| |
|
Соловьёв
С.М.
|
История падения Польши |
ГЛАВА V
На место Волконского хотели назначить в Варшаву кого-нибудь вроде
Репнина и назначили Салдерна. Салдерн действительно отличался
характером, противоположным характеру Волконского, которого он называл
старою бабой, позволявшею себе сносить всевозможные оскорбления. Но дуга
была перегнута в противную сторону: Салдерн, человек очень даровитый,
отличался большою энергией; но тут примешивалась значительная доля
раздражительности, увлечения, недоставало необходимой в его положении
холодности, спокойствия. Салдерн, человек старыйи больной, ехал в
Варшаву очень неохотно, составив себе наперед самое печальное
представление о том, что его ожидало; его уговорили ехать только
обещанием, что больше года не пробудет на своем посте. Это
нерасположение к делу, которое Салдерн взял на себя, разумеется, не
могло содействовать успокоению его раздражительности. И так как
большинство польских магнатов, с которыми посол должен был иметь дело,
не могло внушить к себе никакого уважения, то Салдерн дал полную волю
своему презрению к ним и сердился на тех из русских, которые были
сдержаннее в этом отношении. С другой стороны, Салдерн, по болезненной
впечатлительности своей, готов был преувеличивать трудности, опасности
своего положения и положения представляемого им государства относительно
Польши.
Приехав в Варшаву, Салдерн занялся изучением лиц и партий и результаты
этого изучения отправил к императрице. Посол делил действующих в Польше
лиц на пять частей: 1) король, 2) мнимые королевские друзья, 3) мнимые
друзья России, 4) конфедераты явные, 5) конфедераты тайные.
Конфедератами он называет всех тех, которые ненавидят короля и число
которых превышает ? населения государства. Саксонскую партию посол нашел
гораздо многочисленнее, чем думали: первые фамилии в Варшаве держались
еще Саксонского дома. Кроме преданных Саксонскому дому был другой род
конфедератов - именно те, которые не терпят короля; число их немалое,
ибо невероятно, до какой степени простирается ненависть к этому
государю. "Если я,- пишет Салдерн,- с генералом Веймарном сегодня выеду
из Варшавы, взяв с собою войска и пушки, то в 24 часа вся Варшава
сконфедеруется и короля во дворце убьют камнями. Я не скрыл от короля
этой истины и видел его в жестокой необходимости со мной согласиться. Но
есть еще другой род конфедератов: это духовные, которыми Польша, и
особенно столица, преисполнена. Эти адские служители злоупотребляют
властию своею над слабыми душами до такой степени, что под страхом
отлучения от святых тайн и неразрешения грехов принуждают их помогать
явно и тайно конфедератам. Женщины служат вместо шпионов и набирают
солдат для конфедераций. Сюда же должно причислить и газетчиков,
наполняющих Варшаву и рассылающих по всем провинциям ложные новости".
Характеры действующих лиц Салдерн очерчивает таким образом. Мнимые
друзья России:
1) Примас Подоский, не терпящий короля саксонец, непримиримый враг
Чарторыйских, имеющий в деньгах наших нужду, есть первый из друзей
наших. Он не имеет ни закона, ни веры, ни кредита, не уважается народом,
презрен большими и не любим малыми. В нем есть одна добрая черта - он
имеет честность объявлять: "Если я не могу иметь короля из Саксонского
дома, то всегда из благодарности буду повиноваться воле ее
императорского величества". Впрочем, он такой человек, которому никогда
никакой тайны вверить нельзя, которого действующим лицом употребить
нельзя и с которым ни один честный человек здесь действовать вместе не
согласится.
2) Епископ Виленский князь Масальский, человек тонкого и хитрого разума,
но так ветрен, как французский аббат петиметр, надутый в то же время
своими достоинствами и дарованиями, стремящийся к приобретению важного
значения в стране, желающий возвыситься с падением Чарторыйских. Надежда
собрать сильную партию привлекла его к нашей стороне. Это человек
лукавый, ненадежный; он имеет некоторый кредит в Литве, но и то у мелких
людей. Более его кредита в Литве имеет 3) граф Флеминг, воевода
Померанский, единственный твердый и надежный человек; он друг России по
внутреннему убеждению.
4) Воевода Подляшский получает от нас пенсию; деньги - единственное
божество его. За деньги нам верен и добрый крикун, если нужда потребует.
5) Воевода Калишский, вполне предавшийся графу Мнишку, без системы и
трус преестественный.
6) Зять его, граф Рогалинский, похож на тестя и для дел наших совершенно
бесполезен.
7) Великий канцлер коронный епископ Познанский Млодзеевский, Макиавель
Польши, продающий себя тому, кто даст дороже, без уважения и кредита в
государстве.
8) Епископ Куявский, брат Познанского, во всем подобен ему, только не
так умен.
9) Великий кухмистр коронный Понинский получает пенсию. Легкомыслен и
любит играть важную роль; для вестей способен, проворен.
10) Маршал Литовский Гуровский - хитрый человек, с разумом, но без искры
честности. "Я буду иметь в нем нужду для разведывания чужих тайн и
мыслей".
Мнимые друзья королевские:
1) Воевода Русский - князь Чарторыйский. Он перед всеми отличается
великими качествами души. "Кажется мне, что он сильно начинает упадать.
Несмотря на то, он управляет всеми движениями государства, человек
просвещенный, проницательный, умный, знающий совершенно Польшу,
уважаемый одинаково друзьями и врагами; тверд в намерениях и осторожен,
с беспримерным дарованием приобретать себе сердца человеческие,
хитростью разделяет, красноречием соединяет, проникает других, а сам
непроницаем. Воевода Русский умел заставить короля отстать от России;
король делает все, что он захочет. 2) Брат воеводы Русского, канцлер,
человек разумный, в коварствах весьма много обращавшийся, ныне уже
престарелый и служащий только орудием своему брату, но, впрочем, любимый
народом и умевший найти себе друзей в государстве, а особливо в Литве.
3) Князь Любомирский, великий маршал коронный, зять воеводы Русского,
человек проворный, предприимчивый, но среднего разума, действующий
только тогда, когда старики его заводят. Ненавидит короля, невзирая на
родство; не любит России. Есть еще два человека, которых можно назвать
спутниками князя Чарторыйского, - Борх и Пржездецкий, один -
вице-канцлер коронный, а другой - Литовский: оба ябедники, оба жалкие
политики, без уважения и кредита. Граф Браницкий, один из друзей
королевских, который говорит ему правду твердо и не обинуясь. "Он один,
на которого я могу положиться. У короля честное сердце, но слаб он до
невозможности; широты и твердости нет в его разуме, не привыкшем
рассуждать и повелевать воображением. Он непременно требует
руководителя, прежде чем на что-нибудь решится, и после того, как уже
решение принято".
Убедившись очень скоро в слабости и лукавстве мнимых друзей России,
Салдерн решился действовать на короля, чтобы привлечь его и друзей его
на свою сторону. Он постарался представить Станиславу-Августу весь ужас
его положения: ненависть к нему народа, отсутствие всякой помощи извне,
ибо и русская императрица готова лишить его своего покровительства.
Посол постарался уничтожить в нем убеждение в невозможности последнего,
объявив, что если король будет поступать по-прежнему, то он немедленно
же выедет в Гродно, забрав с собою войско и всех тех, кто захочет за ним
следовать, и в Гродно будет дожидаться дальнейших приказаний
императрицы. Испуганный король дал запись: "Вследствие уверений посла ее
величества императрицы Всероссийской в том, что августейшая государыня
его намерена поддерживать меня на троне Польском и готова употребить все
необходимые средства для успокоения моего государства; вследствие
изъяснения средств, какие, по словам посла, императрица намерена
употребить для достижения этого дела; вследствие обещания, что она будет
считать моих друзей своими, если только они будут вести себя как
искренние мои приверженцы, и что она будет обращать внимание на
представления мои относительно средств успокоить Польшу,- вследствие
всего этого я обязуюсь совещаться с ее величеством обо всем и
действовать согласно с нею, не награждать без ее согласия наших общих
друзей, не раздавать вакантных должностей и староств, в полной
уверенности, что ее величество будет поступать со мною дружественно,
откровенно и с уважением, на что я вправе рассчитывать после всего
сказанного ее послом. Подписано 16 мая 1771 года. Станислав-Август
король".
Салдерн с своей стороны дал королю запись: 1) кроме ее императорского
величества только два человека будут знать о записи королевской: граф
Панин и граф Орлов. 2) Россия не сообщит об этом ни одному двору
иностранному и ни одному поляку - одним словом, запись остается под
глубочайшим секретом. 3) Запись будет возвращена королю по
восстановлении спокойствия в Польше. 4) Императорский посол будет
обходиться с королевскими друзьями, которые станут на сторону России,
как с друзьями, искренно примирившимися. 5) Императорский посол в
течение трех дней распорядится освобождением из-под секвестра имений тех
лиц, список которых представит король.
Чтобы показать свое единение с Россиею, король согласился вывести в поле
против конфедератов двухтысячный отряд своего войска под начальством
Браницкого. Но прежде всего нужно было обратить внимание на состояние
русского войска. Отправляясь в Варшаву, Салдерн представил императрице
свои опасения насчет генерала Веймарна - представил, что у него
недостает твердости и быстроты в исполнении. Императрица согласилась,
что у Веймарна действительно недоставало многих способностей,
необходимых в его положении. Приехав в Варшаву, Салдерн убедился еще
более в неспособности Веймарна. Посол был поражен жалобами, которые
слышались со всех сторон на поведение русских войск в городах и селах.
"Веймарн столько же огорчен этим, как и я,- писал Салдерн императрице,-
но что толку в его бесплодном сожалении? Он стал желчен, нерешителен,
робок, мелочен. Я не смею надеяться на успех, если здесь не будет
другого генерала"[74]. Салдерн просил прислать или Бибикова, или князя
Репнина; относительно последнего он писал: "Смею уверить, что здесь
мнения переменились на его счет; предубеждение исчезло и уступило место
уважению, какое действительно заслуживают его честь и достоинства. Здесь
начинают даже желать его возвращения; все, кого я только видел, только
от его Присутствия ждут улучшения своего положения относительно русского
войска".
Войска этого было тогда в Польше 12 169 человек да в Литве 3 818, пушки
и при них 316 артиллеристов. Волконский и Веймарн разделили все войско
по постам - неподвижным и подвижным. Под именем неподвижных постов
разумелись городские гарнизоны и посты, необходимые для поддержания
сообщений. Подвижными постами назывались летучие отряды, назначенные
действовать против конфедератов всюду по мере надобности. Салдерн никак
не мог согласиться, чтобы было полезно ограничиться одною оборонительною
войною, как было в последнее время, и употреблять на борьбу с
конфедератами только четвертую часть войска, оставляя другие три части в
гарнизонах. Войска, по мнению Салдерна, портились от постоянного
пребывания в гарнизонах, приучались к неряшеству, солдаты начинали
заниматься мелкою торговлею, как жиды. "Я,- писал Салдерн,- займусь
серьезно установлением лучшего порядка и лучшей полиции в столице и ее
окрестностях, нимало не беспокоясь, будет ли это нравиться его польскому
величеству или магнатам. Я выгоню изВаршавы конфедератских вербовщиков:
дело неслыханное, которое уже два года сряду здесь делается! Я не
позволю, чтобы бросали каменья и черепицу на патрули русских солдат;
дерзость доходит до того, что в них стреляют из ружей и пистолетов. Я не
буду терять времени в жалобах на эти преступления великому маршалу,
который находит всегда тысячу уверток, чтоб уклониться от предания
виновных в руки правосудия. Образ ведения войны в Польше мне не
нравится. Первая наша забота должна состоять в том, чтоб овладеть
большими реками. Недостаток в офицерах, способных командовать отрядами,
или маленькими летучими корпусами, невероятен. Есть храбрые воины, но не
способные управлять ни другими, ни самими собою. Другие думают только о
том, как бы нажиться. На способность и благоразумие офицеров
генерального штаба положиться нельзя. Все, что здесь делается хорошего,
делается только благодаря доблести и неустрашимости солдат. Исключая
генерал-майора Суворова и полковника Лопухина, деятельность других
начальников ограничивается тем, чтобы давать от времени до времени
щелчки конфедератским шайкам. Давши один-другой щелчок, наши командиры
ретируются с добычею, собранною по дороге в имениях мелкой шляхты, и,
расположившись на квартирах, едят и пьют до тех пор, пока конфедераты не
начнут снова собираться. Бывали примеры, что наши начальники отрядов
съезжались с конфедератскими и вместе пировали"[75].
