Игорь Семёнович Кон Социология и пресса Ответы на вопросы Уважаемый Игорь Семенович! В Институте социологии готовится монография "Пресса – сознание – социальный мир" (название условное). Посылаем Вам записку о замысле книги с надеждой, что Вы согласитесь принять участие в данной работе, и уверенностью в том, что Вы сами лучше всего выделите главное, о чем стоит рассказать. Мы отнесли Ваше интервью к периоду 1968-1972 годов, когда Вы были активным и авторитетным автором "Нового мира", но полагаем, что Вы выскажетесь по затронутым проблемам и в более широком плане. И все же некоторые вопросы хотели бы Вам предложить. Вопросы Вы занимались в ту пору социологией личности, написали первую в Союзе книгу на эту тему, и поэтому, видимо, естественно задать Вам прежде всего вопрос: как же в нашем обществе того времени на формирование, на сознание личности сказывалось влияние прессы? Я начал печататься в массовой прессе еще в 1950-х годах. В 1960-х это стало систематическим занятием. Прежде всего это были молодежные газеты, а затем "Литературная газета" и "Известия". С публикации в двух номерах "Известий" (21 и 26 августа 1965) статьи "Что значит найти себя? "( ее история рассказана в моей статье "О себе и своей работе" в книге "Социологическая психология"), в сущности, началась моя широкая всесоюзная, и не только профессиональная известность. Пресса была тогда очень важна. Иностранные газеты были нам недоступны, западное радио приходилось слушать через глушилки. Да и дело было не в информации, а в том, какие вопросы и с какой степенью откровенности можно было обсуждать публично. Газеты и журналы были связаны жесткими рамками официальной идеологии, но многие из них пытались расширять границы дозволенного. Каждая новая публикация поднимала планку возможного не только для автора, но и для читателей. Иногда в газете или литературном журнале можно было сказать больше, чем в профессиональном издании. Бдительные коллеги были страшнее редакторов. Большинство доносов шли именно с их стороны. Когда в конце 1960 -х я стал заниматься проблемами западного студенчества, я заранее (на основе личного опыта) рассчитывал, куда что нельзя давать. В "Вопросах философии" теоретические рассуждения о студенчестве как социальной группе пройдут беспрепятственно, зато сведения, что средний американец учится дольше своего советского ровесника, неизбежно вызовут скандал - "этого не может быть, потому что не может быть никогда, автор идет на поводу у буржуазной пропаганды".   В журнале "США. Экономика. Политика. Идеология" эти цифры не только не вызовут нареканий, но кто-то из членов редколлегии еще подскажет, что они устарели, разница стала больше. Зато там никто не поймет, что такое "маргинальная группа" (или, еще хуже, увяжет это понятие с "марджинальной теорией стоимости"). Массовые издания этих тонкостей не понимали и иногда там удавалось протащить нечто такое, что в "научном" журнале отклонили бы уже на дальних подступах. Но там надо было писать по-человечески, чего большинство ученых-обществоведов не умели. Степень либерализма разных печатных органов менялась в зависимости от общей идеологической обстановки и особенностей главного редактора. Какое-то время самым либеральным органом печати была "Литературка". Роль ее была двойственной. Во внешнеполитической пропаганде ей отводилась роль агрессивной шавки, за которую партия якобы не отвечала. За это во внутренних вопросах ей позволяли выступать более раскованно, поэтому вся интеллигенция ее читала. Однако степень риска всегда была высокой, редакторы должны были бороться и отвечать за каждое слово. Я с благодарностью вспоминаю Валентину Филипповну Елисееву (позже она работала в "Новом мире"), опубликовавшую фрагмент из "Социологии личности" , статью "Свобода личности и конформизм" ( Литгазета, 1967, # 17), которая вызвала негодование некоторых наших психологов, боявшихся этой проблемы. Очень много сделал для пропаганды социологии Анатолий Захарович Рубинов, с которым мы готовили статьи по проблемам семьи и половых различий. Все старые авторы Литературки тепло вспоминают ее первого Замглавного Виталия Александровича Сырокомского, под прикрытием и при поддержке которого проходили все сколько-нибудь острые материалы. Его сила была не только в смелости, но и в понимании проблем. Когда в 1970 г. я начал большое эмпирическое исследование юношеской дружбы и негде было достать на него ничтожные, по тем временам, деньги (и ЦК ВЛКСМ, и Минпрос, к которым я обращался за помощью и которые, по идее, были заинтересованы в этой работе, мне отказали), Сырокомский по одному телефонному звонку дал мне все необходимые деньги, 5 000 безналичных и 500 наличных рублей (последнее было очень трудно). За это газета получила право первой публикации результатов исследования, которые были достаточно интересными не только для профессионалов.             