Энвер Назимович Мамедов Нюрнберг вынес приговор фашизму 20 ноября 1945 года, в немецком городе Нюрнберге начался судебный процесс над группой главных нацистских военных преступников. Он получил статус Международного военного трибунала, где впервые в истории судили не только конкретных лиц, совершивших чудовищные преступления, но и преступные учреждения и организации, созданные ими, человеконенавистнические «теории» и «идеи», распространенные ими с целью осуществления своих преступлений против мира и человечности. 12 преступников из 24-х были приговорены к смертной казни через повешение, оправданы трое, остальные к различным тюремным срокам. Непосредственное участие в Нюрнбергском трибунале принимал советник Генерального директора РАМИ «РИА НОВОСТИ», ветеран Великой Отечественной войны Энвер Мамедов. Об историческом процессе над фашистскими преступниками он рассказал нашему военному обозревателю Виктору Литовкину. - Энвер Назимович, Нюрнбергский трибунал называют иногда еще и «Судом народов». Возникает естественный вопрос: как вы попали на этот процесс? Чем там занимались? - Участие в процессе было для меня совершенно неожиданным. Я служил пресс-атташе советского посольства в Италии. До этого в 1941-1942 годах находился в действующей армии. Но командование вдруг решило направить меня в распоряжение Наркомата иностранных дел.   Меня вызвали в Москву и объяснили, что я должен перейти в ведомство, ведающее внешней политикой. Я возражал, а потом, когда я уже был зачислен в работники Наркоминдела, написал рапорт своему начальству с протестом на это назначение, но он остался без ответа. Тогда я написал рапорт на имя Верховного главнокомандующего, где утверждал, что не стоит меня, офицера, не имеющего никакой дипломатической подготовки, направлять в распоряжение тех, кто занимается отношениями с другими государствами. Результат оказался неблагоприятным: меня вызвал один из руководителей тогдашнего наркомата обороны и с применением массы крепких слов объяснил, что мне оказана великая честь. Что сейчас, когда на учете каждый офицер, буквально каждый – а это был сорок третий год, - то, что меня направляют в распоряжение Наркоминдела – большое доверие не только ко мне, но и к армии.   И если я буду артачиться, то закончу тем, что попаду не в войска, а, как он «мягко» выразился, на лесоповал. Этот аргумент окончательно сломил мое сопротивление, и я подумал, что придется очень сильно постараться, чтобы оправдать эту «большую ответственность». - Извините, что перебиваю. Но где вы служили до этого в армии? Какую должность занимали в самой армии? Почему не хотели уходить? - В эти дни я находился на краткосрочных курсах подготовки командиров пулеметных рот. До того тоже командовал ротой, но у руководства армии возникла бредовая идея поставить на линии огня пулеметные роты, чтобы они косили наступающего противника.   Но, как только на передовом рубеже появлялись такие роты, по ним открывала сосредоточенный огонь вся артиллерия противника, и от роты ничего не оставалось… Потом от этой идеи отказались. А последняя моя должность в армии была, как написано в аттестации, «достоин командовать пулеметной ротой». Мое воинское звание - старший лейтенант. - Но почему из всех командиров рот, в том числе и пулеметных, для работы в Наркоминделе выбрали именно вас? - Почему именно меня? Видимо, не только потому, что я закончил курсы военных переводчиков Разведуправления Генштаба, где учили не только языкам, но и страноведению. Правда, большинство выпускников шли служить помощниками начальника штаба полка по разведке ПНШ-2, а часть уходила в другие ведомства. Видимо, в разведку, контрразведку… На разведкурсах была очень напряженная программа. И если на курсах командиров рот, в основном, была только боевая подготовка – практически одни стрельбы, то в ГРУ с нами занимались очень хорошие страноведы. Нам давали достаточно глубокие знания по многим предметам.   И, конечно, сказались мои знания французского, немецкого и итальянского языков. К тому же у меня были кое-какие познания в области английского. В разведке меня специализировали по англосаксам, для работы с представителями Соединенных Штатов и Англии. Французский, итальянский и немецкий я изучил в детстве. Моя бабушка, у которой я жил в детские годы в Воронеже (мама была Иванова Ольга Алексеевна, а бабушка – Сухотина, дальняя родственница жены Льва Толстого), начала меня учить французскому и итальянскому. А так как семья наша была дворянской, то у меня была бонна - немка, и немецкий я осваивал с нею. И знание языков, конечно же, сыграло свою роль. А английский я выучил в армии. Причем за очень короткий срок. И вот в двадцать лет от роду я оказался в Наркомате иностранных дел. Мне там почему-то сразу поручили работать над проблемами послевоенного устройства мира. Сегодня это трудно представить: разгар войны, сорок третий год, а наркомат обсуждает, как организовывать и проводить мирные конференции! Но с другой стороны, ничего странного, если понимать, что оптимизма и уверенности в победе у нас никогда не убывало. В Италии я занимался связями с политическими партиями, их там было множество после свержения Муссолини, и прессой. Нас