Глава 1 Классификация толпы
Мы изучили уже общие черты, свойственные одухотворенной толпе; теперь
нам надо рассмотреть частные особенности, присоединяющиеся к этим общим
чертам в собраниях различных категорий тогда, когда под влиянием
соответствующих возбудителей эти собрания превращаются в толпу.
Исходной точкой при классификации толпы будет служить нам простое
скопище. Низшая форма такого скопища наблюдается тогда, когда оно состоит
из
индивидов различных рас и не имеет другой общей связи, кроме более или
менее
почитаемой воли одного вождя. Типом такого скопища являются варвары весьма
различного происхождения, наводнявшие римскую империю в течение многих
веков. Над этим скопищем, состоящим из различных рас, будет находиться
такая
Толпа, которая под влиянием известных факторов приобрела уже общие черты,
и
в конце концов образовала расу. При случае и в такой толпе могут
проявиться
специальные черты, характерные для толпы всякого рода, но все же над ними
будут преобладать в большей или меньшей степени черты, свойственные расе.
Обе категории скопищ под влиянием факторов, о которых мы говорили выше,
могут превращаться в организованную или одухотворенную толпу. В этой
организованной толпе мы устанавливаем следующие различия:
А. Толпа 1. Анонимная (уличная Толпа, например).
разнородная 2.Неанонимная (присяжные, парламент
ские собрания и т.д.).
В. Толпа 1. Секты (политические, религиозные и т. д.).
однородная 2. Касты (военные,духовенстао, рабочие и т. д.).
3. Классы (буржуазия, крестьянство и т. д.).
Постараемся в нескольких словах определить главные отличительные черты
этих различных категорий толпы.
1. РАЗНОРОДНАЯ Толпа
О характерных чертах этой толпы мы уже говорили раньше. Такая Толпа
составляется из индивидов, самых разнообразных по своей профессии и
умственному развитию. Мы знаем уже, что коллективная психология людей,
образующих действующую толпу, отличается значительно от их индивидуальной
психологии, и умственное развитие не препятствует этому. Нам известно, что
в
собраниях ум не играет никакой роли, и двигателями являются
бессознательные
чувства.
Основной фактор -- раса -- дозволяет нам установить еще более глубокие
различия между разнообразными формами такой толпы. Нам приходилось уже не
раз возвращаться к вопросу о той роли, которую играет раса, и указывать,
что
она является самым могущественным фактором, определяющим поступки людей,
и,
кроме того, выражается в действиях и свойствах толпы. Толпа, состоящая из
индивидов самых разнообразных, но одной и той же расы (например, англичан
или китайцев), значительно отличается от толпы, в состав которой входят
индивиды также всякого рода, но принадлежащие к разным расам (например,
русские, французы, испанцы).
Глубокие различия, создаваемые наследственной умственной организацией в
мыслях и чувствах людей, тотчас же выступают наружу, как только
какие-нибудь
обстоятельства, довольно .впрочем, редкие, соединяют вместе в толпе, и
притом в приблизительно равной пропорции, индивидов различной
национальности; эти различия обнаруживаются даже несмотря на кажущуюся
общность интересов, заставивших их собраться вместе. Попытки социалистов
собрать в общем конгрессе представителей рабочего населения каждой страны
обыкновенно приводили лишь к самым яростным разногласиям. Латинская Толпа,
как бы она ни была революционна или консервативна, непременно обратится к
вмешательству государства для реализации своих требований. Эта Толпа
всегда
обнаруживает склонность к централизации и цезаризму. Английская же или
американская Толпа не признает государства и всегда будет обращаться к
частной инициативе. Французская Толпа больше всего стоит за равенство,
английская -- за свободу. Такие различия, существующие между расами, ведут
к
тому, что социализм и демократия представляют почти столько же
разнообразных
форм, сколько есть наций.
Душа расы вполне подчиняет себе душу толпы и имеет могущественную силу,
ограничивающую ее колебания. Надо признать основным законом, что низшие
свойства толпы выражаются тем слабее, чем сильнее в ней развита душа расы.
Господство толпы означает варварство или же возвращение к варварству.
Только
путем приобретения прочно организованной души раса может избавиться
мало-помалу от неразумной власти над ней толпы и выйти из состояния
варварства.
Оставив в стороне расу, мы можем разделить разнородную толпу на два
отдела: толпу анонимную, уличную толпу, и толпу неанонимную, к которой
надо
отнести все совещательные собрания, например, присяжных. Чувство
ответственности, нс существующее в толпе первого рода, развито в толпе
второго рода и придает ее поступкам очень часто совершенно иное
направление.
2. Толпа ОДНОРОДНАЯ
Толпа однородная состоит из трех категорий: сект, каст и классов.
Секта представляет первую степень организации однородной толпы. В ее
состав входят индивиды различной профессии и воспитания, различной среды,
причем единственной связью между ними служат верования. Таковы, например,
различные религиозные, а также политические секты.
Каста представляет уже самую высшую степень организации, доступную
толпе. В состав секты, как мы видели, входят индивиды различных профессий,
воспитания и среды, связанные лишь общностью верований, тогда как в состав
касты входят лишь индивиды одной и той же профессии, следовательно,
происходящие приблизительно из одной и той же среды и получившие одно и то
же воспитание. Таковы будут касты военная и духовная.
Класс образуется индивидами различного происхождения, собравшимися не
вследствие общности верований, как это мы видим у членов какой-нибудь
секты,
не в силу общности профессиональных занятий, как это наблюдается в касте,
но
в силу известных интересов, привычек, образовавшихся под влиянием
одинакового образа жизни и воспитания. Таковы, например, буржуазный класс,
земледельческий и т.д.
В этой работе я не буду входить в подробное исследование толпы
однородной (секты, касты и классы), так как откладываю это до следующего
тома. Свое же исследование толпы разнородной я намерен закончить
изображением нескольких определенных категорий этой толпы, избранных мною
как типы.
Глава II. Преступная Толпа
Название "преступная Толпа" ни в каком случае не подходит к такой
толпе, которая после известного состояния возбуждения превратилась в
простой
бессознательный автомат, повинующейся внушениям. Но я все-таки сохраняю
это
ошибочное название, потому что оно узаконено новейшими психологическими
исследованиями. Без сомнения, некоторые действия толпы преступны, если их
рассматривать сами по себе, но тогда и поступок тигра, пожирающего индуса,
также надо назвать преступным. Преступления толпы всегда вызваны
каким-нибудь очень могущественным внушением, и индивиды, принявшие участие
в
совершении этого преступления, убеждены, что они исполнили свой долг, чего
нельзя сказать об обыкновенном преступнике.
История преступлений толпы вполне подтверждает все вышесказанное. Как
типичный пример можно привести убийство губернатора Бастилии де Лоней.
После
взятия этой крепости губернатора окружила очень возбужденная Толпа, и со
всех сторон его стали осыпать ударами. Одни предлагали его повесить,
другие
-- отрубить ему голову или привязать его к хвосту лошади. Отбиваясь, он
нечаянно ударил ногой одного из присутствующих. Тотчас же кто-то
предложил,
чтобы получивший удар перерезал горло губернатору, и это предложение было
немедленно принято толпой.
Тот, кому пришлось выполнить роль палача, был повар без места,
отправившийся вместе с другими зеваками в Бастилию посмотреть, что там
делается. Повинуясь общему решению, он был убежден, что совершает
патриотический подвиг и даже заслуживает медали за то, что убил чудовище.
Врученной ему саблей он ударил губернатора по голой шее, но сабля
оказалась
плохо заточенной. Тогда он преспокойно вынул из своего кармана маленький
ножик с черной ручкой, и так как в качестве повара он научился резать
мясо,
то при помощи этого ножа благополучно окончил операцию, которую должен был
сделать.
В этом случае можно ясно проследить действие механизма, о котором
сказано выше: повиновение внушению, тем более могущественному, что оно
бывает коллективным, и уверенность убийцы в том, что он совершает
достойный
похвалы поступок, уверенность тем более сильная, что он видит единодушное
одобрение со стороны своих сограждан. Конечно, такой поступок будет
преступным с точки зрения закона, но с психологической точки зрения мы так
не назовем его.
Общие черты преступной толпы такие же, как и всякой другой толпы:
восприимчивость к внушению, легковерие, непостоянство, приоритет чувств,
как
хороших, так и дурных. Все эти черты мы можем найти у толпы, оставившей по
себе одно из самых ужасных воспоминаний в нашей истории -- это так
называемые "сентябрьщики". У них, впрочем, можно встретить много общих
черт
с убийцами Варфоломеевской ночи. Подробности, которые я приведу здесь,
позаимствованы у Тэна, почерпнувшего их из мемуаров современников.
Неизвестно в точности кто отдал приказание или внушил Идею опустошить
тюрьмы посредством избиения заключенных. Был ли то Дантон, или кто другой
--
все равно. Для нас в данном случае интересен только сам факт
могущественного
внушения, полученного толпой, на которую возложено было совершение
убийств.