Для журналистских исследований и осмысления социологических данных о динамике брака и семьи много сделала в "Неделе" Елена Романовна Мушкина; позже туда перешел работать и Сырокомский. "Московский комсомолец" (уже в 1980-х годах) опубликовал не только мою статью, в которой впервые в советской прессе прозвучало слово "сексология", но и мое первое "человеческое" интервью (обычно это бывал простой пересказ каких-то идей и сведений, а здесь меня впервые спрашивали о чем-то личном). В 1980-х доброй славой пользовался журнал "Клуб и художественная самодеятельность", который практически открылся нашей беседой с Виктором Розовым (журнал хотел этой публикацией добиться признания). Публиковался я и в "Комсомольской правде" и во многих других газетах, в том числе местных. Даже в Правде можно было иногда печататься. Кстати, школьный отдел там был лучше, чем во всех остальных газетах. Правда (11 февраля 1980) напечатала исключительно теплую рецензию на мою "Психологию юношеского возраста". Большой резонанс имела моя статья "Право на творчество"( 16 января 1984) в ходе обсуждения мертворожденной андроповской школьной реформы, - дело было не в том, о чем ты писал, а что из твоих писаний вытекало. В перестроечные годы, при содействии О.П. Матятина, мне удалось напечатать острый материал "А взрослому легко?", (23 ноября 1987) в защиту рок-музыки и вообще молодежной субкультуры, против организованной по указанию Лигачева атаки на них со стороны Белова, Бондарева и Распутина. Так что о своих отношениях с советской журналистикой я вспоминаю с уважением и благодарностью. Никакой особой политической крамолы ученые в газеты не протаскивали, это было невозможно. Но в подцензурной печати почти все было запретным, читатель был благодарен за малейшее живое слово, а для автора это была полезная школа если не литературного мастерства, то хотя бы элементарной вразумительности, в отличие от официального канцелярита. Отрешиться от канцелярита было трудно, но если это однажды удавалось, человек уже не мог писать по-старому, и от этого выигрывали все. На мой взгляд, значение лучших газетных публикаций 1950-х - первой половины 60-х годов было не столько в их политическом подтексте, который больше напоминал кукиш в кармане, сколько в некотором "очеловечивании" официальной идеологии. Вместо всеподавляющей "коммунистической идейности" философы, социологи, писатели и журналисты стали писать о человеческих проблемах - любви, семье, дружбе, смысле жизни, нравственном поиске и т.п. "Человеческий фактор" не только завоевал право на существование, но и стал постепенно теснить политический, расчищая почву для новых раздумий и безответных вопросов. Потом о "человеческом факторе" много иронизировали и даже возмущались, но в свое время это была важная ниша, относительно автономная от политики. Если угодно, это был один из аспектов перехода от тоталитаризма к авторитаризму. В том, что социальные проблемы рассматривались преимущественно в нравственном ключе, была большая доза наивности и даже лицемерия. Это значило, что практического решения социальных проблем автор не знает или не смеет прямо о них сказать. По мере того, как противоречия советского общества становились все более острыми и очевидными, такой подход стал вызывать раздражение и неудовлетворенность. В этом - один из источников популярности ранней советской социологии. Но на первом этапе в нем была сильная струя социального критицизма. Люди выражали таким образом свою неудовлетворенность жизнью и потребность в чем-то лучшем. Личные проблемы становились сначала нравственными, а затем и социальными. Каждая более или менее свежая газетная или журнальная статья стимулировала следующую. Это был постепенный, но закономерный процесс, где за одним шагом неизбежно следовал другой, а зигзаги в политике партии, пытавшейся затормозить его и взять назад сделанные однажды уступки, только усиливали раздражение, подводя к мысли, что с этим режимом каши все равно не сваришь и нужны более радикальные меры. Во всяком случае, так было со