Порешивши с королем, Салдерн обратился к нации; 14 мая (по ст. стилю) он
издал декларацию, в которой от имени императрицы приглашал
благонамеренных поляков соединиться и подумать о средствах вывести
Польшу из того ужасного положения, в каком она находилась; приглашал
снестись насчет этого с ним, послом; обещал убедить нацию в бескорыстии
императрицы, которая не желает ничего, что могло бы вредить
независимости республики; наконец, приглашал и конфедератов к
примирению. Оказалось, что декларация была написана слишком мягко: нас
зовут, значит - в нас имеют нужду; значит, мы сильны и можем не пойти на
зов; делай что хочешь - что возьмешь? Салдерн начал хлопотать, как бы
поправить дело, стал повторять всем, что приехал вовсе не с тем, чтобы
выпрашивать Христа ради или покупать успокоение Польши. Потом Салдерн в
продолжение восьми дней избегал разговоров с глазу на глаз с кем бы то
ни было, давая чувствовать, что он сделал свое дело, перед всею Европою
сказал свое слово королю и нации; теперь их черед отвечать ему. 27 мая
явилась к послу торжественная депутация от имени королевского. Оба
великих канцлера - коронный и Литовский - рассыпались в похвалах, в
выражениях удовольствия и глубочайшего уважения к ее императорскому
величеству по поводу декларации. Посол отвечал на все это, что если
король хочет воспользоваться декларациею, то должен созвать всех
епископов, сенаторов, сановников и шляхту, находящуюся в Варшаве, и
представить им печальное состояние государства[76].
Король исполнил желание Салдерна, созвал всех и предложил вопрос: что
делать при настоящих обстоятельствах? За ответом король обратился к
первому примасу Подоскому. Тот отвечал, что надобно подождать, какое
впечатление декларация произведет в стране, и особенно между
конфедератами. Двое других друзей России - Виленский епископ Масальский
и кухмистр Понинский - отвечали, что надобно снестись с конфедератами и
потом созвать сейм для рассуждения о том, что русский двор представит
для будущих соглашений. Раздраженный Салдерн принялся за Подоского,
объявил ему, что интриги его с саксонским министром и конфедератами для
низложения короля известны: "Вы меня больше не обманете вашими
уверениями в искренности, которая вам известна только по имени". Потом
посол пересчитал ему все мелкие плутовства, которые архиепископ позволял
себе при Волконском, водя старика за нос. На все это примас отвечал с
некоторого рода гневом, что хочет выехать из Варшавы. "Для этого,-
сказал Салдерн,- я дам вам эскорту, достойную того места, какое вы
занимаете в государстве, и которая может заменить саксонскую гвардию".
Надобно заметить, что прелат жил в Саксонском дворце, что прислуга его
состояла частию из саксонцев и гвардиею служили ему два отряда
саксонских войск, которым позволено было оставаться в Варшаве. Салдерн
упрекал Подоского за разные плутовства его при Волконском; но и с ним
архиепископ сыграл хорошую штуку: вызвался перевести декларацию на
польский язык - и в разных местах переделал; так, например, в одном
месте говорилось о Польше, что она до последнего печального времени была
цветущею, а в переводе Подоского оказалось: "Под правлением Саксонской
династии цветущая". В другом месте говорилось: "Добродетельные граждане,
которые стенают в молчании"; а Подоский перевел: "Добродетельные
граждане, которые стенают в Сибири". Когда Салдерн стал упрекать его за
такие искажения, примас сложил всю вину на переписчика. "Вот с такими
людьми должен я иметь дело в этой стране, куда Бог перенес меня в
крайнем гневе своем",- писал Салдерн Панину[77].
После примаса Салдерн принялся за двоих других друзей России. Два часа
старался он "исправить голову Масальского", но понапрасну потерял время.
Посол говорил ему о делах государственных, а епископ гнул все в одну
сторону, чтобы Салдерн помог ему в процессах, которые он вел в литовских
трибуналах. Выведенный из терпения, посол сказал ему начисто, что
считает для себя бесчестным вмешиваться в частные тяжбы и помогать
кому-нибудь в судах и что императрица будет презирать всех тех, которые
будут иметь в виду свои частные интересы в то время, когда идетдело о
прекращении бедствий общественных. Епископ заметил на это, что в Литве
52 000 шляхты тайно сконфедерованной. "Жаль, что не вы командуете этою
шляхтой,- отвечал Салдерн,- потому что 6 000 русских солдат, находящихся
в Литве, разбили бы вас в пух". Наконец, дело дошло до Понинского.
Салдерн прямо выставил ему всю злостность его ответа в то время, когда
дело шло о спасении отечества, ответа, обнаружившего скрытый яд, который
он давно уже носил в своей груди. "Я за вами следил, я знаю, как вы вели
себя с князем Волконским, которому вы обещали содействовать всегда
намерениям России, у которого вы вытянули 2 000 червонных зараз и пенсию
в 200 червонных каждый месяц. Я считаю вас негодным человеком и не дам
вам ни копейки пенсии"[78].
Дней через двадцать после этих объяснений Салдерн имел конференцию с
обоими канцлерами, коронным и Литовским, и маршалом Любомирским по
поводу декларации. Эти господа начали уверениями в правоте своих
намерений: что они очень хорошо чувствуют свои бедствия и потому
серьезно желают их прекращения, но, прежде чем вступить в
реконфедерацию, они должны взвесить все последствия предприятия,
которое, может быть, еще гибельнее для их отечества, и потому считают
необходимою со стороны России новую декларацию публичную, в которой бы
яснее высказались намерения императрицы относительно двух пунктов,
наведших такой ужас на нацию, именно относительно гарантии и
диссидентов. Они настаивали, чтобы посол изъяснился положительно насчет
каждого пункта, и только тогда они могут поручиться ему за довольно
значительное число довольно сильных людей, могущих содействовать
образованию представительного корпуса. При этом они ловко намекнули, что
их кредит чрезвычайно ослабел с некоторого времени, что враги короляв то
же время и их враги и что они нуждаются в оружии для устрашения
завистников и врагов. Они намекнули также очень тонко, что иностранное
влияние противодействует их спасительным видам, и старались внушить
послу опасения насчет двусмысленного поведения Венского двора, который
не переставал явно покровительствовать конфедератам. Наконец, они
высказали свои сомнения и насчет поведения короля Прусского, который не
желает прекращения смут в Польше. Салдерн отвечал им, что их авторитет и
кредит чрезвычайно возвысились с тех пор, как они овладели особою короля
и стали располагать важнейшими местами и всеми староствами. Салдерн
удостоверил их, что он очень хорошо знает степень их влияния и большое
число их креатур. Посол покончил тем, что не откажется дать им
письменные объяснения и декларации, если они со своей стороны дадут ему
манифест какой должно, в выражениях ясных и приличных, подписанный
значительным числом лиц, которые желали бы составить конфедерацию и
предложили бы ему, послу, хлопотать вместе для умножения членов этой
новой конфедерации. Конференция этим и кончилась[79].
Канцлеры приходили только затем, чтобы узнать, на какие уступки готова
Россия, находившаяся, по их мнению, в очень затруднительных
обстоятельствах. Король также оправился от страха, нагнанного на него
Салдерном в первое время, и также уверился, что Россия больше всего
нуждается в успокоении Польши и что, следовательно, надобно только
твердо держаться и этим принудить ее ко всевозможным уступкам. Король и
Любомирский торжественно проповедовали придворным и молодежи, что их
твердость в последние два или три года положила границы русскому
господству в Польше; что только эта твердость заставила Россию
отказаться от гарантии и диссидентов. Эти речи страшно мучили
раздражительного Салдерна, вонзали кинжал в сердце, по его собственному
выражению. "Я вполне убежден,- писал он в Петербург,- что князь Репнин
совершенно прав во всем том, что он здесь сделал; бывают минуты, когда я
плачу о том, что он не сделал больше, то есть зачем не выслал из Польши
Любомирского и Борха. Этих двоих людей я боюсь гораздо больше, чем всех
конфедератов"[80]. Твердость короля и окружающих его, которою они так
хвалились, поддерживалась известиями из Вены: оттуда писал брат
королевский, генерал Понятовский, находившийся в австрийской службе, что
навряд ли Россия заключит мир с Турцией этою зимой; что война, быть
может всеобщая, неизбежна. Король и Любомирский с товарищами толковали,
что бояться нечего; что успехи русских в Крыму и на Дунае вовсе не так
велики, как о них идет молва. Они нарочно говорили это при людях,
которые могли пересказать их речи Салдерну. У бедного посла портилась
кровь; были и другие обстоятельства, которые ее портили: дом, в котором
жили предшественники Салдерна, обветшал, и ни один из вельмож не хотел
отдать своего дома внаймы русскому послу, хотя дома стояли пустые,
владельцы не жили в Варшаве. Русских казаков, которых рассылал Салдерн,
били везде; около Варшавы происходили беспрестанные воровства и
убийства[81].
"Неизвестность, в какой я нахожусь, и страх сделать слишком много меня
убивают",- писал Салдерн Панину. Наконец, известия о восстании в Литве,
возбужденном гетманом Огинским, переполнили чашу горести, и посол
отправил отчаянное письмо в Петербург: "Большинство пробуждается от
летаргического сна. Нация начинает себя чувствовать. Ее поджигают со
всех сторон. Австрия не только не хочет ее выводить из заблуждения, но
колет ее, стыдит, что горсть русских держит ее в рабстве. Франция всюду
кричит, что надобно принимать более к сердцу польские интересы. Присылка
офицеров и денег из Франции поддерживает пустые надежды в несчастных
поляках. Все это увеличивает наши затруднения. Присоедините к этому бунт
Огинского в Литве. Если этот огонь разгорится, то будьте уверены, что
все наши преимущества будут потеряны. Краков не продержится шести
недель, у нас мало людей в этом городе. Прибавьте к тому, что мы
принуждены будем очистить Познань. Каково же будет наше положение! Время
не терпит, настоит крайняя необходимость принять другие меры, меры
сильные, которых никто не ожидает. Нельзя ли, чтобы прусский король
отправил несколько гусарских полков к литовским границам - это испугает.
Наше положение гораздо хуже, чем я его вам описываю. Наше войско в Литве
- жалкий отряд, внушающий всем презрение; полковник Чернышев - человек
совершенно без головы. Вообще воинский дух, с немногими исключениями,
исчез. Оружие у наших солдат негодное; лошади - хуже себе представить
нельзя, в артиллерии дурная прислуга"[82].
Посол не имел никакого права так отчаиваться, и нечего было выставлять
на вид неспособности какого-нибудь полковника. В Польше был Суворов.
Ночью, с 22 на 23 сентября, Суворов разгромил Огинского - и восстания
литовского как не бывало. Вместо Веймарна прислан был Бибиков. Салдерн
успокоился с этой стороны; но возникло другое новое беспокойство - и
теперь уже не от польских, но от прусских войск.