было там всего три дипломата, посол Костылев, первый секретарь Горшков и я – пресс-секретарь. Кроме того, мне было поручено помогать возвращению на родину советских военнопленных, которые, несмотря на все сложности, бежали из немецких концлагерей, пробирались на север Италии, где участвовали в борьбе против гитлеровцев, даже организовывали партизанские отряды. И тут меня вызвали из посольства в Москву и заявили, что я должен поехать в Нюрнберг в качестве переводчика. Сказали, что официального представителя нашего наркомата на Нюрнбергском международном процессе не будет, и мы вместе с Олегом Трояновским, нашим дипломатом из Лондона, стали номинально переводчиками. Правда, к нам чаще обращались за советами по вопросам, относящимся к сфере внешней политики. Причем Трояновский работал с судьей И. Никитченко, а я был представлен главному обвинителю на процессе от Советского Союза Р. Руденко, в то время прокурору Украины. Наше с Олегом Трояновским особое положение накладывало на нас и особую ответственность. Не забывайте, что в начале процесса в ноябре сорок пятого мне было всего 22 года. Но время было военное, и никто не обращал внимания на возраст, спрашивали с нас, как и положено, словно с взрослых, умудренных жизнью людей. - Процесс, как известно, начался 20 ноября 1945 года и закончился 1 октября 1946-го. Почти год вы были, что называется, лицом к лицу с самыми главными нацистскими преступниками. Чем они вам запомнились? Что это были за люди? Какие впечатления сложились у вас о них? - Это была верхушка гитлеровской Германии, люди, которые несли прямую ответственность не только за агрессию, но и за другие многочисленные преступные действия, включая геноцид, преступления, направленные на истребление целых народов, за действия, которые противоречили всем международным нормам ведения войны, за злодеяния в отношении тех стран, которые оккупировали нацисты…   А главным местом, где творили свои злодеяния гитлеровские фашисты, был, конечно, Советский Союз, наша страна. Население наших территорий истреблялось, материальные ценности были разграблены или уничтожены, если их не могли вывезти в Германию… - Говорят, что на процессе впервые появились серьезные противоречия между нашими представителями и представителями западных стран, которые не хотели учитывать всех злодеяний, совершенных нацистами на нашей земле, что это стало одним из элементов раскола, который потом произошел между участниками антигитлеровской коалиции? - Не надо забывать, что процесс начался всего спустя полгода после капитуляции гитлеровской Германии. К этому времени действительно проявились отдельные трещинки и разногласия между участниками антигитлеровской коалиции. Представителей обвинения и судей было четверо – от СССР, США, Великобритании и Франции. Но фактически гитлеровских преступников судили представители всех тех стран, что стали жертвами нацистских злодеяний. Вызывались свидетели от пострадавших стран и от их населения. И это был единый фронт. Поэтому в ходе процесса никаких серьезных разногласий между нами не было. Они, скорее всего, выявились к концу процесса. А если вспоминать про тех, кто сидел на скамье подсудимых? Представьте, там находился тот, кто по праву называл себя «человеком номер два в гитлеровской Германии». Это главнокомандующий воздушными силами Рейха маршал Геринг. Он же участник страшных по своим последствиям не только для военного, но и для мирного населения налетов на территорию Советского Союза, на оккупированные страны Западной Европы во время «победоносного шествия» гитлеровских орд по территории Бельгии, Франции, Нидерландов… И хотя не он, а министр вооружений Шпеер нес ответственность за создание «летающих бомб ФАУ» [нем. V, от Vergeltungswaffe = оружие возмездия], которыми гитлеровцы обстреливали английские города, Геринг был виноват и в этом преступлении, как и в десятках и в сотнях других. Он нес за них ответственность как человек, который принимал участие во всех заседаниях гитлеровской верхушки, что проходили в эти годы и где принимались человеконенавистнические решения о тотальном истреблении населения оккупированных территорий на Востоке.   А это было одной из главных целей агрессии, развернутой в соответствии с «планом Барбаросса», который был разработал еще в те годы, когда гитлеровская Германия делала вид, что собирается безукоризненно соблюдать все мирные соглашения, заключенные с Советским Союзом. На скамье подсудимых Геринг выглядел, на мой взгляд, довольно жалко. Это уже не был благодушный, румяный, увешанный орденами толстяк, которого в Германии называли «наш толстый Геринг». В Нюрнберге он был похож на воздушный шар, из которого выпустили часть воздуха. На нем практически висел его некогда тщательно подогнанный по фигуре щегольской френч.   