Толпа убийц состояла приблизительно из четырехсот человек и
представляла собой самый совершенный тип разнородной толпы. За исключением
небольшого числа профессиональных нищих, почти вся она состояла из
лавочников и ремесленников всех разрядов: башмачников, слесарей,
парикмахеров, каменщиков, чиновников, комиссионеров и т.д. Под влиянием
такого же внушения, которому повиновался повар в приведенном выше случае,
все эти люди были совершенно уверены, что они совершают патриотический
долг.
Они выполняли двойную обязанность -- судей и палачей -- и вовсе не считали
себя преступниками.
Проникнутые важностью своей миссии, они прежде всего образовали род
трибунала, и в этом тотчас же выказалась вся односторонность суждений
толпы
и ее правосудия. Ввиду огромного числа обвиняемых было решено, что
дворяне,
священники, офицеры, придворные, одним словом, люди, одно звание которых
служит уже достаточным доказательством их виновности в глазах доброго
патриота, будут убиты гуртом, без дальнейших рассуждений и специальных
решений суда; что касается других, то их надлежало судить по внешнему виду
и
по их репутации. Таким образом, Толпа удовлетворила требованиям своей
примитивной совести и могла уже на законном основании приступить к
убийствам, давая волю своим инстинктам свирепости, генезис которых был
мною
указан выше и которые в толпе развиваются всегда в очень высокой степени.
Но
эти инстинкты нисколько не мешают попеременному проявлению совершенно
противоположных чувств в толпе, например, чувствительности, которая
доходит
до такой же крайности, как и свирепость.
Люди эти обладали экспансивной чувствительностью, характеризующей
парижского рабочего. Один из федератов, например, узнал, что заключенных в
государственной тюрьме оставили без воды на 26 часов. Он пришел в такую
ярость, что готов был бы растерзать нерадивого тюремщика, если бы за него
не
заступились сами же заключенные. Когда импровизированный трибунал
оправдывал
кого-нибудь из заключенных, стража и убийцы обнимали его с восторгом,
раздавались самые неистовые аплодисменты, а затем снова приступали к
массовым убийствам. Во время самого совершения убийств не прекращалось
веселье; танцевали вокруг трупов, устанавливали скамьи для "дам", желавших
видеть, как убивают аристократов. При этом убийцы не переставали
выказывать
совершенно специфическое чувство справедливости. Один из убийц заявил
трибуналу, что дамы, сидящие далеко, плохо видят, и что лишь некоторым из
присутствующих выпадает на долю удовольствие бить аристократов. Трибунал
признал справедливость этого замечания, и решено было осужденных медленно
проводить между шпалерами убийц, которые будут бить их тупым концом сабли,
чтобы продлить мучения. Они кромсали совершенно обнаженные жертвы в
течение
получаса и затем, когда все уже вдоволь насмотрелись, несчастных
приканчивали, вскрывая им животы.
Но в другом отношении убийцы обнаруживали такую большую щепетильность и
нравственность, которую трудно было ожидать у них. Они не брали, например,
ни денег, ни драгоценностей, найденных у своих жертв, и все это в целости
доставляли в комитеты.
Во всех таких действиях можно наблюдать первичные формы рассуждения,
характерные для души толпы. Так, перерезав от 12000 до 15000 врагов нации,
Толпа немедленно подчинилась новому внушению. Кто-то высказал замечание,
что
и в других тюрьмах, там, где сидят старые нищие, бродяги и молодые
арестанты, много находится лишних ртов, от которых недурно было бы
избавиться; притом ведь между ними, несомненно, должны существовать и
враги
народа, вроде некоей г-жи Делярю, вдовы отравителя. "Наверное, она
взбешена,
что сидит в тюрьме. Если бы она могла, то подожгла бы Париж; она, уж
верно,
говорила это, она сказала это! Еще один удар метлы!". Такие доводы
показались настолько убедительными толпе, что все
заключенные были перебиты гуртом, и в том числе около пятидесяти детей
в возрасте от 12 до 17 лет, "которые ведь также могли со временем
превратиться во врагов нации, поэтому лучше было отделаться от них теперь
же
.
После недели такого труда, когда все было закончено, убийцы могли
наконец подумать и об отдыхе. Вполне убежденные в том, что они заслужили
благодарность отечества, они явились к властям с требованием награды;
наиболее же ретивые даже заявили притязание на получение медали.
История Коммуны 1871 года тоже заключает в себе не мало подобных
фактов. И нам предстоит еще не раз наблюдать нечто подобное, так как
влияние
толпы все возрастает, а власти перед нею капитулируют.
Глава третья. Присяжные и уголовные суды
Не имея возможности рассмотреть здесь все категории присяжных, я
остановлюсь лишь на той, которую считаю наиболее важной, на присяжных
уголовного суда. Эти присяжные представляют собой превосходный образчик
толпы разнородной, неанонимной. Мы находим тут и восприимчивость к
внушению,
и преобладание бессознательных чувств вместе со слабым развитием
способности
рассуждать, и влияние вожаков, и т.д., и т.д. Изучая эту категорию
присяжных, мы можем наблюдать интересные образцы ошибок, которые могут
быть
сделаны людьми, не посвященными в психологию Масс.
Присяжные прежде всего дают нам прекрасный пример того, как мало имеет
значение, с точки зрения принятых решений, умственный уровень отдельных
индивидов, входящих в состав толпы. Мы уже раньше говорили, что ум не
играет
никакой роли в решениях совещательного собрания, касающихся общих, а не
исключительно технических вопросов. Суждения, высказанные относительно
общих
вопросов собранием каменщиков и бакалейщиков, мало отличаются от суждений
ученых и артистов, когда они соберутся вместе для совещания по этим
вопросам. В разное время, а именно до 1848 года, администрация делала
очень
тщательный выбор лиц, призванных исполнять обязанности присяжных,
останавливаясь преимущественно на людях просвещенных, профессорах,
чиновниках, литераторах и т.д. Теперь же присяжные набираются
преимущественно из мелкого купечества, лавочников, хозяев, рабочих и
служащих. И к величайшему удивлению специалистов, статистика указала, что
каков бы ни был состав присяжных, решения их бывают тождественны. Сами
судьи, как бы они ни относились враждебно к учреждению присяжных, не могли
не признать справедливости этого факта. Вот как высказывается по этому
поводу бывший председатель уголовного суда Берар де Гляже в своих
"Воспоминаниях".
"В настоящее время выбор присяжных находится в действительности в руках
муниципальных советников, которые записывают одних и исключают других по
желанию, руководствуясь политическими и избирательными соображениями,
связанными с их положением... Большинство . выбранных состоит из
коммерсантов, не столь крупных, как те, которые выбирались в прежнее
время,
и из служащих в разных ведомствах... Но все мнения и все профессии
сливаются
в лице судей, причем некоторые из них обнаруживают горячность неофитов;
дух
присяжных, таким образом, не подвергся изменениям и приговоры их остались
те
же".
Из этой цитаты мы удерживаем лишь выводы, вполне справедливые, но не
объяснения, так как они не верны. Удивляться тут нечему, ибо психология
толпы, а следовательно, и присяжных, большей частью не известна ни судьям,
ни адвокатам; доказательством тому может служить, например, следующий
факт,
изложенный автором вышеприведенной цитаты. Один из самых знаменитых
адвокатов уголовного суда, Лашо, систематически пользовался своим правом
отвергать присяжных и всегда исключал из списка присяжных всех
образованных
людей. Однако опыт доказал в конце концов всю бесполезность такого рода
исключений, и мы видим теперь, что министерство юстиции и адвокаты, по
крайней мере в Париже, совершенно отказались от этой системы, и несмотря
на
это, как справедливо замечает де Гляже, приговоры присяжных не изменились,
"они не стали ни лучше, ни хуже после этого".
Присяжные, как и Толпа, легко подчиняются влиянию чувств и очень мало
-- влиянию рассуждения. "Они не могут устоять, -- говорит один адвокат, --
при виде женщины, кормящей грудью своего младенца, или при дефилировании
сирот перед ними". "Чтобы снискать расположение судей, женщине достаточно
быть симпатичной", говорит де Гляже.
Безжалостные к таким преступлениям, которые могут коснуться их личной
безопасности, действительно наиболее опасным для общества, присяжные очень
снисходительны к преступлениям, совершенным под влиянием страсти. Они
очень
редко бывают строги к девушкам, виновным в детоубийстве, или к покинутой
девушке, облившей серной кислотой своего соблазнителя. Во всех таких
случаях
присяжные инстинктивно понимают, что преступления эти не очень опасны для
общества, и что в стране, где не существует законов, покровительствующих
покинутым девушкам, преступление той, которая мстит за себя, скорее даже
полезно, нежели вредно, так как оно служит предостережением для
соблазнителей.
Заметим вскользь, что это различие, которое инстинктивно делается
присяжными между преступлениями опасными для общества и не опасными для
него, не лишено справедливости. Цель уголовных законов должна, конечно,
состоять в том, чтобы защищать общество от опасных преступников, а никак
нс
в том, чтобы мстить им. Но наши уголовные кодексы и особенно наши судьи до
сих пор проникнуты духом мщения старинного первобытного права, и термин
"vindicta" почти ежедневно употребляется ими. Доказательством такой
склонности наших судей служит отказ большинства применять превосходный
закон
Беранже, разрешающий осужденному отбывать свое наказание тогда только,
когда
он совершит рецидив. Между тем, каждый из судей прекрасно знает, так как
это
доказывается статистикой, что применение наказания в первый раз неминуемо
влечет за собой рецидив преступления. Но судьям всегда кажется, что
общество
осталось не отомщенным, если они освобождают осужденного, и потому они
предпочитают создавать опасных рецидивистов, нежели оставлять общество без
надлежащего отмщения.