мной. Социально-политическая рефексия пришла позже. Вы печатались во многих периодических изданиях, в частности – в "Новом мире". Отчего возникала потребность в таких публикациях для широкой аудитории? Что Вам казалось важным до нее донести (по возможности – о Ваших взглядах того времени и о том, насколько они изменились теперь)? В какой мере такие публикации инициировались редакциями или провоцировались статьями других авторов? Как правило, я писал только по просьбе соответствующих редакций. Но тематика была продуктом моего внутреннего интеллектуального развития. Просто по заказу я писать не умею. При этом внутренняя взаимосвязь моих интересов часто оставалась мне непонятной и прояснялась лишь ретроспективно. "Новый мир" сыграл особую роль как в жизни нашей страны, так и в моей собственной жизни. Его читали все мало-мальски приличные интеллигентные люди. Лично я читал его насквозь, начиная с рецензий, потом публицистику, потом все остальное. Если что-то не нравилось или казалось неинтересным, все равно читал, уважение к журналу было настолько велико, что казалось невозможным, чтобы он что-то напечатал "просто так". Такого чувства я никогда не испытывал ни к одному изданию. Публикация в "Новом мире" неизбежно осложняла жизнь автора, власти автоматически зачисляли его в разряд если не реальных, то потенциальных диссидентов. Зато она чрезвычайно повышала самоуважение: ты сумел написать хорошую статью и не побоялся ее напечатать! Переоценить это чувство просто невозможно. Мое сотрудничество в "Новом мире" началось со статьи "Психология предрассудка" (1966), которая стала не только советской, но и мировой сенсацией (было опубликовано как минимум сразу три английских перевода, ни одного из которых я даже не видел). Еврейский вопрос и проблема социальных корней и источников антисемитизма волновали меня давно. Мое происхождение - смешанное, фифти-фифти, но и по паспорту, и по воспитанию я был стопроцентно русским, даже православным. Меня не только крестили сразу после рождения, но я регулярно посещал церковь, а летом, когда мы жили на даче в Парголове, даже прислуживал в Шуваловской церкви. Хотя в возрастом моя религиозность ослабела, а поведение Русской Православной Церкви в послеперестроечный период вызывает у меня отвращение, хотя иначе быть не могло, церковный обряд, хор и особенно запах ладана до сих пор вызывают у меня ностальгические чувства. Ничего еврейского в нашем доме не было. До самой войны я, в сущности, ничего не знал о евреях. Я знал, например, что мой ближайший друг Борис Крайчик - еврей и что его бабушка разделяет "трефное" и "кошерное", но все это не имело ни малейшего значения. В нашей школе такой "проблемы" не было. Впервые я столнулся с антисемитизмом в эвакуации, во время войны, и с тех пор он сопровождал меня всю жизнь. Собственно говоря, именно антисемитизм сделал меня евреем, хотя, разумеется, неполноценным. Подробно рассказывать об этом здесь не место. Очень долго я не хотел верить, что в СССР может быть государственный антисемитизм. Один раз даже попал из-за этого в глупую историю. В1946-50 гг. я работал внештатным инструктором отдела школ Куйбышевского райкома комсомола и у меня были хорошие отношения с ребятами, практически моими сверстниками. Однажды, в период вступительных экзаменов в вуз, я встретил на Невском группу ребят из 206 школы и спросил, как у них дела. В то время поступали практически все, но не всегда туда, куда хотелось. Один мальчик, по фамилии Хотин, сказал, что подавал в Оптико-механический институт, но не прошел и поступил в другое место. А какой у тебя был балл? - 4.8. Но это же безусловно проходной балл, я не понимаю… Видимо, он подумал, что я лицемерю, и презрительно сказал "А пора бы понимать". Только тут я сообразил, что Хотин - еврейская фамилия, а в Университет и некоторые другие вузы евреев, как я слышал, не принимают. Мне до сих пор стыдно за этот случай. Много раз я и сам сталкивался с дискриминацией (пятый пункт был единственным вопросом, где формальный подход не действовал и дискриминации подвергались не только полукровки, но даже люди просто с "подозрительными" фамилиями), но тем не менее пытался для себя ее как-то оправдать, найти для нее "рациональные" основания. Однако после оголтелой кампании против космополитизма (1949) и особенно дела врачей (1953) сомневаться уже не приходилось и убедить себя в правильности партийной политики было невозможно. Однако ни писать, ни говорить об этом вслух никто не смел. Толчком к этому послужило для меня участие в подготовке несостоявшегося идеологического пленума ЦК в 1956 г. (я рассказываю об этом в цитированной выше автобиографической статье). Когда мы сдавали Зав. Отделом пропаганды Ф.