Alexander Werth - Александр Верт Россия в войне 1941-1945 От начала вторжения до битвы под Москвой Контрнаступление под Москвой Разрабатывая свои планы зимнего контрнаступления, Советское Верховное Главнокомандование имело программу-минимум и программу-максимум. Программа-минимум предусматривала восстановление коммуникаций с осажденным Ленинградом, ликвидацию угрозы, нависшей над Москвой, и преграждение немцам доступа к Кавказу. Программа-максимум намечала прорыв блокады Ленинграда, окружение немцев между Москвой и Смоленском и освобождение Донбасса и Крыма.   Но события сложились так, что даже программа-минимум была выполнена лишь отчасти: в конце ноября советские войска освободили Ростов - эти "ворота на Кавказ" и оттеснили немцев до реки Миус, но дальше не продвинулись, если не считать местного наступления в Донбассе в конце зимы, в результате которого был занят небольшой выступ, включая Барвенково и Лозовую. В Крыму продолжал держаться Севастополь, но высадка Черноморским флотом 26 декабря десанта на Керченском полуострове, в Восточном Крыму, кончилась весной следующего года катастрофой.    На Ленинградском фронте освобождение 9 декабря Тихвина намного облегчило снабжение Ленинграда. Однако блокада с суши продолжалась. Продвижение Красной Армии в районе Москвы было более значительным, и все же, несмотря на освобождение большой территории (одна группа войск дошла, например, до Великих Лук, то есть продвинулась на 300 с лишним км), немцам: удалось удержать укрепленный район в треугольнике Ржев - Гжатск - Вязьма, всего в каких-нибудь 150 км к западу от Москвы. Именно Гитлер вопреки советам многих своих генералов, предлагавших отойти на большое расстояние, настаивал на том, чтобы не отдавать Ржев, Вязьму, Юхнов, Калугу, Орел и Брянск, и все эти города, за исключением Калуги, были удержаны. Многие обескураженные генералы, в том числе Браухич, Геппнер и Гудериан, были смещены, а фон Бок "заболел". На севере фон Лееб также был снят со своего поста "по состоянию здоровья" и заменен более убежденным нацистом, генералом Кюхлером. Гитлер был крайне разочарован тем, что фон Лееб не сумел захватить Ленинград в августе или сентябре, и разъярен тем, что фон Бок не смог взять Москву. После освобождения русскими Ростова Рундштедт в свою очередь временно попал в немилость. Советское контрнаступление началось 5-6 декабря почти на всем протяжении 900-километрового фронта от Калинина на севере до Ельца на юге, и в первые дни советские войска почти всюду достигли заметных успехов. Особенность боев в зимних условиях заключалась в том, что советское командование, насколько было возможно, избегало фронтальных атак на вражеские арьергарды и формировало мобильные отряды преследования, задачей которых было отрезать пути отхода вражеских войск и сеять среди них панику. В состав таких отрядов преследования, которые можно сравнить с казаками 1812 г., наносившими беспощадные удары по "великой армии" Наполеона, входили автоматчики, лыжники, танки и кавалерия, в частности кавалерийские части генералов Белова и Доватора. Но результаты такой тактики часто не оправдывали ожиданий, и кавалерийские части несли особенно тяжелые потери. Немцы в этой зимней войне вели себя по-разному на разных участках. Обычно они продолжали оказывать упорное сопротивление, но их явно преследовал страх попасть в окружение; так, когда 13 декабря русские подошли к Калинину и Клину и предложили немецким гарнизонам капитулировать, те отклонили ультиматум, но поспешили отойти, пока не поздно, успев тем не менее поджечь как можно больше зданий. Зато в других местах отступление немцев зачастую переходило в паническое бегство. Западнее Москвы и в районе Тулы дороги на протяжении многих километров были усеяны брошенными орудиями, грузовиками и танками, глубоко увязшими в снегу. Именно к этому времени относится появление в советском фольклоре комического образа "зимнего фрица", закутанного в украденные у местных жителей женские платки и меховые горжетки и с сосульками, свисающими с его красного носа. 13 декабря Совинформбюро опубликовало свое знаменитое сообщение, в котором объявлялось о провале попыток немцев окружить Москву и рассказывалось о первых результатах советского контрнаступления. Газеты напечатали портреты выдающихся советских генералов, выигравших сражение за Москву: Жукова, Лелюшенко, Кузнецова, Рокоссовского, Говорова, Болдина, Голикова, Белова. К середине декабря Красная Армия уже продвинулась почти на всех направлениях на 35-55 км, освободив Калинин, Клин, Истру, Елец и полностью ликвидировав угрозу окружения Тулы. Наступление продолжалось и во второй половине декабря: советские войска заняли Калугу и Волоколамск, где на главной площади они увидели виселицу с трупами семи мужчин и одной Женщины. Это были партизаны, публично повешенные немцами на страх всему населению. Но если на некоторых участках фронта немцы самым настоящим образом удирали, то на других они продолжали упорно сопротивляться. Так, из Калуги - одного из городов, которые Гитлер приказал удерживать любой ценой, - немцы были выбиты только после нескольких дней тяжелых уличных боев. Правда, немцам часто приходилось трудно из-за отсутствия зимнего обмундирования, но сильные морозы и глубокий снег не делали легким и положение русских. Следует также подчеркнуть, что у Красной Армии не было заметного превосходства ни в обученной живой силе, ни в технике. Как указывается в "Истории войны", советскому командованию не удалось обеспечить накануне контрнаступления необходимое превосходство в районе Москвы, где немцы сосредоточили свою самую сильную группу армий, в то время как советские войска и на Калининском, и на Московском участках фронта были ослаблены оборонительными боями за столицу. Брошенные в бой наличные стратегические резервы, особенно на направлениях главных ударов, помогли преодолеть превосходство противника в живой силе, но их было недостаточно, чтобы изменить положение решающим образом, тем более что немцы все еще располагали большим количеством танков и орудий66. Действия Красной Армии очень сильно стеснял недостаток моторизованного транспорта. На Московском участке фронта имелось всего 8 тыс. грузовиков - количество явно недостаточное. Автотранспорт не мог обеспечивать доставку даже половины потребного количества боеприпасов, провианта и других грузов, поэтому, чтобы восполнить нехватку грузовиков, приходилось использовать сотни санных обозов. Правда, несмотря на свою небольшую грузоподъемность, такие обозы имели то преимущество, что легче проходили по глубокому снегу, нежели тяжелые грузовые автомобили. Несмотря на все эти трудности, был принят ряд мер для того, чтобы приблизить к фронту базы снабжения армии. Но если контрнаступление под Москвой и последовавшее за ним общее наступление Красной Армии зимой 1941/42 г. увенчались лишь частичным успехом, то это, как мы увидим, объяснялось рядом факторов: нехваткой транспортных средств, особенно по мере все большего растяжения коммуникаций, растущим недостатком оружия и боеприпасов и, наконец, изнурительным характером зимней войны. К весне Красная Армия была страшно измотана. К тому же Советское Верховное Главнокомандование совершило ряд ошибок. В очень тяжелых боях в течение всего декабря и первой половины января Красная Армия отбросила немцев на значительное расстояние от Москвы. Но наступление развивалось весьма неравномерно: дальше всего на запад, на 