Присяжные, как и всякая Толпа, легко ослепляются обаянием, и хотя, как
совершенно верно замечает де Гляже, они очень демократичны по своему
составу, но тем не менее они всегда аристократичны в своих пристрастиях.
"Имя, происхождение, большое состояние, репутация, защита знаменитым
адвокатом, и вообще все то, что отличает и блестит, составляют для
обвиняемых очень выгодное условие".
Всякий хороший адвокат должен больше всего заботится о том, чтобы
действовать на чувства присяжных, как действуют на чувства толпы; он не
должен много рассуждать, если же он захочет прибегнуть к этому способу, то
должен пользоваться лишь самыми примитивными формами рассуждений. Один
английский адвокат, славившийся своим успехом в уголовном суде, указал,
как
следует действовать. "Он внимательно следил за присяжными во время своей
речи. Это самый благоприятный момент. Благодаря чутью и привычке, адвокат
читал на лицах присяжных впечатление, произведенное каждой его фразой,
словом, и выводил отсюда свои заключения. Прежде всего ему нужно было
различить тех, кто уже заранее был на его стороне. Укрепив за собой их
содействие в один миг, он уже переходил к тем, кто казался ему
расположенным
не в пользу обвиняемого, и старался угадать, что восстанавливает их против
него. Это самая трудная часть работы, так как ведь могут существовать
множество причин, порождающих желание осудить человека помимо всякого
чувства справедливости".
В этих нескольких строках резюмируется весь механизм ораторского
искусства, и нам становится ясно, почему речи, приготовленные заранее,
всегда так плохо действуют. Надо менять выражения ежеминутно, постоянно
обращая внимание на производимое впечатление.
Оратору нет нужды привлекать на свою сторону всех присяжных -- он
должен привлечь только вожаков, которые дают направление общему мнению.
Как
во всякой толпе, так и тут, существует лишь небольшое число индивидов,
которые ведут за собой других. "Я убедился на опыте, -- говорит адвокат,
которого я цитирую, -- что в момент произнесения приговора достаточно
бывает
одного или двух энергичных людей, чтобы увлечь за собой остальных
присяжных.
Этих-то двух-трех вожаков и надо постараться убедить адвокату при
помощи искусных внушений. Прежде всего надо постараться им понравиться.
Если
вы сумели понравиться индивиду в толпе, то он уже готов проникнуться
всяким
вашим убеждением и находит превосходными все ваши доводы, каковы бы они ни
были. Привожу следующий анекдот, заимствованный мной из одной интересной
книги о Лашо:
"Известно, что во время своих защитительных речей, произносимых в суде,
Лашо постоянно не теряет из виду двух или трех лиц из присяжных,
казавшихся
ему влиятельными, но несговорчивыми. Обыкновенно ему удавалось смягчить
этих
упрямцев, но однажды в провинции он наткнулся на такого, на которого не
действовала никакая аргументация, несмотря на то, что Лашо расточал ее
перед
ним в течение целых трех четвертей часа. Это был первый из сидевших на
второй скамье, седьмой по счету присяжный. Было отчего прийти в отчаяние!
Вдруг, в самый разгар своих страстных убеждений, Лашо останавливается и,
обращаясь к председателю суда, говорит: "Господин председатель, не можете
ли
вы приказать спустить занавес там, напротив: господин седьмой присяжный
совсем ослеплен солнцем". Седьмой присяжный, покраснев, улыбнулся и
поблагодарил. С этой минуты от уже был привлечен на сторону защиты".
Многие писатели, и даже из очень выдающихся, в последнее время стали
сильно нападать на учреждение присяжных, служащее, однако, для нас
единственной защитой против заблуждений и ошибок (притом весьма частых)
такой касты, которая не подлежит никакому контролю. Некоторые из этих
писателей желали бы, чтобы присяжные выбирались лишь из образованных
классов. Но мы доказали уже, что решения присяжных и при подобных условиях
останутся те же, как теперь, при нынешнем составе присяжных. Другие же,
основываясь на ошибках в приговорах присяжных, желали бы совершенно
отменить
этих последних и заменить их судьями. Однако те ошибки, в которых теперь
так
обвиняют присяжных, прежде всего делаются самими же судьями, так как ведь
если какой-нибудь из обвиняемых предстает перед присяжными, то это значит,
что его уже раньше признали виновным сами судьи: следственный судья,
прокурор и др.
Магистратура в самом деле является единственным ведомством, действия
которого не подлежат никакому контроля). Несмотря на все революции,
демократическая Франция не обладает все-таки правом "Habeas Corpus",
которым
так гордится Англия. Мы изгнали всех тиранов, но в каждом городе мы
посадили
судью, который по своему усмотрению распоряжается честью и свободой своих
сограждан. Самый ничтожный следственный судья, едва успевший соскочить со
школьной скамьи, получает возмутительное право отправлять по своему
усмотрению в тюрьму самых почетных граждан, и притом на основании лишь
простых личных подозрений, в которых он не обязан никому отдавать отчета.
Он
может продержать их в тюрьме полгода, год под предлогом следствия и затем
отпустить их без всякого вознаграждения или извинений. Приказание привести
в
суд совершенно равносильно знаменитому "Lettre de cachet", с той лишь
разницей, что этим последним средством, которое так справедливо ставили в
упрек прежней монархии, могли пользоваться лишь очень важные лица, а
теперь
это средство находится в руках целого класса граждан, которых ни в коем
случае нельзя причислить к разряду наиболее просвещенных и независимых.
Разве не следует из этого, что если бы обвиняемого судили судьи, а не
присяжные, то он лишился бы своего единственного шанса на оправдание? Во
всяком случае, ошибки присяжных являются лишь последствием ошибок судей.
Только эти последние и бывают виновны в чудовищных судебных ошибках вроде
недавнего случая с доктором Л., который был привлечен к ответственности
одним довольно-таки ограниченным следственным судьей на основании лишь
показаний полуидиотки, обвинившей доктора в том, что он сделал ей выкидыш
за
30 фр. Доктор, конечно, был бы отправлен на каторгу, если бы не взрыв
негодования общественного мнения, вынудивший главу государства немедленно
помиловать его. Честность подсудимого, засвидетельствованная всеми его
согражданами, казалось, должна была доказать грубость ошибки, и сами судьи
даже признавали это, но следуя духа касты, сделали все от них зависящее,
чтобы помешать помилованию. Во всех подобных делах присяжные, ничего не
понимающие в технических подробностях, естественно, прислушиваются к тому,
что говорит обвинение, и в конце концов успокаиваются тем, что дело было
расследовано судьями, уже искушенными во всяких тонкостях. Кто же в таких
случаях является истинным виновником ошибок -- судьи или присяжные? Будем
же
тщательно охранять институт присяжных, так как он составляет, наверное,
единственную категорию толпы, которая не может быть заменена никакими
отдельными личностями. Только этот институт в состоянии смягчить строгости
законов, которые уже потому что они одинаковы для всех, должны быть слепы
в
принципе и не могут принимать во внимание частных случаев. Недоступный
состраданию и признающий только текст закона, судья со своей
профессиональной строгостью приговорит к одинаковому наказанию грабителя,
убийцу и бедную девушку, брошенную на произвол судьбы своим соблазнителем,
которую довела до детоубийства нужда. Присяжные же инстинктивно чувствуют,
что соблазненная девушка го раздо менее виновна, нежели ее соблазнитель,
не
подлежащий, однако, каре законов, и поэтому оказывают ей снисхождение.
Хорошо зная психологию каст, а также психологию других категорий толпы,
я решительно не вижу ни одного случая, когда бы я мог не пожелать лучше
иметь дело с присяжными, нежели с судьями, если бы мне пришлось быть
неправильно обвиненным в каком-нибудь преступлении. С первыми я все-таки
имел бы некоторые шансы на оправдание, тогда как со вторыми этого бы не
было. Будем опасаться могущества толпы, но еще более мы должны страшиться
власти некоторых каст. Первую можно всетаки убедить, вторые же остаются
непреклонными.
Глава четвертая. Избирательная Толпа
Избирательная Толпа, т.е. те собрания, которые созываются для избрания
лиц на известные должности, представляет собой толпу разнородную, но так
как
действия се направлены лишь к одной вполне определенной цели -- выбору
между
различными кандидатами, то в ней можно наблюдать проявление лишь некоторых
характерных черт, уже описанных нами. Наиболее выдающимися чертами в этой
толпе будут также слабая способность к рассуждению, отсутствие
критического
духа, раздражительность, легковерие и односторонность. В решениях этой
толпы
легко можно проследить влияние вожаков и роль перечисленных нами выше
факторов: утверждения, повторения, обаяния и заразы.
Проследим теперь способы воздействия на избирательную толпу, так как на
этом основании мы можем яснее представить себе ее психологию.