Еще в половине 1770 года австрийские войска из Венгрии вступили в
польские владения, заняли два староства, причем вместе с 500 деревень
захватили богатые соляные копи Велички и Бохни. Это было не временное
занятие: установленное в этих землях правление употребляло печать с
надписью: "Печать управления возвращенных земель". Земли объявлены были
возвращенными на том основании, что в 1412 году они отошли к Польше от
Венгрии. Прусский король под предлогом защиты своих владений от морового
поветрия, свирепствовавшего в южной Польше, занял своими войсками
пограничные польские земли. Осенью 1770 года принц Генрих Прусский
заехал из Стокгольма в Петербург, прогостил здесь довольно долго и
впервые повел речи о разделе Польши. Речи эти остались без
непосредственных последствий: Екатерина вовсе не придавала большого
значения польским волнениям. Успокоение Польши и полное восстановление в
ней русского влияния было бы немедленным следствием прекращения Турецкой
войны. Войну эту, ознаменованную такими блистательными подвигами
русских, императрица хотела прекратить с честию, положить первое начало
освобождению христианских народов из-под турецкого ига. Для России она
выставила самые умеренные требования: обе Кабарды, Азов с его областью,
свободное плавание по Черному морю, один остров на Архипелаге; но вместе
с тем она потребовала освобождения Крыма и Дунайских княжеств из-под
власти султана. Когда Екатерина сообщила эти условия Фридриху II, то он
отвечал: "Турки никогда не согласятся на уступку Молдавии, Валахии и
острова в Архипелаге; независимость татар встретит также большие
затруднения, и надобно бояться, чтобы Порта, если довести ее до
крайности, не бросилась в объятия Венского двора и не уступила ему
Белграда. Австрия также скорее начнет войну, чем согласится на отнятие у
Турции Молдавии и Валахии. Все, что может Турция уступить,- это обе
Кабарды, Азов с его областью и свободное плавание по Черному морю. Если
Россия согласится на это, то он, Фридрих, сделает первый шаг к начатию
переговоров; в противном случае он не двинется, ибо не предвидит
никакого успеха - предвидит одно, что эти требования присоединят к
старой войне еще новую"[83].
Екатерина отвечала на это подробным объяснением своих требований: "Я не
требую никаких приобретений собственно для моей империи. Обе Кабарды и
Азовский округ принадлежат, бесспорно, России: они так же мало увеличат
ее могущество, как мало уменьшили его, когда из них сделали границу;
Россия чрез возвращение своей собственности выигрывает только то, что
пограничные подданные ее не будут подвергаться воровству и разбоям, что
стада их будут пастись спокойно. Свободное плавание по Черному морю есть
такое условие, которое необходимо при существовании мира между народами.
Россия согласилась на это ограничение, уступила варварским предрассудкам
Порты из любви к миру; но этот мир нарушен с презрением всех
обязательств. Если я имею право на какое-нибудь вознаграждение за войну,
столь несправедливую, то, конечно, не здесь я могу и должна его найти. Я
могла бы быть вознаграждена уступкою Молдавии и Валахии; но я откажусь и
от этого вознаграждения, если предпочтут сделать эти два княжества
независимыми. Этим я доказываю свою умеренность и свое бескорыстие; этим
я объявляю, что ищу только удаления всякой причины к возбуждению войны с
Портою.
Венский двор не понимает своего прямого интереса, позволяя себе так живо
обнаруживать зависть относительно этого пункта. Я не отодвигаю своих
границ ни на одну линию; я остаюсь в прежнем расстоянии от его владений;
если венский двор доволен тем, что имеет в Турке такого слабого соседа,
то должен быть еще более доволен соседством маленького Молдо-Влахийского
государства, несравненно более слабого и равно независимого от трех
империй. Если положение Турок таково, что они должны получить мир только
с уступками, то они поступят очень странно, если уступят Белград,
которым спокойно владеют, а не уступят княжеств, которые уже более не их
и возвращение которых будет всегда зависеть от жребия войны. Притом это
еще вопрос - чьи владения им желательно увеличить: русские или
австрийские? Но установление двух независимых княжеств вопрос решает.
Я знаю, что венское министерство по нынешней своей системе много
настаивает на равновесии Востока, которое до сих пор еще не фигурировало
с таким блеском в интересах западных государств и изобретением которого
мы, быть может, обязаны союзу Австрии с Францией; однако я готова
уступить этому политическому равновесию; но кто определит, что баланс
верен, когда границы турецких владений простираются до Днестра, и что
баланс нарушен, если эти границы находятся на Дунае? Жалко положение
Востока, если от такой разницы в расстоянии может зависеть его
разрушение! Дело освобождения Татар есть право человечества, которого
требует целая нация: я ей не могу отказать в помощи. Восстановление
независимости Татар не уменьшает ни в чем могущества Порты и не
увеличивает ни в чем могущества России, но отстраняет только пограничные
неудобства последней. Венский двор не имеет Татар своими соседями и
потому не имеет никакой причины к беспокойству. Остров, требуемый мною в
Архипелаге, будет только складочным местом для русской торговли; я вовсе
не требую такого острова, который бы один мог равняться целому
государству, как, например, Кипр или Кандия, ни даже столь
значительного, как Родос. Я думаю, что Архипелаг, Италия и
Константинополь даже выиграют от этой сделки северных произведений,
которые они могут получать из первых рук и, следовательно, дешевле.
Надеюсь, ваше величество согласитесь наконец, что если Молдавия и
Валахия будут провозглашены независимыми, то в этом одном острове будет
заключаться все мое вознаграждение, и что, отказываясь от него, я
откажусь решительно от всего"[84].
Но Фридрих добивался, чтобы Россия взяла в вознаграждение не маленький
остров, а большую область, только не от Турции. 2 марта 1771 года
прусский посол в Петербурге граф Сольмс получил от своего короля
следующую депешу: "Из паспорта, данного правителем польской области,
занятой австрийцами, одному старосте, оказывается ясно, что Венский двор
смотрит на эту область уже как на принадлежащую к Венгерскому
королевству, и нельзя надеяться, чтоб Австрия отказалась от нее, если не
будет принуждена к тому силою. Это заставляет меня думать, что мы с
Россией должны воспользоваться благоприятным случаем и, подражая примеру
Венского двора, позаботиться о собственных наших интересах и приобрести
какую-нибудь существенную выгоду. Мне кажется, что для России все равно,
откуда она получит вознаграждение, на которое она имеет право за военные
убытки, и так как война (Турецкая) началась единственно из-за Польши, то
я не знаю, почему Россия не может взять себе вознаграждение из
пограничных областей этой республики. Что же касается до меня, то я
никак не могу обойтись без того, чтобы не приобрести себе таким же
способом часть Польши. Это послужит мне вознаграждением за мои
субсидии[85], равно как за потери, которые я также потерпел в этой
войне. Я буду очень рад возможности говорить, что новым приобретением я
обязан России, что еще более укрепит наш союз и даст мне возможным быть
полезным России в другом случае".
Депеша была передана Сольмсом Панину. Прошел март, апрель, половина мая;
16 мая Сольмс пишет Панину: "Перед отъездом в Царское Село имею честь
еще раз напомнить вашему сиятельству о последних представлениях моих
насчет необходимости прекратить военные действия против турок, по
крайней мере на море. Осмелюсь также напомнить о деле, которое касается
особенных интересов короля, моего государя, равно как и особенных
интересов России. Король горячо заинтересован этим делом, не отступится
от него, и если я не буду в состоянии дать ему скоро положительных
удостоверений, то навлеку на себя жестокие выговоры и, сверх того, не
ручаюсь за решение, которое его величество примет по собственному
усмотрению. Он руководится следующим: так как в этом деле будет только
подражание примеру другого, то этот другой не может вооружиться против
нас, дело идет только о приведении в исполнение уже решеного. Умоляю
ваше сиятельство не отлагать решения здешнего двора".
Решение последовало: войти в соглашение с прусским королем и потребовать
у графа Сольмса изложения видов и требований его двора. 11 июня об этом
решении дано было знать Салдерну в Варшаву. Но еще прежде Бенуа сказал
Салдерну: "Я знаю, что вы друг моего государя; ради Бога, устроим так,
чтоб ему можно было получить достаточную долю Польши; я вам отвечаю за
благодарность моего государя". Салдерн отвечал холодно: "Не нам с вами
делить Польшу"[86].
Между тем депеша за депешей из Берлина в Петербург, от Фридриха II к
Сольмсу. Россия должна согласиться на раздел Польши: это единственный
для нее выход; Австрия не даст ей вознаградить себя на счет Турции, не
согласится никогда на независимость Молдавии и Валахии - к двум войнам у
России будет еще третья, с Австрией; Пруссия будет не в состоянии
помогать ей. Если же Россия согласится на раздел Польши, тесно сблизится
для этой цели с Пруссией, то Австрия не посмеет ничего сделать.
"Австрия,- писал Фридрих Сольмсу для сообщения Панину,- нисколько не
может рассчитывать на помощь Франции, которая находится в таком страшном
истощении, что не могла оказать никакой помощи Испании, когда та готова
была объявить войну Англии. Я рассуждаю так: если бы Венский двор и
желал начать войну, то захочет ли он объявить ее без надежды иметь
кого-либо союзником и вести войну с Россией и Пруссией в одно время? Это
невероятно, и потому нам нечего бояться при исполнении проекта на счет
приобретений от Польши. Я гарантирую русским все, что им захочется
взять; они поступят точно так же относительно меня; а если австрийцам
покажется их доля мала, то их можно успокоить тою частью венецианских
владений, которые отрезывают Австрию от Триеста; а если б они тут
заупрямились, то я отвечаю головой, что тесный союз Пруссии с Россией
заставит их сделать все, что нам угодно. Вот почему я принимаю на себя
всевозможные гарантии, каких только Россия потребует от меня
относительно областей, которые она почтет нужными для своего округления,
и думаю, что не рискую войной вследствие этих гарантий. Это дело требует
только твердости, и я отвечаю за успех именно потому, что австрийцы
должны переведываться с двумя державами, не имея ни одного
союзника"[87].
Россия для окончания Турецкой,, а следовательно, и Польской войны
требует независимости Молдавии и Валахии. Если Австрия на это
согласится, то Польша останется нетронутою; но этого Фридрих II никак не
хочет допустить: "Молдавия и Валахия будут всегда камнем преткновения;
но если их присоединить к Польше, то Австрия не будет противиться их
отторжению от Турции. Это присоединение к державе, которая слаба сама по
себе, не может возбудить в Австрии никакой ревности, тем более что оно
должно служить вознаграждением Польше за области, которые возьмут у нее
Россия, Пруссия и Австрия, следовательно, Польша не получит больше того,
сколько прежде имела"[88].
За успокоениями, обещаниями всевозможных гарантий следовали угрозы:
"Если Венский двор объявит войну России за Турцию, то надобно ожидать,
что австрийцы станут действовать соединенно с турками в Молдавии и
Валахии, чтобы вытеснить оттуда графа Румянцева. Вот уже большая
опасность иметь перед собою двух врагов вместо одного; но это еще не
все. Как только поднимется Австрия, то в Польше образуется генеральная
конфедерация против России, изберут другого короля, и, быть может,
поляки сделают впадение в Россию и принудят содержать отдельный корпус
для прикрытия собственных границ. Мне говорят на это, что если я сделаю
диверсию, то Россия легко управится; но в таком случае я обращаю на себя
все силы Австрийского дома, союзный корпус французский[89] и все войска,
которые Венский двор наберет у мелких владельцев германских, так что у
меня может очутиться на плечах 200 000 врагов. Прибавьте к тому два года
сряду неурожая в Пруссии, что отнимает у меня возможность выставить и 10
000 войска. После этого спрашиваю, не требует ли благоразумие попытаться
уладить дело посредством мирных соглашений?.. Я думаю, что австрийцы
вооружаются только для того, чтобы дать больше весу своим предложениям.