Маршал сидел первым в первом ряду, и то ли для того, чтобы отличаться от других, то ли от того, что он чувствовал себя там неуютно, был от пояса до кончиков ног всегда задрапирован американским солдатским одеялом, которое картинно запахивал на себя каждый раз, когда садился на свой стул. И вообще, он пытался рисоваться. Все время позировал. Иногда вскакивал с места, особенно тогда, когда обвинения касались лично его. Что, кстати, было достаточно часто. Постоянно обращал внимание на фотографов и кинооператоров, которых не пускали в зал, но которые снимали заседание через специальные окна за пределами судебного зала. Рядом с Герингом находился Гесс. Это даже внешне была отвратительная патологическая личность. Высокие скулы, торчащие уши, землистый цвет лица и маленькие, неподвижные, как два черных камешка, глаза.   В сорок первом году, до начала агрессии против Советского Союза, он был заместителем Гитлера по национал-социалистической партии. И это говорит о многом. Представители этой партии находились у власти не только в Берлине, но и на местах. Без руководства национал-социалистов не осуществлялся ни один людоедский план правителей гитлеровской Германии. Гесс в сорок первом - а во время Первой мировой войны он был летчиком-истребителем и выдвинулся благодаря Герингу, который тоже был летчиком во время этой войны и даже считался асом, а потом стал одним из самых приближенных к Гитлеру людей - так вот, в сорок первом году Гесс полетел в Англию. До сих пор нет точных данных о переговорах, которые он там вел. Но в Великобритании он провел четыре года. И именно англичане сыграли большую роль в том, что Гесса – одного из руководителей гитлеровской клики - не повесили, а приговорили к пожизненному заключению. В те дни, когда я его увидел, он сидел неподвижно, никак не реагировал на попытки Геринга обратиться к нему, разговаривать с ним. А Геринг все время пытался что-то сказать. Мало того, что он вскакивал с места, он еще выбрасывал руку с просьбой дать ему слово. Но председатель трибунала лорд Лоуренс быстро осадил его и поставил на место. Несколькими холодными, острыми, но бьющими в цель фразами. Гесс никак не реагировал на выходки своего соседа. Более того, он симулировал потерю памяти. А когда он улетел в Англию, чтобы заключить сепаратный мир и дать возможность нацистской Германии не вести войну на два фронта, то Гитлер заявил, что Гесс психически неполноценный человек. Представьте себе, что произошло в результате на процессе. Из лучших психиатров ряда стран была создана целая комиссия, которая проверяла Гесса на предмет выявления у него психических отклонений. Она пришла, я бы сказал, к какому-то половинчатому решению о способности Гесса отвечать за свои преступления.   Но, к ужасу его защитников и великих столпов международной психиатрии, после оглашения заключения международной комиссии Гесс совершенно спокойно заявил, что он симулировал потерю памяти и полностью готов отвечать на все вопросы, что он вполне владеет своим умом. Его заявление было принято трибуналом к сведению, что, кстати, не помешало потом, повторю, при активном участии английской стороны, спасти его от виселицы. Главным аргументом был тот, что Гесс уже длительное время находился в заключении (надо сказать, довольно либеральном) в Англии с сорок первого по сорок пятый год и не мог принимать участия в самых страшных злодеяниях нацистов. Но оставим Гесса. Рядом с ним сидел небезызвестный Риббентроп, министр иностранных дел в гитлеровском правительстве. Человек, который нес персональную ответственность за целый ряд агрессивных акций, государственных переворотов в интересах фашистской Германии и ее сателлитов. Он вел себя всегда как ближайший друг Гитлера и был, пожалуй, наиболее омерзителен.   Все время суетился, вздыхал, подымал глаза к потолку, то есть всячески показывал, что невиновен, что не может понять, как он - дипломат - мог оказаться на одной скамье с такими убийцами, как Кальтенбруннер, который заменил Гиммлера после его самоубийства на посту руководителя Имперской службы безопасности. То есть тот человек, которому подчинялось не только гестапо, но и другие службы, которые были в ведении этого управления. Риббентропа, как мне потом рассказывали очевидцы, буквально приволокли к месту казни, когда американский сержант накидывал петли на шеи двенадцати осужденным преступникам. Вешал их американский сержант – большой специалист по виселицам. - Один – всех? - Да, один всех. Я не помню его фамилию, она не имеет значения. Он повесил всех двенадцать, но на свободе оставался Борман, который возглавил гитлеровскую партию после полета Гесса в Англию. Его заочно приговорили к повешению, тогда еще никто не знал, что он погиб во время взятия Берлина советскими войсками. И, кроме того, покончил самоубийством до того, как его повесили, Герман Геринг. С ведома американцев ему передали яд. Я думаю, это была своего рода сделка: он выдал ряд ценных государственных секретов американцам, за это они разрешили ему вместо казни принять яд. - Было много спекуляций по поводу того, что яд ему принесла жена или передали сами американцы - Это уже не имеет принципиального значения. Правда, после казни его положили рядом с повешенными, а рядом кусок веревки с петлей на конце, как символ свершившегося правосудия над гитлеровскими убийцами. Кроме Кальтенбруннера, все остальные выглядели, как обычные тихие добропорядочные буржуа. Военные – командующие гитлеровскими войсками Кейтель и Йодль, гросс-адмиралы Денниц и Редер старались сохранить выправку, держали себя с достоинством. В отличие от Риббентропа, который окончательно опустился и чуть ли не ползал на коленях перед следователями, которые его допрашивали, всячески доказывая, что не имел ничего общего с преступлениями гитлеровской верхушки. Почему я вспомнил Кальтенбруннера? Достаточно было бросить взгляд на его лицо, как становилось ясно, что это какое-то грязное ужасное ничтожество. У него было длинное, как иногда говорят, лошадиное лицо, испещренное шрамами. Но шрамами не боевыми. Они были оставлены на его лице некогда популярными в Германии студенческими дуэлями, когда такой шрам отличал отважного человека от обычного.   