Первым условием, которым должен обладать кандидат на выборах, является
обаяние. Личное обаяние может быть заменено только обаянием богатства.
Даже
талант и гений не составляют серьезных условий успеха. Самое главное --
это
обаяние, т.е. возможность предстать перед избирателями, не возбуждая
никаких
оспариваний. Если избиратели, большинство которых состоит из рабочих и
крестьян, так редко выбирают представителей из своей среды, то лишь потому
что люди, вышедшие из их рядов, не имеют для них никакого обаяния. Если же
случайно они выбирают кого-нибудь из своей среды, то это вызывается
обыкновенно побочными причинами, желанием помешать какому-нибудь
выдающемуся
человеку, крупному хозяину рабочих, например, у которого сами избиратели
находятся в постоянном подчинении. Поступая так, избиратели получают на
время иллюзию власти над тем, кому всегда подчинялись.
Но обаяние не всегда, однако, служит залогом успеха. Избиратель хочет
также, чтобы льстили его тщеславию и угождали его вожделениям. Чтобы на
него
подействовать, надо осыпать его самой нелепой лестью и, не стесняясь,
давать
ему самые фантастические обещания. Если это рабочий, то надо льстить ему,
браня его хозяина; что же касается соперника-кандидата, то надо стараться
уничтожить его, распространяя о нем посредством утверждения, повторения и
заразы мнение, что он последний из негодяев и что всем известно, как много
он совершил преступлений. Незачем, конечно, искать в данном случае
чего-нибудь даже похожего на доказательства. Если противник мало знаком с
психологией толпы, он станет оправдываться с помощью аргументов, вместо
того
чтобы отвечать на утверждения. противоположными утверждениями, и конечно,
таким образом лишится всяких шансов на успех.
Написанная программа кандидата не должна быть чересчур категоричной,
так как противники могут ею воспользоваться и предъявить ему ее
впоследствии; но зато словесная программа должна быть самой чрезмерной. Он
может обещать без всяких опасений самые важные реформы. Все эти
преувеличенные обещания производят сильное впечатление в данную минуту, в
будущем же ни к чему не обязывают. В самом деле, избиратель обыкновенно
нисколько не старается узнать потом, насколько выбранный им кандидат
выполнил обещания, которые, собственно, и вызвали его избрание.
Во всех этих случаях мы можем наблюдать действие тех самых факторов
убеждения, о которых мы говорили раньше; мы снова встретимся с этими
факторами при об' суждении действия слов и формул, обладающих, как
известно,
магической силой. Оратор, который умеет пользоваться ими, поведет толпу за
собой, куда хочет. Существуют выражения, которые всегда производят одно и
то
же действие, как бы они ни были избиты. Такой кандидат, который сумел бы
отыскать новую формулу, хотя лишенную вполне определенного смысла, но
отвечающую самым разнообразным стремлениям толпы, разумеется, может
рассчитывать на безусловный успех. Кровавая испанская революция 1873 года
была произведена посредством нескольких таких слов, имеющих сложное
значение
и которые каждый может объяснять по своему. Один из современных писателей
рассказывает следующим образом происхождение этой революции:
"Радикалы пришли к убеждению, что унитарная республика -- не что иное,
как замаскированная монархия, и кортесы, чтобы доставить им удовольствие,
провозгласили единогласно федеральную республику, причем никто из
вотировавших не мог бы сказать, что в сущности они вотировали. Но
объявленная формула всех восхищала и приводила в восторг. Все думали, что
основали на земле царство добродетели и счастья. Один республиканец,
которого враг его не захотел величать титулом федералиста, обиделся, точно
ему нанесено было смертельное оскорбление. На улицах друг друга
приветствовали словами: "Salud у republica federal!" и распевали гимны во
славу отсутствия дисциплины и автономии солдата. Чем же на самом деле была
эта "федеральная республика"? Одни понимали под этим словом эмансипацию
провинций, учреждения, подобные тем, какие существуют в Соединенных
Штатах,
или децентрализацию администрации; другие же думали об уничтожении всякой
власти, о предстоящей великой социальной ликвидации в будущем. Социалисты
в
Барселоне и Андалузии проповедовали абсолютное господство общин и
предполагали создать в Испании десять тысяч независимых муниципальных
городов, управляющихся своими собственными законами, и отменить при этом
одновременно и армию, и жандармерию. Скоро возмущение распространилось по
всем провинциям юга, из одного города в другой, из одной деревни в другую.
Как только какая-нибудь община проделывала "prononciamiento", то первым
делом она уничтожала телеграф и железную дорогу, чтобы прервать все свои
сношения с соседями и с Мадридом. Не было ни одной самой маленькой
деревушки, которая бы не действовала отдельно. Федерализм уступил место
самому грубому "кантонализму", сопровождавшемуся пожарами и убийствами и
ознаменовавшемуся кровавыми сатурналиями .
Что касается влияния, которое могли бы иметь рассуждения на ум
избирателей, то достаточно прочесть протокол любого избирательного
собрания,
чтобы составить себе на этот счет вполне определенное мнение. В таком
собрании раздаются утверждения, ругательства, иногда доходит дело до
тумаков, но никогда не приходится слышать никаких рассуждений; если на
время
и восстанавливается тишина, то это бывает лишь тогда, когда кто-нибудь из
присутствующих со сварливым характером заявит, что он желает предложить
кандидату один из тех трудных вопросов, которые всегда приводят в восторг
аудиторию. Однако радость оппонентов длится обыкновенно недолго, так как
скоро противники их заглушают своим ревом того, кто первый подает голос.
Типом всех публичных собраний подобного рода можно считать те, протоколы
которых я выбираю здесь из сотни других подобных же протоколов,
печатающихся
чуть ли не ежедневно в разных газетах:
"Организатор попросил присутствующих выбрать президента, и этого было
достаточно, чтобы разразилась гроза. Анархисты бросились вперед, чтобы
взять
бюро приступом; социалисты же с жаром старались отразить их, толкались,
ругали друг друга продажными шпионами и т.д., и в конце концов один из
граждан удалился с подбитым глазом.
Наконец кое-как удалось составить бюро среди всеобщего шума, и на
трибуне остается компаньон X. Он начинает развивать настоящий
обвинительный
акт против социалистов, которые прерывают его криками: "Кретин! бандит!
каналья!" и т.д., -- эпитеты, на которые компаньон X. отвечает изложением
теории, изображающей социалистов "идиотами" или "шутами".
...Партия Аллемана организовала вчера вечером в зале торговли на улице
Фобург дю Тамил большое подготовительное собрание к празднику рабочих
первого мая. Лозунгом было: "тишина и спокойствие".
"Компаньон Г. обозвал социалистов кретинами и обманщиками; тотчас же
ораторы и слушатели стали осыпать друг друга бранью, и дело дошло до
рукопашной схватки, на сцену появились стулья, скамьи, столы и т.д."
Не следует, однако, думать, что такой способ обсуждения был свойствен
только какому-нибудь известному классу избирателей и находился бы в
зависимости от их социального положения. Во всяком анонимном собрании,
какое
бы оно ни было, хотя бы оно исключительно состояло из ученых, прения
всегда
облекаются в одну и ту же форму. Я говорил уже, что люди в толпе стремятся
к
сглаживанию умственных различий, и доказательства этого мы встречаем на
каждом шагу. Вот, например, извлечение из протокола одного собрания,
состоявшего исключительно из студентов, заимствованного мною из газеты
"Temps" от 13 февраля 1895 года:
"Шум все увеличивался по мере того, как время шло и я нс думаю, что
нашелся бы хоть один оратор, который мог бы сказать две фразы и при этом
его
не прерывали. Каждую минуту раздавались крики то из одного места, то из
другого, а то изо всех мест сразу; аплодировали, свистели, между
различными
слушателями возникали яростные споры, размахивали угрожающим образом
тростями, мерно стучали в пол, кричали: "Вон! На трибуну!". М.С. начал
расточать по адресу ассоциации самые нелестные эпитеты, называя ее подлой,
чудовищной, продажной и мстительной и т.д., заявляя, что стремится к ее
уничтожению..."
Спрашивается, как же при подобных условиях избиратель составляет себе
свое мнение? Но такой вопрос может явиться у нас лишь тогда, когда мы
пребываем в странном заблуждении насчет свободы такого собрания. Толпа
ведь
имеет только внушенные мнения и никогда не составляет их путем
рассуждений.
В занимающих нас случаях мнения и воты избирателей находятся в руках
избирательных комитетов, где вожаками чаще всего бывают виноторговцы,
имеющие влияние на рабочих, так как они оказывают им кредит. "Знаете ли
вы,
что такое избирательный комитет? -- спрашивает один из самых мужественных
защитников современной демократии, г.Сегерер. -- Это просто ключ ко всем
нашим учреждениям, главная часть нашей политической машины. Франция в
настоящее время управляется комитетами. "
Комитеты, каково бы ни было их название: клубы, синдикаты и проч.,
составляют, быть может, самый главный элемент опасности надвигающегося
могущества толпы. Они представляют собой самую безличную и, следовательно,
самую угнетающую форму тирании. Вожаки, руководящие комитетами, имея право
говорить и действовать от имени какого-нибудь собрания, избавляются от
всякой ответственности и могут все себе позволить. Ни один из самых
свирепых
тиранов не мог бы никогда и помышлять о таких предписаниях, какие
издавались, например, революционными комитетами. Они истребляли Конвент и
урезали его, и Робеспьер оставался абсолютным властелином до тех пор, пока
мог говорить от их имени. Но в тот день, когда он отделился от них, он
погиб. Царство толпы -- это царство комитетов, т.е. вожаков, и нельзя даже
вообразить себе худшего деспотизма.