Я думаю, чтоони никогда не согласятся на отделение Молдавии и Валахии от
Турции. Я думаю, что присоединение Азова и все то, чего Россия потребует
от Турции в видах торговых, не встретит затруднения. Я думаю, что
татарское дело (то есть независимость Крыма) может ещеуладиться по
желанию России. Все эти мои мнения основываются на объяснениях, которые
я имел с Венским двором. Вот почему я предлагаю, что для вознаграждения
себя за военные издержки Россия должна получить в Польше кусок по своему
выбору. Если она согласится на это вознаграждение, то я ручаюсь, что она
его получит без кровопролития"[90].
Итак, было ясно, что Россия может рассчитывать на прусскую помощь только
при условии раздела Польши; в противном случае она должна будет без
союзника бороться против Турции, Польши и Австрии. Относительно
последней Фридрих II не ошибался и имел полное право закладывать голову,
что при условии вознаграждения России на счет Польши, а не Турции войны
не будет. Не дать России утвердить свое влияние на Дунае, сохранить
целость Турции, не входя в опасную войну с Россией за Турцию, выйти из
затруднительного положения, не потеряв ни одного человека и ни гроша
денег,- мало того, приобретя богатую добычу,- все это было неотразимо
привлекательно.
5 февраля 1772 года Фридрих II дал знать Сольмсу о разговоре своем с
австрийским послом в Берлине бароном фон Свитеном.
Фон Свитен: "Для предотвращения всех недоразумений хорошо было бы
объясниться насчет претензий относительно Польши, насчет раздела,
который намереваются сделать". Король: "Это трудно, потому что еще нет
решеного; впрочем, дело возможное". Ф. Свитен: "По крайней мере можно
дать письменное удостоверение, что доли трех государств будут совершенно
равные". Король: "Дело возможное; думаю, что и Россия от этого не
откажется". Ф. Свитен: "Нельзя ли нам поменяться: Австрия уступит в.
в-ству свою долю Польши, а вы возвратите ей графство Глац?" Король: "У
меня подагра только в ногах; а такие предложения можно было бы мне
делать, если бы подагра была у меня в голове; дело идет о Польше, а не о
моих владениях; притом я держусь трактатов и удостоверений, сделанных
мне императором, что он не думает более о Силезии". Ф. Свитен: "Но
Карпатские горы отделяют Венгрию от Польши, и все приобретения, какие мы
можем сделать за горами, нам невыгодны". Король: "Альпы отделяют вас от
Италии, однако вы вовсе не равнодушны к обладанию Миланом и Мантуею". Ф.
Свитен: "Нам было бы гораздо выгоднее приобрести от турок Белград и
Сербию". Король: "Мне очень приятно слышать, что австрийцы не
подверглись еще обряду обрезания, в чем их обвиняют, и что они хотят
получить свою долю от своих приятелей турок". Ф. Свитен: "Но что ваше
величество думает об этой идее?" Король: "Я не думаю, чтобы было
невозможно осуществить ее". Ф. Свитен: "Я отпишу об этом к своему Двору,
который будет очень рад".
Но 22 февраля Фридрих дал знать Сольмсу, что в Вене переменили
намерение: отказываются от Сербии и хотят взять свою долю из Польши.
Дело было покончено в Петербурге, Вене и Берлине. Теперь возвратимся в
Варшаву, к Салдерну, которого мы оставили в сильном беспокойстве насчет
поведения прусских войск в польских областях. "Тягости, налагаемые
королем прусским, становятся день от дня невыносимее,- писал он Панину.-
Пруссаки забирают все в десяти милях от Варшавы. Я не знаю, как генерал
Бибиков извернется, чтобы наполнить обыкновенные магазины, назначенные
для продовольствия наших войск, которые теперь в Польше, не говоря уже о
тех войсках, которые мы беспрестанно поджидаем. Поведение прусских
офицеров приводит в движение всю Польшу. Всякий ищет средств, как помочь
беде, и, сколько голов, столько умов. Одни кричат, что надобно сделать
представления трем дворам, петербургскому, венскому и самому
берлинскому, насчет крайностей, какие позволяет себе прусский король;
другие в ярости требуют самых нелепых мер; но все одинаково кричат
против притеснений и насилий. Когда мне об этом говорят публично, то я
отвечаю одно: обратитесь к прусскому министру. Когда же мне говорят меж
четырех глаз, я отвечаю, что это наказание Божие за то, как поляки
поступили этим летом относительно декларации ее императорского
величества, и за то, что они кричали против русских войск"[91].
Чрез несколько дней пошла новая депеша из Варшавы в Петербург, опять о
пруссаках: "Поведение прусских офицеров становится день ото дня
оскорбительнее. Не жалобы поляков заставляют меня говорить об этом, но
жестокая необходимость, наше собственное существование, самая ужасная
будущность, которая нас ожидает. Прусские войска забирают весь хлеб в
воеводствах, и продовольствия нам не будет доставать здесь, как уже
недостает для наших отрядов в Ловиче и Торне. Голод неизбежен, и
необходимым следствием голода будет возмущение шляхты и крестьян.
Бедствия умножают беспрестанно число конфедератов. Прусский министр глух
ко всему этому, говорит, что король не отвечает ему ни слова на все его
представления. К довершению бедствия прусский король ввез в Польшу
посредством жидов два миллиона фальшивых флоринов"[92].
Салдерну отвечали из Петербурга, что нельзя делать представлений
прусскому королю при тех отношениях, в каких находится теперь
петербургский двор к берлинскому. Представления Салдерна о бедствиях
настоящих и будущих для русского войска в Польше от поведения пруссаков
много теряли силы вследствие донесений Бибикова, который, по характеру
своему, смотрел на вещи другими глазами, чем Салдерн, то есть гораздо
спокойнее. Вот что писал он Панину в конце 1771 года: "Не заботьтесь о
конфедератах: они так малы, что если не помешает что особливое, то
будущую весну выживу и из тех гнезд, в которых они теперь величаются со
всеми французскими вертопрахами, а разве одно им убежище будут
австрийские земли. Да беда моя общий наш друг посол: такая горячность и
такая нетерпеливость, что с ноги бьет. При самой пустой и
неосновательной от поляков вести (а их, к несчастию, здесь много)
зашумит и заворчит: вот конфедераты усиливаются, вот уже они там и сям,
а мы ничего не делаем! Мы пропадем! Они все субстанции у нас отнимут.
Вся моя холодность и все почтение к сему старику нужны бывают, чтобы
сохранить в пределах его запальчивость и напуски. Но будьте уверены,
ваше сиятельство, что сохраню, невзирая на странности его свойств. Часто
мне кажется, что он совсем не тот, которого мы прежде знали, подозрения
странные в нем примечаю, между прочим, кажется ему, что я с поляками
очень вежлив и что я на его счет хочу быть любимым; иногда не довольно
бедного посла почитаю. Нередко уже и объяснялись, и я от него не раз
слышал: "Souvenez, mon cher et digne ami, que je suis representant de la
Russie et votre pauvre ambassadeur"[93]. Я его иногда смехом, иногда
суриозно переуверю, что у меня в голове нет его уменьшать и что я и без
посольства его почитать привычку сделал, да и теперь он дороже мне, как
мой друг Салдерн, нежели посол. И после сего опять хорошо идет. А когда
придет на вежливость мою подозрение, то начнет говорить: "Vous donnez un
dementi а votre ami et a votre ambassadeur, vous etes si poli vis-a-vis
de ces coquins de Polonais, il fant les trailer en canaille comme ils
meritent". В сем случае нужно мне бывает мое красноречие и шутка, и с
смехом стану я ему говорить, что я не могу этак грубиянить, как он; ему
как старому человеку больше простят, нежели мне, а про меня скажут:
русский невежа жить не умеет. Клянусь вам Богом, что временем делает он
мне больше заботы, нежели все вместе конфедераты. Здешние наши
политические дела буде имеют по желанию нашему какой успех, тому
глупость, трусость и нерешимость польскую извольте твердо почитать
основанием и ни к чему иному его не приписывать, как сим польским
качествам. А ненависть их на нашего друга непересказуема. Боятся же его,
как какое пугалище".
Отдаленные от описываемых событий почти веком, мы можем спокойно
взглянуть и на деятельность Салдерна, и на деятельность Бибикова. Мы не
можем не заметить в Салдерне раздражительности, запальчивости,
склонности к преувеличениям. Грубиянить действительно было не нужно:
твердость и силу всего лучше можно выказать без грубиянства. Но с другой
стороны, нужно было подальше гнать от себя мысль, что скажут "русский
невежа жить не умеет". Хорошо еще, когда были Бибиковы да Суворовы; но
при другой обстановке мысль эта приносила большой вред русским людям,
которые с чужими иногда чересчур сдерживались этою мыслию, а со своими
ничем не сдерживались. Последними строками своего письма Бибиков дает
понять Панину, что если есть какой успех, то его никак нельзя приписать
Салдерну, а только дурным качествам поляков. Бибиков выставляет трусость
поляков как средство к успеху для русских; но чтобы пользоваться этим
средством, чтобы заставить труса трусить, надобно его пугать. Салдерна
боялись, говорит Бибиков, и этими словами вместо обвинения оправдывает
Салдерна, прямо показывает, что Салдерн был полезен, умел пользоваться
качествами врагов.
В начале 1772 года, когда в Петербурге, Берлине и Вене дело подвигалось
к окончательному соглашению между тремя державами относительно раздела
Польши, в Варшаве все еще толковали о притеснениях от прусских войск. В
квартире русского посла шел разговор между Салдерном и коронным
канцлером Млодзеевским: Канцлер: "Не считаете ли вы приличным, чтобы
король обратился к ее императорскому величеству, отправил к ней министра
для уведомления о поступках и притеснениях Прусского короля?" Посол: "Я
думаю, что императрица не примет никакого посла от Польши, пока смута
продолжается. Ее императорское величество очень хорошо помнит все
происшедшее здесь в продолжение многих лет; она замечает не только
равнодушие польского двора относительно ее, но и явное сопротивление
всем ее добрым намерениям. Как вы хотите, чтоб императрица заступилась
за Польшу перед прусским королем, когда это единственный государь,
который действует единодушно с нею в настоящих делах, и как вы можете
думать, чтобы моя государыня захотела сделать неприятность другу,
заступясь за поляков, которые ни теплы, ни холодны и на которых можно
смотреть как на врагов России? Я говорю не об одних конфедератах, но и
обо всех тех, которые хотя не замешаны открыто в настоящие смуты, но
которые действуют под рукою и которые наполняют Варшаву. Я не исключаю
даже двора. Ее императорское величество не забудет холодности,
невнимания, непоследовательности и неправильности в поступках, какие
король и его фамилия позволили себе, покровительствуя части народа,
которая возмутилась против своего короля, поддерживаемого моею
государыней. После моей декларации я несколько раз имел разговоры
сдядьми короля и вице-канцлерами и объявил им о намерениях ее
императорского величества успокоить Польшу, излагая им, что императрица
согласна на изменения в самых существенных пунктах последнего договора;
именно, что даст объяснения относительно гарантии и не откажется
ограничить права диссидентов в том случае, если они согласятся сами
пожертвовать частью своих прав для отнятия предлога у злонамеренных
людей продолжать разбойничества под религиозным знаменем. Что же
касается внутренних дел, то императрица требует только сохранения
Liberum veto для всей шляхты... Они были очень довольны, но захотели ли
воспользоваться добрыми намерениями ее императорского величества?
Приступили ли к делу? Князь воевода русский сказал, что у нас мало
войска в Польше для поддержания этого дела, что республика находится в
кризисе и положение ее таково, что не может ухудшиться. Я очень хорошо
понимаю смысл этих слов: воевода хотел сказать, что у нас на плечах
война, которая может пойти для нас неудачно, ибо он не мог не знать, что
у нас в Польше 12 000 войска, число, очень достаточное для их
поддержания, если б они захотели серьезно воспользоваться нашим добрым
расположением, вместо того чтоб увеличивать смуту своим бездействием.
