. При изложении остальной части анализа мы можем быть краткими В целом он протекал без сопротивления и отчетливо разделился на два периода В первом преобладала проработка его детских фантазий при мастурбации и страха мастурбации. Его страх кастрации на долгое время закрепился в страхе (боязни) перед женскими гениталиями. «Трещина«, «рана» являлись доказательствами реальности кастрации, которые трудно было опровергнуть. В конце концов пациент осмелился онанировать; после этого состояния страха полностью исчезли, что послужило нам доказательством того, что приступы страха основывались на застое либидо, а не на страхе кастрации, ибо он по-прежнему сохранялся. Благодаря дальнейшей проработке инфантильного материала он был в конечном счете преодолен в такой степени, что пациент предпринял попытку коитуса, которая в плане эрекции оказалась успешной. При последующих половых актах выявились два нарушения: он оказался импотентным в оргазмическом отношении, т. е. испытывал меньшее удовольствие, чем при онанизме, и равнодушно, даже презрительно относился к женщинам. Генитальность по-прежнему была расщеплена на нежность и чувственность. Второй этап состоял из анализа его оргазмической импотенции и его детского нарцизма: он хотел, как «привык с давних пор, получать от женщины — матери — все, ничего не давая взамен». С большим пониманием и с еще большим рвением пациент сам прорабатывал свои нарушения, объективировал свой нарцизм, воспринимал его как тягостный и в конечном счете его преодолел, когда аналитически удалось устранить последний остаток его страха кастрации, который был закреплен в оргазмической импотенции. Точнее говоря, он испытывал страх перед оргазмом, он боялся его, воображая, что связанное с ним нервное потрясение причинит ему вред. Следующее сновидение было вызвано этим страхом. «Я посещаю картинную галерею. Мое внимание привлекает одна картина, которая называется "Пьяный Томми". На ней изображен молодой и симпатичный английский солдат в горах. Поднимается буря, и он, похоже, потерял дорогу; костлявая рука схватила его за кисть и, видимо, его ведет; очевидно, это символ того, что он идет к гибели. Другая картина — "Тяжелое призвание". Точно так же в горах, мужчина и маленький мальчик падают вниз с обрыва, при этом из рюкзака вываливается его содержимое; мальчик оказывается посреди беловатой кашицы». Падение изображает оргазм, беловатая кашица — сперму. Пациент рассказал о своих страхах при эякуляции и оргазме, которые он испытывал в пубертате. Еще раз были основательно проработаны его садистские фантазии в отношении женщин. Спустя несколько месяцев, летом, он вступил в любовные отношения с одной молодой девушкой; теперь нарушения были значительно ограничены. Устранение переноса не доставило никаких трудностей, потому что с самого начала — как в позитивном, так и в негативном отношениях — он был систематически проработан. Пациент охотно прекратил анализ, полный надежд на будущее. В течение последующих пяти лет я пять раз виделся с пациентом, полным душевного здоровья и бодрости. Его боязливость и приступы страха полностью исчезли. Он характеризовал себя как совершенно здорового и выразил свое удовлетворение тем, что в его поведении исчезли раболепие и желание хитрить, что он мог смело противостоять всем трудностям. С тех пор как завершился анализ, его потенция возросла еще больше. д) Резюме Подойдя к концу нашего сообщения, мы вполне сознаем, насколько недостаточен наш язык, чтобы воспроизвести события в анализе. Но должны ли мы из-за этого отказаться очертить хотя бы самое главное, чтобы достичь взаимопонимания в вопросе характероанализа? Итак, подведем итоги. 1. Наш случай является прототипом пассивно-женственного характера, который — независимо от того, какие симптомы заставляют его обратиться к анализу,— всегда противопоставляет нам сопротивления характера одного и того же вида. Вместе с тем он типичным образом демонстрирует нам механизм скрытого негативного переноса. 2. В техническом отношении основное внимание вначале уделялось анализу пассивно-женственного сопротивления характера — стремления ввести в заблуждение через демонстрацию чрезмерного дружелюбия и покорности. Это способствовало тому, что инфантильный материал в соответствии со своей внутренней закономерностью перешел в невроз переноса. Благодаря этому удалось избежать исключительно интеллектуальной, основанной на женской покорности («чтобы услужить») проработки пациентом своего бессознательного, что не имело бы никакого терапевтического эффекта. 3. Из сообщения также следует, что при упорядоченном и последовательном подчеркивании сопротивления характера и недопущении преждевременных интерпретаций соответствующий инфантильный материал сам собой начинает предъявляться во все более ясной и определенной форме, благодаря чему последующие интерпретации смысла и симптомов становятся неопровержимыми и терапевтически плодотворными. 4. История болезни смогла показать, что к работе над сопротивлением характера можно приступить, как только становятся понятными его актуальный смысл и цель, а относящийся к нему инфантильный материал еще не известен. Соответствующий инфантильный материал был получен благодаря подчеркиванию и истолкованию актуального смысла сопротивления, при этом не понадобилось толковать симптомы или высказывать предположения. Когда связь с инфантильным материалом была установлена, сопротивление характера начало ослабевать. Более поздние толкования симптомов происходили в условиях, когда пациент, освободившись от сопротивления, обратился к анализу. Таким образом, анализ сопротивления типичным образом распался на два этапа: на первом этапе подчеркивались форма и актуальный смысл сопротивления, второй этап состоял из его устранения при помощи инфантильного материала, полученного посредством такого подчеркивания. Различие между сопротивлением характера и простым сопротивлением проявилось здесь в том, что первое выражалось в вежливости и покорности пациента, второе — в обыкновенном сомнении и недоверии к анализу. Именно первые способы поведения относились к характеру пациента и именно они определяли форму, в которой выражалось его недоверие. 5. Благодаря последовательному толкованию скрытого негативного переноса была высвобождена вытесненная и замаскированная агрессивность по отношению к аналитику, начальнику и отцу, в результате чего исчезла пассивно-женственная манера поведения, которая являлась лишь реактивным образованием против вытесненной агрессивности. 6. Если вытеснение агрессии против отца содействовало вытеснению фаллического либидо, направленного на женщину, то, в свою очередь, благодаря аналитическому процессу разложения вновь появилось активно-мужское генитальное стремление, сопровождающееся агрессивностью (излечение импотенции). 7. Характерная боязливость исчезла вместе со страхом кастрации, когда стала осознанной агрессивность; приступы страха прекратились, когда пациент отказался от воздержания. Благодаря оргазмическому разрешению актуального страха в конечном счете было устранено и «ядро невроза». В заключение я хочу выразить надежду, что, описав большее количество случаев, мне удастся поколебать мнение моих оппонентов, будто я подвожу каждый случай под «готовую схему». Тогда станет ясно, что я имею в виду, когда с давних пор отстаиваю позицию, что для каждого случая имеется только одна техника, которая должна быть выведена из его собственной структуры и к нему применена.   Содержание Вильгельм Райх   www.pseudology.org