По рекомендации известного ученого, юриста
и исследователя древних русских летописей Г. Бараца, который очень дружил
с моим кузеном из Житомира, мне удалось получить работу в одной конторе,
занимавшейся экспортом леса за границу.
Меня очень быстро заинтересовала чисто
научная
и техническая сторона этого дела. Я увидел, что разработка дубовых материалов
требует таких особых знаний и такого точного расчета, которые можно сравнить
только с технической подготовкой инженеров в самых развитых отраслях индустрии.
А, между тем, эта работа была в руках скромных тружеников, передававших
свой опыт из поколения в поколение.
Как это ни покажется неожиданным для
профанов, но операции над каждым отдельным дубом связаны со сложнейшими
математическими исчислениями, и специалисты в этой области являются настоящими
виртуозами. Мне захотелось постичь эту премудрость, и эта деятельность,
подчас отвлеченно-математическая, поглотила меня целиком.
Я добился своего,
вскоре сам сделался специалистом по разработке лесных материалов и даже
составил особые таблицы, которые были изданы в качестве пособия для лесопромышленников
и получили широкое распространение.
2
Я начал свою работу на очень скромных условиях,
и в первое время жалованье мое едва равнялось 40 рублям в месяц. Но я очень
быстро пошел в гору. Теоретическая и коммерческая сторона лесной промышленности
тесно сплетены между собою. Я вскоре развил большую деятельность в обеих
областях и выдвинулся в качестве знатока и специалиста лесного дела.
Скажу
только, что через несколько лет я был уже директором ряда лесопромышленных
предприятий, получал командировки за границу для изучения рынков Европы,
был назначен членом Экспертной комиссии лесного департамента министерства
земледелия по пересмотру и улучшению торгового договора с Германией, а
накануне войны 1914 г. стоял во главе трех крупных обществ с производством,
превышавшим 50-60 тысяч стандартов (1 стандарт = 165 куб. фут.) в год.
Предприятия, которыми я руководил, находились
в разных концах России: на Урале, на Кавказе, на границе Европейской России
и Сибири. Мне приходилось разъезжать по всему пространству моей необъятной
родины и входить в соприкосновение с представителями земельной аристократии,
с крупными финансистами, промышленниками и бюрократами царской России.
Передо мною, едва вышедшим из революционного подполья, открылся незнакомый
мне мир экономических и политических хозяев старого режима. Впрочем, ни
эта новая среда, ни мое личное положение, ни мои очень крупные заработки,
исчислявшиеся в то время уже не 40 рублями, а многими тысячами рублей в
месяц, не изменили моих основных убеждений.
Наоборот, встречи и общение
с сильными мира сего еще более укрепили во мне уверенность в неизбежности
коренных социальных и политических изменений, ожидающих Россию. Я увидал
воочию, какая глубокая пропасть разделяла народные массы и ту небольшую
группу помещиков, банкиров и высших сановников, которые фактически правили
страной и обладали всеми правами и привилегиями. Это ощущение я испытал
уже на первых шагах моей деятельности как лесопромышленника.
3
В юго-западном крае, центром которого был
Киев, находилось много крупных имений русских аристократов. В имениях бывшего
министра внутренних дел Дурново, где я занимался разработкой лесов, я познакомился
с профессором Лесного Института С., с которым очень сошелся на почве наших
общих интересов в области теоретической постановки лесного дела.
Вскоре
наше сотрудничество стало настолько тесным, что мы стали совместно выполнять
поручения разных петербургских вельмож по разработке их лесных угодий.
В частности нам пришлось работать в имении Брасово, принадлежавшем брату
царя, Михаилу Александровичу Романову.
Когда мне поручили создать экспортную палату
юго-западного края в Киеве, я сблизился с Балашовыми, одной из богатейших
семей старой России. Балашовы, Воронцовы-Дашковы и Шуваловы, эти старинные
русские дворянские семьи, породнившиеся между собой, были не только хозяйственными
столпами, но и политическим символом царского режима, опорой трона.
Балашовы
были людьми предприимчивыми, с большим хозяйственным размахом, и их знаменитые
в свое время лесные концессии на реке Ялу, на Дальнем Востоке, сыграли
роль в истории русско-японского конфликта, завершившегося войной 1904-5
гг.
Богатства Балашовых были огромны. Им принадлежало
около миллиона десятин земли, сахарные заводы в разных концах Украины,
Симский горный округ, один из крупнейших горнопромышленных майоратов Урала,
подаренный им, кажется, Екатериной Второй, большие лесные угодья на Урале
и соляные копи в, Соликамске.