Короля и республику никто не поддерживает, кроме императрицы: но
оказывается ли к ней доверие? Король обращается в другую сторону,
обольщаясь надеждою, что может найти подпору в соседе, который до сих
пор не оказал ему ни малейших знаков дружбы и пользы, наоборот,
покровительствует людям, посягающим на его власть и жизнь. Венский двор
знает и видит все, что король прусский делает в Польше. В другое время
он не смотрел бы на это равнодушно. Теперь Австрия не только овладела
польскими землями, но, быть может, имеет еще какие-нибудь скрытые виды.
Императрица требует у короля и республики благоразумной дружбы,
основанной на поддержании естественной польской конституции. Если король
и его друзья предпочитают оставаться в бездействии и упорствовать в
своем равнодушии, то не ее вина, если она примет меры, соответствующие
ее достоинству и интересам ее империи. Я предсказываю, что Польша должна
ждать крайней смуты. Не раз я давал вам чувствовать, что прошлое лето вы
упустили самую благоприятную минуту успокоить Польшу вашими собственными
силами при поддержке России; я давал вам чувствовать, что по упущении
этой благоприятной минуты успокоение Польши уже не будет более зависеть
от свободной нации, но что вы получите законы и мир из рук ваших
соседей. Когда начались жалобы на поведение короля прусского, то никогда
не скрывал я ни от короля, ни от вас, что этот король будет для вас еще
тягостнее и что он более всех пользуется смутою польскою"[94].
Посол высказался ясно насчет того, что ожидало Польшу. Это было
последнее его объяснение. Вслед за тем Салдерн стал умолять об отзыве.
"Я не сплю больше, желудок у меня уже больше не варит!" - писал он
Панину[95]. Не он должен был присутствовать при исполнении своих
предсказаний. В июле 1772 года он получил желанный отзыв, но, покидая
свой пост, старик не утерпел, послал в Петербург жалобу на Бибикова:
"Поведение Бибикова вовсе не соответствует русской системе. Король, его
братья и дядья поймали его за его слабую сторону: им управляют женщины -
жена маршала Любомирского, гетмана Огинского и другие, подставленные
королем, чтобы не дать ему прийти в себя. Чарторыйский канцлер, эта
старая лисица, вызвал с тою же целию из Литвы дочь Пржездецкого. Бибиков
делает все, что эти люди внушают ему посредством женщин; ему не дают ни
одного дня отдыха, чтоб он мог опомниться: то охота, то загородная
прогулка, то бал, развлечения всякого рода, сопровождаемые самой низкою
лестью и угодничеством со стороны поляков, держат его в цепях. Он не
пропускает ниодного вечера у госпожи Огинской, бывать у которой генерал
Веймарн запретил русским офицерам по причине поведения мужа и фамилии и
по причине азартной игры. Но теперь все позволено. Бибиков забывается до
такой степени, что преследует всех тех, которых ненавидят Чарторыйские и
брат короля. Судите, ваше сиятельство, сколько случаев имеет войсковой
начальник притеснить кого захочет. Я употреблял все средства для
удержания его от этого и иногда успевал, особенно когда обращался к нему
письменно: он боялся, что отошлю копию ко двору. У него нет секрета, как
скоро найдено средство возбудить его тщеславие. Лень, которая берет свое
начало в образе его жизни, останавливает движение дел, часто случается,
что более 60 приказов по 8 дней лежат без подписи"[96].
Преемником Салдерна был Штакельберг. 7 (18) сентября 1772 года вместе с
прусским уполномоченным Бенуа (австрийский, барон Ревицкий, еще не
приезжал) он подал министерству декларацию о разделе[97]. Начались
частые конференции между королем и его приближенными, результатом было
решение - сносить все терпеливо, ничего не уступая добровольно, пусть
берут все силою, и требовать помощи у дворов европейских; при этом
проволакивать время, противопоставлять требованиям трех держав целый
лабиринт шиканств и формальностей[98]. Король одним декламировал против
России, другим внушал, что русская императрица согласна вместе с ним на
образование конфедерации против раздела; король даже дал знать об этом
австрийскому послу, чтобы пустить черную кошку между союзниками.
Штакельберг вследствие этого старался внушить полякам, что Россия не
покровительствует королю и что так как Чарторыйские теперь более не
монополисты наших сношений в Польше, то нация не рискует быть
обманутою[99].
В конце октября Штакельберг имел объяснение с королем. Станислав-Август
приготовился и дал полную свободу своему красноречию: "Претерпев столько
страданий за отечество, запечатлев своею кровью дружбу и приверженность
к императрице и видя, что государство мое обирают самым несправедливым
образом и меня самого доводят до нищенства, я понимаю, что меня могут
постигнуть еще большие бедствия, но я их уже не боюсь. Убитый, умирающий
с голода, я научился - погибнуть". Штакельберг отвечал спокойно:
"Красноречие вашего величества и сила вашего воображения перенесли вас к
лучшим страницам Плутарха и древней истории; но все это не может служить
предметом нашего разговора; удостойте, ваше величество, снизойти к
истории Польши и к истории графа Понятовского". За этим последовало
изложение обстоятельств, поведших к несчастию, которое оплакивал король.
От прошедшего Штакельберг перешел к настоящему и предложил вопрос: что
станется с ним, королем, если 100 000 войска наводнят Польшу, возьмут
контрибуцию, заставят сейм подписать все, что угодно соседним державам,
и уйдут, оставя его, короля, в жертву злобе врагов его? Король
побледнел. Штакельберг воспользовался этим и начал доказывать ему, что
его существование зависит от двух условий: от немедленного созвания
сейма и отречения от всякой интриги, которая бы имела целию ожесточить
поляков и вводить их в заблуждение. Король обещал делать все по желанию
посла[100].
Штакельберг еще не привык к варшавским сюрпризам и потому не верил своим
ушам, когда через два дня после приведенного разговора король призвал
его опять к себе и объявил, что считает своею обязанностью отправить
Браницкого в Париж с протестом против раздела. "Мне ничего больше не
остается,- отвечал Штакельберг,- как жалеть о вашем величестве и
уведомить свой двор о вашем поступке. Чего вы, государь, ожидаете от
Франции против трех держав, способных сокрушить всю Европу?" "Ничего,-
отвечал король,- но я исполнил свою обязанность"[101]. 23 ноября (4
декабря) Штакельберг подал декларацию: "Есть предел умеренности, которую
предписывают правосудие и достоинство дворов. Ее величество императрица
надеется, что король не захочет подвергать Польшу бедствиям,
необходимому результату медленности, с какою его величество приступает к
созванию сейма и переговорам, которые одни могут спасти его отечество".
Но, в то время как Штакельберг принимал меры, чтобы заставить короля
переменить его несчастное поведение, Бенуа твердил ему: "Оставьте его;
тем лучше для нас, мы больше возьмем"[102].
Это стремление больше взять было причиною, что Штакельберг в мае 1773
года получил от Панина следующие инструкции для предстоящих переговоров
по поводу раздела и вообще устройства польских дел: "Так как Польша
более всего опасается короля прусского и так как торговля по Висле
составляет самый важный пункт для нее, то вы должны взять на себя роль
посредника; вы должны пригласить барона Ревицкого присоединиться к вам и
вдвоем однообразными представлениями старайтесь доставить Польше самые
сносные условия. Отправляясь от начала, что три двора намерены сохранить
Польшу в положении державы посредствующей, которая имела бы
соответственную этой цели силу, вы можете представить слабость, до какой
доведена Польша многолетнею смутою и усобицами, потерями от раздела, и
сколько нужно лет, чтоб она могла оправиться, а оправиться ей будет
нельзя, если пресекутся к тому способы относительно торговли. При
определении отношений к Австрии есть один важный предмет - это соль,
предмет первой необходимости: надобно, чтобы поляки могли получать ее по
умеренным ценам; говоря за поляков в этом случае, вы исполните
предписание сострадания и человечества. Я чувствую, как подобное
поведение ваше будет щекотливо относительно короля прусского, которого
распоряжения обличают совершенно другие виды; но по крайней мере вы
можете требовать, чтобы дали Польше вздохнуть, прежде чем извлекать из
нее новые выгоды, и чтобы первые годы после раздела были наименее тяжки
для нее. Всякий раз, как прусский министр будет советовать вам
употреблять силу, а вы заметите, что есть еще другие способы, то
умеряйте его стремление и принимайте его мнения только в крайности.
Представляйте ему дружески, не вмешивая свой двор, все, что узнаете
вопиющего насчет поведения прусских войск, уговаривайте его сдерживать
их, представляйте ему, что временные выгоды солдата, который сытно
кормится в чужой земле, не идут в сравнение с необходимостью извлечь
Европу из кризиса, в котором она теперь находится: внушайте все это
осторожно, но вместе с силою истины".
Когда дело было покончено, раздел совершился, Белоруссия была
присоединена к России, Сольмс в Петербурге получил письмо от принца
Генриха: "Во всем этом деле я не думал о собственных выгодах. Когда дело
идет о счастии государств, не должно примешивать сюда частных интересов.
Я вменяю себе в славу, что служил великой императрице и был полезен
королю и моему отечеству; это мне льстит гораздо больше, чем
приобретение какой-нибудь области. Я имею право говорить, что пребывание
мое в Петербурге ознаменовано началом сношений, поведших к теснейшему
союзу между королем и Россией. Я имею доказательство более чем в 20
собственноручных письмах короля, что я поставил вопрос, который повел к
соглашению. Но я не требую за это вознаграждения; я ищу только славы и
признаюсь вам, что я буду счастлив, получа эту славу из рук ее
величества императрицы русской; желание мое исполнится, если она
удостоит, по случаю принятия во владение земель от Польши, почтить меня
письмом, которое будет служить доказательством, что я содействовал этому
великому делу. Повторяю вам откровенно, что я буду смотреть на это
письмо как на величайший монумент моей славы".
Желание принца было исполнено - императрица написала ему: "По принятии
во владение губернии Белорусской, считаю справедливым
засвидетельствовать вашему королевскому высочеству, сколь чувствую себя
ему обязанною за все заботы, употребленные им при совершении этого
великого дела, которого ваше высочество может считаться первым
виновником".
ГЛАВА VI
После раздела Польша должна была принять от России, Австрии и Пруссии
следующие условия, на которых она могла сохранить свое политическое
бытие: 1) она должна была навсегда удержать избирательную форму
правления; 2) только природный поляк (Пяст) мог быть королем; 3) Польша
сохраняла все свое прежнее республиканское устройство; 4)
законодательная власть оставалась у сейма, состоявшего из короля, сената
и рыцарства; исполнительная была у вновь учрежденного Постоянного
совета, состоявшего из короля, 18 сенаторов и 18 послов сеймовых. Этот
Постоянный совет делился на пять комиссий: a) иностранных сношений, b)
полиции, c) военную, d) юстиции, e) финансовую. Католическая партия,
поддерживаемая Австриею, настояла, чтобы шляхта греческого неуниатского
закона и диссиденты не могли быть ни в сенате, ни в Постоянном совете;
на сеймах из них не могло быть более трех послов. Русские уступили,
потому что масса православного народонаселения принадлежала к низшим
сословиям - значительной шляхты было очень мало.