В. Константинову подготовленные материалы, Х.Н. Момджян (в глазах социологов моего поколения он испортил свою репутацию, организовав травлю Левады, но человек он был неоднозначный) вдруг спросил: "А с антисемитизмом мы будем бороться? Сколько может продолжаться это безобразие?", на что Константинов, который сам не любил антисемитов, ответил "Конечно!" Воспользовавшись случаем, я предложил подготовить и прислать в ЦК свои соображения и получил согласие. Поработав несколько недель, я написал десяти= или пятнадцатистраничные тезисы (поскольку я никогда не хранил архива, они у меня не сохранились) и послал их на имя Константинова. Тезисы были плохие, чисто ассимиляторские, к идее автономной еврейской культуры я относился скептически. Тем не менее я искренне пытался разобраться в том, что такое "еврейский вопрос" и как преодолеть антисемитизм. В том, что это реальная проблема, я не сомневался. Никакого ответа из ЦК, разумеется, не было, при встрече Константинов сказал, что ставить эти вопросы "пока несвоевременно". Казалось бы, следовало на этом и закончить. Но у меня есть одна психологическая особенность - я никогда не бросаю однажды начатую работу. Заинтересовавшись еврейским вопросом теоретически, я стал читать специальную литературу, особенно социально-психологическую. Десять лет спустя после первого старта, когда окрыленные успехом моей первой статьи "Известия" стали просить меня дать им что-то не менее интересное, я предложил прочитать для сотрудников редакции лекцию на "Психология предрассудка. Социальная психология этнических предубеждений", застенографировать ее и затем подготовить на этой основе статью. Редакция согласилась. Слушали меня очень хорошо и внимательно, возражений не высказывали, но к вопросу о публикации не возвращались. Через некоторое время я повторил этот опыт, выступив с пленарным докладом на большой всесоюзной конференции в Алта-Ате. Результат был тот же (было несколько антисемитских записок, но руководители конференции промолчали). Тогда я предложил "Новому миру" прочитать выправленную известинскую стенограмму, чтобы затем подготовить на ее основе статью. Мне сразу же сказали "да", сделали замечания и я написал статью. Оказалось, что редакция сама хотела предложить мне сотрудничество, а проблема антисемитизма ее весьма волновала. Я хотел стилистически еще поработать над статьей, но Твардовский не стал откладывать (он был прав, после 7-дневной войны даже такая осторожная статья уже не могла бы быть опубликована). Статья наделала много шума. На эту тему не смели писать с начала 1930-х годов. У антисемитов она вызвала ярость, но открыто выступать они не могли - в ЦК понимали, что нападки могут спровоцировать нежелательную международную реакцию. Когда меня довольно гнусно обругали в журнале "Журналист", Зам. зав. агитпропом Г.Л. Смирнов посоветовал мне написать Демичеву. После этого мне позвонили из ЦК и сказали, что считают публичную полемику по этому вопросу политически нецелесообразной (я был с этим полностью согласен), но редакции "Журналиста" строго указано на недопустимость подобных выпадов (скоро руководство журнала сменили). Сам я на нападки обычно не реагирую и в данном случае ограничился маленьким примечанием в одной из позднейших новомирских статей. После этого я стал печататься в "Новом мире" регулярно. Впервые в жизни я имел дело с редакцией, которая не смягчала острые места, а старалась довести статью до максимального уровня, как с точки зрения авторских возможностей, так и цензурных условий. Без купюр и подстраховки, разумеется, не обходилось, но обычной перестраховки не было. Я готов был рисковать неприятностями ради идеи, но был бы очень огорчен, если бы поводом для скандала послужила просто небрежная, непродуманная формулировка. Кстати, потом, уже в других изданиях, если какая-то статья проходила без купюр, я не радовался, а считал это доказательством того, что статья написана ниже возможного уровня. Мои новомирские, как и любые другие, статьи не были кукишем в кармане. Если я писал об американской интеллигенции, то действительно изучал американскую ситуацию, а для статьи "Диалектика развития наций" (1970) перелопатил целую кучу труднодоступных канадских, бельгийских, французских