Громадные, почти дикие леса на Урале никогда
не рубились; для горных заводов брали подчас в качестве топлива самые драгоценные
породы деревьев. Небольшая часть сплавлялась время от времени плотами по
Каме, но при огромных расстояниях плаванье продолжалось 2-3 месяца.
Все
лесное хозяйство велось самым хищническим образом. Одному из управляющих
пришло однажды в голову, что можно сплавлять бревна на новый лесопильный
завод в Перми, а оттуда доставлять распиленный товар в Петербург или Архангельск
для продажи за границу. Балашовы подписали тогда договор на поставку одного
миллиона бревен ежегодно; это огромное количество должно было, к тому же,
быть очень высокого качества, определенной длины и толщины. Опыт первого
года показал, что операция долгая и трудная и приносит владельцу большие
убытки.
4
Когда мне приходилось ездить по балашовским
лесам, я отправлялся в путь на целый месяц; мои дровни были полны подушками,
хлебом и вареными яйцами. Мне часто приходилось в течение 3-4 суток жить
в санях и питаться хлебом и яйцами. Даже если мы подъезжали к ночи к сторожке
лесничего, мы спали в санях, предпочитая холод паразитам. Иногда мы убивали
зайца и питались его мясом день-другой.
На отдых мы иной раз располагались в местных
монастырях: мужском или женском. Особенно охотно мы останавливались в женском
монастыре, где игуменья принимала нас очень гостеприимно. Мы часами разговаривали
с игуменьей и монахинями. Они были отрезаны от всего мира, до них не доходили
никакие известия, и они узнавали о мировых событиях только тогда, когда
к ним заезжал - что случалось очень редко - какой-нибудь представитель
администрации.
В наших беседах было много романтизма: отдаленность от мира,
строгие и красивые лица монахинь, глубокая тишина, бесконечный лес кругом...
Здесь царили обычаи и психология древней, средневековой Руси. Монахини
и игуменья с ужасом говорили о новшествах, ненавидели все «бунтарское».
А, ведь, эти монастыри и старообрядческие скиты были основаны некогда религиозными
бунтарями, вольными людьми, убегавшими от притеснений бояр и царей на далекие
окраины государства! Мне снова приходилось задумываться над всем многообразием
русской жизни, соединением в ней косности и порыва, неподвижности и революционного
духа.
Я ощущал это особенно наглядно, когда, после объезда заповедных лесов
и посещения монастырей, еще сохраняя перед своим духовным взором образ
кондовой, глухой и темной Руси, я возвращался в Пермь, через которую проходили
этапным порядком революционеры, осужденные на ссылку в Сибирь.
Я старался в меру своих возможностей помочь
им. Мне часто приходилось выступать ходатаем перед местными властями о
том, чтобы некоторых ссыльных оставили в больших или уездных городах, либо
о том, чтобы их снабдили теплой одеждой, медикаментами и т. под. Иногда
революционеров ссылали в Чердынский уезд на Урале, где находились значительные
лесные и соляные богатства Балашовых. В качестве директора лесопромышленного
общества в Перми я часто устраивал ссыльных на лесозаготовках.
Порой бывали неожиданные встречи с крупными
деятелями революционного движения. Через Пермь тогда проследовали: Н.Н. Крестинский (после Октябрьской революции секретарь ЦК ВКП), Правдин (впоследствии
помощник народного комиссара путей сообщения) и др. Из
меньшевиков прошли
через Пермь Сергей Цедербаум (брат Ю. Мартова) и жена его Конкордия. Для
меня эти встречи были не только воспоминанием о прошлом, но и надеждой
на будущее.
5
А затем я снова попадал в мир людей, и не
подозревавших о том, что в глубине России шли подземные толчки, предвещавшие
то землетрясение, которое должно было разрушить и похоронить все великолепие
самодержавной империи.
Я много раз убеждался, что представители власти
не отдавали себе отчета в том, что происходило вокруг них. Они верили в
незыблемость строя, с которым их связывало происхождение, богатство и личные
отношения.
Помню, какое впечатление произвело на меня
знакомство с одним из наиболее законченных представителей старого режима,
принцем Петром Ольденбургским, дядей царя, жившим, как некий феодал, в
своих кавказских владениях.
Принц был человеком старого закала. Он обращался
со своими подчиненными по старинке, не стесняясь иной раз подымать на них
палку, с которой никогда не расставался. Он считал себя вправе распоряжаться
и личной жизнью всех, кто попал в его царство, независимо от того, были
ли это его служащие или случайные приезжие, ни в коей мере от него не зависевшие.
