| |
М: Новое
литературное обозрение.
1998 - 688с.
|
Александр Маркович Эткинд
|
Хлысты (Секты, литература и революция)
Предисловие |
Секты —
особая сторона русской истории, ее культурная изнанка и религиозное
подполье. В эпоху Реформации и после нее религиозные Секты играли
ключевую роль во многих европейских странах. В России религиозное
инакомыслие приняло необычайно радикальный характер. Оно породило
уникальные идеи и формы жизни, но так и не сумело войти в основное тело
Культуры. Хлысты,
Духоборы,
Молокане,
Штундисты,
Баптисты — таковы лишь
самые крупные из русских Сект. Все они развивались в столкновении между
национальной традицией и западными влияниями. В этом, как и во многом
другом, Культура народного Сектантства разделила судьбу высокой русской
Культуры.
На протяжении всего 19 века народные культы и ереси вызывали постоянное
беспокойство Государства и заинтересованное внимание Интеллигенции.
Эпохе романтизма свойственен интерес к тайнам и влечение к Народу.
Народные тайны получали в романтической Культуре едва ли не абсолютный
приоритет. В этом восприятии искания народных Сект обретали все более
радикальный и экзотический характер, особую трагическую напряженность.
Так выражался страх Культуры перед силами, репрессированными ею и
ушедшими в неведомое подполье, но продолжающими тревожить, как во сне.
"Мистические Секты", как их стали называть в миссионерской литературе,
совмещали в себе национальную подлинность и религиозную экзотику.
Открывая виртуальную реальность тайных Сект, русские историки и писатели
воспроизводили тот самый ориенталист-ский жест, который западные
интеллектуалы обращали к ним самим. Желанная комбинация национализма и
экзотизма, складывавшаяся в восприятии Интеллигенции, воплощала шанс для
патриотической утопии. Все эти люди со странными названиями — Хлысты,
Скопцы, бегуны, прыгуны, нетовцы, скрытники, дурмановцы, немоляки,
катасоновцы, иеговисты, молчальники, чемреки, шелапуты — и были
Народом: русскими по языку, христианами по вере и, как правило,
крестьянами по способу существования.
Увлекшись поиском места для утопии
на родной земле, наблюдатели находили среди Сект все новые признаки
Другой жизни — простой, справедливой и добродетельной: общинную
собственность на землю; отказ от насилия; особый семейный уклад, вплоть
до полного отказа от Секса. Интеллектуалам казалось, что любимые идеалы
европейских и русских утопистов уже осуществились, и даже веками
осуществлялись, среди собственного Народа. Романтизм позволял делать
подобные открытия ядром поэтического, а иногда и политического
творчества.
Знания и фантазии о Сектах распространялись по характерным для русской
Культуры прошлого века путям, от странствующих народников через толстые
журналы к читающей публике. Она, публика, не считала себя Народом и тем
больше интересовалась им. Народ выключался из публичной сферы. Народ не
мог писать по определению: тот, кто писал, переставал быть Народом.
Когда интеллектуалы записывали то, что говорит Народ, то другие
интеллектуалы могли верить или не верить их записям в соответствии со
своими априорными представлениями. Народ приобретал свойства черной
дыры, в которую проваливался дискурс й которой можно было приписывать
любые значения. В Сектах находили ответы на те же вопросы русской жизни,
на которых сосредотачивались интеллигентские салоны и политические
партии. Радикальные толки старообрядчества объявили царя антихристом, а
Конец Света уже свершившимся.
Хлысты жили общинной жизнью, вырабатывая
особенные представления о частной собственности и семье. Они
практиковали относительное сексуальное воздержание, иногда нарушаемое во
время их ритуальных радений. Скопцы выделились из Хлыстов, чтобы
отказаться от этой нечистой практики; способом достижения своего идеала
они считали добровольную кастрацию. Близкие к Хлыстам бегуны в своем
поиске утопии отказывались не только от семьи, но и от дома, и от всяких
связей с Государством. У всех них искали веру в особенного национального
Христа, самые радикальные способы коллективной жизни, мистическую
сосредоточенность на проблемах любви и Смерти.