Трудно было поверить, что когда-то Кальтенбруннер был адвокатом, но он активно использовал свои знания и опыт, как и его защитники, чтобы переложить свои преступления на тогда уже мертвого Гиммлера. А Гиммлер покончил с собой, попав в плен к английским солдатам. Сегодня все знают, что самоубийством покончил безумный преступник и убийца Гитлер, самоубийством покончил Геббельс, его пламенный пропагандист, «очаровавший» умы немецкого населения. Но могу сказать, что все попытки подсудимых свалить вину на Гитлера за пытки в лагерях смерти, где живьем сжигали людей, за душегубки, за страшные злодеяния против отдельных народов – все факты, безусловно, подтвердились в суде, но эти попытки нисколько не умаляли вины подсудимых.   Все они, без исключения, в той или иной степени, были участниками и соучастниками этих страшных преступлений. Даже оправданный, вопреки мнению советской стороны, Шахт, который был главным финансистом Рейха и финансировал германскую военную машину. И только в самом конце войны, когда стал очевиден разгром гитлеровской Германии, когда ее военная машина была практически уничтожена советской армией, только тогда он стал еретически возражать против действий фашисткой верхушки. «Еретически», конечно, с точки зрения нацистов. А оправдан он был (говорю об этом с полной уверенностью, так как знаю, знают это и люди, занимающиеся изучением материалов Нюрнбергского процесса, всех его обстоятельств) только потому, что все эти годы был тесно связан с крупными финансистами и промышленниками не только Германии, но и Запада. Как вы знаете, это было признано даже главами британского и американского обвинения. С неприятной для англичан формулировкой.   Речь шла о предвоенном перевооружении Германии, в котором чуть ли не первую скрипку играл Лондон. Начиная с Мюнхена, очень многие финансовые круги на Западе, не все, но достаточно влиятельные, надеялись, что Германия пойдет войной не на Запад, а на Восток. Это собственно и было основной причиной полной капитуляции перед Гитлером, когда в Мюнхене прошла с ним встреча руководителей Англии и Франции. Да и в последующем. - Кто еще выделялся на скамье подсудимых? - Кроме Кальтенбруннера, это были достаточно молодые лица. Например, министр вооружений Шпеер, которого я уже упоминал. После гибели в авиационной катастрофе своего предшественника именно он в течение нескольких лет организовал строительство огромных подземных заводов, где трудились угнанные в рабство жители оккупированных нацистами территорий. Главным образом, из России, из Советского Союза. Он же был организатором проекта по созданию атомного оружия.   И как неоднократно заявлял, даже в частных беседах, а это прозвучало и в его заключительном слове, «Германии не хватило года-двух, чтобы иметь атомное оружие». Даже и сейчас охватывает оторопь, когда думаешь, что произошло бы, если бы маниакально агрессивному и злобствующему фюреру попало в руки это оружие массового уничтожения людей. Шпеер признал, что этому помешал тот факт, что все крупные ученые оказались вне досягаемости гитлеровцев, уехали за пределы Германии, главным образом в Соединенные Штаты. Поэтому работы над новым, как его называли, «абсолютным оружием» не были доведены до конца. Правда, немалую роль в этом сыграли и бомбардировки союзниками военных объектов гитлеровцев. В том числе и заводов тяжелой воды, других предприятий, расположенных, кстати, не только на территории Германии. Ну, кого еще можно вспомнить из тех, кто сидел на скамье подсудимых?! Отвратительное впечатление производил антисемит номер один Юлиус Штрейхер, который был с Гитлером с самого начала. Это была настолько омерзительная личность, что когда его и поймали на том, что он занимался растлением малолетних арийских девочек, его тут же убрали со всех официальных постов. Тем не менее, он продолжал выпускать омерзительную газету «Дер Штюрмер», и был одним из основателей теории, что надо до конца уничтожить всех евреев. Не только на территории Германии, но и на оккупированных территориях, а потом, - так далеко долетали мечты королей нацистской Германии, - и во всем мире. Надо сказать, что на процессе большая часть обвиняемых утверждала, что она не имеет ничего общего не только с Кальтенбруннером, но и с этим обвиняемым – антисемитом номер один. Ему не подавали руки, с ним не здоровались, когда он входил в зал, а надо сказать, что обвиняемые входили туда через специальный подземный ход, который был вырыт для того, чтобы можно было водить этих преступников, не выводя их на землю. Но тем не менее, все они были, что называется, одного поля ягоды – фашистские преступники. И главный результат Нюрнберга, по моему мнению, в том, что он вынес приговор фашизму. Кто еще выделялся на скамье подсудимых? Сидевший с абсолютно отсутствующим лицом Нейрат, на котором лежит большая доля ответственности за преступления нацистов. Фон Папен, организатор шпионско-диверсионной деятельности, которую он прикрывал должностью посла.   