Незадолго до моего приезда в Гагры, где принц
был неограниченным хозяином, там произошел следующий характерный случай.
Молодожены из высшего общества, совершая свадебное путешествие, остановились
в Гаграх.
За молодой и красивой дамой сейчас же стал
ухаживать один из офицеров, гостивших у принца. Несмотря на медовый месяц,
он быстро добился успеха. Каким-то путем вся эта история сделалась известна
принцу. Он воспылал гневом, потребовал, чтоб молодая пара немедленно покинула
Гагры, и приказал отвезти их утром, в 6 часов, к пароходу. На пристани
молодая дама с отчаяния бросилась в воду.
Ее вытащили и привели в чувство,
а принц Ольденбургский, узнав о происшедшем (он был, к тому же, как это
было принято в те времена, председателем местного Общества спасания на
водах), примчался к берегу, усадил молодую женщину в свою карету, сел рядом,
накрыл шинелью и, бережно доставляя ее в город, бранил ее в то же время
самыми «отборными» выражениями и повторял: И как ты смела у меня в Гаграх пускаться
на такие дела!
Было это во время войны. Я приехал в Гагры
по двум причинам: мне нужно было, с одной стороны, подготовить лесные материалы
для строившейся Черноморской железной дороги, а, с другой, выяснить санитарное
положение военнопленных, работавших в числе около двух тысяч человек на
лесных разработках и на заводах вблизи Гагр.
Я был директором-распорядителем
лесного общества, принадлежавшего Ивану Петровичу Балашову и занимавшегося
разработкой лесов во владениях принца. Я не мало слышал о принце и о его
чудачествах, и когда я по долгу службы отправился к нему на первый прием,
мои близкие, прибывшие со мной, готовы были ко всяким неожиданностям и
с беспокойством ожидали моего возвращения.
6
В моей беседе с принцем я упомянул о его заводе,
на котором были поставлены две небольших новых деревообделочных машины.
В сущности, и заводы, а особенно машины, мало чего стоили. На одной изготовляли
фанерные колпачки для мандариновых деревьев Кавказа, а другая шелушила
дерево и вырабатывала древесную шерсть для упаковки тех же мандаринов из
садов принца.
Но принц очень гордился своими техническими достижениями
- среди скал и нищеты Кавказа! - и был польщен моим замечанием. Он чувствовал,
что превзошел Балашовых, которых он не любил и с которыми враждовал, особенно
после истории с концессиями на Ялу. Он немедленно повел меня в свою кухню,
где показал новейшую электрическую плиту - в те времена в России это было,
действительно, редкостью.
Первый прием продолжался, как полагалось по
ритуалу, десять минут. Я вернулся в гостиницу, а через полчаса ко мне явился
управляющий принца, по чину камергер, и пригласил на завтрак в замке принца,
где я встретил не меньше 30 военных разных чинов. А затем сам принц заехал
ко мне и предложил осмотреть его имение и леса. За несколько дней моего
пребывания в Гаграх, мне затем не раз приходилось встречаться с принцем,
а особенно часто с генералом Г., который состоял при нем для особых поручений.
На обратном пути из Гагр в Петроград мне пришлось
убедиться, как далеко заходила власть принца. Пассажирское движение по
военным причинам было закрыто на две недели, и требовалось специальное
разрешение на проезд. Принц дал телеграмму куда надо было, и мне не только
предоставили отдельное купе, но и в дороге не переставали тревожить вниманием
и любезностью. В
Ростов поезд пришел к 6 часам утра, и в мое купе явился
военный чин в орденах, щелкнул каблуками и, приложив руку к козырьку, спросил,
хорошо ли я себя чувствую. То же повторилось и при моем приезде в Петербург.
Происходило все это в 1917 году, буквально
за несколько дней до революции. После недавнего убийства Распутина, в политической
атмосфере чувствовалось приближение грозы. Раздражение против царского
двора, против бездарного правительства, против изжившего себя режима охватывало
даже умеренные круги.
Но на верхах, в высших сферах, к которым принадлежал
Балашов, принц Ольденбургский и многие другие, с которыми мне приходилось
сталкиваться, царили беспечность и самонадеянность. Они ничего не понимали.
Впрочем, и тузы промышленности и банковского капитала тоже не отличались
даром предвидения и полагали, что начавшиеся народные волнения можно легко
усмирить при помощи сотни-другой казаков.
