1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Догадывался о скрытом значении Взгляд Аполлона Безобразова был неизменен, прост и величественно банален, как взгляд Джиоконды или стеклянных глаз в витринах оптиков. Казалось, этим взглядом нельзя было извлечь решительно ничего из бытия, хотя, в сущности, Аполлон Безобразов совершенно не слушал своих собеседников, а только догадывался о скрытом значении их слов по движениям их рук, ресниц, колен и ступней и, таким образом, безошибочно доходил до того, то,собственно, собеседник хотел сказать, или, вернее, того, что хотел скрыть Борис Поплавский   С добродушной кокетливостью Серёжа любил повторять экспромт собственного сочинения: "Довлатова обидеть легко, а полюбить (понять) — не так-то просто", который возник в ту пору, когда он, всеми любимый и во всеоружии своего обаяния расширял границы кавказского темперамента путём безнаказанного нанесения обид друзьям. Больше других доставалось другу Феде, вероятно, на том основании, что Федя, со свойственной ему независимостью решений, без притворства и демонстративно, предпочитал моё общество серёжиному.   Всё началось с Новогоднего бала в Павловском замке, так хорошо запомнившегося Виктору Сосноре. Мы спускались по мраморной лестнице, ведущей в гардероб, мысленно распростившись с Камероном, Бренной, Росси и Воронихиным, внесшим свою лепту в имперский престиж столицы полумира, когда Федя, уже тогда страдавший рассеянностью, был принуждён вернуться назад в поисках утраченного номерка.   — Подождите меня в гардеробе, — крикнул он нам уже на ходу.   Затребовав в преддверии фединого прихода наши зимние одеяния, Серёжа бросил с беспечным равнодушием:   — Пока он там носится, Я хочу вам показать что-то в парке — Но мы же разминемся, и Федя никогда нас не найдет — Он сам предложил после бала осмотреть павильон Трех Граций и спуститься вниз по каменным ступеням   Мы отправились в парк, после чего вернулись в город на ночной электричке, разумеется, Федю нигде не встретив   Новогодний эпизод в Павловске, это свидетельство предательства друзей, Серёжи и меня, канул в забвение вместе со старым годом, с которым мы тогда расквитались в предвкушении счастливого нового. Федя ни словом не обмолвился о нашем бегстве, и лишь два десятилетия спустя доверил свою память об этом событии страницам автобиографической повести   — Я, кажется, оставил свой номерок в коридоре... — рассеянно шаря по карманам, пробормотал Борис. — подождите меня, Я мигом...   Через три ступеньки он перелетел наверх по лестнице, повернул за угол, ощутил теперь памятный ему на всю жизнь запах свежеклеенной мебели, увидел вновь ту же знакомую декорацию: окно с белым подоконником, диван, на котором сбилась в угол полотняная ткань чехла... Номерок нашелся в самом углу, он чуть не провалился в щель. Когда Борис вернулся в гардероб, на него подуло морозным ветром и безлюдьем. Сергей и Ася исчезли. В руках сам собой вертелся номерок. Он посмотрел на него: 487. — Надо будет запомнить, — почему-то сказал себе Окоемов".   Оставшись в Павловском дворце один на один с "морозным ветром и безлюдьем", Федя, как и бывший хозяин дворца, император Павел, оказался в плену мелкой интриги. Возможно, цифровой символ, 487, которым Федя начал мерить свой невеселый и недолгий маршрут, запал ему как символ одиночества. Примерно с того же времени стало набирать силу и серёжино коварство, принявшее форму лукавой игры, которая оказалась не без жестоких последствий. Добившись того, чтобы быть зачисленным Федей в душеприказчики, Серёжа стал распоряжаться судьбой своего протеже, внушая Феде то, что никогда не пришло бы ему в голову, думай он самостоятельно.   