Не надо забывать и то, что фон Папен уступил Гитлеру пост канцлера, когда нацисты забрали власть в тридцатых годах. Но судили его не за это. Его судили за организацию целого ряда переворотов и заговоров. Он был одной из самых мрачных фигур Рейха. Но и его спасли от петли западные судьи, хотя советский обвинитель Руденко обоснованно, с приведением целого ряда обличительных материалов требовал смертной казни и для него, и для всех тех, кто был на скамье подсудимых. Но, к сожалению, к его голосу не прислушались. Источник Переводчик Нюрнбергского процесса Людмила Хохлова Участие в заседаниях Международного трибунала над фашистскими главарями стало для Али Аскера Мамедова тяжелым эмоциональным испытанием. Пусть он блестяще владел восемью иностранными языками, вся его жизнь была подвержена чарам арабской вязи. Автор десятков учебников и учебных пособий, он был, в принципе, создателем школы арабистики в Азербайджане, в целом внес весомый вклад в развитие этой сферы. Но была в его богатой биографии еще одна важная страница — участие в Нюрнбергском процессе в качестве переводчика. Наш рассказ — о выдающемся ученом, об Али Аскере Мамедове. «Отныне ты можешь сидеть в этом ряду» Меня всегда интересовал вопрос, что определяет жизнь человека: характер, случай, фатум... Он не был оделен счастьем с рождения. Ему не было года, как умерла мать, — он ее и не помнил. И, по словам дочери, тосковал о ней страшно. Всю жизнь, даже за несколько дней до смерти, с сожалением повторял: «Я так и не испытал ласку матери». Помнил отца. До мелочей, до каждой морщинки, до запаха... Еще совсем маленьким он буквально впитывал его. Наверное, чувствовал, что потеряет и его. Али Аскер остался круглой сиротой в 5 лет. Взял его на воспитание дядя, у кого свои дети мал-мала. Племянник оказался в новой семье в качестве подмастерья. Дядя занимался строительством, и мальчишка каждое утро вставал в 6 утра, доставлял подручные средства... И тогда еще определил для себя: надо выбираться из нищеты, из этого бесконечного удручающего физического труда.   А выход был только в учебе   Да и дядя ему спуска не давал, после изнурительного дня сажал его за облезлый кухонный стол: «Учись — и только на пятерки». И он учился. После семилетки, хотя тяги к техническим наукам не было, поступил, как и многие его одногодки, в престижное учебное заведение того времени — Бакинский индустриальный техникум. Он обожал книги и языки, коллекционировал иностранные словечки. Это увлечение началось с русского.   У Али Аскера был друг — Гаджи Гасанов. Тот прекрасно владел русским, читал Толстого, Чехова, наизусть знал практически всего Пушкина. Гаджи-то и влюбил Али Аскера в русскую классику. Индустриальный не смог перебить гуманитарные склонности. И сразу после техникума он оказался в тогдашнем Педагогическом институте имени В.И.Ленина — на факультете иностранных языков. Студентом он был уникальным. После первого семестра сам, по собственной инициативе перевелся в русский сектор. Немецкий, который он изучал, давался легко. Через год Али Аскер владел им свободно. Декан Рах (немец по национальности) много раз ставил его в пример другим студентам, в том числе и немцу Хаммеру Францу из Ханлара, ближайшему другу Али Аскера. Они даже провели ряд манипуляций, чтобы жить в одной комнате общежития. Был такой случай, о котором Али Аскер Мамедов рассказывал с нескрываемой гордостью. Экзамен на третьем курсе принимала группа преподавателей, причем все — немцы. И выставляя очередную «пятерку», Рах размашистым жестом указывал на преподавательский стол: «Отныне ты можешь сидеть в этом ряду». Вслед за немецким были и английский, и персидский. Языки ему давались удивительно легко. «Два Мамедова для МИД — это роскошь...» 22 июня 41-го он сдал выпускной экзамен. Али Аскер рвался на фронт. Но особые службы, ознакомившись с его документами и характеристиками, а также проверив его способности, оставили рядового Мамедова в Москве, на восточном факультете Военного института иностранных языков Советской армии. На вопрос определиться с языками он ответил: «Японский или арабский». Остановился на арабском и французском — «в довесок». В январе 1945-го его, уже дипломированного выпускника, направили в Тбилиси для прохождения службы. А уже через месяц поступила депеша, в которой сообщалось, что Мамедов отзывается в Москву, в распоряжение Наркомата иностранных дел СССР Его назначили референтом отдела ближневосточных стран, того отдела, которым в 1919 году заведовал Нариман Нариманов. В 45-м же им руководил Иван Васильевич Самыловский, журналист с большим опытом. У него Али Аскер научился многому, в первую очередь — умению выявлять главное в любом событии. О его знании немецкого в Москве так бы и не вспомнили, если бы...   