Действовать на комитеты не трудно; надо только чтобы кандидат мог быть
принят и обладал достаточными ресурсами. По признанию самих же
жертвователей, довольно было трех миллионов, чтобы устроить множественные
выборы генералу Буланже.
Такова психология избирательной толпы; она не отличается ничем от
психологии толпы других категорий и нисколько не лучше и не хуже ее. Но из
всего вышесказанного я все же не вывожу заключения против всеобщей подачи
голосов. Если бы от меня зависела судьба этого учреждения, то я бы оставил
его в том виде, в каком оно существует теперь, руководствуясь
практическими
соображениями, вытекающими непосредственно из изучения психологии толпы.
Без
сомнения, неудобства всеобщей подачи голосов достаточно бросаются в глаза,
и
отрицать это невозможно. Нельзя отрицать также, что цивилизация была делом
лишь небольшого меньшинства, одаренного высшими умственными способностями
и
занимающего верхушку пирамиды, постепенно расширяющейся книзу по мере
того,
как понижается умственный уровень различных слоев наций. Конечно, величие
цивилизаций не может зависеть от голосов низших элементов, берущих только
численностью; без сомнения, подача голосов толпы часто бывает очень
опасна,
и мы уже не раз расплачивались за это нашествиями. Весьма вероятно, что мы
еще дороже поплатимся в будущем ввиду приближающегося могущества толпы. Но
все эти возражения, совершенно верные в теоретическом отношении, в
практическом теряют всю свою силу в наших глазах, когда мы вспомним о
непоколебимом могуществе Идей, превращенных в догматы. Догмат верховной
власти толпы не подлежит защите с философской точки зрения, совершенно так
же, как и средневековые религиозные догматы, но тем не менее, он обладает
абсолютной силой в настоящее время; этот догмат, следовательно, столь же
неприкосновенен, как были некогда неприкосновенны наши религиозные Идеи.
Представьте себе современного свободного мыслителя, перенесенного
магической
силой в средние века. Вы, может быть, думаете, что, удостоверившись в
верховном могуществе религиозных Идей, господствовавших тогда, от стал бы
пробовать с ними бороться? Или, попав в руки судьи, желающего сжечь его
вследствие обвинения в заключении договора с дьяволом или же посещении
шабаша, он стал бы оспаривать существование дьявола или шабаша? Но ведь
оспаривать верования толпы -- это то же, что спорить с ураганом. Догмат
всеобщей подачи голосов обладает в настоящее время такой же силой, какой
некогда обладали религиозные догматы. Ораторы и писатели отзываются о нем
с
таким уважением и таким подобострастием, какие нс выпадали даже на долю
Людовика XIV. Поэтому-то и надо относиться к этому догмату, как ко всем
религиозным догматам, на которые действует только время.
Было бы, впрочем, бесполезно пробовать поколебать этот догмат, так как
он опирается все-таки на некоторые Доводы, говорящие в его пользу. "Во
времена равенства, -- говорит справедливо Токвиль, -- люди не питают
никакого доверия друг к другу вследствие своего сходства. Но именно это
сходство вселяет им доверие, почти безграничное, к общественному мнению,
так
как они полагают, что ввиду всеобщего одинакового умственного развития
Истина должна быть там, где находится большинство". предположить,
следовательно, что ограничение подачи голосов на каких бы то ни было
основаниях должно повести к улучшению голосований толпы? Я не допускаю
этого
на основании ранее высказанных мною причин, касающихся низкого умственного
уровня всех собраний, каков бы ни был их состав. В толпе люди всегда
сравниваются, и если дело касается общих вопросов, то подача голосов
сорока
академиков окажется нисколько не лучше подачи голосов сорока водоносов. Не
думаю, чтобы голосования, которые так часто ставились в вину всеобщей
подачи
голосов (например, восстановление империи), были бы иного характера, если
бы
вотирующие были выбраны исключительно из числа ученых и образованных. Если
какой-нибудь индивид изучил греческий язык, математику, сделался
архитектором, ветеринаром, медиком или адвокатом, то это еще не значит,
что
он приобрел особенные сведения в социальных вопросах. Ведь все наши
экономисты большей частью образованные люди, в большинстве случаев
профессора и академики, но разве существует хоть один общий вопрос,
протекционизм, биметаллизм и т.д., относительно которого они пришли бы к
соглашению? И это потому что вся их наука представляет собой лишь очень
смягченную форму всеобщего невежества. Перед социальными же проблемами,
куда
входит столько неизвестных величин, сравниваются все незнания.
Таким образом, если даже избирательный корпус будет состоять
исключетсльно из людей, начиненных наукой, все же их вотум будет нс лучше
и
не хуже, чем нынешние воты избирателей. Они будут точно также
руководствоваться своими чувствами и духом своей партии. Наши затруднения
нисколько бы не уменьшились, но нам пришлось бы кроме того испытать еще
тяжелую тиранию каст.
Подача голосов толпы везде будет одинакова и в конце концов всегда
будет служить выражением стремлений и бессознательных потребностей расы,
все
равно -- будет ли эта подача голосов ограниченной или общей, и
практикуется
ли она в республиканской или монархической стране, во Франции, Бельгии,
Греции, Португалии или Испании. Арифметическое среднее всех избраний, во
всякой стране, служит изображением души расы, а эта душа остается почти
одинаковой из поколения в поколение.
Все вышесказанное приводит нас еще раз к заключению, что раса имеет
большое значение, и что учреждения и правительства играют лишь
незначительную роль в жизни народов. Эти последние главным образом
управляются душою расы, т.е. наследственными остатками, сумма которых
собственно и составляет душу расы. Раса и цель насущных потребностей
повседневной жизни -- вот таинственные властелины, которые управляют
судьбами нации.
Глава пятая. Парламентские собрания
Парламентские собрания представляют собой разнородную толпу,
неанонимную. Несмотря на различный их состав в разные эпохи и у разных
народов, они все-таки обнаруживают сходные черты, причем влияние расы
сказывается лишь в смягчении или увеличении этих черт. Парламентские
собрания в самых различных странах, в Греции, Италии, Португалии> Испании,
Франции, Америке имеют очень большие аналогии в своих прениях и
голосованиях
и причиняют правительствам одинаковые затруднения.
Парламентский режим, впрочем, является идеалом всех современных
цивилизованных народов, хотя в основу его положена та психологически
неверная Идея, что много людей, собравшихся вместе, скорее способны прийти
к
независимому и мудрому решению, нежели небольшое их число.
В парламентских собраниях мы встречаем черты, общие всякой толпе:
односторонность Идей, раздражительность, восприимчивость к внушению,
преувеличение чувств, преобладающее влияние вожаков. Но уже вследствие
своего особого состава парламентская Толпа имеет некоторые особенности, на
которых мы здесь остановимся.
Односторонность мнений составляет важнейшую черту этой толпы. Во всех
партиях, и особенно у латинских народов, мы встречаем неизменную
склонность
разрешать самые сложные социальные проблемы посредством самых простых
абстрактных принципов и общих законов, применяемых ко всем случаям.
Принципы
естественным образом меняются сообразно каждой партии, но уже вследствие
своего нахождения в толпе индивиды всегда обнаруживают стремление к
преувеличению достоинства этих принципов и стараются довести их до крайних
пределов. Вот почему парламенты всегда являются представителями самых
крайних мнений.
Самый совершенный образец односторонности таких собраний представляют
якобинцы великой революции. Проникнутые догматами и логикой, с головой,
наполненной неопределенными общими местами, якобинцы стремились проводить
в
жизнь свои стойкие принципы, не заботясь о событиях, и можно смело
сказать,
что они прошли через всю революцию, не замечая ее. Вооружившись очень
простыми догматами, которые служили для них путеводителями, они
вообразили,
что могут переделать общество во всех его частях и вернуть утонченную
цивилизацию к ранней фазе социальной эволюции. Способы, употребленные ими
для осуществления их мечты, также отличались абсолютной односторонностью.
Они ограничивались только тем, что насильственным образом уничтожали все
то,
что мешало им. Впрочем, и все остальные -- жирондисты, монтаньяры,
термидорианцы и т.п. -- действовали в том же духе.
Парламентская Толпа очень легко поддается внушению, и как во всякой
толпе, внушение исходит от вожаков, обладающих обаянием. Но в
парламентских
собраниях восприимчивость к внушению имеет резко определенные границы, и
на
них-то не мешает указать.
Относительно всех вопросов, представляющих местный или областной
интерес, у членов парламентского собрания имеются настолько стойкие,
неизменяющиеся мнения, что никакая аргументация не в состоянии была бы их
поколебать. Даже талант Демосфена не мог бы заставить депутата изменить
свой
вотум относительно таких вопросов, как протекционизм и др., представляющих
требования влиятельных избирателей. Предшествовавшее внушение,
произведенное
в этом духе на депутатов их избирателями, настолько сильно, что мешает
всяким другим внушениям и способствует поддержанию абсолютной стойкости
мнений.