300 с лишним километров, продвинулся северный фланг; почти такое же расстояние прошел южный фланг, но прямо к западу от Москвы немцы продолжали цепляться за свой плацдарм в треугольнике Ржев - Гжатск - Вязьма. Директивы Ставки от 9 декабря показывают, что советское командование планировало широкое окружение немецких войск под Москвой, намереваясь взять их в клещи с севера и с юга. В то же время Гитлер, который после чистки среди своих генералов лично принял командование, приказал группе армий "Центр" фанатически оборонять позиции западнее Москвы, не обращая внимания на прорывы противника на флангах. В боях под Москвой немцы понесли тяжелые потери; они сражались в непривычных зимних условиях, боевой дух войск был зачастую низким, и все же они по-прежнему представляли грозную силу. К 1 января русские, подтянув резервы, добились равенства в живой силе, а на некоторых участках даже обеспечили себе известное превосходство в танках и авиации, но у немцев все еще имелось втрое больше противотанкового оружия. Короче говоря, несмотря на значительные успехи, достигнутые Красной Армией в декабре и и первой половине января, её превосходство, по словам современных советских историков, было совершенно недостаточным для крупного наступления, запланированного Советским Верховным Главнокомандованием. Январь 1942 г. был очень холодный, а сильные снегопады крайне затрудняли наступление. Советские войска, исключая сравнительно немногочисленные лыжные части, могли продвигаться только по дорогам, да и то с большим трудом. По мере продвижения возрастали также трудности для действий авиации, так как в освобожденных районах не было пригодных для использования аэродромов. Однако новые директивы, данные 7 января 1942 г., подтверждают, что Советское Верховное Главнокомандование еще не оставило намерения разгромить, окружить и уничтожить все немецкие войска между Москвой и Смоленском.   Но из-за того, что на севере продвижение шло быстро, а в центре медленно, протяженность линии фронта увеличилась к середине января почти вдвое. 15 января Гитлер, хотя и примирившийся с необходимостью оставить часть территории, снова приказал своим войскам занять прочную оборону восточнее Ржева, Вязьмы, Гжатска и Юхнова. Были введены суровые меры наказания, а начальник штаба Гальдер издал директиву, в которой осуждал панику и растерянность и предсказывал, что наступление русских скоро захлебнется. Советская "История войны" признает, что Верховное Главнокомандование недооценило усиление сопротивления немцев под воздействием Пропаганды, дисциплинарных мер и прибытия подкреплений с Запада. Уже 25 января советские войска потерпели первую серьезную неудачу, не сумев взять штурмом Гжатск. На юге, западнее Тулы, сопротивление немцев также усиливалось, и к концу января наступление Красной Армии на этом участке фронта фактически приостановилось. Все же Верховное Главнокомандование советских войск по-прежнему не отказывалось от своего замысла осуществить большое окружение и решило выбросить в тылу противника крупный парашютный десант с задачей перерезать вражеские коммуникации и стать связующим звеном между двумя клещами, которые должны были сомкнуться вокруг немцев под Смоленском. Однако сопротивление немцев повсеместно нарастало, и все попытки русских прорваться к узлу германской обороны - Вязьме потерпели провал. На ряде участков немцы переходили в контратаки. В связи с новыми массированными атаками танков, особенно в районе Вязьмы, советские бойцы вновь совершили немало героических подвигов, подобных подвигам панфиловцев под Волоколамском в декабре 1941 г. После войны в забитом в ствол дерева винтовочном патроне была обнаружена записка, оставленная умирающим солдатом Александром Виноградовым, которого вместе с двенадцатью другими бойцами послали остановить продвижение немецких танков по Минскому шоссе: "И вот уже нас осталось трое… мы будем стоять, пока хватит духа… И вот я один остался, раненный в голову и руку. И танки прибавили счет. Уже двадцать три машины. Возможно, я умру. Но, может, кто найдет мою когда-нибудь записку и вспомнит. Я из Фрунзе, русский. Родителей нет. До свидания, дорогие друзья. Ваш Александр Виноградов. 22. 2. 1942 г.". Совершенно ясно, что Советское Верховное Главнокомандование переоценило как наступательную силу своих армий, так и упадок боевого духа и дезорганизацию Вермахта под воздействием поражений, понесенных им в декабре и в первой половине января. План окружения и разгрома всех немецких сил между Москвой и Смоленском, а также освобождения Орла и Брянска оказался нереальным. Так как немцы в большинстве случаев зарылись в землю, а советские войска наступали, то в конечном счете от необычайно суровой зимы русские страдали больше, чем немцы. Дело было не только в том, что не хватало людских резервов и вооружения (как указывалось выше, в тот момент военное производство в СССР стояло на самом низком уровне), но и в том, что имевшиеся резервы распылялись. Так, приказ Ставки об освобождении Брянска и об отправке подкреплений в этот район отвлек Красную Армию от выполнения главной задачи: разгрома немцев в районе Вязьмы. Отданные Ставкой - а было уже 20 марта - приказы, согласно которым Красной Армии предлагалось выйти на близкий к Смоленску рубеж (Белый, Дорогобуж, Ельня, Красное, проходивший в 45 км к юго-западу от Смоленска), соединиться с частями, действовавшими в тылу врага, овладеть к 1 апреля Гжатском, примерно к тому же времени - Вязьмой и Брянском и не позднее 5 апреля - Ржевом, оказались невыполненными. Начавшаяся в конце марта распутица еще больше ограничила подвижность Красной Армии, которая к тому же не имела в этот период достаточной авиационной поддержки. Полностью нарушился и подвоз снабжения. К концу марта советское наступление говеем остановилось. В течение многих месяцев после приостановки наступления действовавшие в тылу противника воздушно-десантные и другие войска под командованием генерала Белова и местные партизаны продолжали наносить удары по немецким коммуникациям, но в целом итоги операций в январе - марте 1942 г, принесли некое разочарование после того подъема, который вызвало само Московское сражение. Советские войска были измотаны, и к середине февраля начала остро ощущаться нехватка вооружения и боеприпасов. Правда, были освобождены обширные территории: вся Московская область, большая часть Калининской области, вся Тульская область и большая часть Калужской области. Но в руках немцев остался большой плацдарм Ржев - Гжатск - Вязьма, по-прежнему угрожавший Москве. Летом 1942 г. за него шли ожесточенные бои, и выбить оттуда немцев удалось только в начале 1943 г. Многие солдаты, воевавшие на разных участках фронта, впоследствии говорили мне, что самыми тяжелыми месяцами в их фронтовой жизни были февраль - март 1942 г. Немцы проиграли битву под Москвой, но ясно, что с ними еще далеко не было покончено. Подводя итоги зимнему наступлению Красной Армии, современная советская "История войны" отмечает следующие важные моменты. Даже неполная победа, одержанная Красной Армией во время зимней кампании 1941/42 г., оказала огромное моральное воздействие и решающим образом укрепила веру советского народа в конечную победу. Она произвела громадное впечатление на таких весьма сомнительных нейтралов, как Турция и Япония. Появилась возможность приостановить эвакуацию промышленности центральных районов, что позволило возобновить и