Дипломаты за знание иностранного языка получали надбавку к зарплате. Али Аскеру она уже была начислена за арабский и французский. Решил сдать экзамены и по немецкому. Экзаменом этот экзамен назвать сложно — настоящее испытание, которое держал А. Мамедов перед лучшими спецами СССР.   Результаты его были настолько ошеломляющи, что о «немце-арабисте» из Азербайджана заговорил весь Наркомат. И когда в Нюрнберге начался процесс, наверняка самый жуткий в истории человечества, А. Мамедова включили в группу переводчиков. А накануне в полночь, точнее, в 00.30, его вызвал первый замнаркома А. Вышинский — на последний инструктаж. Разговор закончился к утру. Прощаясь, Вышинский вдруг спросил:   — Мамедов, а вы знаете, у нас в МИД, кроме вас, есть еще один Мамедов ? — Лично не знаком, но слышал. — А потом, осмелев, добавил: — Андрей Януарьевич, вы же сами в прошлом бакинец, знаете, что у нас в Баку каждый второй — Мамедов — В Баку — да, — с едва уловимой улыбкой ответил Вышинский, — но здесь, в МИД, это, можно сказать, роскошь... Позже, в Нюрнберге оба Мамедова познакомились   Энвер Мамедов переводил непосредственно в зале — синхронно с английского, а Али Аскер Мамедов работал, что называется, «за кулисами» — с документами, которые на процессе приводились в качестве доказательств. Позже именно его переводы легли в основу книги А. И. Полторака «Нюрнбергский эпилог», [М., Воениздат, 1969]   Как писал сам автор: «Повторяю, в основном и главном Нюрнбергский процесс был процессом документов. Превалирующее значение на нем имели доказательства письменные». Это к тому, что Али Аскер на вопросы в Нюрнберге всегда отвечал одно: «Я переводил лишь документы» Однако обратимся к воспоминаниям самого А. Мамедова «Впечатление от руин Нюрнберга было угнетающим. Внутренняя часть города, окруженная крепостными стенами, как наш Ичери шэхэр, лежала в развалинах. Здесь в основном обитали неимущие горожане. Крепко прошлась по ней американская авиация. Более или менее прилично сохранилась лишь церковь. Внешняя часть города, более позднего заложения, выглядела еще ничего.   Бомбежки почти полностью обошли предприятия фирмы «Фарбениндустри». Хорошо сохранился и Дворец юстиции, где проходили заседания Международного трибунала. К началу процесса здесь был построен специальный подземный переход из тюрьмы в зал заседаний. На скамье подсудимых находился и Альфред Розенберг, заместитель Гитлера по вопросам духовной и идеологической подготовки членов фашистской партии, имперский министр по делам оккупированных восточных территорий. С каким содроганием читал и переводил инструкции этого изверга. Он заставлял офицеров и солдат на завоеванных территориях быть беспощадными, считал необходимым кастрировать 35 миллионов славян для последующего использования их в Германии в качестве грубой рабочей силы. Какой взрыв негодования вызвало в зале оглашение этой инструкции. Переводил приказы Гитлера о наступлениях на Москву. В одном из них фюрер убеждал своих солдат, что на кончиках своих штыков они несут культуру в эту «пресловутую страну пролетариев...». А. Мамедов имел два удостоверения: одно — фиолетового цвета, другое — горчичного   Первое разрешало заходить во Дворец юстиции, второе — непосредственно в зал заседания, так что он видел в лицо самих военных преступников, наблюдал за их поведением... «Невелико удовольствие лицезреть мерзавцев. Но было все-таки какое-то утешение видеть их именно на скамье подсудимых. На разных этапах суда мировые диктаторы вели себя по-разному, но всегда неискренне. В начале суда кое-кто из них еще напускал на себя важность, держался высокомерно. Но вскоре эта спесь прошла. Чем больше документов и свидетельских показаний срывали с них маску, тем больше они изворачивались, валили вину друг на друга, и все вместе — на Гитлера.   Они, мол, простые солдаты на войне... Чрезмерно грузный Геринг, любящий сверкать орденами и бриллиантами, обрел, наконец, человеческие размеры, на помятой куртке виднелись следы сорванных с него наград. Сидящий с ним рядом Гесс бесконечно гримасничал, дергался. Особая тема — взаимоотношения на суде обвинителей — вчерашних союзников в антигитлеровской борьбе. Фашизм повержен. Как же дальше? Непосредственно на процессе взаимоотношения между советскими, американскими, английскими и французскими юристами были нормальными, более того, дружественными. Вспоминается сценка в Нюрнберге: русский и американский военнослужащие стояли по разные стороны стеклянной перегородки и разговаривали. Перегородка не только не мешала, а наоборот, помогала им. Каждый со своей стороны дышал на стекло, а потом пальцем писал на нем. Знаки на вспотевшем стекле облегчали беседу, делали ее более понятной... В Нюрнберге я познакомился с Всеволодом Вишневским и Борисом Полевым. Они были тут в качестве корреспондентов центральных газет. Каждый из них был полон интересных творческих планов. Охотно делились своими задумками. Мир в моих глазах четко, резко делился на две части. Одна, маленькая, агонизировала на скамье подсудимых, другая, большая, была полна светлых устремлений. Хорошее было у нас настроение, действительно весеннее». От простого — к сложному, от известного — к неизвестному В очередной отпуск он приехал в Баку   Много гулял по знакомым до боли улочкам. И любой выход в город завершался посещением книжного магазина или лавки букиниста, или библиотеки. И именно здесь, словно в известном рекламном клипе, нечаянно задел локтем стопку книг, которую держала на вытянутых руках девушка. Задел и... обомлел. Такой редчайшей красоты он за свои 27 лет не встречал. А еще через минуту уже млел от ее улыбки, шарма, обаяния. Они встречались недолго.   Шовкет, студентке филфака Азербайджанского госуниверситета, трудно было устоять перед остроумным красавцем. И вернулся в белокаменную молодой дипломат уже не один, а с красавицей-женой. Правда, и в Москве они задержались ненадолго. Партия и правительство выбросили в массы очередной слоган: «Укреплять национальные кадры на местах». Так Али Аскер вернулся в Баку окончательно. Тогда на восточном факультете университета были всего две кафедры языка: тюркского и фарси. По его инициативе и при его непосредственном участии через десять лет была открыта третья — арабского языка, ставшая одной из ведущих в Союзе. Но в эти же десять лет невероятно много он успел сделать и в своем собственном научном продвижении   Казалось, что измученный жаждой странник припал к ручью и пьет, пьет воду и не может напиться. В 1948-м поступил в аспирантуру по специальности арабская филология. Уже через два года он старший преподаватель, еще через три — кандидат филологических наук, через год — доцент, позже — профессор, заслуженный деятель наук. Кроме переводов занимался лингвистикой, став автором одиннадцати научных статей, более тридцати учебников и учебных пособий. По его учебникам изучали арабский не только в республике, не только в Союзе — в мире! Причем и сами носители языка: студенты Каира, Багдада, Дамаска... В каждом из этих городов, а также многих других, он бывал неоднократно, читал лекции в Багдадском университете... Я не поленилась — подняла подшивку нашей старейшей газеты «Бакинский рабочий»... О трудах профессора А.Дж.Мамедова написано значительное число статей. И многие — в ответ на письма вот такого содержания: «...на нас произвел большое впечатление учебник арабского языка профессора Али Аскера Мамедова, выпущенный издательством «Маариф». Книга содержательная. Много в ней поучительного и для нас, арабов. Видно, что автор хорошо знает и любит свое дело. Расскажите, пожалуйста, о нем». И подписи: Мохаммед, Насиб, Иссали, Бакуни, Вдареих, Сирня («БР», 15.07.1981 г.). Примерно такие же послания приходили в редакцию от Дарда умд Балала из Мавритании, от Абаир Шараф-Аддина из Чада... И, конечно, шквал рецензий вызывала каждая его новая книга. Как писал тогдашний директор Института народов Ближнего и Среднего Востока АН Азербайджанской ССР, академик З.Буниятов: «...каждый вузовский учебник профессора А.Дж.Мамедова, изданный на русском языке, сразу же привлекает внимание общесоюзного читателя... В ряде вузов страны арабский язык преподается по этим книгам: в Московском институте международных отношений, Московском и Ленинградском университетах и других». А вот выдержка из доктора филологических наук Аиды Имангулиевой: «Простота и допустимость отличают серию учебных пособий для углубленного изучения арабского языка во II-V классах общеобразовательных школ, изданных в нашей республике. Автор серии — заведующий кафедрой Азгосуниверситета имени С.М.Кирова, профессор А.Дж.Мамедов. Пособия такого профиля издаются в Советском Союзе впервые. Отсюда и особый интерес, который проявляется к ним в республике и в стране. Новые издания успешно прошли испытание и доказали свое соответствие современным научным и программно-методическим требованиям».   И далее. «В новых «Араб дили» строго соблюдены педагогические принципы «от простого к сложному» и «от известного к неизвестному»... Обращает на себя внимание высокое качество арабских текстов. Составленные или адаптированные самим автором, они отвечают всем необходимым требованиям: соответствуют возрастным особенностям учащихся, отличаются учебно-познавательной и эстетико-воспитательной ценностью своего содержания» («Баку», 21.IX.89). Его книги и учебники арабского языка востребованы и сейчас, когда самого автора давно уже нет «Ищу букву «р» Студенты боготворили своего профессора. У него для каждого находилась поддержка, проблемы же решал быстро, с юмором. Причем его шутки становились крылатыми и до сих пор живут в стенах университета. Он очень экономил время и часто обедал в университетской столовой. Любил борщ, насыщенный, густой, каким, понятно, повара не баловали. Как-то заказал тарелку и долго медленно мешал его по кругу, сосредоточенно глядя на содержимое. — Вы что-то там ищете? — решила сострить буфетчица. Но разве можно было тягаться с Мамедовым: — Да. Букву «р». («Бош» по-азербайджански «пустой, пусто». — Л.Х.). А заказывал второе так: — Что у вас? Мясные котлеты? Ну, значит, как всегда, — жареная картошка и хлеб... с хлебом. (В недавние времена мясные котлеты для экономии в основном состояли из этого «заменителя». — Л.