Вероятно, к этим мнениям, предварительно установленным во время
выборов, относится следующее размышление одного старинного английского
парламентского деятеля: "В течение тех пятидесяти лет, что я заседаю в
Вестминстере, я слышал множество речей. Весьма немногие из них заставили
меня изменить свои мнения, но ни одна не изменила моего вотума".
В вопросах общего характера, касающихся, например, низвержения
министерства, учреждении налогов и т.п., не существует никакой стойкости
мнений, и потому тут могут действовать внушения вожаков совершенно так же,
как в обыкновенной толпе. В каждой партии существуют свои вожаки,
пользующиеся иногда совершенно одинаковым влиянием, отчего депутат
подвергается иной раз противоположным внушениям и естественным образом
обнаруживает нерешительность. Этим объясняется такая ситуация, когда порой
депутат в какие-нибудь четверть часа меняет свое мнение, вотирует
противоположным образом и прибавляет какую-нибудь статью к только что
вотированному им закону, совершенно уничтожающую его значение. Так,
например, только что отняв право у заводчиков выбирать и увольнять своих
рабочих, депутат, вотируя поправку к этому закону, почти совершенно лишает
его силы.
На этом-то основании палата депутатов во время каждого законодательного
периода обнаруживает рядом с вполне определенными также и очень
неопределенные мнения. Но так как вопросы общего характера всегда бывают
более многочисленны, то в палате неизбежно преобладает нерешительность,
поддерживаемая притом страхом перед избирателем, скрытое внушение которого
всегда стремится образовать противовес внушению вожаков. В таких же
прениях,
очень, впрочем, многочисленных, относительно которых у членов собрания не
существует ранее установившихся мнений, всегда одерживают победу вожаки,
навязывающие свои мнения толпе. Потребность в таких вожаках очевидна уже
потому что под именем предводителей групп они встречаются в собраниях всех
стран и являются настоящими властелинами этих собраний. Люди в толпе не
могут обойтись без господина, и потому-то голосование какогонибудь
собрания
обыкновенно служит выражением мнения лишь очень небольшого меньшинства.
Вожаки действуют главным образом не своими рассуждениями, а своим
обаянием, и лучшим доказательством этого служит то, что если вследствие
какой-нибудь случайности они лишаются обаяния, то вместе с этим исчезает и
их влияние.
Обаяние вожаков имеет индивидуальный характер и не находится в
зависимости ни от имени, ни от славы. Вот что рассказывает Жюль Симон о
великих людях 1848 года, среди которых он заседал.
"За два месяца перед тем, как сделаться всемогущим, Людовик Наполеон
был ничто...
Виктор Гюго взошел на трибуну. Он не имел успеха. Его слушали, как
слушают Феликса Пиа, но ему меньше аплодировали. "Я не люблю его Идей, --
сказал мне Волабелл, говоря о Феликсе Пиа, -- но это один из самых великих
писателей и величайший оратор Франции". Эдгар Кинэ, этот редкий и
могущественный ум, не считался ни во что. Он пользовался популярностью до
открытия собрания, но в собрании ее совершенно не имел...
Полетические собрания представляют собой именно такое место на земле,
где блеск гения всего меньше ощущается. Там имеют значение красноречие,
приспособленное ко времени и месту, и услуги, оказанные не отечеству, а
партиям. Для оказания должного почтения Ламартину в 1848 г. и Тьеру в 1871
г. понадобился могущественный стимул настоятельной, неустранимой
опасности,
но как только она прошла, то сразу же исчезли чувства и страха, и
благодарности". Я воспроизвел эту цитату ради фактов, которые в ней
заключаются, но не ради объяснений, представляющих лишь весьма
посредственный интерес в психологическом отношении. Толпа потеряла бы
тотчас
же свой характер толпы, если бы она приняла во внимание услуги, оказанные
вожаками отечеству или партиям. Толпа, повинующаяся вожаку,
подчиняется лишь его обаянию, и сюда не примешивается никакое чувство
интереса или благодарности. Поэтому-то вожак, обладающий достаточным
обаянием, имеет почти абсолютную власть. Известно, например, каким
громадным
влиянием пользовался в течение многих лет, благодаря своему обаянию, один
знаменитый депутат, побитый на последних выборах вследствие известных
финансовых событий. Прежде по одному только его знаку низвергались
министерства, и один писатель следующим образом определил его
деятельность:
"Г-ну X. мы обязаны главным образом тем, что заплатили за Тонкин втрое
дороже, чем это бы следовало, что мы нс заняли прочного положения на
Мадагаскаре, что у нас обманом отняли господство на нижнем Нигере, и что
мы
потеряли преобладающее положение, которое занимали раньше в Египте. Теории
г-на X. причинили нам более территориальных потерь, чем все опустошения
Наполеона 1".
Не надо, впрочем, слишком уж обвинять вышеназванного вожака. Конечно,
он стоит нам очень дорого, но все же его влияние главным образом
основывалось на том, что он следовал общественному мнению, которое в
колониальных вопросах держалось иных воззрений, нежели теперь. Вожак очень
редко идет впереди общественного мнения; обыкновенно он следует за ним и
усваивает себе все его заблуждения.
Способы убеждения, которыми пользуются вожаки помимо своего обаяния, те
же самые, что и во всякой другой толпе. Чтобы искусно пользоваться ими,
вожак должен, хотя бы даже бессознательным образом, понимать психологию
толпы и знать, как надо говорить толпе. В особенности ему должно быть
известно обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать
совершенно специальным красноречием, преимущественно заключающимся в
энергичных, хотя и совершенно бездоказательных, утверждениях и ярких
образах, обрамленных весьма поверхностными рассуждениями. Такой род
красноречия встречается во всех собраниях, даже в английском парламенте,
несмотря на всю его уравновешенность.
"Нам постоянно приходится читать о прениях в палате общин, -- пишет
английский философ Мэн, состоящих почти исключительно из обмена общими
местами, не имеющими особого значения, и весьма резкими выражениями.
Однако
этот род общих формул оказывает поразительное действие на воображение
чистой
демократии. Всегда легко заставить толпу принять доводы общего характера,
если они преподносятся ей в действующих на ее воображение выражениях, хотя
доводы эти и не подвергались никакой предварительной проверке и даже вряд
ли
ей доступны".
Значение таких сильных выражений, на которое указывает вышеприведенная
цитата, нисколько не преувеличено. Мы уже несколько раз указывали на
особое
могущество слов и формул. Надо выбирать такие слова, которые могут
вызывать
очень живые образы. Следующая фраза, заимствованная нами из речи одного из
вожаков наших собраний, служит прекрасным образчиком подобного
красноречия:
"В тот день, когда одно и то же судно унесет к лихорадочным берегам
ссылки продажного политика и убийцуанархиста, они могут вступить между
собой
в разговор и покажутся друг другу двумя дополнительными сторонами одного и
того же социального порядка вещей".
Образ, вызванный этой речью, достаточно ясен, и, конечно, противники
оратора должны были почувствовать, чем он им угрожает. Им должны были
одновременно представиться и лихорадочные берега, и судно, увозящее их,
так
как ведь и они тоже могут быть причислены к той довольно плохо
разграниченной категории политиков, на которых намекал оратор. Разумеется,
при этом они должны были испытывать такое же смутное чувство страха, какое
испытывали члены Конвента, слушая неясные речи Робеспьера, более или менее
угрожавшие им ножом гильотины. Под влиянием этого-то чувства страха члены
Конвента и уступали всегда Робеспьеру.
В интересах вожаков позволять себе самые невероятные преувеличения.
Оратор, слова которого я только что цитировал, мог утверждать, не
возбуждая
особенных протестов, что банкиры и священники содержали на жаловании
метателей бомб, и что администраторы крупных финансовых компаний
заслуживают
такого же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения всегда
действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем более угрожающий
характер имеют. Ничто так не запугивает слушателей, как подобного рода
красноречие, они не протестуют из опасения прослыть изменниками или
сообщниками.
Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собраниях, и в
критические моменты оно всегда усиливалось. С этой точки зрения чтение
речей
великих ораторов революции представляет не малый интерес. Ораторы эти
считали себя обязанными постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить
преступление и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться
проклятиями
против тиранов и тут же приносить клятву -- "жить свободным или умереть".
Слушатели вставали, с жаром аплодировали ораторам и затем, успокоенные,
снова садились на свои места.
Вожак может быть иногда умным и образованным человеком, но вообще эти
качества скорее даже вредят ему, нежели приносят пользу. Ум делает
человека
более снисходительным, открывая перед ним сложность вещей и давая ему
самому
возможность выяснять и понимать, а также значительно ослабляет
напряженность
и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть проповедником и
апостолом. Великие вожаки всех времен, и особенно вожаки революций,
отличались чрезвычайной ограниченностью, причем даже наиболее ограниченные
из них пользовались преимущественно наибольшим влиянием.
Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую поражают своей
несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии объяснить себе
громадной
роли могущественного диктатора.