После первого раздела история дала Польше 15 лет отдыха, мира. Это время
прошло в борьбе короля с оппозициею, во главе которой стоял великий
гетман коронный Франц-Ксаверий Браницкий, соединившийся с князем Адамом
Чарторыйским, человеком ничтожным, вовсе не похожим на своего отца и
дядю[103]. Браницкий хотел играть первую роль в стране и враждебно
столкнулся с Постоянным советом, который своею военною комиссией
ограничивал власть гетмана над войском. Русский посол Штакельберг стоял
за Постоянный совет - и отсюда ненависть у Браницкого к Штакельбергу,
поездка в Петербург, хлопоты там, чтобы неприятный посол был отозван,
чего Браницкий надеялся достигнуть с помощью Потемкина: Потемкин шел
против Панина, а Панин покровительствовал Штакельбергу.
Но интрига в России против Штакельберга не помогла; посол крепко сидел
на своем месте; не помогали интриги и в Польше против короля: тщетно
запаивали и обдаривали шляхту[104] перед выборами на сейм 1776 года;
король обратился к Штакельбергу с просьбою о вооруженном вмешательстве,
и появление двух русских эскадронов в Литве положило здесь конец
патриотической деятельности Браницкого и Чарторыйского. Вместе с
депутатами явились в Варшаву на сейм и русские войска. Патриоты были
сдержаны, вследствие чего нескольким юристам под председательством графа
Андрея Замойского было поручено составление нового Уложения, более
соответствующего духу времени, более благосклонного к низшим классам
народонаселения; власть гетманов была ограничена; четыре гвардейских
полка были подчинены непосредственно королю. Король делал все, что мог,
для воскресения Польши в этот пятнадцатилетний промежуток между первым и
вторым разделами: заботился о варшавском и виленском кадетских корпусах,
которые и начали доставлять порядочных офицеров; учреждена была
артиллерийская школа; явились пушечный и оружейные заводы; построены
цейхгаузы, казармы, тогда как прежде этого ничего не было.
Воспитательная комиссия и Воспитательный совет хлопотали не без пользы о
поднятии университетов и школ. Любовь короля к науке и искусству, мода
на них при дворе также не остались без влияния: таланты находили простор
и почет.
Но все эти цветки, показавшиеся на поверхности почвы при некоторых
благоприятных условиях, не были признаками возрождения Польши, которая
неминуемо должна была поплатиться жизнию за всю свою историю. Признаки
этой наступающей расплаты были явны для всякого внимательного и
разумного наблюдателя. Вот эти признаки: "Вельможи, постоянно
недовольные, в постоянном соперничестве друг с другом, гоняются за
пенсиями иностранных дворов, чтоб подкапываться под свое отечество.
Потоцкие, Радзивиллы, Любомирские разорились вконец от расточительности.
Князь Адам Чарторыйский часть своего хлеба съел еще на корню. Остальная
шляхта всегда готова служить тому двору, который больше заплатит. В
столице поражает роскошь, в провинциях бедность. На 20 миллионов
польских злотых ввоз иностранных товаров превысил вывоз своих. Ежедневно
происходят такие явления, которые невероятны в другом государстве:
злостные банкротства купцов и вельмож, безумные азартные игры, грабеж
всякого рода, отчаянные поступки, порождаемые недостатком средств при
страшной роскоши. Преступления совершаются людьми, принадлежащими к
высшим слоям общества. И какому наказанию подвергаются они - никакому!
Где же они живут, эти преступники,- в Варшаве, постоянно бывают у
короля, заведывают важными отраслями управления, составляют высшее,
лучшее общество, пользуются наибольшим почетом. Хотите знать палатина,
который украл печать? Или графа, мальтийского рыцаря, которому жена
палатина Русского (Галицкого) недавно говорила: "Вы украли у меня часы,
только не велика вам будет прибыль: они стоят всего 80 червонных".
Кавалеры Белого Орла крадут у адвокатов векселя, предъявленные их
заимодавцами. Министры республики отдадут в заклад свое серебро через
камердинера, отошлют потом этого камердинера в деревню да и начинают иск
против того, кто дал деньги под заклад, под предлогом, что камердинер
украл серебро и бежал, а через полгода вор опять служит у прежнего
господина. Другой министр захватил имение соседа; Постоянный совет
решил, что он должен возвратить захваченное; несмотря на то, похититель
велел зятю своему, полковнику, вооруженною рукою удерживать захваченное;
загорается битва между солдатами полковника и крестьянами законного
владельца; полковник прогнан, но 30 человек остались на месте битвы.
Один палатин уличается перед судом в подделке векселей; другой
отрицается от своей собственной подписи; третий употребляет фальшивые
карты и обирает этим молодых людей - в числе обыгранных был родной
племянник короля; четвертый продает имения, которые ему никогда не
принадлежали; пятый, взявши из рук кредитора вексель, раздирает его в то
же мгновение и велит отколотить кредитора; шестой, занимающий очень
важное правительственное место, захватывает молодую благородную даму,
отвозит в дом, где велит стеречь ее своим лакеям, и там насилует.
Покойный маршал Саксонский имел полное право говорить, что немецкий
полумошенник в Польше честнейший человек".
Мы едва ли бы решились без оговорки приводить эти свидетельства, если бы
они шли от русского, австрийца или пруссака; но они идут от саксонского
резидента Ессена, который не имел никаких побуждений чернить поляков -
напротив: имел все побуждения сочувствовать им, смотреть на них с самой
благоприятной стороны. "Я трепещу при мысли,- пишет Ессен,- что курфирст
возложит на меня обязанность указать ему между поляками троих
значительных и вместе честных людей: я не могу указать ему ни одного.
Польские вельможи громко говорят: "Государи при сношении друг с другом
имеют в виду одну собственную выгоду; мы республиканцы и государи и
потому не делаем ничего для других государей без соблюдения собственной
выгоды". Россия,- продолжает Ессен,- эта великая и страшная империя,
принуждена тратить ежегодно от 40 до 50 000 червонных на пенсии, чтобы в
Постоянном совете и в комиссиях иметь своих людей, и, кроме того, должна
еще содержать эскадрон легкой кавалерии, готовый лететь всюду при первой
надобности. Несмотря на то, несмотря на все письма и указы императрицы к
послу, русские подданные часто проигрывают процессы. Английский
посланник Дальримпль с каждою почтою просит свое правительство отозвать
его отсюда; он говорит, что, исполняя здесь обязанности министра, он
унижает тем свое достоинство честного человека. Большая часть здешнего
высшего блестящего общества в другой стране подверглась бы преследованию
закона"[105].
"Мы республиканцы и государи,- говорила польская шляхта,- мы соблюдаем
везде только собственные выгоды". И вот, когда на сейме 1780 года
представлено было новое Уложение, требующее равенства всех перед
законом, главного судопроизводства, улучшения участи горожан и крестьян,
то "республиканцы и государи" с ужасом и злобою отвергли такой
еретический кодекс.
Преобразовательная деятельность Станислава-Августа только слегка
коснулась поверхности; пораженное неизлечимою болезнию, общественное
тело способно было только к судорожному предсмертному движению, когда
поднялся Восточный вопрос.
Россия вследствие раздела Польши отказалась от своих требований
относительно независимости Дунайских княжеств, отказалась от острова на
Архипелаге для себя, но неожиданно и, к великой досаде Австрии, силою
оружия заставила Турцию в Кючук-Кайнарджи признать независимость Крыма.
Это последнее событие не могло остаться без последствий: оно заставило
Россию отказаться от северного акорта, переменить прусский союз на
австрийский.
Турция долго не могла переварить условий Кайнарджийского мира, долго
бросалась во все стороны с просьбою о помощи, нельзя ли как-нибудь
переменить эти условия. Понятно, что всего чувствительнее была для нее
потеря Крыма. По условиям Кайнарджийского мира, за султаном оставалось в
Крыму религиозное значение как преемника калифов; но он упорнодомогался
верховных прав в области гражданской и политической. Россия, разумеется,
не могла уступить этим домогательствам, ибо тогда где же была бы
независимость Крыма? Вследствие враждебных друг другу влияний с двух
сторон - русской и турецкой - образовались партии на полуострове и
вступили в борьбу друг с другом, вполне напоминающую нам борьбу двух
партий, русской и крымской, в Казани перед ее падением. Ханы сменялись
вследствие движения партий. Уже в 1775 году свергнут был преданный
России хан Сагиб-Гирей и возведен на престол преданный Турции
Девлет-Гирей. Россия свергнула последнего и возвела на его место
Шагин-Гирея. Шагин хотел быть действительно независимым и ввести
необходимые для усиления своего государства преобразования, стал вводить
при этом новые, европейские обычаи; но этим он возбудил против себя
сильную староверческую турецкую партию: началась опять усобица, в
которой Россия должна была поддерживать Шагина. Такое положение дел
становилось час от часу несноснее для России. Война ее с Турцией
продолжалась в Крыму; благодаря Крыму ежечасно готова была вспыхнуть и
непосредственно, в более широких размерах. Тем сильнее становилось
желание покончить с Крымом, который не мог оставаться независимым; тем
охотнее должны были выслушиваться предложения вроде следующего, которое
представил Потемкин: "Крым положением своим разрывает наши границы.
Нужна ли осторожность с Турком по Бугу или со стороны кубанской - во
всех сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний
Туркам неприятен:для того, что он не допустит их чрез Крым входить к
нам, так сказать, в сердце. Положите же теперь, что Крым ваш и что нет
уже сей бородавки на носу - вот вдруг положение границ прекрасное: по
Бугу Турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с
нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со
стороны кубанской, сверх частых крепостей, снабженных войсками,
многочисленное войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в
Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по
Черному морю свободнее, а то извольте рассудить, что кораблям вашим и
выходить трудно, а входить еще труднее. Еще вдобавок избавимся от
трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах.
Всемилостивейшая государыня! Неограниченное мое усердие к вам заставляет
меня говорить: презирайте зависть, которая вам препятствовать не в
силах. Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто
что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у Турков в
Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не
поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни
усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит. Удар
сильный - да кому? Туркам: это вас еще больше обязывает. Поверьте, что
вы сим приобретением бессмертную славу получите, и такую, какой ни один
государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и
большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море, от вас
зависеть будет запирать ход Туркам и кормить их или морить с голоду.
Хану пожалуйте в Персии что хотите - он будет рад. Вам он Крым поднесет
нынешнюю зиму, и жители охотно принесут о сем просьбу. Сколько славно
приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое
при каждых хлопотах так скажет: вот, она могла, да не хотела или
упустила. Есть ли твоя держава кротость, то нужен в России рай.
Таврический Херсон! Ис тебя истекло к нам благочестие: смотри, как
Екатерина Вторая паки вносит в тебя кротость християнского правления".
Но "свести бородавку с носу" было нельзя без войны с Турциею, а для
этого нужно было обеспечить себя со стороны соседних держав - Пруссии и
Австрии, преимущественно со стороны последней. Недавно соглашение этих
держав помешало России заключить мир с Турциею на желанных условиях,
заставило Россию войти в виды Пруссии и Австрии относительно Польши; и
теперь исход крымского дела зависел от того, будет ли по-прежнему
существовать это соглашение между Пруссией и Австрией, или можно будет
разрознить их интересы и заставить ту или другую державу войти
совершенно в виды России. Поведение Фридриха II относительно турецких
дел не могло не охладить к нему Екатерины: он действовал вовсе не так,
как бы можно было надеяться от верного союзника; не хотел принять
известных объяснений справедливости русских требований от Турции, что не
могло не оскорбить; явно преследовал только свои интересы и заставил
сообразоваться с ними. Разумеется, обвинять за это прусского короля,
явно на него жаловатьсяне имелось никакого права, тем не менее горечь
осталась. Но вначале, то есть после раздела Польши и Кайнарджийского
мира, нельзя было думать об ослаблении союза с Пруссией, ибо Австрия не
давала возможности сближения с собою. Мы видели, что Потемкин в
приведенной записке указывал, как она без войны взяла у турок более, чем
мы. Действительно, еще до заключения Кайнарджийского мира Австрия, под
шумок, отрезала себе на границах довольно значительный участок земли. На
запрос Петербургского кабинета по этому делу Венский отвечал, что за эти
земли уже идет столетний спор; Венский двор очень бы желал, чтобы это
дело окончилось мирным путем, к удовольствию обоих сторон; но опыт
показал, как трудно улаживаться с Портою, и потому почтено за лучшее
занять спорную область вооруженною рукой.