и иных источников, которые в статье даже не упомянуты. Серьезными были и сами проблемы. В "Диалектике развития наций" был поставлен под сомнение популярный в те годы - и не только в марксистской литературе - тезис, что национальные движения - удел преимущественно "третьего мира", показана закономерность роста национализма в индустриально-развитых странах и указаны некоторые его общие особенности; это имело прямое отношение к тому, что подспудно назревало и у нас. В "Размышлениях об американской интеллигенции" (1968) шел разговор о взаимоотношениях интеллектуалов и аппарата власти. "Люди и роли" (1970) на несколько лет предвосхищали мою дальнейшую работу по проблемам человеческого Я. Сотрудничество в "Новом мире" - самая важная часть моей научно-литературной деятельности. Не случайно в сборник своих избранных сочинений "Социологическая психология" я включил почти все новомирские статьи и ни одной статьи из научных журналов. Другим журналом, где я регулярно печатался с 1966 г., была "Иностранная литература". Разумеется, это был не "Новый мир", но нечто серьезное и общеинтересное там сказать можно было. Именно там я напечатал свою первую статью о национальном характере (1968) и статью "Секс, общество, культура" (1970). Политическими мои статьи никогда не были, как не было у меня и ясных политических идей о том, что надо делать. Более или менее самостоятельно политически думать я стал только с XX съезда, не столько под его влиянием, сколько в его атмосфере. Тогда мне казалось, что если удастся преодолеть сталинизм, то развитие социализма может пойти по демократическому пути. Однако постоянные зигзаги партийной политики заставляли в этом сомневаться. После разгрома Пражской весны мне стало окончательно ясно, что весь советский социализм себя изжил, реформировать его невозможно. Но когда и чем все это кончится, я понятия не имел и думать об этом мне было страшно. Об этом я подробно и, кажется, искренне написал в 1990 г. во вступительной статье к сборнику своих избранных сочинений, который вышел в свет только в 1999 г. (статья частично публиковалась раньше): "В 1963 году в Чехословакии мне подарили большую тяжелую вазу литого стекла. Она казалась монолитно-несокрушимой, но меня предупредили, что если она упадет, то разобьется буквально вдребезги, склеить ее будет невозможно. Эта ваза до сих пор цела и с 1968 года я видел в ней зримый символ несокрушимой советской империи и был твердо уверен, что когда на смену маразматическим кремлевским старцам придут более молодые и энергичные руководители, которые попытаются что-то исправить, результат окажется катастрофическим - общество, цементировавшееся только грубой силой, распадется на мельчайшие атомы. Я считал этот исход неизбежным и исторически справедливым. Ужасный конец лучше, чем ужас без конца." Какой отклик находили у читателей Ваши статьи? Получали ли Вы письма, каких было больше – серьезных размышлений о жизни, устройстве общества либо замечаний по частностям? Отклик был очень широкий. Люди звонили по телефону, поздравляли при встречах. Почти во всех библиотеках "Психология предрассудка" и другие статьи были из журнала вырезаны (не цензурой, а читателями). Самым лестным откликом на "Размышления об американской интеллигенции" было то, что статью дважды процитировал в своей первой политической книге А.Д. Сахаров. После этого в ЦК меня даже спрашивали, не я ли подсказал ему крамольные идеи, но на самом деле они знали, что мы с ним никогда не встречались. Однажды в Ленинграде я получил письмо от неизвестного читателя, молодого человека по имени Алексей Пуртов, который писал, что за его критическое отношение к действительности КГБ приклеивает ему психиатрический диагноз, и просил о встрече. Это в равной мере могло быть как правдой, так и провокацией. Вопреки здравому смыслу, я назначил юноше встречу на улице у Казанского собора. Он показался мне нормальным, но наивным. Он просил у меня адрес А.