"Общие места, многословие дидактического красноречия и латинская
культура, поставленная к услугам скорее души ребенка, нежели пошляка,
граничащая как в обороне, так и в нападении с манерой школьников,
кричащих:
"Подика сюда!" Никакой Идеи, никакой остроумной мысли или выходки, но
постоянная скука среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется
воскликнуть: "уф!" -- как это делал вежливый Камилл Демулен",
Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает человеку с
чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаянием, какое-нибудь очень
твердое убеждение. Но для того, чтобы игнорировать всякие препятствия и
уметь хотеть, надо именно соединять в себе все эти условия. Толпа
инстинктивно распознает в таких энергичных убежденных людях своих
повелителей, в которых она постоянно нуждается.
В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти исключительно
зависит от степени обаяния оратора, а не от приводимых им доводов. И это
подтверждается тем, что если оратор теряет по какой-нибудь причине свое
обаяние, он лишается в то же время и своего влияния, т.е. он уже не имеет
более власти управлять по желанию голосованием.
Что же касается неизвестного оратора, выступающего с речью, хотя бы и
очень доказательной, но не содержащей в себе ничего другого, кроме этих
основательный доказательств, то самое большее, на что он может
рассчитывать,
-- это чтобы его выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так
охарактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:
"Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы, методически
развертывает их и с уверенностью приступает к своей речи... Он ласкает
себя
мыслью, что ему удастся вселить в душу слушателей свои собственные
убеждения. Он тщательно взвесил свои аргументы и, запасясь Массой цифр и
доказательств, заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое
сопротивление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою речь,
убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание своих коллег, которые,
конечно, ничего иного нс желают, как преклониться перед Истиной.
Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шумом, и тотчас же
поражается тем движением, которое возникает в зале.
Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же такое
всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговаривающие друг с другом?
Какая такая настоятельная причина заставила вот того депутата покинуть
свое
место?
Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавливается.
Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает голос. Его слушают
еще
меньше. Он еще более напрягает свой голос, волнуется; шум все усиливается.
Он перестает слышать сам себя, еще раз останавливается, потом,
испугавшись,
что его молчание вызовет неприятный возглас "закрой прения", он снова
начинает говорить. Шум становится невыносимым".
Когда парламентские собрания достигают известной степени возбуждения,
они становятся похожими на обыкновенную разнородную толпу, и чувства их
всегда бывают крайними. Они могут проявить величайший героизм и в то же
время совершить самые худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает
быть самим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия,
наносящие
прямой ущерб его личным интересам.
История революции указывает, до какой степени собрания могут
становиться бессознательными и повиноваться внушениям, наиболее
противоречащим их интересам. Великой жертвой для дворянства было отречение
от своих привилегий, между тем, оно, не колеблясь, принесло эту жертву в
знаменитую ночь учредительного собрания. Отречение от своей личной
неприкосновенности создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти;
между тем, они решились на это и не побоялись взаимно истреблять друг
друга,
прекрасно зная, однако, что завтра они сами могут попасть на тот самый
эшафот, на который сегодня отправили своих коллег. Но они дошли уже до
степени полного автоматизма, механизм которого я уже раньше описал, и
потому
никакие соображения не могли помешать им повиноваться внушениям,
гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следующая фраза из
мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Варенна: "Всего чаще мы и сами
не
желали, двумя днями или одним днем раньше, принимать тех решений, которые
теперь нам ставят в упрек, -- говорит он, -- но эти решения порождал
кризис." Ничего нс может быть справедливее!
Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время всех бурных
заседаний Конвента.
"Они одобряют и предписывают, -- говорит Тэн, -- то, к чему сами питают
отвращение, -- не только глупости и безумия, но и преступления, убийства
невинных, убийства своих же друзей. Единогласно и при громе самых бурных
аплодисментов левая, соединившись с правой, посылает на эшафот Дантона,
своего естественного главу, великого организатора и руководителя
революции.
Единогласно и также под шум аплодисментов правая, соединившись с левой,
вотирует наихудшие декреты революционного правительства. Единогласно и при
восторженных криках энтузиазма и заявлениях горячего сочувствия Коло
д'Эрбуа, Кутону, Робеспьеру Конвент, при помощи произвольных и
множественных
избрании удерживает на своем месте человекоубийственное правительство,
которое ненавидится одними за свои убийства и другими -- за то, что оно
стремится к их истреблению. Равнина и Гора, большинство и меньшинство,
кончили тем, что согласились вместе , содействовать своему собственному
самоубийству. Двадцать второго прериаля Конвент в полном составе подставил
свою шею и восьмого термидора, тотчас же после речи Робеспьера, он опять
подставил ее".
Картина эта, пожалуй, может показаться слишком уж мрачной, но тем не
менее, она верна. Парламентские собрания, достаточно возбужденные и
загипнотизированные, обнаруживают точно такие же черты; они становятся
похожими на непостоянное стадо, повинующееся всем импульсам. Следующее
описание собрания 1848 года, сделанное Спюллером, парламентским деятелем,
демократические убеждения которого несомненны, заимствовано мною из "Revue
Litteraire" как очень типичное. Оно изображает все преувеличенные чувства,
свойственные толпе, и ту чрезмерную изменчивость, которая дозволяет толпе
в
несколько мгновений пройти всю шкалу самых противоречивых чувствований.
"Раздоры, подозрения, зависть и попеременно -- слепое доверие и
безграничные надежды довели до падения республиканскую партию. Ее
наивность
и простосердечие равнялись только ее всеобщей подозрительности. Никакого
чувства законности, никакого понятия о дисциплине; только страхи и
иллюзии,
не ведающие границ, -- в этом отношении крестьянин и ребенок имеют много
сходства между собою. Спокойствие их может соперничать только с их
нетерпением, и свирепость их равняется их кротости. Это -- свойство еще не
вполне образованного темперамента и результат отсутствия воспитания. Ничто
их не удивляет, но все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в
то
же время бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и отступают
перед
тенью.
Им неизвестны следствия и отношения вещей. Столь же быстро приходя в
уныние, как и в состояние возбуждения, склонные к панике, они всегда
хватают
или слишком высоко, или слишком низко и не придерживаются никогда должной
меры и степени. Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе все
цвета
и принимают все формы. Какую же основу для правительства могли бы они
составить?".
К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти черты сделались
постоянным явлением в парламентских собраниях. Эти собрания становятся
толпой лишь в известные моменты. В огромном большинстве случаев люди,
составляющие их, сохраняют свою индивидуальность, и вот почему собрания
могут издавать превосходные технические законы. Правда, эти законы раньше
были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабинета, поэтому в
сущности, они представляют собой дело одного индивида, а не целого
собрания.
И такие законы, конечно, всегда бывают самыми лучшими и портятся только
тогда, когда целый ряд неудачных поправок превращает их в коллективное
дело.
Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности изолированного
индивида. Только специалисты спасают собрания от принятия слишком
беспорядочных и нецелесообразных решений, и в таких случаях специалист
всегда является временным вожаком. Собрание на него не действует, но зато
он
сам действует на него.
Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью,
парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до сих пор могли
найти народы для самоуправления и, главное -- чтобы оградить себя,
насколько
возможно, от ига личной тирании. Разумеется, парламент является идеалом
правительства, по крайней мере, для философов, мыслителей, писателей,
артистов и ученых, словом, тех, кто образует вершину цивилизации. В
сущности
же парламентские собрания представляют серьезную опасность лишь в двух
направлениях: в отношении насильственной растраты финансов и в отношении
прогрессивного ограничения индивидуальной свободы.
Первая опасность является неизбежным последствием требований и
непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть какой-нибудь член
собрания
предложит какуюнибудь меру, удовлетворяющую якобы демократическим Идеям,
например, обеспечение пенсии рабочим, увеличение жалования железнодорожным
сторожам, учителям и т.д.; другие члены, чувствуя страх перед
избирателями,
не посмеют отвергнуть предложенные меры, так как побоятся показать
пренебрежение интересами вышеназванных лиц, хотя и будут сознавать, что
эти
меры должны тяжело отозваться на бюджете и потребуют новых налогов.
Колебания, таким образом, не возможны. Последствия увеличения расходов
отдалены и не касаются непосредственно членов собраний, зато последствия
отрицательного вотума могут дать себя знать в тот день, когда понадобится
предстать перед избирателем.
Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение расходов, существует
другая, не менее повелительная -- обязанность соглашаться на все расходы,
представляющие чисто местный интерес. Депутат не может противиться этому,
так как эти расходы служат опять-таки выражением требований избирателей, и
притом он лишь в том случае может рассчитывать на удовлетворение
требований
своего округа, если сам уступит подобным же требованиям своих коллег. В
номере "Economiste" от 6 апреля 1895 года напечатан любопытный обзор того,
во что могут обходиться в течение одного года расходы, представляющие
чисто
избирательный интерес и касающиеся постройки железных дорог. Чтобы
соединить
Лангей (город с 3000 жителей), находящийся на горе, с Пюи вотирована
постройка железной дороги, которая обойдется в 15 миллионов; для
соединения
Бомона (3500 жителей) с Кастель-Саррацином вотировано 7 миллионов; для
соединения деревни Усть (523 жителей) с Сенкс (1200 жителей) -- 7
миллионов;
для соединения Прад с деревней Олетт (747 жителей) -- 6 миллионов, и т.д.