Делать было нечего: Турция одна не могла защищаться, а Россия и Пруссия
также не могли начать войны с Австрией. Но подобное поведение последней,
конечно, не могло содействовать сближению Петербургского кабинета с нею,
и Панин имел возможность продолжить систему северного акорта. 10 октября
1776 года он подал мнение о продолжении прусского союза: "На сих днях
читал мне граф Солмс полученную им от короля, своего государя, депешу, в
которой его прусское величество, изъявляя вновь желание свое о
продолжении с вашим императорским величеством настоящего союза еще на 10
лет, повелевает ему сделать вторично о том представление в такой силе,
что его величество, видя при изнемогающих силах приближение конца жизни
своей, более всего имеет на сердце получить от вашего императорского
величества то дружеское утешение, чтоб оставить преемника своего в
обязательствах и интересах вашего величества, следовательно же, и в
теснейшем соединении с империею Всероссийскою. А как по случаю первого о
том внушении угодно было вашему императорскому величеству мне повелеть,
чтоб я мое по оному мнение представил, то я, донося чрез сие о таковом
вторичном отзыве графа Солмса, поставлю в долг себе всеподданнейше
изобразить здесь собственные свои по оному мысли.
От собственного вашего императорского величества прозорливейшего
усмотрения зависит определить, колико доныне союз наш с берлинским
двором мог в течении и производстве дел наших полезен быть повсеместному
почти успеху их. Происшедшие между Англией и американскими ее селениями
распри, а из оных и самая война предвозвещает знатные и скорые,
по-видимому, перемены в настоящем положении европейских держав,
следовательно же, и во всеобщей системе. Удастся ли селениям устоять в
присвоенной ими ныне независимости, или же предуспеет напоследок Англия
истощительными ее усилиями поработить их своей власти, что без
внутреннего тех селении вконец изнеможения рассудительным образом
предполагаемо быть не может: но в обоих сих случаях на верное считать
надлежит, что лондонский двор потеряет весьма много из своей настоящей
знатности и что оный, как совсем отделенная держава от твердой земли
Европы, тогда наипаче принужден будет сокращать политику свою в
теснейших еще пределах островов своих. Естественным оборотом изсего
сколь вероятного, столько же и не удаленного последствия получат
Бурбонские, толь тесно между собою соединенные домы, а особливо Франция,
при непременности коренных и локальных их сил и пособий, свободнейшие
руки укоренять свою инфлюенцию и свою поверхность там, где оные доныне в
пределах умеренности содержаны были противувесием английских сил и
интересов, что с политическими правилами вашего императорского
величества никак согласовать не может, тем паче, что и венский двор по
настоящей своей связи с версальским найдется тогда в большей беспечности
собственного своего положения, когда ему сей последний, без всякого уже
от Англии помешательства, будет в состоянии оказывать всякие
снисхождения к его интересам, а взаимно таковые же и для себя от
венского с вящею выгодой взаимствовать. Из чего, собственно, для России
такое неудобство родиться может: когда станет приходить к истечению союз
наш с королем прусским, тогда венский двор, и в чистейшем намерении
содружения своего с нами, будет, конечно, размерять выгоды свои в оном
по выгодам имеющегося с Францией союза. В рассуждении всего сего
продолжение тесного вашего союза с королем и короною прусскими есть
лучший и надежнейший способ к сохранению установленной вами в делах
политической системы и к охранению не одного севера, но и всей уже
Европы от перевеса инфлюенции версальского и венского дворов".
Союз с Пруссией был возобновлен, но только по форме. Крымские дела, с
одной стороны, и баварское наследство - с другой, вели необходимо к
перемене системы. Иосиф II хотел во что бы то ни стало приобресть для
Австрии Баварию после пресечения тамошней династии; Фридрих II для
безопасности Пруссии и целой Германии считал необходимым
противодействовать всеми средствами такому усилению Австрии. Оба для
своих целей должны были заискивать у России - у одной России, ибо
Франция, занятая англоамериканскими делами и истощенная вконец, не могла
обнаружить своего влияния на решение баварского дела. На чью же сторону
склонится Россия? Разумеется, на ту, которая обещает ей свое содействие
для решения крымского дела; Австрия поспешила дать это обещание.
В мае 1779 года Иосиф II обязался за себя и за преемников своих
гарантировать России все ее владения и все ее договоры с Портою; в
случае нарушения договоров с турецкой стороны - объявить Порте войну;
если во время этой предполагаемой войны с турками на Россию нападет
какая-нибудь другая держава, то Иосиф будет помогать России всеми своими
силами. Пруссия опоздала с своими предложениями, и что же предложила
она? Тройной союз между Россией, Пруссией и Турцией против Австрии!
"17 сентября 1779 года ее императорское величество соизволила читать
сообщенную от прусского посланника графа Герца депешу ему от короля,
государя его, с приложением таковой же от прусского поверенного в делах
при Порте Оттоманской Гафрона относительно заключения тройного союза
наступательного и оборонительного между империей Всероссийскою, короною
прусскою и Портою Оттоманскою. Ее величество предложения сии не нашла
вовсе себе угодными и сходственными с прямою пользою для государства ее;
ибо, не упоминая уже о том, колико оскорбителен был бы для деликатности
ее союз с державою неприязненною всей християнской республике, ниже коль
вредные впечатления может он произвесть в народах, под игом турецким
пребывающих, коих венский двор вящше тогда от нас отвратить и привязать
к себе не упустит, встречаются тут ее величеству следующие размышления.
Если сей союз предполагается единственно преградою горделивым замыслам
венского двора, то не довольно ли опытом доказано, что для обуздания
оного достаточно сил ее императорского величества, соединенных с королем
прусским, и особливо после того, когда и Франция, невзирая на разные
свои с венским двором обязательства, явила свету, сколь удалена она
пособствовать дальнейшему могуществу австрийского распространению, и
когда, по признанию прусского в делах поверенного, из отзывов посла
французского заключаемому, двор его поставляет себе в тягость союз с
Австрийцами. От Турок помощь не нужна, и потому союз с ними может быть
полезен только им: огражденные от внешнего страха поправятся и приключат
России большую заботу, чем прежде. По непостоянству Турок вследствие
частой перемены министерства союз сей при первом дел обороте ни во что
обращен быть может. Если будет заключен союз между Пруссией и Турцией,
то в случае распрей и войны между Россией и сею последней, к которым
дела татарские, затруднения в торговле и мореплавания и другие по
соседству и невежеству турецкому недоразумения причину подать могут,
будем мы связаны и самим союзником нашим, который пользу свою, конечно,
в том полагать будет, чтоб бытие нового его союзника, то есть Порты
Оттоманской, ни малейшему ущербу подвержено не было,- словом, что все
наше с той стороны поведение зависеть будет от двора берлинского. Посему
угодно ее величеству, чтоб сие королем прусским учиненное приглашение
отклонено было образом благопристойным. Что же касается собственно до
Порты, то поелику настоит уже ныне с нею трактат мира и дружбы, да и ко
взаимной торговле положено основание, ее величество желает, чтоб связь
сия вяще могла утверждена быть посредством коммерческого трактата. К
сему не нужно ничье постороннее посредство".
В 1779 году говорилось еще о возможности утверждения связи с Турцией
коммерческим трактатом; но иначе пошли дела в 1782 году, когда вспыхнуло
восстание против Шагин-Гирея под предводительством родных его братьев, и
хан должен был удалиться в Таганрог. Екатерина обратилась к новому
союзнику своему, Иосифу II, и получила от него самый удовлетворительный
ответ: "Получить письмо вашего императорского величества и отвечать на
него в продолжении тех же двадцати четырех часов было во мне одним
чувством и одним действием. Мне не нужно ни размышлений, ни соображений,
ни расчетов, когда мое сердце чувствует и когда дело идет о том, чтобы
служить, смею сказать, моей императрице, моему другу, моей союзнице,
моей героине; да, я готов всегда ко всякому соглашению с вашим
императорским величеством относительно всех возможных событий, каковые
могут произойти от смут в Крыму"[106].
"Моя радость равна была моей признательности при чтении письма, которое
вашему императорскому величеству угодно было написать мне,- отвечала
Екатерина.- Ваше императорское величество привыкли счастливить людей; вы
спешите содействовать счастию и вашей союзницы. Обещание вашего
императорского величества войти в соглашение со мною относительно всех
событий, могущих произойти от крымских смут, это обещание служит для
меня драгоценным залогом вашей дружбы, за что позвольте выразить мою
живейшую благодарность"[107].
Должно быть, в это время Безбородко написал свою знаменитую записку:
"Россия не имеет надобности желать других приобретений, как 1) Очаков с
частию земли между Бугом и Днестром; 2) Крымского полуострова, буде бы,
паче чаяния, тамошнее правление по смерти нынешнего хана или по
каким-либо непредвидимым замешательствам нашлось для нас невыгодным и
вредным, и, наконец, 3) одного, двух или трех островов в Архипелаге для
пользы и нужд по торговле. Напротив того, венский двор возвращением
Белграда с частию Сербии и Боснии, а может быть, и банната Краиовского
учинился бы в положении пред нами выгоднейшем. Но можно позволить ему
сие расширение пределов своих, если он согласится с нами относительно
дальнейшего жребия монархии Оттоманской. Сей жребий определиться может в
двух следующих степенях: 1) Ежели обе державы, находя продолжение войны
для себя весьма убыточным, а завоевания ненадежными, предпочли бы
заключение мира без разрушения Турецкого государства, в таком случае
сверх обоесторонних приобретений полезно было бы им условливаться и
постановить, чтоб Молдавия, Валахия и Бессарабия, под именем своим
древним Дакии, учреждена была областью независимою, в которую владетель
назначен был бы закона християнского, там господствующего, если не из
здешнего императорского дома, то хотя другая какая-либо особа, на
которой верность оба союзника могли бы положиться; новая сия держава не
может быть присоединена ни к России, ни к Австрии. Но положим, что
упорство Порты, с одной стороны, а успехи - с другой, подали бы способы
к совершенному истреблению Турции и к восстановлению древней Греческой
империи в пользу младшего великого князя, внука вашего императорского
величества. Тут также заранее предопределить нужно точные границы сея
империи, назначая их во владениях турецких в Европе на твердой земле и в
островах архипелажских, разумея те, кои за удовлетворением других
останутся: ибо предполагать должно, что при таковом в пользу нашу
снисхождении венский двор захочет иметь какое-либо основание в
Средиземном море для торговли своей; что Англия и Франция и Гишпания,
может быть, востребуют и себе некоего приобретения, что республика
Венециянская предъявит свои притязания на Морею, которой ей уступать не
должно, а лучше заменить в островах, может быть, что Франция и Гишпания
устремят намерения свои на порты в Египте или другие на африканских
берегах, в чем еще менее затруднения делать следует".
На этих основаниях отправлено было в Вену следующее предложение: "Между
тремя монархиями должно быть навсегда независимое от них государство.
Это государство, в древности известное под именем Дакии, может быть
образовано из провинций Молдавии, Валахии и Бессарабии под скипетром
государя религии греческой. Что касается до равенства в приобретениях,
то Россия желает: 1) город Очаков с областью между Бугом и Днестром; 2)
один или два острова в Архипелаге для безопасности и удобства торговли.
