Валерий Леонидович Сердюченко Читая Достоевского. Раскольников В литературе о Достоевском накоплеы десятки версий о причинах преступления Раскольникова. Попытаемся изложить свою собственную. Сам Раскольников объясняет причину своего поражения тем, что он оказался слишком слаб, чтобы занять место в ряду "личностей". Вряд ли однако, это на самом деле так, потому что во всем, что не касается его злополучного преступления, Раскольников выказывает себя как сильная волевая натура, уверенно подчиняющая себе большинство окружающих. Главное же, что разумом Раскольников отстаивает свой поступок до конца. Но вот мы видим, как в этот разум, в сознательные пределы его "я" начинает вторгаться какая-то непредусмотренная им сила, производя там разрушения и смуту. Вот, например, как описывается первое столкновение Раскольникова с этим новым для него и загадочным "ощущением". Раскольников вызван в участок, но убеждается, что на него пока не падает никаких подозрений. "Но странное дело, ему вдруг стало самому решительно все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла в один миг, одну минуту. Если бы он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы, как он мог говорить с ними минуту назад и даже навязываться со своими чувствами. И откуда взялись эти чувства? Напротив, теперь, если бы комната наполнилась первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце. Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения сказалось душе его... Если бы его приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда он не шевельнулся бы, даже вряд ли выслушал бы приговор внимательно. С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, внезапное и никогда не бывалое. Не то, чтоб он ясно понимал, но он чувствовал, всей силой ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь все это его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже в никаком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и мучительного ощущения. И что всего мучительней - это было больше ощущение, чем сознание, понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение изо всех до сих пор жизнию пережитых ощущений". Этот отрывок не попадал до сих пор в поле внимания многочисленных исследователей "Преступления и наказания". Между тем он заслуживает самого пристального, "медленного" чтения. В нем от фразы к фразе накапливается иноформация о подлинной причине явки Раскольникова с повинной. Это некоторый внезапный и непередаваемый приступ тоски, отчаяния, равнодушия и отвращения вместе. Раскольников предусмотрел все последствия своего преступления, в том числе и возможные муки совести.   Но не она, а что-то "совершенно ему незнакомое", "никогда не бывалое" внезапно сотрясает все его жизненное вещество. Раскольников не может ни понять, ни объяснить самому себе, почему и что именно с ним происходит. "Это" настигает его всегда неожиданно и ввергает в пучину невыносимого одиночестваа, извращает и обращает в свою противоположность все его жизненные реакции и привязанности. Прежде он любил свою сестру и мать - теперь он их почти ненавидит; заботы без памяти преданного ему Разумихина вызывают у него злобу и отвращение; воспоминание о том, как он защитил от уличных приставаний несовершенолетнюю девочку, становится ему ненавистным. Им постоянно овладевает бесконечное, почти физическое отвращение ко всему окружающему и встречающемуся, "упорное, злобное, ненавистное". И чем дальше, тем эти приступы чаще, но всегда неожиданно обрушиваются на измученного Раскольникова, доводя его до полной прострации. Не в силах разобраться в этих необъяснимых (и до конца не объясняемых автором) парадоксах раскольниковского сознания, читатель начинает склоняться к упрощенной, но удобопонятной версии, согласно которой причинами, побудившими Раскольникова сознаться, была все-таки его совесть, также мольбы Сонечки и глас народа, переданный в образе мастерового Миколки и загадочного мещанина, сказавшего "ты убивец". Нельзя, однако, не видеть, что столкновение Раскольникова с нравственным миром Сонечки переубеждает его в чем угодно, кроме главного: уверенности в правоте своей идеи. Его мыслительные твердыни и слишком крепки и выстроены с достаточным запасом прочности, чтобы разрушиться от первого же непредвиденного укора чужой совести. В промежутках между "приступами" могучий разум героя без труда расправляется с нравственными аргументами своих обличителей, и, пока его воля и сознание при нем, он соглашается лишь с тем, что оказался не "Наполеоном", а такой же "вошью", как убитая им старушонка. Никакого осознанного раскаяния он при этом не испытывает. И даже на каторге, через год после суда и за несколько страниц до окончания романа, он не может найти в своем поступке ничего такого, что бы заставило его раскаяться: "О, как бы счастлив он был, если бы мог сам судить себя. Он снес бы тогда все, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточенная его совесть не нашла никакой особенно опасной вины, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы и должен был смириться перед "бессмыслицей" какого-то приговора, если хочет хоть сколько-нибудь успокоить себя/.../. Он не раскаивался в своем преступлении (курсив наш - В.С.)". Итак, внутренне Раскольников все-таки не осудил себя. Он покаялся, но не раскаялся. Ни его собственная совесть, ни христианские доводы Сонечки, ни вдруг понятая им идея страдания - ни один из этих доводов не стал для Раскольникова, оказывается, ни непредусмотренным, ни решающим; ни один из них не вышел за рамки тех аргументов, которые ни были бы заранее предусмотрены его изощренным, "как бритва", сознанием. Раскольников страдает не потому, что убил, а потому, что он не может после этого убийства жить.   Он именно не раскаивается, а судорожно ищет путей, которые помогли бы ему вернуть утраченное психическое равновесие. И если бы кто другой, например, Свидригайлов, смог убедительно доказать, что его спасение в новом убийстве, Раскольников скорее всего совершил бы и его - слишком невыносимы его душевные муки. Он, кстати, и идет однажды к Свидригайлову, и идет именно за "указанием", за "выходом", другое дело, что Свидригайлов, как и Соня, ничего такого, что бы облегчило его мучения, предложить не может. В конце концов, исчерпав в борьбе с ненавистным, но по-прежнему загадочным "ощущением" все свои силы, Раскольников покоряется требованию Сони, но так и не переживает очищающего катарсиса. И на каторге лишь подтверждается его безрадостная уверенность в том, что признание в убийстве ничего не изменит в его душевном состоянии и не принесет ему никакого облегчения. Достоевский не ограничился, таким образом, в осуждении штирнерианствующего Раскольникова хрестоматийным вариантом этого осуждения, согласно которому Раскольников должен был бы сам осознать безнравственность своего поступка и внутренне возжаждать наказания за него. Он воплотил индивидуалистическую идею в образе нераскаявшегося преступника (а не раскаявшегося, как предпочитают считать многие), и ответил на "теорию" Раскольникова" своей собственной: по Достоевскому, если нравственный закон оказывается бессильным перед мыслительными твердынями индивидуалиста, он должен победить, нанося удар по нему самому, по его психической и физической нормальности. Источник Сердюченко   www.pseudology.org