увеличить производство вооружения и боеприпасов, в частности в районе Москвы. Отдельные, вывезенные на восток заводы были реэвакуированы. Тем не менее зимнее наступление не достигло всех желаемых результатов: "Наступление Красной Армии зимой 1941/42 г. проходило в исключительно тяжелых условиях. Армия еще не имела опыта организации и ведения наступательных операций большого размаха. Суровая зима, глубокий снежный покров и ограниченная сеть дорог затрудняли маневр на поле боя. Доставка в войска материальных средств и организация аэродромного обслуживания авиации были сопряжены с огромными трудностями. Страна еще не могла полностью обеспечить армию необходимым количеством боевой техники, вооружения и боеприпасов. Все это отрицательно сказывалось на боевой деятельности войск, на темпах развития наступления и часто не позволяло использовать выгодные условия обстановки для полного разгрома крупных группировок врага. Первый опыт организации и проведения стратегического контрнаступления, а затем и развернутого наступления на всем фронте не обошелся и без серьезных ошибок со стороны Ставки Верховного Главнокомандования, командования фронтов и армий" (курсив мой. - А. В.)67. В чем же заключались эти ошибки и недостатки? 1) Командование фронтов и армии не всегда правильно использовало поступавшие в его распоряжение резервы. Войска нередко бросали в бой без необходимой подготовки. 2) Красная Армия в целом еще не имела крупных механизированных и танковых соединений, что сильно снижало ударную силу войск и темпы их продвижения. Переоценив результаты декабрьско-январского наступления, Ставка Верховного Главнокомандования нерационально использовала свои резервы. В ходе зимней кампании Ставка излишне распылила резервы; в бой были брошены девять новых армии: две направлены на Волховский фронт, одна - на Северо-Западный, одна - на Калининский, три - на Западный фронт и по одной - на Брянский и Юго-Западный фронты. В итоге, "Когда на заключительном этапе битвы под Москвой создались благоприятные предпосылки для завершения окружения и разгрома главных сил группы армий "Центр", необходимых резервов в распоряжении Ставки не оказалось и успешно развивавшаяся стратегическая операция осталась незавершенной"68. 3) По ряду причин не удалось продолжать массированное применение авиации, осуществлявшееся на начальной стадии битвы под Москвой. 4) В организации партизанской войны были допущены ошибки: "В частности, оказалось нецелесообразным создавать крупные партизанские соединения… Это избавляло противника от необходимости вести борьбу с многочисленными и неуловимыми партизанскими отрядами. Гитлеровцы подтягивали к району действий партизанских соединений войска и развертывали операции крупными силами. Партизанские отряды вынуждены были переходить к оборонительной тактике, что несвойственно природе партизанской борьбы, и поэтому несли тяжелые потери"69. Как это ни парадоксально, но приказы Сталина по случаю Дня Красной Армии 23 февраля 1942 г. и праздника 1 Мая 1942 г. звучали менее оптимистично, чем два его выступления в ноябре 1941 г., когда немцы стояли под самой Москвой. На этот раз он уже не говорил, что для того чтобы выиграть войну, потребуется "еще полгода, может быть, годик". Но если что и выросло после битвы под Москвой, так это ненависть к немцам. Освобождая многие свои города и сотни деревень, советские солдаты воочию убеждались, что представлял собой "новый порядок". Повсюду немцы разрушали все, что могли. В Истре, например, уцелели только три дома; немцы взорвали старинный Ново-Иерусалимский монастырь. В некоторых городах и деревнях, в которые вступала Красная Армия, стояли виселицы с висевшими на них "партизанами". Позже, в 1942 г., я посетил ряд подвергшихся оккупации и разрушенных немцами городов и деревень, и всюду я видел одну и ту же мрачную картину. Немцы в городах и селах под Москвой; немцы в таких древних русских городах, как Новгород, Псков и Смоленск; немцы у стен Ленинграда; немцы в Ясной Поляне Толстого; немцы в Орле, Льгове, Щиграх - старинных тургеневских местах, самых русских из всех русских мест. Всюду они грабили, разбойничали, убивали. Отступая, они сжигали каждый дом, и среди зимы население зачастую оказывалось без крова. Ничего подобного Россия не испытывала со времен татарского нашествия. Гнев и ненависть к немецким фашистам, к которым примешивалось чувство бесконечной жалости к своему народу, к опоганенной захватчиком Советской земле, пробуждали в качестве эмоциональной реакции национальную гордость и национальную боль, необычайно ярко отразившиеся в литературе и музыке 1941 и начала 1942 гг. Некоторые лучшие поэтические произведения, отражавшие глубокую душевную тревогу советских людей в первые месяцы войны (хотя и неизвестные тогда, так как они были опубликованы только в 1945 г.), написал Борис Пастернак: Вы помните еще ту сухость в горле, Когда, бряцая голой силой зла, Навстречу нам горланили и перли И осень шагом испытаний шла? "Горланящая и прущая" "голая сила зла", как выразился Пастернак, - разве не ту же мысль о чем-то похожем на "вторжение марсиан" внушала и страшная, нечеловеческая тема "Ленинградской симфонии" Шостаковича? Сейчас она может показаться шумной, мелодраматичной, перегруженной повторениями (одна и та же тема звучит в ней все громче и громче не менее одиннадцати раз), и все же как документальное свидетельство о 1941 г., как отражение чувства, что на Советский Союз обрушилась "голая сила зла" - колоссальная, надменная, бесчеловечная сила, - она почти не имеет себе равных. Плач о земле Русской принимал и другие формы   Зимой 1941/42 г. огромную популярность приобрели стихотворения Константина Симонова, например то из них, в котором он нарисовал трагическую картину отступления из Смоленской области и в котором имеются такие строки: Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждай живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих. Ты знаешь, наверное, все-таки родина – Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил. Или еще более знаменитое "Жди меня": Жди меня, и я вернусь, Только очень жди. Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет… Пусть поверят сын и мать В то, что нет меня, Пусть друзья устанут ждать, Сядут у огня, Выпьют горькое вино На помин души… Жди и с ними заодно Выпить не спеши. Жди меня, и я вернусь, Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет - повезло! Не понять не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой, – Просто ты умела ждать, Как никто другой. С момента его опубликования осенью 1941 г. и в течение всего 1942 г. это было самое популярное в Советском Союзе стихотворение, которое миллионы Женщин повторяли про себя, точно молитву. Тем, кто не был в СССР в то время, трудно понять спустя столько лет, как много значили такие стихи буквально для миллионов русских Женщин. Никто не может сказать, сколько сотен тысяч мужчин погибло на фронте, попало в плен, пропало без вести после 22 июня 1941 г. Почти столь же важную роль играли другие поэты и писатели. Например, глубоко взволновала читателей поэма Маргариты Алигер "Зоя" о повешенной под Москвой девушке-партизанке; эта поэма была переделана в пьесу. Она рисует сновидения девушки в ночь перед казнью, после пыток, которым её подвергли немцы. Большое значение имела и поэзия Суркова, например написанное им в 1941 г. стихотворение в прозе "Клятва воина", заканчивавшееся такими словами: "Слезы Женщин и детей кипят в моем сердце. За эти слезы своей волчьей кровью ответят мне убийца Гитлер и его орды, ибо ненависть мстителя беспощадна". Огромнейшее влияние на настроения людей оказывали статьи Эренбурга в "Правде" и "Красной звезде" - яркие, блестящие филиппики против немцев, пользовавшиеся колоссальной популярностью в армии. Их иногда критиковали за тенденцию высмеивать немцев, забывая, какой это страшный и грозный враг.   