Только на один 1895 год вотировано 90 миллионов на постройку железных
дорог,
лишенных всякого общего интереса. Другие расходы, вотированные также в
избирательных интересах, не менее значительны. Закон о пенсиях для рабочих
обойдется в год минимум в 165 миллионов, согласно вычислениям министра
финансов; по словам же академика Леруа-Болье, -- 800 миллионов. Ясно, что
постоянное прогрессирование таких расходов должно неминуемо привести к
банкротству. Многие из европейских стран -- Португалия, Греция, Испания,
Турция --уже дошли до этого; другие же, Италия, например, скоро очутятся в
таком положении. Но слишком тревожится по этому поводу нечего, так как
публика без особенно сильных протестов согласилась на понижение на 4/5
платежей по купонам в этих государствах. Такие остроумные банкротства
дозволяют мгновенно остановить нарушенное равновесие бюджетов. Войны,
социализм и экономическая борьба подготавливают нам еще и не такие
катастрофы, и в эпоху всеобщего распадения, в которую мы вступили, надо
покориться необходимости жить изо дня в день и не заботиться о будущем,
которое от нас ускользает.
Вторая из этих опасностей, представляемых парламентскими собраниями,
вынужденное ограничение индивидуальной свободы, хотя и не так бросается в
глаза, но тем не менее, вполне реальна. Она является результатом
бесчисленных и всегда ограничительных законов, вотируемых парламентами,
считающими себя обязанными так поступать и не замечающими последствий
этого
из-за своей односторонности.
Очевидно, эта опасность действительно неизбежна, если даже Англия,
представляющая, конечно, самый совершенный тип парламентского режима
(такого, в котором представитель более независим от своего избирателя, чем
где бы то ни было), не могла избавиться от этой опасности. Герберт Спенсер
в
одном из своих прежних трудов указал, что увеличение кажущейся свободы
должно сопровождаться уменьшением истинной свободы. Возвращаясь к этому в
своей новой книге "Индивид и государство", Спенсер выражается следующим
образом об английском парламенте:
"С этого времени законодательство пошло по тому пути, который я указал.
Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы
ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось
множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их
действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие
действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию.
В
то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно
имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив
ту
часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и
увеличив
ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей".
Это прогрессивное ограничение свободы выражается во всех странах в
следующей особой форме, на которую, однако, Герберт Спенсер не указывает.
Введение целой серии бесчисленных мероприятий, имеющих обыкновенно
ограничительный характер, необходимым образом ведет к увеличению числа
чиновников, обязанных приводить их в исполнение, и усилению их власти и
влияния; эти чиновники, следовательно, прогрессивно стремятся к тому,
чтобы
сделаться настоящими властелинами в цивилизованных странах. Власть их тем
более велика, что постоянные перемены правления нисколько не влияют на их
положение> так как административная каста -- единственная, ускользающая от
этих перемен и обладающая безответственностью, безличностью и
беспрерывностью. Из всех же видов деспотизма самый тяжелый именно тот,
который представляется в такой троякой форме.
Постоянное изобретение таких ограничительных законов и постановлений,
окружающих самыми византийскими формальностями все малейшие акты жизни,
роковым образом ведет к сужению все в большей и большей степени сферы, в
которой граждане могут двигаться свободно. Жертвы иллюзии, заставляющей их
думать, что умножая законы, они лучше обеспечат равенство и свободу,
народы
ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы.
Но это не проходит для них даром. Привыкнув переносить всякое иго,
народы сами ищут его и доходят до потери всякой самостоятельности и
энергии.
Они становятся тогда пустой тенью, пассивными автоматами, без воли, без
сопротивляемости и без силы. Тогда-то человек бывает вынужден искать на
стороне те пружины, которых ему не хватает. Благодаря возрастающей
индифферентности и бессилию граждан, роль правительств непременно должна
еще
больше увеличиться. Правительства должны поневоле обладать духом
инициативы,
предприимчивости и руководительства, так как все это отсутствует у частных
лиц; они должны все предпринимать, всем руководить, всему
покровительствовать. Государство в конце концов становится всемогущим
провидением. Опыт учит, однако, что власть таких богов никогда не бывает
ни
слишком прочной, ни слишком сильной.
Такое прогрессивное ограничение всякой свободы у некоторых народов, --
несмотря на внешние вольности, порождающие лишь иллюзию свободы --
по-видимому, является последствием не только какого-нибудь режима, но и
старости этих народов; оно представляет один из симптомов, предшествующих
фазе упадка, которую не могла избежать до сих пор еще ни одна цивилизация.
Если судить по наставлениям прошлого и симптомам, являющимся со всех
сторон, то большинство наших современных цивилизаций уже достигло этой
фазы
крайней старости, которая предшествует упадку. По-видимому, такие фазы
имеют
одинаково роковое значение для всех народов, так как в истории они
повторяются часто.
Все эти фазы общей эволюции цивилизации не трудно изложить вкратце, и
мы закончим наш труд таким изложением. Быть может, этот беглый обзор
бросит
все-таки некоторый свет на причины нынешнего могущества толпы.
Если мы проследим в общих чертах генезис величия и упадка цивилизаций,
предшествовавших нашей цивилизации, то что же нам представится прежде
всего?
На заре этих цивилизаций мы видим горсть людей разнообразного
происхождения, соединившихся вместе благодаря случайностям миграций,
нашествий и побед. Общую связь между всеми этими людьми, отличавшимися
друг
от друга своим языком и религией, в жилах которых текла разная кровь,
составляла полупризнаваемая власть одного вождя. В таких смешанных
скопищах
людей в высшей степени развиты психологические черты толпы: временное
сцепление частиц, героизм, слабости, импульсивность и бурные чувства.
Прочного в таком скопище нет ничего, это -- варвары.
Затем время совершает свое дело. Тождественность среды, повторение
скрещиваний, потребности общей жизни медленно действуют, и скопище
разнородных единиц начинает сливаться и образовывает расу, т.е. агрегат,
обладающий общими чертами и чувствами, которые все более и более
фиксируются
наследственностью. Толпа становится народом, и этот народ уже может выйти
из
состояния варварства. Однако он выйдет из него лишь тогда, когда, после
долгих усилий, постоянной борьбы и бесчисленных начинаний он приобретает
идеал. Природа этого идеала имеет мало значения; он может представлять
собой
культ Рима, Афин или поклонения Аллаху, все равно, но этого идеала будет
достаточно, чтобы создать единство чувств и мыслей у всех индивидов расы,
находящейся на пути своего образования.
Тогда-то и может народиться новая цивилизация со всеми своими
учреждениями, верованиями и искусствами. Увлекаемая своей мечтой, раса
последовательно приобретет все, что дает блеск, силу и величие. Она, без
сомнения, будет толпою в известные часы, но тогда за изменчивыми и
подвижными чертами, свойственными всякой толпе, всегда будет находиться
прочный субстрат -- душа расы, узко ограничивающая размахи колебаний
народа
и управляющая случаем.
Совершив свое созидательное дело, время неизбежно переходит к делу
разрушения, которого не избегают ни боги, ни люди. Достигнув известной
степени могущества и сложности, цивилизация перестает расти и осуждается
на
упадок. Скоро должен пробить для нее час старости. Наступление его
неизбежно
отмечается ослаблением идеала, поддерживающего душу расы. По мере того,
как
бледнеет идеал, начинают колебаться здания политических, социальных и
религиозных учреждений, опирающиеся на этот идеал.
По мере прогрессивного исчезновения идеала раса все более и более
теряет то, что составляло ее силу, единство и связность. Личность и ум
индивида могут, однако, развиваться, но в то же время коллективный эгоизм
расы заменяется чрезмерным развитием индивидуального эгоизма,
сопровождающимся ослаблением силы характера и уменьшением способности к
действию. То, что составляло прежде народ, известную единицу, общую Массу,
превращается в простую агломерацию индивидов без всякой связности, лишь
временно и искусственно удерживаемых вместе традициями и учреждениями.
Тогда-то и наступает момент, когда люди, разъединяемые своими личными
интересами и стремлениями, и не умея собою управлять, требуют, чтобы
руководили малейшими их действиями, и государство начинает оказывать свое
поглощающее влияние.
С окончательной потерей идеала раса окончательно теряет свою душу; она
превращается в горсть изолированных индивидов и становится тем, чем была в
самом начале, -- толпой. Тогда снова в ней появляются все характерные
изменчивые черты, свойственные толпе, не имеющие ни стойкости, ни
будущего.
Цивилизация теряет свою прочность и оказывается во власти всех
случайностей.
Властвует чернь и выступают варвары. Цивилизация еще может казаться
блестящей, потому что сохранился еще внешний фасад ее здания, созданный
долгим прошлым, но в действительности здание уже подточено, его ничто не
поддерживает, и оно рушится с первой же грозой.
Переход от варварства к цивилизации в погоне за мечтой, затем --
постепенное ослабление и умирание, как только мечта эта будет потеряна --
вот в чем заключается цикл жизни каждого народа.
Оглавление
www.pseudology.org
|