Попытки протестантской реформации в России не раз начинались на
протяжении 19 века. Они пытались опереться на народные ереси, давая им
свою интерпретацию. Важными этапами этой истории была организация
Библейского общества в царствование Александра I и перевод Священного
Писания на русский язык; деятельность английских проповедников в России
середины века, приведшая к возникновению мощного евангелического
движения, репрессированного в 1880-х; проповедь Льва Толстого и бурная
история толстовского движения; и наконец, консолидация русского
баптизма. Рассмотрение этих обширных областей выходит за пределы
настоящей работы. За рамки моего исследования выходят и вопросы,
связанные с происхождением и ранней историей русских ересей, их
догматическими особенностями, их соотношением с православием. Я не буду
заниматься обновленчеством и другими новейшими расколами внутри
православия
Мистические занятия Интеллигенции — масонские ложи, оккультные науки,
спиритизм, теософия, антропософия — также остаются за пределами моего
рассмотрения. Их исторические связи с мистическими Сектами, вероятные
взаимовлияния между ними и типологические параллели составили бы тему
для увлекательного исследования.
Материал настоящей работы ограничен
народными мистическими общинами и их восприятием в высокой Культуре.
Самостоятельную проблему представляет история Толстовства как
социально-религиозного движения. Я буду касаться ее только в той мере, в
какой Толстой или его последователи оказывались связанными с народными
мистическими Сектами. События и тексты 19 века вовлекаются в
рассмотрение в той степени, в какой это необходимо, на мой взгляд, для
понимания событий и текстов начала 20-го.
Русское Сектантство переоткрывали много раз, но самым бурным способом —
в Серебряном веке. В символистской и пост-символистской литературе
разные люди объясняли свою жизнь и искусство правдой или выдумками о
сектантах. Необыкновенные истории ушедшего в сектанты Александра
Добролюбова, пришедшего из них Николая Клюева, похожего на них Григория
Распутина потрясали воображение современников. О Хлыстах и Скопцах
писали самые знаменитые и менее известные авторы. Рассказывая о Сектах,
все они говорили одновременно о чем-то другом — религии, национальности,
революции, поэзии, сексуальности.
До последнего времени об этих слоях русской Культуры — и народном
Сектантстве, и соответствующих литературных увлечениях — не вспоминали,
за отдельными примечательными исключениями, ни в российской, ни в
западной русистике. Как сказал Буркхардт, история — это то, что одно
время замечает в другом. Но культурная относительность не означает
исторического произвола. Хотя я замечаю в моем материале, несомненно,
другое, чем замечал Буркхардт в своем материале, — и наверно другое, чем
заметил бы он в моем материале, — это не значит, что я пользуюсь вовсе
другими процедурами или что моя работа подлежит другим критериям.
Радикальная историзация дает выход из идеологических и философских
тупиков, с которыми по инерции ассоциируется пост-модернистская мысль.
Можно сомневаться в существовании Гомера, апостолов или Шекспира; но
нельзя сомневаться в том, что Одиссея была написана ло Гамлета, или в
том, что автор последнего читал Евангелие. Каждое поколение имеет свою
историю; но оно продолжает читать старые книги, хоть и делает это
по-новому. В этом смысле история продолжается — все та же, в новых
чтениях, которые сами входят в историю.
Разные области циркуляции текстов — литература и политика, поэзия и
проза, философия и религия — ничем не отделены друг от друга, несмотря
на множество усилий выстроить между ними границы и что-то вроде таможен.
На нашем материале это особенно ясно. Русские философы иллюстрировали
свои рассуждения литературной критикой. Русские писатели занимались
философией, теологией и политикой, продолжая писать стихи или романы.
Увлечение Сектами достигло своей кульминации в явлениях политического
характера, которые рассматриваются в конце этой книги.
----------------------
1 Цит. по Carl E.
Schorske,
Fin-de-Siecle Vienna. Politics and Culture
London Weidenfeld, 1979, XXV
Дискурсивный анализ соответствует единству этого потока в большей мере,
чем традиционные история литературы, история идеи, история религии,
политическая история. Дискурс воплощается в людях, событиях, революциях;
а потом снова возвращается в литературу.
Мой подход по необходимости междисциплинарен, но в целом, как я полагаю,
остается внутри филологии и соответствует ее классическим определениям.
Это история не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу.
Я называю мой подход, по примеру Мишеля Фуко и в отличие от него,
археологией текста. Эта методология является сочетанием
интертекстуального анализа, который размыкает границы текста, связывая
его с многообразием других текстов, его предшественников и
последователей1; и нового историзма, который размыкает границы текстов,
связывая текстуальность как таковую с многообразием предшествующей и
последующей жизни2.