Например, Серёжа стал подстрекать Федю к ухаживанию за мной. Рекомендовал ему звонить мне в такое время, когда, по серёжиному точному расчету и знанию, у меня уже были другие планы. Короче, держа в голове идею посмеяться над фединой неосведомленностью, которую сам же насаждал, Серёжа толкал Федю на заведомый провал, при этом хвастливо рекламируя подробности фединой "неразделенной" любви, разумеется, не обмолвившись о своей интриге, в кругу доброхотствующих друзей.   Со своей стороны, Федя, не сомневающийся или не желающий усомниться в достоверности серёжиной информации, верил серёжиному слову, хотя довольно быстро, во всяком случае, скорее, чем Я, распознал его оскорбительный смысл и призвал обидчика к ответу. Сохранить историю в тайне, как того требовал традиционный этикет, не удалось, и уже на следующее утро поползли слухи о дуэли, а к исходу дня история была мне со смехом рассказана одним из фединых, равно как и серёжиных, секундантов. Оказалось, что оскорбленный Федя в присутствии нескольких друзей объявил Серёже, что по своему утреннему мироощущению готов пойти на убийство, но, не желая уподобляться варварам, предлагает Серёже поединок, причём, заранее предупреждает, что не откажет себе в удовольствии превратить лицо своего оппонента в бифштекс "тартар," после чего данное лицо, в числе прочих участников, приглашается к Феде в гости (Федя жил в писательском доме на Марсовом поле), где будет щедро одариваемо чаем с черничными пирогами, уже заказанными для этого случая фединой маме, которая пекла пироги в строгом соответствии с нашими представлениями о волшебной магии.   Бифштекса "тартар" из серёжиного лица не получилось, но как в профиль, так и в фас, оно существенно изменило свои краски и контуры, что намекало на то, что Голиаф Серёжа был изрядно побит худощавым и не сильно высоким Давидом-Федей, чьи спортивные достижения ограничивались одним теннисным матчем в месяц и одним талантливым рассказом в год. Обладая врожденным даром превращать свои поражения в победы, Серёжа умолчал о своей дуэли с Федей, правильно рассчитав, что к моменту, когда тема непроизвольно всплывёт, а сомнения в том, что она всплывёт, и всплывёт именно непроизвольно, у него не было, он сразит всех наповал блистательной импровизацией. Когда же тема, не заставив себя долго ждать, непроизвольно всплыла, Серёжа оказался к ней совершенно и спонтанно готов. Позволив себе мгновенную паузу, необходимую для победы разума над чувствами, он произнес с достоинством Голиафа, который предоставил Давиду бессрочный кредит: "Борьба есть борьба, — сказал он. — И в ней все произвольно. Сегодня он меня побил, завтра Я его"   Справедливость требует отметить, что с кредитом у Голиафа Серёжи обстояли дела как нельзя лучше. Он охотно брал в долг и был так пунктуален по части отдачи, что приводил проницательных друзей в крайнее недоумение. "Придет, отдолжит пять рублей. Во-время отдаст. Уж не подослал ли кто?" — сетовала Инга Петкевич.   Кредитоспособность уживалась у него со смекалистой хозяйственностью   Однажды обретенная формула приберегалась на чёрный день, которых, как и красных дней, ему было отсчитано с лихвой, возможно, потому, что не надолго. Как бы то ни было, но спустя год после дуэли с Федей Голиаф Серёжа вступил в новое единоборство, выбрав в качестве противника, в отсутствие Давида, объект иного пола, которым оказалась Я. Когда мои друзья, встав на мою защиту, учинили ему допрос, Серёжа не заставил себя долго ждать. С застенчивой и несколько загадочной улыбкой он повторил уже с заявкой на афористичность: "Борьба есть борьба, и в ней все произвольно: сегодня Я её побил, завтра она меня". Серёжа был восточным человеком и ценил сенсационность, как Восток ценил тифлисское оружие, если верить Пушкину. Тягой к сенсационности объясняется его страсть создавать множество версий, чаще всего, взаимоисключающих, одной и той же истории, подгоняя их, как портной свои заготовки, с учётом требований заказчика.   