Д. Сахарова, чтобы включиться в правозащитную деятельность. Допуская возможность звукозаписи, я не стал обсуждать с ним политических проблем, а адреса Сахарова у меня правда не было. Кроме того, я сказал парню, что он многим рискует. Если его уже предупреждали, то на следующем этапе он может оказаться в психушке или в лагере. Через несколько месяцев или через год я получил от него открытку, отправленную из какого-то казахстанского лагеря, с несколькими словами "Игорь Семенович, Вы были правы". Больше я о нем ничего не слышал. По сегодняшним меркам, мое поведение выглядит трусливым. Но тогда все было иначе. Помимо соображений личной безопасности, я никогда не считал возможным подвергать молодых людей риску, на который сам не отваживался. Писем же было очень мало, отчасти потому, что люди боялись писать (если бы посторонний человек вдруг стал делиться со мной соображениями о переустройстве общества, я счел бы это кагебешной провокацией), но в особенности потому, что все мы предпочитаем писать ругательные, а не одобрительные письма. Иногда это даже становилось для журнала проблемой. Сотрудники "Нового мира" жаловались, что в ЦК и другие инстанции поступают целые горы ругательных писем, а журналу нечего им противопоставить, хотя интеллигенция его поддерживает. По поводу "Психологии предрассудка" мне запомнились только два письма. Одно, очень теплое и одобрительное, прислал из Новосибирска В.Н. Шубкин, который отметил, в частности, что для меня это новый этап в том смысле, что моя работа стала не только профессиональной, но и личностной. Этот отзыв был мне очень ценен. Другое, скорее критическое, письмо, подписанное "Еврей", говорило примерно следующее: Вы убеждаете антисемитов, что не нужно преследовать евреев, это правильно, но когда Вы станете рассматривать эти проблемы с точки зрения самих евреев? Разумеется, я согласился с этой критикой, но реализовать ее было не в моей власти. Нигде, кроме "Нового мира", писать об антисемитизме было нельзя. Один наивный редактор из Политиздата держался другого мнения и уговорил меня подготовить на эту тему книгу, я даже наговорил несколько диктофонных кассет, но стало ясно, что это пустое дело, и я эти кассеты стер. Оставляя в стороне содержательную сторону дела, нужно отметить, что сотрудничество ученых-обществоведов в прессе и толстых журналах (этим занимались в те годы многие) означало рождение нового жанра философско-социологической публицистики. При этом подцензурная печать порождала свою особую стилистику и эстетику соотношения текста и подтекста. Расшифровка Эзопова языка создавала у автора и читателя чувство особой общности, приобщенности к некоторой тайне. Хотя люди не надеялись на реальные социальные перемены, сама возможность подумать создавала принципиально иной стиль жизни. Правда, иногда эта общность была иллюзорной, многие читатели, как и цензура, толковали "неконтролируемый подтекст" (официальная формула цензурного ведомства) произвольно. Для современного читателя, не знающего ни подтекста, ни контекста ушедшей эпохи, эти ассоциации безнадежно утрачены. Да и кому какое дело, что "на самом деле" хотел сказать автор и как его воспринимали современники? Хотя для истории это существенно. Например, "Размышления об американской интеллигенции" были написаны под влиянием западной студенческой революции, но пока статья готовилась и печаталась (в "Новом мире" это было очень долго из-за цензурных задержек), подоспела Пражская весна, и авторские, вполне продуманные, аллюзии стали звучать гораздо смелее и революционнее, чем было задумано. В других случаях, наоборот, автор, в силу особенностей своей личной ситуации, рисковал значительно больше, чем казалось со стороны и тем более - ретроспективно. Какую роль, на Ваш взгляд, играет современная пресса в процессе самоидентификации личности, образовании "новых солидарностей"? Помогает ли людям лучше понимать окружающий социальный мир и стать более активными в его устройстве? Как Вам видится соотношение печати и телевидения в воздействии на умы людей, что изменилось – что в лучшую и что в худшую стороны? Очень незначительную. Тут действуют три фактора: 1) изменение соотношения печатных и электронных СМИ, 2) ускорение темпов социокультурного обновления и 3)специфические российские проблемы. Первые два процесса являются глобальными. Это не проблема, а одно из условий задачи. Печатное слово везде и всюду уступает визуальным материалам. Современная молодежь воспитана не на книгах и статьях, а на телевидении, которое сейчас дополняет и отчасти вытесняет Интернет. Как источник оперативной информации газеты уже практически никому не нужны, а чтобы сохранить свое значение аналитического источника - ТВ скорее развлекает, чем просвещает - нужна гораздо более высокая журналистская культура. В нашей стране с этим особенно сложно. Ассортимент духовной пищи в СССР был так же беден, как и пищи материальной. Общественная жизнь была застойной, поэтому стать на