Мысль Эренбурга, что все немцы - зло, конечно, расходилась с официальной идеологической линией (которая вновь была выражена в приказе Сталина по случаю дня 23 февраля), но "эренбургизм" был действенной формой разжигания ненависти. Да и не один Эренбург придерживался этой линии; Шолохов, Алексей Толстой и многие другие делали то же самое.   В трудное лето 1942 г. мотив "все немцы - зло" прозвучал даже еще отчетливее. Дипломатическая сцена в первые месяцы вторжения С точки зрения дипломатической Советский Союз находился в момент германского вторжения в очень странном положении. Единственными двумя посольствами в Москве, которые имели до этого момента вес в глазах советских властей, были посольства Германии и Японии, а из всех послов наибольшим вниманием пользовался немецкий посол граф фон дер Шуленбург. За японским послом тоже ухаживали, особенно после визита Мацуока в апреле 1941 г. В мае 1941 г. для умиротворения Гитлера были порваны дипломатические отношения с Норвегией, Бельгией, Югославией и Грецией, зато вишистская Франция была представлена по всей форме послом Гастоном Бержери. Из нейтральных стран, кроме Швеции, Турции, Ирана, Афганистана и Финляндии, были представлены лишь очень немногие, и если отношения с посольством США, которое возглавлял Лоренс Штейнгардт, были корректными, но не больше, то английское посольство, руководимое Стаффордом Криппсом, официально третировалось с рассчитанной холодностью. Криппс с величайшим трудом поддерживал контакт с Наркоматом иностранных дел, и вплоть до начала войны в июне 1941 г. он так и не имел чести встретиться со Сталиным и вынужден был довольствоваться редкими встречами с Вышинским. Черчилль в своих мемуарах "Вторая мировая война"70 рассказывает весьма любопытный эпизод, касающийся единственного послания, направленного им в то время (3 апреля) Сталину и содержащего в сущности просьбу, чтобы Россия вмешалась на Балканах. "Премьер-министр - сэру Стаффорду Криппсу. Передайте от меня Сталину следующее послание при условии, если оно может быть вручено лично вами. Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, т.е. после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этих фактов". В сопроводительном письме Иден просил Криппса обратить внимание Сталина (если ему удастся с ним повидаться) на то, что Советский Союз имеет теперь возможность присоединиться к Англии на Балканах, оказав материальную помощь Югославии и Греции, что вынудило бы немцев отложить нападение на Россию. Криппс тем временем сам направил Вышинскому подробное письмо в том же духе и поэтому считал, что "отрывочное" послание Черчилля принесло бы больше вреда, чем пользы. "Я сильно опасаюсь, что вручение послания премьер-министра не только ничего не дало бы, но и явилось бы серьезной тактической ошибкой. Если, однако, вы не разделяете этой точки зрения, я, конечно, постараюсь в срочном порядке добиться свидания с Молотовым". "Я был раздражен этим, - писал Черчилль, - и происшедшей задержкой". После обмена довольно желчными телеграммами между Черчиллем и Криппсом через Идена спустя две недели с лишним (уже после нападения немцев на Югославию) Криппс телеграфировал наконец, что он направил Вышинскому текст послания Черчилля. 22 апреля Криппс писал Идену: "Сегодня Вышинский письменно уведомил меня, что послание вручено Сталину". Летом 1941 г. в беседе со мной Криппс, касаясь этого эпизода, сказал: "В Лондоне не представляли, с какими трудностями мне приходилось здесь сталкиваться. Там никак не хотели понять, что не только Сталин, но даже Молотов избегали меня как чумы. В течение нескольких месяцев перед войной я имел встречи только с Вышинским, притом совершенно неудовлетворительные. Вам я могу сказать, что Сталин не хотел иметь никаких дел с Черчиллем, настолько он боялся, как бы об этом не узнали немцы. Не лучше обстояло дело и с Молотовым. В то же время они дали понять, что не возражают против переговоров их военных с нашими военными". Черчилль впоследствии комментировал: "Я не могу составить окончательного суждения о том, могло ли мое послание, будь оно вручено с надлежащей быстротой и церемониями, изменить ход событий. Тем не менее я все еще сожалею, что мои инструкции не были выполнены должным образом. Если бы у меня была прямая связь со Сталиным, я, возможно, сумел бы предотвратить уничтожение столь большой части его авиации на земле". Из того, что сказал Криппс впоследствии, было ясно, что послание, несомненно, нельзя было вручить "с надлежащей быстротой и церемониями" по той простой причине, что Сталин не допускал и мысли о таких "церемониях". Наконец, ясно также, что это послание, предлагавшее Советскому правительству вмешаться на Балканах, не дало бы никаких результатов. Кроме того, оно пришло бы слишком поздно, чтобы спасти Югославию. Но, даже если советские руководители и боялись оказаться втянутыми в балканскую войну, они все же могли прислушаться к настойчивым предостережениям Криппса о готовящемся нападении Германии на Советский Союз. Иден со своей стороны не раз предостерегал об этом Майского, который, как он впоследствии сам заверял меня, передавал эти предостережения в Москву. Но все было напрасно. У Криппса не было оснований быть довольным советскими руководителями. Тем не менее после начала вторжения он приложил всемерные усилия для восстановления нормальных отношений между Англией и Советским Союзом. Во "Второй мировой войне" Черчилль утверждает, что вначале Москва совершенно не реагировала на его выступление по радио 22 июня, "если не считать того, что выдержки из него были напечатаны в "Правде"… и что нас попросили принять советскую военную миссию. Молчание в высших сферах было тягостным, и я счел своей обязанностью сломать лед"71. На самом деле выступление Черчилля обрадовало и, как я часто слышал в то время, "приятно удивило" советских людей. До этого они не считали совершенно исключенной возможность англо-германского сговора, а со времени истории с Гессом все больше укреплялись в своих подозрениях. Хотя Сталин не поддерживал непосредственной связи с Черчиллем, пока тот не написал ему 7 июля, он поспешил установить тесные отношения с Криппсом. Через какую-нибудь неделю после начала вторжения в Москву вылетела первая группа сотрудников английской военной миссии во главе с генералом Мэйсоном Макферланом. Одновременно Криппс обсуждал со Сталиным и Молотовым текст совместной англо-советской декларации, которая и была опубликована 12 июля. Мысль о такой совместной декларации подала советская сторона, как это явствует из послания Черчилля Криппсу от 10 июля. Можно предполагать, что Сталин не обратился к Черчиллю сразу после его выступления по радио 22 июня по причине растерянности Советского правительства перед лицом происходивших событий. Ведь после вторжения Сталину понадобилось целых одиннадцать дней, чтобы сформулировать политическое заявление даже для его собственного народа. Кроме того, Сталин мог иметь прочно укоренившиеся антипатии, сомнения и