Однажды в юности Серёжа сильно опоздал и, вероятно, желая себя реабилитировать в моих глазах, поведал мне, что только что избил двух хулиганов в благородном порыве освободить барышню от грозящего ей насилия (подробности этой истории ещё возникнут на страницах этой рукописи). Расчет сработал, и Серёжа был вознагражден за благородство. Для другого заказчика, в другое время и с учётом иных наград Серёжа повернул ту же историю вспять и дал повод для иных интерпретаций.   "Донжуанская репутация тешила Довлатова, но он не позволял себе похвальбы, с увлечением рассказывая, как был бит малолетними хулиганами на глазах барышни (довлатовское словечко). Он, с его внешностью латиноамериканской кинозвезды, при росте 196 см, мог себе такое позволить", — писал коллега Серёжи по радио "Либерти", Пётр Вайль, четверть века спустя.   Тут следует оговорить, что каждому грядущему и присному мифу о Довлатове, особенно тем из них, которые родились в недрах его эмигрантской свиты, вряд ли суждено выдержать тест на достоверность, окажись они пропущенными через игольное ушко фрейдовского эксперимента. Как известно, для выявления информации, загнанной в глубины подсознания, Фрейд действовал самым примитивным образом. Он задавал вопросы, требующие альтернативного ответа, "да" или "нет", при этом сознательно менял полярности, принимая отрицание за утверждение и наоборот. С учётом или без учёта Фрейда, но версии одних и тех же событий, повторенных в позднейшее время с противоположным знаком, то есть в утвердительном варианте, вместо отрицательного, и наоборот, сильно обогатили литературный имидж Серёжи, что никак не вступало в противоречие с авторским замыслом.   Удивления достойно лишь то, что сам принцип выворачивания событий наизнанку успел превратитьсяв руках Серёжи в заезженную пластинку, при этом не набив оскомину ни самому Серёже, ни тем более его свите, на глазах приобретающей болезненно разбухающие очертания. Всегда готовый на перекройку реальных событий по матрицам утверждения/отрицания типа "побил" — "был побит", портной-Серёжа держал в запасе немалое количество заготовок.   И тут внимания достойна одна маленькая деталь   В мифе, построенном на материале, загнанном в подсознание, реальность была представлена лишённой контекста. В этом смысле любопытен тот факт, что ни в одной из довлатовских рукописей, искавших приюта и убежища в издательских столах Ленинграда, Таллинна и Нью-Йорка, вы не встретите имени Феди Чирскова, хотя нигде, то есть ни в одном достоверном мемуарном источнике, виртуально не обошлось без без афоризма, возникшего на почве дуэли Серёжи с Федей ("Довлатова обидеть легко, а полюбить /понять/ — не так-то просто").   Не подлежит сомнению, что критерий сенсационности, которому удовлетворяет эта лишённая контекста афористичность, был заимствован мифотворцами у самого Серёжи. Когда по возвращении из армии лавры Голиафа, а вместе с ними и миф о "телесной мощи", оказались вышедшими из моды, ибо вступали в конфликт с более актуальной темой одиночества, Серёжа с легкостью развесил новые акценты, то есть поменял, в строгом соответствии с методикой Фрейда, плюс на минус.   "Величие духа не обязательно сопутствует телесной мощи, — гордо провозгласил он уже с позиции разжалованного Голиафа, готовящегося примериться к лаврам победителя, — Давида. — Скорее наоборот. Духовная сила часто бывает заключена в хрупкую, неуклюжую оболочку. А телесная доблесть часто сопровождается внутренним бессилием".   