какое-то время властителем дум было сравнительно легко. Можно было ни за что пострадать, но и ни на чем заработать популярность. Смелость ценили выше глубины. Иногда достаточно было просто красиво намекнуть, что король голый. Поскольку хороших статей было мало, их помнили долго. Человек мог всю жизнь летать на воображаемых крыльях, друзья и знакомые охотно верили, что он не пишет ничего интересного только из-за цензуры. Свобода слова это в корне изменила. В динамичном мире все быстро приедается и обесценивается. Когда всего много, то подчас уже ничего и не хочется, особенно если потребление мотивируется не внутренними потребностями, а соображениями престижа. Свои старые советские функции пресса утратила. Для многих из нас газета была тем местом, куда можно пожаловаться. Сегодня это стало бессмысленным. То, что пресса стала свободной, - наше величайшее достижение. Я совершенно согласен с А.Н. Яковлевым, что при всех недостатках наших СМИ, без них всесилие и произвол властей возросли бы еще больше. То, что все средства массовой информации стали кому-то принадлежать, меня не смущает. Самый плохой Березовский лучше самого хорошего агитпропа, потому что а) у него есть конкуренты и б) неполитические вопросы ему безразличны, тогда как КПСС хотела управлять абсолютно всем. Но когда ангажированность газеты просто бьет в глаза, читать ее станосится неинтересно. К тому же многие газеты на самом деле продается не только оптом, но и в розницу; многие журналисты лгут настолько цинично, что верить им просто невозможно (я вернусь к этому в следующем ответе). Лично я нашим СМИ определенно не доверяю и обхожусь практически без них. Безыдейность молодежи, по поводу которой все плачут, меня не огорчает. Мучительный процесс деидеологизации все еще продолжается, и это хорошо. Это естественная психологическая самозащита против многолетней - и продолжающейся! - лжи. Многие российские СМИ не столько учат людей думать, сколько стараются манипулировать ими в корыстных целях. Это особенно наглядно показал коссовский кризис, когда все было поставлено на службу обанкротившемуся имперскому сознанию. В этих условиях человек должен твердо усвоить, что "все врут календари", и верить только тому, что дважды два - четыре. Так мы жили в последние годы советской власти. Так же нужно жить и теперь. Я считаю, что в современных условиях человек должен дистанцироваться от общества и обеспечить материальную и психологическую самостоятельность прежде всего себе и своей семье. За этим, естественно, следует осознание своих социально-групповых и, со временем, классовых интересов (этого у нас пока еще нет). Только после этого придет осознание общечеловеческих ценностей. Мне очень грустно, что стране, народу приходится проделывать этот процесс с нуля, платя за это огромную цену. Но другого пути нет. Коммунистическая идеология полностью отождествяла интересы общества с интересами государства. Прогресс состоял прежде всего в "разгосударствлении" общественного сознания. Но в советскую эпоху он не был завершен, а в послеперестроечный период разговоры об "общечеловеческих ценностях" стали циничным прикрытием бандитского капитализма. Теперь многие люди снова ищут спасение в "державности". Единственной реальной альтернативой этому является индивидуализм, хотя тупики его нам хорошо известны. Новые социально-нравственные ценности появятся гораздо позже и отнюдь не в СМИ. Какими они будут - никто не знает. Лично мне кажется, что в долгосрочной перспективе, если страна, как я надеюсь, избежит коммунофашизма, общественное сознание россиян будет развиваться в идейной борьбе двух традиционных для России ценностных систем - социал-демократической (либеральный вариант) и социал-христианской (консервативный вариант). Радикальный либерализм и православный фундаментализм у нас не привьются, а национал-большевизм останется, как ему и положено, идеологией люмпенов. Ваши сегодняшние положение в науке и отношения с печатью? В российской науке я популярный аутсайдер. Это словосочетание кажется противоречием в терминах, но именно так оно и есть. Я работаю, но мои знания и работа не востребованы и никому не нужны. Правительственные учреждения к обсуждению вопросов, в которых я компетентен, меня никогда не привлекают, а если о чем-то спрашивают (как Министерство образования при обсуждении предварительных планов школьного сексуального просвещения, еще до получения денег из ООН), то поступают наоборот. В Государственной думе мое имя - анафема. За вычетом трех эмпирических исследований подростковой и юношеской сексуальности, осуществленных В.