Другими компонентами являются историческая
социология, из которой для данного материала важны классические работы
по социологии религии; некоторые представления психоанализа; и философия
деконструкции вместе с ее филологическими приложениями. Последним по
времени из этих теоретических слоев неожиданно для меня самого оказалась
феминистская критика. Пол в разных его текстуальных ипостасях - пол
героев, пол авторов, пол как герой — является важным материалом этой
пирамиды, в основании которой русские сектанты, полуграмотные
экспериментаторы прошедших времен; в теле ее множество авторов,
соревнующихся и сочетающихся друг с другом в порождении все новых
способов письма и чтения; а на вершине сейчас — читатель этой книги.
1 Julia Kristeva. Semiolike. Paris: Seuil, 1969. Harold Bloom. The
Anxiety of Influence. New York Oxford University Press, 1973; Michael
Riffater Text Production. New York: Columbia University Press, 1983.
Обзор и анализ этого подхода в славистике см.: Renate Lachmann.
Gedachtnis und Literatur. Intertextualitat in der russischen Moderns.
Frankfurt: Suhrkamp, 1990.
2 Новый историзм, под этим своим названием, в основном развивался
применительно к изучению английской литературы, см. Stephen Greenblatt.
Shakespearean Negotiations. The Circulation of Social Energy in
Renaissance England Oxford: Clarendon. 1988; M? t* Historicism and
Renaissance Drama, ed. Richard Wilson and Rjchard Dutton. London, 1992;
The New Historicism Reader, ed. A. E. Veeser. New York, 1994, а также
журнал Representation. В славистике сходные, как мне представляется,
подходы представлены в: Irina Paperno, Chernyshevsky and the Age of
Realism. A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford University
Press. 1988; Richard Stites. Revolutionary Dreams Utopian Vision and
Experimental Life in the Russian Revolution New YorkOxford University
Press. 1ЧЯ9; Laura Engelitein. The Keys to Happiness. Sex and the Search
for Modernity in Fin-de-Siecte Russia Ithaca Cornell University Press,
1992; Svetlana Boym. Common Places. Cambridge, Мам Harvard University
Press. 1994, Katerina Clark Petersburg, Crucible of Cultural Revolution
Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995: liric Naiman. Sex in
Public. The Incarnation ofForty Snvtei Ideoloyv Princeton, New Jercy:
Princeton University Press, 1947.
Благодарности
За многолетнюю поддержку моей работы кафедрой славистики университета
Хельсинки я благодарен профессору Пекка Песонену. Я признателен
профессорам Ore Хансен-Леве и Игорю Смирнову, согласившимся
рецензировать этот текст и обогатившим его своей критикой.
Основная часть исследования выполнена в трех библиотеках; Российской
национальной (бывшей Публичной) библиотеке в Санкт-Петербурге;
Славянской библиотеке Университета Хельсинки; Wi-dener Library в
Гарварде. Использованы архивные источники, найденные в Отделе рукописей
Российской Государственной библиотеки в Москве; Отделе рукописей
Российской Национальной библиотеки в Санкт-Петербурге; личном архиве В.
Д. Пришвиной в Москве; Гуверовском архиве в Станфорде, Калифорния. Здесь
отражена также моя работа в Отделе рукописей Института русского языка и
литературы в Санкт-Петербурге; Российском Государственном Историческом
Архиве в Санкт-Петербурге; Бахмегьевском архиве Колумбийского
университета, Нью-Йорк; Houghton Archive в Гарварде; Русском архиве
колледжа в Амхерсте, Массачусетс.
В журнальных вариантах отдельные части настоящей работы публиковались в
периодических изданиях: Новое литературное обозрение. Wiener
Slawistischer Almanack, Revue des etudes Slaves, Минувшее, Знамя,
Октябрь, Звезда, Лотмановскии сборник, Studia Siavica Finlan-densia,
Studia Russica Heisingiensia et Tartuensia.
Я использовал фанты фонда CIMO (Финляндия). Шведского института. Центра
русских исследований Гарвардского Университета, программы "Антропология
и литература" университета Констанц (Германия), Института гуманитарных
наук в Вене, Центра Вудро Вильсона в Вашинггоне. Для выполнения разных
частей работы я располагал содействием, творческим или организационным,
сотрудников Института социологии в Санкт-Петербурге; кафедры славистики
университета Стокгольма; кафедры славистики Гарвардского Университета;
издательства "ИЦ-Гарант" (Москва); Европейского университета в
Санкт-Петербурге.
Всем этим организациям, моим друзьям и коллегам в них — глубокая
благодарность.
Содержание
www.pseudology.org
|
|