7
За два-три дня до Февральской революции я
был в петербургской дирекции одного из крупнейших объединений металлургических
заводов (Сормово-Коломна). В эту же группу входили лесопильные заводы,
управляемые мною. Вдруг на улице раздались выстрелы. Мы бросились к окнам
и увидели солдат, стрелявших в рабочую демонстрацию. После залпа толпа
шарахнулась в разные стороны, но видно было, что она разбегается ненадолго,
что демонстранты тотчас же соберутся в другом месте. Главный директор заводов
А. Мещерский, стоявший у окна возле меня, отнесся к происшедшему без особенной
тревоги.
- Напрасно наши власти действуют так осторожно,
- заметил он. - Необходимо настоящее кровопускание, и тогда все беспорядки
прекратятся.
Слова эти произвели на меня сильное впечатление,
так как они были произнесены одним из самых передовых администраторов промышленной
России. Сам он не был крупным капиталистом, но в качестве инженера сумел
достигнуть высших ступеней социальной лестницы, управляя группой металлургических
заводов, находившихся под контролем русского и иностранного капитала.
Любопытно, что в частных беседах он неоднократно
возмущался бездарностью царского режима и не прочь был даже приветствовать
некоторые реформы; но и у него слово «демократия» смешивалось с представлением
о «господстве черни», которую он ненавидел.
8
Мне приходилось часто присутствовать на собраниях
Совета съезда лесной промышленности и Советов уральской горной промышленности.
Здесь значились имена весьма заслуженные; многие из этих людей прошли длинный
путь от бедного студента - участника революционных кружков Ленина, Мартова
или Плеханова - до руководителя крупнейшими хозяйственными объединениями
России.
Они были, большей частью, настроены оппозиционно к господствовавшему
режиму, видя в нем остатки неизжитого еще феодализма; они считали, что
промышленность и капитал должны явиться законными приемниками этого режима.
Но как только им на деле приходилось сталкиваться с массами, то есть с
рабочим классом, который представлял собою единственную реальную, движущую
силу революции, - их охватывал ужас, и они открыто заявляли, что готовы
примириться с существующим режимом, лишь бы дать отпор вожделениям рабочего
класса и отчасти крестьянства.
Передовая часть русского общества понимала,
что революция сможет победить, если наиболее активные классы - рабочие
и крестьяне - получат какие-то социальные блага. Между тем, представители
русского капитализма, с одной стороны, не прочь были усилиями рабочего
и крестьянского классов свергнуть царский режим, но, с другой стороны,
они никак не могли примириться с мыслью, что в этом случае придется и капиталу
поступиться кое-чем в пользу тех классов, которым революция будет обязана
своим успехом.
Чем больше я наблюдал эту картину, тем яснее
становилось для меня, что революция не сможет быть «бескровной» и что виной
тому будет не столько жестокость и озлобленность некоторых элементов среди
революционных классов, сколько своекорыстие и классовый эгоизм господствующих
социальных слоев, от которых, по всей очевидности, не приходилось ждать
готовности пожертвовать хотя бы частью их привилегий.
Я вспоминаю, с какой ненавистью крупные инженеры
встречали рабочих, делегированных на заводские совещания. Это была в зародыше
та борьба, которая затем развернулась между рабочими и «спецами» и которая
привела к тому, что после переворота русская промышленность была дезорганизована,
вследствие перехода руководства ею из рук технического персонала в руки
рабочих, считавших себя законными наследниками прежнего заводского управления.
Характерно при этом, что вражда между представителями капитала и рабочих
особенно обострилась именно тогда, когда на смену бюрократам пришли настоящие
капиталисты, делегированные Временным Правительством.
9
Как это ни удивительно, но непонимание смысла
происходящего продолжалось и после того, как вспыхнула революция, приведшая
к крушению самодержавия и отречению царя. Трехсотлетний трон Романовых
рухнул, уже было образовано Временное Правительство во главе с кн. Львовым,
в Петербурге заседал Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, - а представители
режима, только что сломленного народным восстанием, еще не сознавали всей
важности совершающихся событий.
Через несколько дней после свержения монархии,
в Петербургский Совет, где я начал работать в экономическом отделе, явился
стройный молодой офицер и подал мне прошение на полулисте бумаги. Это был
брат последнего царя, Михаил Александрович, чуть ли не накануне отказавшийся
от престола. Он просил выдать ему разрешение на охоту в одном из его имений,
находившемся верстах в 30 от Царского Села. Разрешение было ему выдано,
но нас поразило, как в этот переломный момент, когда решались судьбы страны,
брат царя мог думать об охотах и развлечениях, точно все оставалось по-старому.