Тут же оказался пригодным афоризм былых времен — "Довлатова обидеть легко, а полюбить (понять) — не так-то просто" — который в новом освещении мог прозвучать с тотемным оттенком раскаяния. Впоследствии, когда Серёжа мог без хвастовства признаться, что в совершенстве постиг искусство нанесения обид друзьям, тот тотемный оттенок раскаяния сбивал с толку не только людей, примкнувших к его свите в зрелые годы, но и тех, кто сам вышел из тотема и по праву претендовал на многолетнее и глубинное знание его основ.   "Интеллигентный человек, — пишет Андрей Арьев, фатально поражается несправедливому устройству мира, сталкиваясь с абсурдной, — на его взгляд — жестокостью отношения к нему окружающих: как же так — меня, такого замечательного, справедливого, тонкого, вдруг кто-то не любит, не ценит, причиняет мне зло... Сергея Довлатова поражала более щекотливая сторона проблемы. О себе он, случалось, рассуждал так: каким образом мне, со всеми моими пороками и полууголовными деяниями, с моей неизъяснимой тягой к отступничеству, каким образом мне до сих пор все сходит с рук, прощаются неисчислимые грехи, почему меня все ещё любит такое множество приятелей и приятельниц?"   "Щекотливая сторона проблемы... —почему меня ещё любят... ?", которая так озадачила Андрея Арьева, является всего лишь изнаночной формой старого афоризма: "Довлатова обидеть легко, а полюбить не так-то просто", в котором была произведена грамматическая перестановка объекта и субъекта. Утверждение того, что по логике вещей должно быть оценено собеседником как отрицание, означает, по Фрейду, признание такого рода: "На эту тему мне говорить не пристало. Я её стало быть подавляю"   Однако, хитроумный Серёжа выбирает более аггрессивный путь. Он создает новый афоризм с тотемным оттенком ложного раскаяния, пригодный как начало мифа о безнаказанности, передав его на хранение другу молодости, Андрею Арьеву. Авось донесёт.   И Андрей донёс   Сама идея безнаказанности, как и серёжино мифотворчество, имеет демократические корни. В античном мире безнаказанности, понимаемой как умение предвосхитить обвинение, можно было обучиться, о чем свидетельствует опыт из греческой истории.   — Скажем, — учил грек Коракс, родом из Сиракуз, осваивающих демократию соплеменников в первом веке до рождения Христа, — вас обвиняют в том, что вы обидели сильного — Каков шанс того, — вопрошаете вы в ответ — что маломощный человек, как Я, способен атаковать столь мощного противника? (вариант "Довлатова обидеть легко, а полюбить не так-то просто").   Если вас обвиняют в том, что вы обидели слабого, ваша защита не более проста, чем эффективна: Какова вероятность того, чтобы Я мог атаковать столь слабого противника, когда презумция невиновности всегда сохраняется за слабым? (вариант "Довлатова обидеть легко...").   Как бы то ни было, Серёжа снискал популярность человека, который легко обижался и ещё легче обижал. В реальном мире это прозвучало бы парадоксально. Однако в тотемном мире, где один и тот же персонаж мог одновременно разгуливать в мундирах титулярного, статского и тайного советника, равно как быть седоком и скакать в той же упряжке, парадоксов не бывает.   В какой-то момент досталось и Арьеву, хотя, как мне припоминается, с ним у Серёжи личных счетов не было: "У меня за спиной дремлет на раскладушке Арьев, заехавший в Нью-Йорк из Дартмуса после ахматовского симпозиума. Вот человек, не изменившийся совершенно: те же голубые глазки, сдержанность и чувство собственного достоинства даже во сне. Он произвел здесь вполне хорошее впечатление, и доклад прочитал вроде бы отличный (Я не был), и даже деньги какие-то умудрился заработать, что при его лени следует считать не его, а моим гражданским подвигом. Симпатично в нём и полное отсутствие интереса к ширпотребу. Когда мы с Леной углубляемся в торговые ряды на какой-нибудь барахолке, он достает из кармана маленький томик Бердяева и начинает читать", — пишет Серёжа Юлии Губаревой Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org