Хотя положение и плодоносие турецких областей, соседних с государством
вашего императорского величества, дают вашим приобретениям совсем иное
значение, однако моя личная дружба к дорогому союзнику не позволит мне
колебаться и одной минуты сделать ему это пожертвование, ибо я твердо
уверена, что если наши успехи в этой войне дадут нам возможность
избавить Европу от врага имени християнского изгнанием его из
Константинополя, то ваше величество не откажетесь содействовать
восстановлению монархии Греческой, под непременным условием с моей
стороны сохранять эту возобновленную монархию в полной независимости от
моей, и возвести на ее престол младшего внука моего, великого князя
Константина, который даст обязательство не иметь никогда претензий на
престол российский, ибо две эти короны никогда не должны быть соединены
на одной главе"[108].
Иосиф отвечал, что присоединение к России Очакова с означенною областью
не может встретить никакого затруднения. Что же касается до образования
нового государства Дакии и возведения на Греческий престол великого
князя Константина, то это будет зависеть от успехов войны; с его же
стороны не будет затруднения в исполнении всех этих желаний, если только
будут исполнены и его желания, которые состоят в следующем. Для
Австрийской монархии нужно присоединить: город Хотин с небольшою
областью, прикрывающею Галицию и Буковину, часть Валахии, которую
огибает Алута, Никополис и отсюда оба берега вверх по Дунаю,
следовательно, города Виддин, Орсову и Белград для прикрытия Венгрии. От
Белграда протянуть линию самую прямую и самую короткую к Адриатическому
морю, включая Golf о della Drina[109], и, наконец, все владения
венецианские на твердой земле и с прилежащими островами должны отойти к
Австрийской монархии, ибо только этим средством произведения ее земель
получат ценность. Полуостров Морея, который принадлежал некогда
венецианам, острова Кандия, Кипр и другие архипелажские могут богато
вознаградить этих республиканцев; он, император, может иметь тогда
морские суда и быть, следовательно, гораздо полезнее для России;
дунайская торговля останется совершенно свободною для австрийских
подданных как при входе в Черное море, так и при выходе из него через
Дарданеллы. Новые государства - Дакийское и Греческое - обяжутся не
взимать никаких пошлин с австрийских судов[110].
Эти соглашения развязывали руки относительно Крыма; здесь Шагин-Гирей
был восстановлен с помощию России. Но в ожидании новых смут и покушений
со стороны Турции Потемкину отправлен был следующий рескрипт 14 декабря
1782 года: "Предполагая, что политический состав Оттоманской монархии
разными обстоятельствами был бы еще отдален от конечного его разрушения
и чтоб мы даже после войны нашлись еще один раз в необходимости сделать
мир с сею державою: не были ль бы мы обязаны ответом пред совестью
нашей, есть ли бы, имея в руках своих надежные средства удалить на
времена будущие всякий повод к новой войне и предварить всечасные
беспокойства, да с такою выгодою для государства нашего случай тот
благопоспешний из рук выпустили? Известно, что одним из главнейших
поводов к распрям нашим с Турками от давнего времени служил полуостров
Крымский, из недр коего не однажды обеспокоены были границы наши.
Преобразование его в вольную и независимую область обратилось только в
новые для нас заботы со знатными издержками. Опыты времени от 1774 года
доказывают, что таковая независимость мало свойственна татарским
народам, ибо, чтоб удержать ее, надлежит почти всегда нам быть
вооруженными и посреди мира изнурять войска трудными движениями, неся
большие убытки как бы во время войны, без всякой надежды заменить оные.
При малейшем со стороны нашей послаблении Турки, пользуясь единоверием
Татар и разными связями, предуспевают там только умножать свою силу, что
почти всякий раз паки к войне прибегать должно, дабы только дела
поставить в прежней степени. Таковое бдение над крымскою независимостью
принесло нам уже более 7 000 000 чрезвычайных расходов, не щитая
непрерывного изнурения войск и потери в людях, кои превосходят всякую
цену. В уважении на сии обстоятельства приняли мы намерение решительным
образом тамошним делам дать совсем иной оборот и при дальнем со стороны
турецкой против нас не пристойном и интересам нашим вредном поведении
так их устроить, чтоб полуостров Крымский не гнездом разбойников и
мятежников на времена грядущие остался, но прямо обращен был на пользу
государства нашего, в замену и награждение семилетнего беспокойства,
вопреки миру нами нанесенного и знатных иждивении на охранение целости
мирных договоров употребленных, чем и будет изъят впредь всякий повод к
войне с Турками, если они сей шаг, нам самою необходимостью вынужденный,
не почтут за точную причину к явному разрыву: но и в сем последнем
случае находим мы полезнее однажды навсегда кончить дела наши с
помянутою державою, нежели быть во всегдашней от нее тревоге, чтоб не
допустить ее паки к крайнему нам вреду усилиться в татарской области и
почти поработить себе оную. Вследствие того волю нашу на присвоение того
полуострова и на присоединение его к Российской империи объявляем вам с
полною нашею доверенностью и с совершенным удостоверением, что вы к
исполнению сего не упустите ни времени удобного, ни способов, от вас
зависящих, но не инако, что поводом к таковому присвоению Крыма
долженствуют служить случаи: 1) Буде постигнет смерть ныне владеющего
хана или неприятели его увезут; или утвердить его на владении тамошнем
будет ненадежно. 2) Буде он, паче чаяния, окажется изменником или вовсе
сомнительным в доброхотстве к Российской империи; или же сделает
непристойное затруднение в удержании нами Ахт-Ярской гавани либо других
интересов наших. 3) Буде Порта не подастся на прочие главные артикулы,
нами требуемые. 4) Буде она пошлет войска в Крым или на Кубань либо
морские силы в Черное море; или же начнет поджигать татар каким бы то
образом ни было к беспокойству и мятежу. 5) Буде она в другой части, нам
ближней или на другой, станет против нас тайно или явно собою или чрез
других действовать. 6) Буде император римский распространит далее свой
кордон, или границу, на счет Молдавии или Валахии; в таковом случае и мы
должны искать средства к соблюдению с ним равенства".
Потемкин должен был всячески стараться приклонить татар на свою сторону
и внушать им, чтобы подали просьбу о присоединении Крыма к России; хану
внушать, что будет осыпан милостями. Если Порта согласится отступить от
всякого к татарам прикосновения и исполнит мирный договор во всем его
объеме, то присоединение Крыма отложить до другого времени, заняв только
Ахт-Ярскую гавань.
В 1552 году жестокости последнего Казанского хана Шиг-Алея заставили
казанцев просить царя Иоанна IV свести от них ненавистного Алея и
прислать наместника московского; в 1783 году жестокости хана Шагин-Гирея
произвели такое же движение в Крыму и повели к уничтожению его
самостоятельности. 7 февраля 1783 года Екатерина послала Потемкину
повеление: "Из донесений, присланных к вам от генерал-поручика графа
Дебалмена, а к министерству нашему от посланника Веселицкого, мы с
сожалением уведомляемся о казни многих из Татар, кои вовлечены были в
участие в последнем там происшедшем неспокойстве, несмотря на то что
хану Шагин-Гирею от помянутого посланника внушаемо было от имени нашего
о показании при сем случае всякой кротости и человеколюбия во прощении
виновных. По сродной нам жалости, желая отвратить по крайней мере впредь
всякую жестокость и особливо чтоб оная там место не имела, где силы наши
воинские обращаются, соизволяем мы, чтоб вы предписали графу Дебалмену
объявить помянутому хану в самых сильных выражениях, с каким прискорбием
получили мы сие неприятное известие; что когда восстановление его
обладания совершилось подъятием оружия нашего без всякого пролития крови
и когда участвовавшие в возмущении приведены были в раскаяние, то не
требовало ли самое человечество пощадить обратившихся к повиновению?
Примеры прежние долженствовали его в том научить; мятеж в 1777 году
укрощен был, конечно, не его строгостию. Казни, при том случае
употребленные и повторенные потом многократно, не могли устрашить
других, а только огорчили его подданных и предуготовили последнее
возмущение. Он должен ведать, что если бы мы таковую суровость с его
стороны предвидели, не обратили бы войск наших на его защиту, ибо
несходно то с правилами нашими, чтоб силой нашею низверженных попускать
на истребление. Скорее мы оставим всякое ему пособие, нежели
распространим оное на угнетение рода человеческого; что милость и
покровительство наше не на одну его особу, но вообще на все татарские
народы распространяется и что потому желаем, дабы он управлял сими
народами с кротостию, благоразумному владетелю свойственною, и не
подавал причины к новым бунтам, ибо не может ему быть неощутительно, что
сохранение его на ханстве не составляет еще для государства нашего
такого интереса, для которого мы обязаны были бы находиться всегда в
войне или по крайней мере в распрях с Портою, а и ни для чего не
согласимся славу оружия нашего, известную столько же победами, сколько и
пощадою побежденных, подвергать какому-либо предосуждеиию. Заключив сие
изъяснение требованием, чтобы, до совершенного приведения в порядок дел
в том крае, он отдал на руки военного нашего начальства родных своих
братьев и племянника, також и прочих под стражею содержащихся, быв
уверен, что как, с одной стороны, жизнь сих людей охранена будет от
всякого против их покушения, так, с другой - не может он опасаться от
них новых беспокойств. Между тем нет нужды скрывать в народе его на
истине самой основанные внушения, дабы Татары видели, что подобные казни
нам и военному нашему начальству всемерно отвратительны, что мы ничего
не оставим употребить к пресечению их и что все те, кои прибегнут под
защиту войск наших, воспользуются полною безопасностию; да и
действительно предпишите о помещении их под охранением нашим, где и как
выгоднее, и о соблюдении их безопасности. Если бы, паче чаяния, хан не с
удовольствием принял такое увещание и ежели бы он сделал затруднение в
отдаче нам братьев и племянника своих с другими Татарами, в заключении
содержащимися, в таком случае повелеваем всю стражу, при нем
находящуюся, взяв, отправить к Ахт-Ярской гавани или куда вы за лучше
признаете и потом и помышлять только о своих делах, о своей
безопасности, об удержании твердой ноги в Крыму и о приведении
упомянутых дел к желаемой и выгоднейшей для нас цели, оставляя его (то
есть хана) между народом. Впрочем, казнь означенных князей крови его
долженствует служить поводом к совершенному отъятию руки нашей от сего
владетеля и сигналом к спасению Крыма от дальнейших мучительств и
утеснении способом, в рескрипте нашем от 14 декабря 1782 года вам
подписанным".
Шагин-Гирей отказался от престола, и Крым был присоединен к России
указом 8 апреля 1783 года. Бывший хан оставался жить в Тамани;
императрица распорядилась, чтобы его перевели в Воронеж, но он не
послушался и в ответе вошел в разные "нескладные" изъяснения. Тогда
отправлен был к нему генерал Игельстром с приказанием, чтобы непременно
выехал из Тамани, выбрав для жительства из трех городов: Воронеж, Орел
или Калугу. Игельстром должен был внушить хану, что "с русской стороны
не было упущено ничего к сохранению его на престоле: собственное его
поведение, наипаче жестокость отдалила от него всех подвластных; Татары
принимали ханом всякого иного, кроме его, и многие отзывались, что они
лучше повиноваться будут всякому российскому начальнику, нежели ему. С
другой стороны, Порта готова была, да и начинала уже пользоваться сим
заботливым положением дел. Благо и тишину империи нашей не могли мы не
поставить выше всякого уважения к хану Шагин-Гирею или к кому бы то ни
было; что хан отрекся от правления без всякого предварительного
соглашения с ним или с поставленными от нас начальниками; что сама Порта
подтвердила присоединение Крыма, следовательно, непристойно и
непозволительно ему, хану, человеку теперь частному, вступаться в
какие-либо дела, касающиеся до земель сих; не должен он, жаловаться на
министров или генералов наших, ведая, что они исполняли только волю
нашу".
Шагин-Гирея перевели в Калугу.
Оглавление
www.pseudology.org
|
|