На третий день революции я был приглашен к
Н.П. Балашову, б. члену Государственного Совета. Я нашел у него в сборе
семейный совет, в котором принимали участие и его ближайшие служащие. Речь
шла о том, что делать со знаменитым погребом Балашовых. Перед этим солдаты
разграбили винные погреба Зимнего Дворца, и та же участь легко могла постигнуть
и балашовский склад. В конце концов было решено раздать родным и знакомым
весь запас драгоценных вин, среди которых имелись бутылки времен Наполеона.
Вопрос обсуждали долго и горячо; казалось, что судьба вин не менее важна,
чем судьба империи и русского народа.
В июле месяце 1917 г. я встретился с сыном
Балашова, бывшим лидером национальной фракции в Государственной Думе, во
время первой большевистской демонстрации, которую мы наблюдали из окна
их балашовского дома. Балашов-сын сказал мне: Только одного прошу у Бога: чтобы большевики
захватили власть. Тогда произойдет небольшое кровопускание, и все будет
кончено.
А через пять лет я встретил старика Балашова
в немецком курорте Баден-Бадене. Ему было уже лет 80, и он был сильно пришиблен
и годами и ударами судьбы. Но он все надеялся, что прежнее вернется, и
все меня спрашивал: Скоро ли уйдут эти проклятые большевики ?
10
Я особенно остро испытывал чувство удивления,
смешанного с жалостью и негодованием, когда в первые недели революции наблюдал
это непонимание, слепоту и тупость всех тех, кто был опорой старой власти.
Они не могли поверить, что их положению, могуществу и привилегиям пришел
конец.
Для меня лично революция была торжеством моих
юношеских мечтаний, и я приветствовал ее с верой и энтузиазмом. Для меня
не могло быть никакого вопроса, пойду ли я с революцией. Конечно, я должен
был немедленно предоставить себя, все мои силы и знания, в распоряжение
освобожденного народа.
В одну из первых ночей Февральской революции
я возвращался домой по улицам Петрограда, озаренного пожарами, охватившими
полицейские участки. Все, что происходило вокруг меня, напоминало столько
раз читанные описания взятия Бастилии. В ту же ночь я написал во все общества,
в которых состоял директором-распорядителем, прося освободить меня от активной
работы.
На следующий день я уже был в Таврическом Дворце - центре революции,
- чтобы предложить свои услуги формировавшейся в то время новой власти.
Я стал работать в экономическом отделе Петроградского Совета. По предложению
правительства Керенского и Совета Рабочих Депутатов, я, кроме того, был
назначен вице-председателем О6ъединения по обеспечению железных дорог древесным
топливом.
11
После Октябрьской революции я продолжал работать
в государственных советских учреждениях. Я принадлежал к той фракции внутри
меньшевиков, которая на деле проводила принцип: «худо ли это или хорошо
- но это моя страна», - и следовала директивам своего вождя Ю. Мартова
о недопустимости бойкота и саботажа по отношению к новой власти.
Верный
этому убеждению, я, по настоянию моих друзей - членов новой власти - и
с одобрения самого Ю. Мартова, принял на себя ответственную работу по моей
специальности в роли советского «спеца» - как тогда стали называть специалистов.
Характерно при этом, что, состоя на службе в качестве «спеца», я все же
продолжал числиться в группе политических противников новой власти.
Я был
затем избран служащими Главлескома делегатом в Московский Совет Рабочих
Депутатов против моего конкурента, коммуниста-хозяйственника Ломова, который
впоследствии состоял председателем того учреждения, в котором я был директором-распорядителем.
Помню, мне был прислан депутатский билет за номером 51...
Следует отметить,
что я не был единственным и что в то время нас,
меньшевиков, было несколько
десятков среди членов Московского Совета. Увы - это было на заре новой
власти; тогда еще были иллюзии насчет того, что сотрудничество возможно...
Скоро, однако, наша группа была исключена из Совета, и многие были арестованы.
Радужное и праздничное настроение первых дней
революционного подъема постепенно рассеивалось. На пути новой России стояло
множество препятствий: борьба партий грозила гражданской войной и переворотами,
с каждым днем все резче и ожесточеннее выступали классовые, национальные
и экономические противоречия.
Армия не хотела драться, и на фронте увеличивалось
разложение. Германия и ее союзники ждали благоприятного момента, чтобы
наброситься на слабеющую Россию. Положение становилось все более сложным
и мучительным.
Но одно для меня было ясно. Каковы бы ни были мои политические
симпатии и мои личные связи с меньшевиками, я твердо решил не отрываться
от народа, не уходить от революции и продолжать служить им в меру моих
скромных сил при всех обстоятельствах. Это решение я выполнил ценою многих
жертв и лишений. Оно и определило мою дальнейшую жизнь после прихода к
власти большевиков
Содержание