оговорки в отношении английской Политики, и, возможно, ему хотелось, прежде чем идти дальше, обеспечить опубликование англо-советской декларации. И когда 18 июля он наконец написал Черчиллю, то для того лишь, чтобы предложить создать второй фронт - "на Западе (Северная Франция) и на Севере (Арктика)". "Легче всего создать такой фронт именно теперь, когда силы Гитлера отвлечены на Восток и когда Гитлер еще не успел закрепить за собой занятые на Востоке позиции. Еще легче создать фронт на Севере. Здесь потребуются только действия английских морских и воздушных сил без высадки войскового десанта, без высадки артиллерии. В этой операции примут участие советские сухопутные, морские и авиационные силы. Мы бы приветствовали, если бы Великобритания могла перебросить сюда около одной легкой дивизии или больше норвежских добровольцев, которых можно было бы перебросить в Северную Норвегию для повстанческих действий против немцев"72. В своем ответе 21 июля Черчилль отклонил все это, включая и посылку норвежской легкой дивизии, которой просто "не существовало", как нечто совершенно нереалистичное, но предложил провести ряд военно-морских операций в Арктике и разместить в Мурманске несколько эскадрилий английских самолетов-истребителей. 26 июля Черчилль снова написал Сталину, сообщив ему, что вскоре в Россию будут посланы двести истребителей "Томагавк", что "от двух до трех миллионов пар ботинок скоро будут готовы здесь к отправке" и что, кроме того, намечается поставка "большого количества каучука, олова, шерсти и шерстяной одежды, джута, свинца и шеллака"73. Все это было только скромное начало, но следует помнить, что летом 1941 г. Англия была в сущности единственным союзником СССР и что США еще не вступили в войну. Этим отчасти можно объяснить раздражение, которое проявлял Сталин в отношениях с Англией, и в частности с Черчиллем: ведь это была единственная страна, от которой он мог ожидать прямого военного сотрудничества. Поскольку же такой прямой военной помощи явно не предвиделось, то важнее всего было попытаться получить от Запада максимальную экономическую помощь в виде вооружения и сырья, а в этом отношении США могли дать куда больше, чем Англия. Главный вопрос, беспокоивший как Англию, так и США - и Сталин это хорошо понимал, - заключался в том, сможет ли Красная Армия сопротивляться Германии сколько-нибудь длительное время. Как можно было догадаться в то время и как мы это знаем сейчас, Черчилль отнюдь не был уверен, что Советский Союз "продержится долго. Английские военные круги почти единодушно считали, что Россия вскоре потерпит поражение; представители военного министерства не делали из этого секрета даже на пресс-конференциях, проводившихся в первые дни войны в министерстве Информации в Лондоне. К середине июля их тон несколько изменился - в значительной степени, надо думать, под влиянием сообщений, которые присылал из Москвы генерал Мэйсон Макферлан; он не недооценивал боевых качеств Красной Армии. Мэйсон Макферлан, с которым мне не раз приходилось беседовать в Москве, видимо, даже в самые трудные для СССР дни был убежден, что русские во всяком случае исполнены решимости вести очень затяжную войну и что даже потеря Москвы (а такую возможность нельзя было исключать в начале октября) не означала бы конца. Мнения в американском посольстве в Москве разделялись. Военный атташе майор Айвен Итон был убежден, что Красная Армия будет разгромлена в самом скором времени. Посол Штейнгардт был настроен менее мрачно, но решающее столкновение этих двух точек зрения произошло позднее, после назначения полковника Филипа Р. Феймонвилла представителем Управления по осуществлению Ленд-лиза в Москве. Это назначение было сделано президентом Рузвельтом по предложению Гарри Гопкинса. Феймонвилл сопровождал Гарримана в Москву в конце сентября и с самого начала был убежден, что перспективы Красной Армии далеко не такие безнадежные, какими их с первых дней вторжения рисовал Итон. Тот факт, что Феймонвилл был назначен в Москву по предложению Гопкинса, является весьма показательным. Гопкинс во время посещения им Москвы в конце июля, бесспорно, убедился, что русские могут если не выиграть войну, то, во всяком случае, продержаться очень долгое время, и этот взгляд разделял и Феймонвилл. После битвы под Москвой Феймонвилл окончательно пришел к выводу, что СССР не проиграет войну. Визит Гарри Гопкинса имел решающее значение для развития американо-советских и англо-советских отношений. Как писал Роберт Шервуд: "Полет [из Архангельска в Москву] занял четыре часа, и Гопкинс постепенно начал успокаиваться насчет будущности Советского Союза. Он смотрел вниз на сотни миль непрерывных лесов и думал, что Гитлер со всеми его танковыми дивизиями никогда не сможет преодолеть пространства такой страны". По прибытии в Москву Гопкинс "имел продолжительную беседу со Штейнгардтом, во время которой сказал, что главная цель его приезда - определить, действительно ли положение столь катастрофично, как его рисуют в военном министерстве и в особенности как явствует из телеграмм военного атташе майора Айвена Итона". То, что Шервуд пишет о взглядах посла Штейнгардта, совпадает с моими наблюдениями в отношении позиции посла летом 1941 г. "Штейнгардт сказал, что человек, хоть сколько-нибудь знакомый с историей России, вряд ли поспешит с выводом о том, что немцы одержат легкую победу. Русские солдаты могут казаться неспособными, когда они наступают, - так было в наполеоновских войнах, а после этого в Финляндии. Однако, когда они должны защищать свою родину, они замечательные бойцы - и их, несомненно, очень много"74. Далее следовал его рассказ о первой встрече Гопкинса со Сталиным 30 июля 1941 г. "Я сказал Сталину, что приехал как личный представитель президента. Президент считает Гитлера врагом человечества, и поэтому он желает помочь Советскому Союзу в борьбе против Германии… Сталин сказал, что он приветствует меня в Советском Союзе… Характеризуя Гитлера и Германию, Сталин говорил о необходимости минимума моральных норм в отношениях между всеми нациями… Нынешние руководители Германии не знают таких минимальных моральных норм и… поэтому они представляют собой антиобщественную силу в современном мире… Наши взгляды совпадают", - сказал он в заключение75. Перейдя затем к вопросу Гопкинса, в чем именно из того, что США могут поставить немедленно, СССР нуждается больше всего и каковы будут его нужды в случае длительной войны, Сталин включил в первую категорию неотложных нужд зенитные орудия среднего калибра вместе с боеприпасами - "приблизительно 20 тысяч зенитных орудий - легких и тяжелых". Во-вторых, он просил крупнокалиберные пулеметы для обороны городов. В-третьих, он заявил, что ему нужен миллион или более винтовок. Если их калибр соответствует калибру, принятому в Красной Армии, сказал он, то боеприпасов к ним у нас достаточно. Во вторую категорию он включил, во-первых, высокооктановый авиационный бензин, во-вторых, алюминий для производства самолетов и, в-третьих, другие материалы, уже перечисленные в списке, представленном нашему правительству в Вашингтоне. После этого Сталин сделал следующее поразительное замечание: "Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три-четыре года"76. После продолжительного совещания с Молотовым, посвященного главным образом несколько неопределенному обсуждению отношений с Японией (в ходе его Молотов предложил, чтобы США "предостерегли" Японию против нападения на Советский Союз), Гопкинс вторично встретился со Сталиным. В начале войны, сказал Сталин, число немецких дивизий на русском фронте увеличилось со 175 до 232, и, по его мнению, Германия может мобилизовать 300 дивизий. К началу войны Россия имела только 180 дивизий, но сейчас их у неё 240, а всего она может мобилизовать 350 дивизий. "Сталин заявил, что он… будет иметь это число под ружьем к началу весенней кампании в мае 1942 года. Он стремится к тому, чтобы максимальное число его дивизий вошло в соприкосновение с противником, потому что тогда войска узнают, что немцев можно бить и что они не сверхчеловеки… Он хочет иметь как можно больше закаленных войск для большой кампании, которая начнется будущей весной". Сталин сказал, что придает большое значение партизанским отрядам, действующим за линией фронта, и утверждал, что ни с той, ни с другой стороны не было массовых капитуляций войск. Он высказал надежду, что немцам самим придется вскоре перейти к обороне, но тем не менее признал, что, хотя русские имеют "большое число танковых и моторизованных дивизий, ни одна из них не может сравниться с немецкой танковой дивизией". При этом он сказал, что, по его мнению, русские "самые крупные танки лучше, чем другие немецкие танки". Красная Армия, сказал он, имеет 4 тыс. крупных, 8 тыс. средних и 12 тыс. легких танков. Немцы имеют в общей сложности 30 тыс. танков. Он сказал, что Россия производит только тысячу танков в месяц и что она будет испытывать недостаток стали. Он "настаивал на немедленном размещении заказов на сталь. Позже он сказал, что было бы гораздо лучше, если бы его танки могли производиться в Соединенных Штатах. Он желает также закупить как можно больше наших танков, чтобы быть готовым к весенней кампании. Сталин сказал, что самое важное - выпуск танков в течение зимы. Потери обеих сторон в танках были очень велики, но Германия может этой зимой выпускать больше танков в месяц, чем Россия… Он хотел бы послать специалиста по танкам в Соединенные Штаты. Он сказал, что передаст Соединенным Штатам чертежи советских танков"77. Сталин нарисовал гораздо более оптимистическую картину положения с авиацией в СССР и сказал, что "немецкие сообщения о русских потерях в воздухе нелепы". Тем не менее "он проявил значительный интерес к подготовке пилотов в Америке и у меня создалось впечатление, что в скором времени он будет испытывать недостаток в летчиках". "Сталин несколько раз повторил, что он не недооценивает немецкую армию. Он сказал, что их организация превосходна и что, по его мнению, немцы обладают крупными резервами продовольствия, людей, снаряжения и горючего… Поэтому он считает, что… немецкая армия способна вести зимнюю кампанию в России. Он думает, однако, что немцам будет трудно предпринимать значительные наступательные действия после 1 сентября, когда начинаются сильные дожди, а после 1 октября дороги будут настолько плохи, что им придется перейти к обороне. Он выразил большую уверенность в том, что в зимние месяцы фронт будет проходить под Москвой, Киевом и Ленинградом, вероятно, на расстоянии не более чем 100 км от той линии, где он проходит теперь. Он считает… что немцы "устали" и не имеют боевого наступательного духа… Германия все еще может перебросить сюда около 40 дивизий, в этом случае на русском фронте будет всего 275 дивизий. Однако вряд ли удастся подвезти эти дивизии до наступления холодов"78. На этом втором совещании Сталин снова подчеркнул, что в первую очередь Красная Армия нуждается в легких зенитных орудиях и что ей "нужно очень большое количество таких орудий для защиты своих коммуникаций"; во-вторых, требуется алюминий, необходимый для производства самолетов; в-третьих, необходимы пулеметы и винтовки. В отношении портов, через которые можно доставлять грузы, он сказал, что "использовать Архангельск трудно, но не невозможно", так как "его ледоколы могли бы держать порт открытым всю зиму". Владивосток он считал опасным, "потому что в любой момент он может быть отрезан Японией", а пропускная способность железных и грунтовых дорог в Иране "недостаточна". "Сталин несколько раз выражал уверенность, что русский фронт будет удерживаться в пределах 100 км от нынешних позиций", и указал, что "фронт стабилизируется не позднее 1 октября". Из того, что Гопкинс сказал Сталину, ясно, что он не вполне был уверен, смогут ли советские войска выстоять этой осенью: "Я помнил о важности того, чтобы в Москве не было никакого совещания, пока мы не узнаем об исходе нынешней битвы. Я считал чрезвычайно неразумным проводить совещание, пока исход её не известен. На этом и основывалось мое предложение о том, чтобы совещание состоялось возможно позже. Тогда мы знали бы, будет ли существовать какой-нибудь фронт, а также где приблизительно будет проходить линия фронта в предстоящие зимние месяцы"79. Тем не менее, основываясь на уверенности Сталина, что фронт "стабилизируется не позднее 1 октября", Гопкинс рекомендовал американскому правительству провести такую конференцию (будущую конференцию Сталина, Бивербрука и Гарримана) между 1 и 15 октября. В заключение Сталин сказал, что, по его мнению, моральное состояние немцев довольно низкое и что немцы были бы еще больше деморализованы заявлением о том, что США намерены вступить в воину против Гитлера. "Сталин сказал,: что, по его мнению, мы [США] в конце концов неизбежно столкнемся с Гитлером на каком-нибудь поле боя. Мощь Германии столь велика, что, хотя Россия сможет защищаться одна, Великобритании и России вместе будет очень трудно разгромить немецкую военную машину… Война будет ожесточенной и, возможно, длительной… Наконец, он просил меня сообщить президенту, что, хотя он уверен в способности русской армии противостоять германской армии, проблема снабжения к весне станет серьезной и что он нуждается в нашей помощи"80. В статье о своих встречах со Сталиным Гопкинс позже писал: "Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего слова, жеста или ужимки. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной… Его вопросы были ясными, краткими и прямыми… Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы им много лет назад… Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ… он делает это с помощью быстрой, сдержанной улыбки - улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает у вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас тоже нет сомнений… Он довольно часто смеется, но это короткий смех, быть может несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен"81. Хотя Гопкинс, очевидно, прибыл с инструкциями, не позволявшими ему предполагать, что русские не будут разбиты до наступления зимы, Сталин не только произвел на него огромное впечатление как личность, но и убедил его в том, что русские сдержат немцев и что они готовятся к очень продолжительной войне. "Человек, - писал Шервуд о совещаниях Гопкинса и Сталина, - который боится немедленного поражения, не говорил бы о первоочередности поставок алюминия". Сам характер просьб Сталина доказывал, что "он рассматривает войну с точки зрения дальнего прицела". И Шервуд добавляет: "Гопкинс позднее высказывал чрезвычайное раздражение по адресу военных наблюдателей в Москве, когда они присылали по телеграфу пессимистические доклады, которые могли основываться только на догадках и предубеждении"82. Рассказ Гопкинса о его совещаниях со Сталиным имеет неоценимое значение. В сущности, это единственный подробный рассказ от первого лица о Сталине в самый разгар германского вторжения. Некоторые моменты следует особенно подчеркнуть. Стремясь добиться помощи от американцев, Сталин нарисовал более благоприятную картину, чем о ней можно было судить на основании того, как складывалась война на конец июля 1941 г. Он старательно избегал всякого намека на то, что Красная Армия испытывает острый недостаток в танках и самолетах. Он знал, что вряд ли может ожидать чего-нибудь сразу же, и поэтому указывал на желательность подготовить советскую авиацию и танковые войска к весенней кампании 1942 г. Он совершенно сознательно создавал впечатление, что планирует затяжную войну. Но он не "заискивал" перед своими собеседниками, ибо не сомневался, что в интересах Англии и Америки помочь СССР. Конечно, он серьезно заблуждался, думая, что немцы не продвинутся больше чем на 200 км, что советские войска удержат не только Москву и Ленинград, но и Киев и что фронт стабилизируется к началу сентября или самое позднее к началу октября83. На основе довольно оптимистических прогнозов Гопкинса была устроена конференция Сталина, Бивербрука и Гарримана, открывшаяся 29 сентября, за день до начала "окончательного" наступления немцев на Москву. В эти дни Сталин, по-видимому, был гораздо более встревожен общей обстановкой, чем это следует из рассказа Гопкинса. Об этом свидетельствуют некоторые послания Сталина Черчиллю после занятия немцами большей части Украины. Так, 3 сентября он писал: "Положение советских войск значительно ухудшилось в таких важных районах, как Украина и Ленинград. Дело в том, что относительная стабилизация на фронте, которой удалось добиться недели три назад, в последние недели потерпела крушение вследствие переброски на Восточный фронт свежих 30-34 немецких пехотных дивизий и громадного количества танков и самолетов… Немцы считают опасность на Западе блефом… Немцы считают вполне возможным бить своих противников поодиночке: сначала русских, потом англичан". Потеря Криворожского железорудного бассейна и ряда металлургических заводов на Украине, продолжал он, "привела к ослаблению нашей обороноспособности и поставила Советский Союз перед смертельной угрозой (курсив мой. - А. В.)… Существует лишь один путь выхода из такого положения: создать уже в этом году второй фронт где-либо на Балканах или во Франции… и одновременно обеспечить Советскому Союзу 30 тыс. тонн алюминия к началу октября с. г. и ежемесячную минимальную помощь в количестве 400 самолетов и 500 танков (малых или средних)"84. Спустя десять дней, 13 сентября, Сталин снова написал Черчиллю, что если открыть второй фронт в настоящее время не представляется возможным, то "мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25-30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции. Это была бы большая помощь"85. Предложение, чтобы английские войска помогли России на русской территории, а также предупреждение, что Россия может потерпеть поражение, выдавали искреннюю тревогу Сталина. Тем не менее он закончил письмо к Черчиллю характерной нотой бравады. Отвечая на английское предложение возместить после войны потери русских, в случае если они решат уничтожить свои военно-морские суда в Ленинграде, чтобы они не достались противнику, Сталин заметил: "Советское Правительство… ценит готовность Английского Правительства возместить частично ущерб… Не может быть сомнения, что в случае необходимости советские корабли в Ленинграде действительно будут уничтожены советскими людьми. Но за этот ущерб несет ответственность не Англия, а Германия. Я думаю поэтому, что ущерб должен быть возмещен после войны за счет Германии"86. Наиболее ярким примером англо-советского сотрудничества в 1941 г. была совместная оккупация Ирана. После предварительных консультаций с английским правительством Советское правительство уведомило правительство Ирана, что введет свои войска в Иран в связи с начавшимися в этой стране антисоветскими махинациями. Войска "вводились" в силу статьи 6 советско-иранского договора 1921 г., предусматривавшей такую меру в случае возникновения угрозы для независимости Ирана и для безопасности Советского Союза со стороны третьей державы. Советская нота напоминала, что с момента германского вторжения в Россию Советское правительство уже послало иранскому правительству три таких предупреждения, но без всякого результата. Того же 25 августа английский посол в Иране Ридер Буллэрд уведомил иранское правительство о вступлении в Иран английских войск. Эта совместная оккупация преследовала двоякую цель: помешать Германии использовать Иран как базу для действий против России и против иранских нефтепромыслов и открыть путь снабжения от Персидского залива до Каспийского моря. Этому проекту придавалось очень большое значение, так как союзники, и в частности Черчилль, считали оба других пути - через Владивосток и через русскую Арктику - крайне ненадежными. Совместная операция прошла замечательно гладко. Было сформировано новое иранское правительство, и благоволивший к немцам Реза-шах вскоре отрекся от престола; он закончил свои дни в эмиграции в Иоганнесбурге, где и умер в 1944 г. "Английские и русские войска встретились дружески, и 17 сентября был совместно оккупирован Тегеран. Накануне этого события шах отрекся в пользу своего одаренного 22-летнего сына. 20 сентября новый шах по совету союзников восстановил конституционную монархию… Большая часть наших сил ушла из страны, оставив только отряды для охраны коммуникаций, а 18 октября Тегеран был эвакуирован как английскими, так и русскими войсками". Миссия Бивербрука - Гарримана прибыла в Москву 28 сентября. Под председательством Молотова состоялся ряд совещаний, а дважды Бивербрук и Гарриман имели продолжительные беседы со Сталиным. Бивербрук был решительным сторонником оказания помощи России, и в результате экономических переговоров Соединенные Штаты Америки предоставили СССР первый заем в размере 1 млрд. долларов на основе Ленд-лиза. Было решено отправить Советскому Союзу значительное количество всякого оружия, сырья и машин. Взамен СССР должен был поставить США и Англии некоторые виды сырья. Заключительные речи Бивербрука, Гарримана и Молотова были на редкость сердечными. На заключительном заседании конференции Гарриман сказал, что Англия и Америка поставят СССР "практически все то, в отношении чего были сделаны запросы". 4 октября я записал в Москве: "Конференция закончилась, и все стороны приветствуют её как большой успех. Под впечатлением поразительной быстроты, с какой конференция справилась со своей работой, люди, пожалуй, склонны забывать ограниченный масштаб переговоров и ограниченные возможности поставки материалов в Россию… Русские газеты много пишут об успехе конференции, о "едином антигитлеровском фронте" трех крупнейших в мире промышленных держав и т.п. Люди, читающие газеты в трамваях, кажутся довольными, но мне не думается, что на них это произвело очень большое впечатление. Они знают, что впереди у них страшно суровая зима…"87 И далее: "Бивербрук проявил величайшую активность и почти затмил всех, включая Гарримана… и Криппса. Это, возможно, несправедливо, так как Криппс и военная миссия, несомненно, много сделали для подготовки конференции… При всем том активность Бивербрука, бесспорно, способствовала успеху конференции, а его ночные беседы со Сталиным, видимо, решающим образом помогли сгладить шероховатости… Бивербрук полностью отдает себе отчет, что русские - сейчас единственный народ в мире, серьезно ослабляющий Германию, и что в интересах Англии обойтись без некоторых вещей и передать их России…". Впечатления о визите в Москву, которыми Бивербрук поделился не только с корреспондентами на месте, но также и с Черчиллем в своей телеграмме от 4 октября ("это соглашение в огромной степени подняло настроение в Москве"), полностью расходятся с тем, что писал после войны Черчилль: "Прием, оказанный им, был мрачный, и дискуссия велась далеко не в дружественном тоне. Можно было подумать, что это по нашей вине Советы оказались теперь в тяжелом положении. [Они] не дали никакой Информации. Они даже не информировали их, на какой основе была определена потребность русских в наших ценных военных материалах. Почти до последнего вечера для миссии не устраивалось никаких официальных приемов… Словно это мы приехали просить одолжения"88. Нет никакого сомнения, что в то время Советское правительство было крайне довольно политическим значением конференции и с нетерпением ожидало в будущем американской помощи в широких масштабах. С другой стороны, английские поставки, которые могли быть получены немедленно, конечно, представляли собой каплю в море89. Даже если "прием был мрачный" (хотя у Бивербрука создалось прямо противоположное впечатление), то вполне вероятно, что тут сыграли свою роль Известия с фронта. Во время пребывания Бивербрука и Гарримана в Москве началось большое германское наступление - сначала на брянском, а спустя три дня на вяземском направлении. Что бы ни сулила экономическая конференция в будущем, битву под Москвой Советский Союз должен был выиграть один при помощи еще имевшегося у него снаряжения. Дипломатическая активность Советского Союза была направлена главным образом на установление более тесных отношений с Англией и США, но в то же время германское вторжение создало ряд дополнительных дипломатических проблем. Финляндия, Венгрия, Румыния и Италия находились теперь в состоянии войны с Советским Союзом, а Черчиллю не хотелось объявлять войну Венгрии, Румынии и особенно Финляндии. Действительно, проблема Финляндии даже породила значительные англо-советские трения. Отношения Советского Союза с вишистской Францией были порваны, и всего через неделю после германского вторжения Петен разрешил формирование антисоветского французского легиона. В финскую армию вступило некоторое число шведских добровольцев, а в Испании была создана "Голубая дивизия" для операций в СССР, в частности под Ленинградом. Турция, Иран и Афганистан поспешили заверить СССР в своем нейтралитете, хотя в случае с Ираном эти заверения не были приняты. Позже в том же году Советское правительство потребовало, чтобы Афганистан выслал германских агентов со своей территории; это требование было номинально выполнено афганским правительством, хотя итальянский посол в Кабуле, Пьетро Кварони, оставался в центре деятельности держав оси в Афганистане (в 1943 г., после падения Муссолини, он был назначен итальянским посланником в Москве!). В Москве 10-11 августа состоялся первый Всеславянский митинг. Он призвал все славянские народы к священной войне против Германии, причем обращение подписали "представители народов России, Белоруссии, Украины, Польши, Чехословакии, Югославии и Болгарии". Уже 18 июля в Лондоне Майский, как представитель СССР, и Ян Масарик, как представитель эмигрантского правительства Чехословакии, подписали соглашение о взаимной помощи. Оно предусматривало обмен посланниками и сформирование на территории СССР чехословацких воинских частей под командованием офицера, назначенного чехословацким правительством с согласия Советского правительства. Эти части должны были находиться под советским Верховным Командованием. Английская журналистка Дороти Томпсон рассказывает, что единственным человеком из всех, с кем она встречалась в Лондоне в июле 1941 г., который считал, что русские не будут разбиты немцами, был президент Бенеш. Дипломатические отношения СССР с "независимой" Словакией были, конечно, автоматически порваны, и о них не упоминалось. Куда сложнее был вопрос, следует ли и на каких условиях восстанавливать отношения с Польшей. Внешне соглашение, подписанное Майским и Сикорским 30 июля 1941 г., мало чем отличалось от заключенного 12 дней назад советско-чехословацкого соглашения.   На деле же оно затрагивало ряд крайне щекотливых вопросов. Для Советского правительства, очевидно, было несколько затруднительно согласиться на первый пункт, объявлявший аннулированными все советско-германские договоры 1939 г. относительно территориальных перемен в Польше. Существовал также вопрос о польских гражданах в СССР, который как-то надо было решить. Для урегулирования этого щекотливого вопроса к соглашению был приложен Протокол, в котором Советское правительство предоставляло амнистию "всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории в качестве ли военнопленных или на других достаточных основаниях". Помимо этого, советско-польское соглашение, как и советско-чехословацкое соглашение, предусматривало обмен послами и взаимную помощь в общей войне против нацистской Германии. Это соглашение, которому предшествовало неприятное обсуждение вопроса о будущих границах Польши, фактически знаменовало собой начало новой стадии польско-советских отношений.   14 августа в Москве было заключено военное соглашение, подписанное Уполномоченным советского Верховного Главнокомандования генерал-майором А.М. Василевским и Уполномоченным Верховного Командования Польши генерал-майором Богуш-Шишко; по условиям этого соглашения генерал Сикорский назначил генерала Андерса главнокомандующим польскими вооруженными силами на территории СССР, и было объявлено, что тот "приступил к формированию польской армии". Генерал Андерс был только что перед этим освобожден из советской тюрьмы. 4 сентября в Москву прибыл первый польский посол Ст. Кот, а в декабре в Москву приехал Сикорский, имевший продолжительные и весьма неприятные переговоры со Сталиным. Но об этом будет сказано ниже. Помимо Польши и Чехословакии, в первые месяцы войны были также восстановлены отношения с Югославией, Норвегией, Бельгией и Грецией. 26 сентября 1941 г. состоялся также важный обмен нотами между Майским и де Голлем. Советское правительство, признав де Голля как руководителя свободных французов, предложило ему всю возможную помощь в его борьбе против Германии и выразило свою решимость бороться за "полное восстановление независимости и величия Франции". Де Голль ответил в том же духе. Вряд ли приходится удивляться, что нападение японцев на Пирл-Харбор принесло большое облегчение русским в момент, когда Красная Армия только начала свое декабрьское контрнаступление на Московском участке фронта. Была, конечно, опасность, что в результате приток грузов из Англии и Соединенных Штатов замедлится, но эти соображения превозмогались тем важнейшим фактом, что США теперь вступили в войну и что движение японских войск на запад и юг ликвидировало, по крайней мере временно, угрозу нападения Японии на Советский Союз. 16 декабря Рузвельт послал телеграмму Сталину, предложив Советскому правительству принять участие в конференции в Чунцине вместе с китайским, английским, голландским и американским представителями. Сталин дал уклончивый ответ, хотя и добавил: "Желаю Вам успеха в борьбе против агрессии на Тихом океане"90 Оглавление   www.pseudology.org