Х.). Многие побаивались его острот. А он сыпал ими с щедростью, легко, с шуткой решая многие проблемы. Вспоминают, как-то один очень влиятельный чиновник подошел к нему с просьбой протежировать достаточно бездарного, но очень конъюнктурного студента: «Он очень способный молодой человек, ну очень способный...» «Не спорю, — тут же парировал Али Аскер Джафарович. — Причем с одним немаловажным уточнением: способный на все». Сам он очень чурался всякой административной работы. Не любил руководить, контролировать. Стать деканом востфака его уговаривали более пяти лет. Уговорили. Стал. На полгода. Он заболел. Незначительные спазмы. Но Али Аскер не преминул этим воспользоваться: «К моему большому счастью, случилось небольшое несчастье... В связи с этим прошу освободить меня...». Для него была важна только наука   У него не было хобби, он не любил ходить по гостям. Дачу не выносил, и даже когда домашние чуть ли не насильно вывозили его «на свежий воздух», он тут же, не переодеваясь, садился на скамейку и тут же брал ручку — работал: «Ты же видишь — воздухом дышу», — успокаивал жену. Готовить — терпеть не мог, к холодильнику — не подходил. Шовкет ханум, уходя по делам, объясняла ему по нескольку раз: «На плите — жаркое, подогреешь, в холодильнике — салат, достанешь, тут же — сыр...». Но по возвращении — уже как традиция — ее всегда встречали жалостливые восклицания: «Я умираю от голода... Умираю...». Вообще, когда он работал над книгой, мир переставал существовать. Даже в реанимации, после третьего инфаркта, просил дочь: «Шарафат, возьми ручку, пиши. Мысль созрела...». Но как только книга была завершена, в семье наступал праздник. Пусть недолгий (мысли-то зрели), но зато какой веселый! Али Аскер Джафарович прекрасно пел, знал азербайджанские, арабские, французские, немецкие песни, но особенно любил русские. И они всей семьей вечерами выводили «Катюшу» и «Калинку...». Он быстро, без проблем решал бытовые проблемы. «Как-то испортился телевизор, — вспоминает дочь. — Мы по три раза в день звонили в гарантийную мастерскую, но безрезультатно... Пожаловались отцу. Отец взял трубку и... По логике событий должен был или отчитать нерадивых работников, или хотя бы представиться, все-таки, заслуженный. Какое там! — Ро-одненькая (родненькая, родненький это было его любимое обращение), почему к нашему необыкновенному телевизору никто не приходит? — Какой-такой у вас необыкновенный? Цветной что ли? — Цветной-то цветной, да еще и с бородой! Через полчаса мастер звонил в дверь. Посмотреть на бородатое чудо техники. Кстати, так же быстро и легко он снимал и вопросы совершенно другого уровня». Открытое партсобрание факультета в то жаркое лето было крайне бурным. Кого-то переизбирали, кого-то упрекали, вообще уже попахивало исключением, а это — вселенский скандал. Все возбужденные, потные... И вдруг председательствующий обращается к Мамедову: «Али Аскер Джафарович, у вас какие предложения?» «Только одно. Бочку ледяного пива... Вас — охладить, меня порадовать». (Али Аскер Джафарович обожал хорошее пиво. — Л.Х.) И сразу напряжение спало, все рассмеялись, вопрос об исключении как-то сам собой свернулся. Семь детей: пять дочерей и два сына было у этой необыкновенной четы   И каждый раз, когда Шовкет ханым была на сносях, муж повторял одно: «Аллах, если это девочка, пусть будет копией моей жены. Если это мальчик, пусть тоже будет копией моей жены. Красота никому не помешает». Культ любви и уважения царил в доме. Дом, понятно, я употребила образно. 26 лет — с 1947 по 1973 год эта большущая семья прожила в крохотной двухкомнатной квартире. Прожили, ни разу не то что не поругавшись, голоса друг на друга не повысив. Когда ему говорили, почему ты решаешь сотни вопросов, в том числе и бытовых, своих учеников, не можешь добиться себе квартиры, ведь и заслуженный, и орден у тебя, и связи, и известность, да и потом — по закону... Он неизменно отвечал одно: «Чем больше плодов на дереве, тем ниже его ветви». Свое 80-летие праздновать отказывался наотрез: «Никаких юбилеев! Адреса пишут, как некрологи! Посмотрите — после этих банкетов все почему-то отправляются к праотцам. Я не против, но не сейчас». Он начинал писать очередной учебник: «Это будет таким сюрпризом для студентов! Да они арабский за кратчайший срок...». Что должно было быть сюрпризом, дочь гадает до сих пор Как в воду глядел Али Аскер Джафарович. Юбилей отметили по всем канонам. Третий инфаркт случился прямо во время занятий. Тогда студенты приходили на занятия к нему домой — с лекционными конспектами, зачетками, старосты — с журналами. В общем, квартира превратилась в «филиал» университета. И когда вызвали «скорую», когда отвозили в больницу, никто не верил, что больше профессор Мамедов не сможет преподавать. Не верили. Но почему-то плакали. Плакали его студенты, его аспиранты, ученики, коллеги. Он не любил больницы. И верно, судьба пощадила его. Али Аскер Джафарович выкарабкался и из третьего... Его выписали домой. Но через 18 дней, 29 января 2000 года, сердце профессора Али Аскера Джафар оглы Мамедова — одного из ведущих арабистов прошлого века, уникального знатока арабского языка, необычно скромного и веселого человека — уже не выдержало... ...Так что же определяет жизнь человека: характер, случай, разум? Или просто «все живое особой метой отличается с давних пор? Источник Победа   www.pseudology.org