В.Червяковым при моей теоретической помощи, я работаю в полном одиночестве, при финансовой помощи Фонда Макартуров и отчасти - РГНФ, без какой бы то ни было обратной связи с обществом. В 1997-98 г.г. я опубликовал 4 большие новые книги ( в ближайшее время должны выйти еще две), но ни одна из них не удостоилась рецензии в профессиональном журнале, почти никто из моих коллег о них даже не слышал. Хотя темы их актуальны и незаезжены. Попытки найти педагогическую работу оказались безуспешными. Хотя для нашей страны мои знания во многом уникальны, передать их некому. Аспирантов у меня нет с 1975 года, хотя я был хорошим учителем, многие из моих старых учеников заняли видные места в отечественной науке или в эмиграции. Да и как бы я мог преподавать на социологическом факультете, который присуждает докторскую степень Жириновскому? В общем, это совершенно нормально. Естественная смена научных поколений, усугубленная сменой общественного строя, усилила и углубила межпоколенные и возрастные различия. Прежний жизненный опыт стал ненужным, а то и дисфункциональным. Молодые люди лучше образованы, у них другие взгляды, читать старые книги и даже новые книги старых авторов им неинтересно. Лучше все придумывать самим. Ученые старшего поколения заняты сами собой, своими болезнями и борьбой за выживание, которая привела к атомизации научных сообществ и даже личных отношений. Со своими старыми товарищами я встречаюсь преимущественно на похоронах и юбилеях, где мы всегда говорим, что надо бы встречаться чаще. На похоронах эти пожелания звучат особенно трогательно. Дикое первоначальное накопление, ошибочно называемое рыночной экономикой, разрушило нормальные механизмы книжной торговли. Издатели, издающие хорошие книги, и читатели, готовые их купить, не могут встретиться друг с другом. Если у тебя нет денег или административных возможностей, ты никто. Поскольку я никогда не был пробивным и ничего не сумел (и не пытался) "прихватизировать", в этом славном новом мире мне неуютно. Сказывается и междисциплинарность моих научных интересов. Они и раньше не вписывались ни в какую институциональную систему. Я даже не знаю, к какому научному сообществу принадлежу. Ближе всего мне, конечно, социологи, но у меня также много общего с философами, психологами, этнографами, историками, педагогами, сексологами. Однако в каждом из этих сообществ я остаюсь человеком со стороны. Ни на чью поддержку рассчитывать не приходится. Политически я также никуда не вписываюсь. Я приветствовал крушение советского режима, но многие действия так называемых "демократов" казались мне ошибочными, дающими эффект бумеранга, что и доказал построенный в России бандитский капитализм. Между тем Россия - страна хорового пения ( хотя, в отличие от грузин, в русском застолье кто-то всегда фальшивит, - нам важен не результат, а участие). "Плохую песню они пели хором, раскладывая ответственность на всех участников". Я же человек городской, необщинный и несоборный. Моя "сексуальная" тематика многим кажется второстепенной и низменной. Советская сексофобия отомрет еще не скоро. Люди, не понимающие, что такое профессионализм (а с этим у нас всегда было плохо), искренне уверены, что единственным стимулом таких занятий может быть личная сексуальная озабоченность, которая почему-то кажется постыдной. Под эту проблематику невозможно получить деньги, она считается несерьезной и даже опасной. Понятно, что у людей просто срабатывают их собственные защитные механизмы, но от этого не легче. Профессионального сексологического сообщества в России вообще нет, а я к тому занимаюсь не столько сексологией, сколько социальной историей и социологией сексуальности. Обсуждать это не с кем. Так что моей главной и единственной референтной группой являются западные коллеги. Но у них своих забот хватает, да и писать по-английски сверх необходимости мне не хочется. Мой потенциальный воображаемый читатель живет в России, но я с ним незнаком. Никаких мессианских чувств у меня нет. Я делаю свое дело просто по инерции, как графоман, ради самого процесса работы, не ожидая от ее результатов ни материального, ни морального удовлетворения. В конце концов, как говорил Клим Самгин или кто-то из его собутыльников, что такое одиночество в Москве по сравнению с одиночеством во Вселенной ? Мои отношения со СМИ очень смешные. