Два миллиона человек покинули Россию после революции и гражданской войны, чтобы осесть в Шанхае и Харбине, Нью-Йорке и Сан-Франциско, в Софии и Праге, Белграде и Варшаве, Берлине и Париже. Их называли белоэмигрантами, потом эмигрантами первой волны. Этот великий исход – один из мифов ушедшего века

«Есаул, есаул, что ж ты бросил коня...»

Ближайшее, о чем думаешь при словах «эмигранты первой волны» – осеннее Черное море, холодная морская волна от Крыма до Константинополя. Фигуры белых офицеров на константинопольском молу замерли в иероглифе «все пропало».

Вернешься – сразу в расход, не вернешься – затоскуешь до смерти. Это, конечно, сцена из булгаковского «Бега». Михаил Булгаков осенью 1920 был в Крыму, мучительно колебался, но на эмигрантский пароход не взошел. Лет десять спустя он сделался личным невыездным товарища Сталина.

Казачий офицер Николай Туроверов вспоминал в 30-х годах в Париже:

Уходили мы из Крыма
среди дыма и огня.
Я с кормы, все время мимо,
В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,
за высокою кормой,
все не веря, все не зная,
что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
ожидали мы в бою;
Конь все плыл, теряя силы,
веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода.
Уходящий берег Крыма
я запомнил навсегда.

Николай Туроверов, родился в 1899 году в станице Старочеркасская, умер в Париже в 1972. В 1920 году Туроверов, воевавший на Германской и на Гражданской, отступал из Крыма с остатками Донского корпуса.

В советском фильме 1974 года «Служили два товарища» есть эпизод, в точности повторяющий мотив брошенного коня у Туроверова. В фильме белогвардейского офицера играет Владимир Высоцкий, он пытается пробиться на корабль со своим боевым другом, но коня на переполненный пароход не пускают.

Герой Высоцкого целится в коня, плывущего вслед кораблю, но, не в силах выстрелить, обращает пистолет против себя самого.

В конце восьмидесятых годов этот сюжет, слегка видоизменив, подхватывает суперпопулярный хит Олега Газманова: «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука. Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака...».

Уцелевшая Атлантида

В то время, как эмигрантам полагалось исходить тоской по брошенной родине и жить надеждой вернуться хоть пеплом в родную землю, на родине тлела и разгоралась с новой силой ностальгия по русскому зарубежью. Новый поворот сюжета виден в газмановском шедевре: покинутая родина свою брошенность внезапно возводит беглецу в упрек. Здесь, возможно, главный секрет немеркнущего обаяния эмиграции: русская эмиграция являла собой зримую альтернативу советской биографии.

Эмиграция – это уцелевшая Атлантида, остров, отколовшийся от материка во время катастрофы. Русское зарубежье законсервировало дореволюционную Россию, но оно и шло вместе с веком, прокладывая другой русский путь. Этим она так драгоценна для «большой земли»: только в эмиграции хранятся реликты вроде петербургского произношения и живого престолонаследника.

Но там живет и самостоятельная русская культура, не воспроизводящая старые образцы, не сливающаяся с контекстом изгнания, а именно особая ветвь русской культуры, которая была невозможна в новой России. Таковы были философия евразийства, структурализм Якобсона, литература Набокова или живопись Шагала.

При всей праздности подобных умозрений, велик соблазн представить себе: какова была бы Россия, если бы не случилось большевиков. Отсюда и бесконечная увлекательность всевозможных идеализаций эмиграции и неизбежных клише. Эмиграция не могла не стать мифом: столько великих, красивых, знаменитых было на борту пресловутых пароходов на Константинополь или Штеттин.

Столько создано великих стихов, столько легенд и банальных клише: швейцары генеральской стати, таксисты с офицерской выправкой, модистки-аристократки, трагедия возвращения и героическое выживание в изгнании.

Почему историки не любят слова «волна»

Первой волной эмиграции называется исход миллионов людей из бывшей Российской империи после октябрьской революции, в ходе гражданской войны и даже еще в первые годы НЭПа. Под второй волной имеются ввиду так называемых «перемещенные лица» – бывшие советские граждане, попавшие в плен или угнанные в рабство во время Второй мировой войны, и не пожелавшие или не сумевшие вернуться в Советский Союз.

Третья волна, нам более-менее понятная, поскольку сами в ней плывем, началась с того, что из Советского Союза стали выпускать евреев и всех, кому удалось себя таковыми зарекомендовать. Как писал Довлатов, в конце семидесятых «у каждого мыслящего человека хранился израильский вызов».

Историки не любят этих волнистых описаний. Образ волн приписывает некую приятную плавность процессам, протекавшим болезненно, катастрофически. Кроме того, перечисление по номерам ставит в один ряд весьма разнородные исторические феномены с одним только общим фактором – выезд из России больших толп народу.

Прежде всего нужно держать в уме разницу между понятиями эмиграции и иммиграции. На первый взгляд, разница эта существует только в краткий момент и только в глазах пограничника: въезжаешь в страну – значит, иммигрант (им от латинского in, «в»), выезжаешь – значит, эмигрант (э от латинского ex, «из»). На самом деле разница между эмиграцией и иммиграцией, почти неощутимая на слух, определяется критериями добровольности и окончательности.

Если оставляешь страну, где родился, и едешь за границу добровольно, навсегда, в поисках лучшей доли – ты иммигрант. Когда же ты бежишь из родной страны, спасая жизнь свою или свободу, ты эмигрант. В России любят вспоминать, что первым русским диссидентом и политэмигрантом был князь Курбский, имевший разногласия с Иваном Грозным.

Не сбеги Курбский в Литву, иметь бы ему дело с Малютой Скуратовым. А так он с царем из-за границы переписывался. Царь Иван, любя казни, не чурался, однако, и полемики.

«А я с собой мою Россию в дорожном уношу мешке»

Первая эмиграция вполне отвечает своему названию, она была вынужденной и не мыслилась изначально как способ дальнейшей жизни. Большинство бежало за границу, как из-под обломков горящего и обваливающегося дома. Белая армия эвакуировалась после поражения в гражданской войне. Долгие годы, если не всю жизнь, эмиграция жила надеждой на возвращение и не мирилась с окончательностью приговора. Долго еще ждали, что Россия придет в себя. Кто-то возвращался, только бы впустили, будь что будет. Для многих это было шагом к гибели. Некоторым повезло.

Особая роль первой эмиграции определяется ее неумением и нежеланием раствориться в новом окружении. Все эти люди покинули родину в надежде вернуться. Осознание окончательности эмиграции возникало постепенно. Если это не была жизнь на чемоданах, то все же в постоянной готовности к отъезду. А тем временем они не стремились приспосабливаться к Шанхаю, Парижу или Белграду, становиться французами или американцами.

Они унесли с собой Россию и везде оставались собой. В этом их подвиг и главное богатство. В 1927 году к десятилетию революции Владимир Набоков формулировал новое самосознание эмиграции: «Прежде всего мы должны праздновать десять лет свободы.

Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает, питает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и никакой силы, кроме нашей совести...

Не будем проклинать изгнание. Будем повторять в эти дни слова античного воина, о котором писал Плутарх: «Ночью в пустынной земле, вдалеке от Рима, я разбивал палатку, и палатка была моим Римом».

Пути и судьбы

Как разнообразны судьбы отдельных людей, так разнятся и маршруты бегства. Оценки числа послереволюционных эмигрантов колеблются от одного до двух миллионов. Движение было массовым и охватывало все слои населения, отнюдь не только аристократию и интеллектуальную элиту. Исход начался уже летом 1917 года, то есть между февральской и октябрьской революциями. В основном жители столиц спасали от беспорядков свои семьи и имущество.

С начала 1918 года все шире расползалась гражданская война и обращала в бегство новые толпы, причем одни спасались от реальной угрозы, иные поддавались панике. Поражение Белого движения, эвакуация армии Врангеля из Крыма осенью 1920 года вызвала самый многочисленный отток, так что недаром маршрут белоэмигранта именно так и выглядит в коллективной памяти: пароход из Крыма в Константинополь, оттуда дорога в Софию, Белград или Париж.

Константинополь, состоявший под протекторатом Антанты, сыграл роль перевалочного пункта для эвакуированной Белой армии и гражданского населения в ее шлейфе. Правительства новообразованных Югославии и Чехии симпатизировали русским эмигрантам, нуждались в научных и инженерных кадрах и благоприятствовали притоку русских.

Так, Прага получила название «русского Оксфорда», благодаря академическим ставкам, предоставлявшимся русским ученым, и стипендиям для русских студентов..

Важным центром был Харбин, долгое время состоявший под протекторатом России, оказавшийся по ту сторону границы с Китаем, и многонациональный Шанхай. Другими центрами русской диаспоры были крупные города государств, отделившихся от бывшей российской империи: Рига, Хельсинки, Каунас, Ревель, Варшава. Здесь существовала культурная и территориальная близость к России.

Для многих эта близость оказалась роковой: те из эмигрантов, кто пережил возвращение в состав СССР перед войной, а затем немецкую оккупацию, отправились после войны в республику Коми, как это случилось с философом-евразийцем Львом Карсавиным.

В 1949 году из Вильнюса, где он в свое время возглавил кафедру истории в университете с мыслью быть поближе к дому, его 68-летним стариком депортировали в советский лагерь, где он и умер.

Берлинский караван-сарай

В начале 20-х важнейшим эмигрантским центром стал Берлин, в воспоминаниях он выступает как караван-сарай первых лет русского зарубежья. Вот несколько маршрутов из биографий известных эмигрантов:

Семейство Набоковых уехало из Петрограда в Крым уже в 1918 году. В. Д. Набоков был министром юстиции во Временном правительстве от партии конституционных демократов. В 1920 году они переправились в Константинополь, а затем в Берлин.

Виктор Шкловский был членом партии эсеров и врагом Советской власти. Весной 1922 он бежал, спасаясь от ареста, и прибыл в Берлин морем, через Штеттин, в качестве беженца, без паспорта. Когда он решил вернуться в Советскую Россию, ему пришлось бить челом перед ВЦИКом.

Вячеслав Ходасевич и Нина Берберова выехали поездом из Петрограда в 1922 году с советским паспортом, по разрешению властей, и жили в Берлине около двух лет, затем отправились в Прагу, и наконец поселились в Париже.

Уже приехав в Берлин, Ходасевич узнал, что его имя было в списке назначенных к высылке из Петербурга ученых и писателей – тех, кого по личному распоряжению Ленина погрузили на пароходы и отправили через Балтийское море в немецкий Штеттин, чтобы они не мешали строить светлое будущее.

Это зачеркнуло возможность возвращения домой. В Париже в 1925 году Берберова и Ходасевич получают паспорта «апатридов», людей без родины. Берберова в своих воспоминаниях отмечает, что эти документы не давали права работать на жалованье, то есть принадлежать к категории рабочих и служащих.

Берлин – мачеха российских городов

В растерзанной Европе после первой мировой войны беженцев принимали без энтузиазма. Для некоторых они были просто лишними ртами и дешевой конкуренцией на рынке рабочей силы, кому-то они казались агентами большевиков. Особенно удивительно то, что именно Германия, вчерашний противник в войне, в начале 20-х годов вместила около полумиллиона эмигрантов из России.

Иначе чем в Париж, Софии и Белграде, в Берлине не концентрировались остатки добровольческой армии – здесь было не более 2 тысяч бывших белых офицеров. Сказывалась роль Германии как отправной станции знаменитого пломбированного вагона и партнера большевиков по Брест-Литовскому мирному договору.

Чтобы представить себе остроту ситуации русских в Германии, нужно помнить о том, что к концу 1918 года 1,2 миллиона российских военнопленных все еще находились в Германии. Возвращение на родину для большинства затянулось на годы. Карта военнопленных разыгрывалась во внешнеполитических интригах между странами Антанты, Германией, Белым Движением и Советской Россией.

С началом революции в лагерях военнопленных начались волнения – солдаты рвались на родину к разделу земли. К октябрю 1918 около 100 тысяч военнопленных покинули лагеря в стихийном порядке. В ходе революционных событий в Германии немецкие солдатские комитеты братались с русскими военнопленными и отпускали их на волю.

Те на свой страх и риск пробирались домой. Это создавало существенную угрозу внутренней безопасности, и уже в ноябре 1918 берлинский Совет рабочих и солдатских депутатов издал приказ об «отлове» всех неорганизованных пленных для отправки на родину. Помимо технических трудностей при отправлении сотен тысяч людей, организаторы не обнаружили партнеров с другой стороны – к концу 1918 года дипломатические отношения между Германией и Советской Россией прервались.

Во многих случаях от границы освобожденные военнопленные вынуждены были передвигаться пешком, без всякого обеспечения. В апреле 1920 года было наконец заключено соглашение о взаимном возвращении военнопленных и интернированных. К этому моменту в Германии находились около 300 тысяч российских пленных.

Через год в Германии были официально зарегистрированы уже только 30 тысяч, и около 50 тысяч по оценкам находились в бегах. Наконец встал вопрос о тех, кто не желал возвращаться в Россию. К лету 1922 было принято решение приравнять их к прочим находящимся в стране иностранцам. Многие нелегально оставшиеся в стране бывшие военнопленные объявились властям, убедившись, что им не грозит принудительная высылка.

Таким образом, по подсчетам министерства внутренних дел, в стране осталось от 15 до 20 тысяч бывших российских военнопленных, которые влились в общую массу русских эмигрантов.

Берлин стал наиболее многочисленным центром эмиграции в ее первые годы. Катастрофическая инфляция немецкой марки в 1921-23 годах позволяла обладателям даже небольших сумм в иноcтранной валюте, будь то доллары или чешские кроны, или некоторого количества ценностей вроде золота и мехов, сравнительно долго держаться на плаву. Благодаря этой – относительной и условной – дешевизне русская колония была многочисленна, что облегчало повседневную жизнь как практически, так и в области духа.

Численность русских в Германии достигла высшей точки в 1922-23 годах – 600 тысяч во всей стране, из них в Берлине 360 тысяч. Уже в 1923 году начался откат – когда знаменитые брильянты, зашитые в подкладку, были проедены, дала себя знать безработица.

К 1933 году беженцев из России в Германии было 100 тысяч, и при Гитлере это число резко сократилось. Но и после 1933 года русская жизнь не прекратилась, продолжали действовать школы, церкви, магазины и общественные объединения.

В период с 1918 по 1922 год интересы эмигрантов в Германии представляла «Российская делегация в Берлине» под руководством бывшего российского посла в Риме Сергея Боткина. Договор в Рапалло (Италия) восстановил дипломатические отношения между Германией и Россией в 1922 году. Советская власть отказала эмигрантам в российском гражданстве и сделала их людьми без национальности.

Как легко себе представить, это лишало их свободы передвижения, не позволяло наниматься на работу, приобретать недвижимость, практиковать частным образом и претендовать на социальную помощь.

Фритьоф Нансен, генеральный комиссар Лиги Наций по вопросам беженцев, предложил ввести для беженцев международный паспорт, который так и вошел в обиход под названием «нансеновского». Этот документ облегчал получение работы и позволял пересекать государственные границы.

В 1934 году Германия вышла из Лиги Наций, и тем самым находящиеся на ее территории беженцы вышли из ведения этой международной организации. Бюро по делам русских беженцев, ведавшего проблемами паспортов и виз, было передано в руки ультраправых.

Сестра В. В. Набокова, Елена Сикорская, жившая тогда в Праге, вспоминала, что во время войны в это бюро ей пришлось обратиться за справкой о расовой полноценности. Эту справку ей выдали, а подписал ее Таборицкий, участник покушения на Милюкова в 1922 г. в Берлине, убийца ее отца, В. Д. Набокова.

Но это было позже. В том же 1922 году в берлинском издательстве «Аргонавты» вышел в свет справочник-альманах для русских за границей, который дает представление об организациях и учреждениях, которые представляли собой русский Берлин и участвовали в устройстве жизни эмигранта из России на первых порах.

Продолжение следует

При подготовке материала использовались материалы сборника под редакцией Карла Шлёгеля «Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941», Берлин 1995, в особенности статья Йоханнеса Баура о русских военнопленных. «Культурное наследие русской эмиграции», сборник в 2-х томах под редакцией Е. Челищева и Д. Шаховского, Москва 1994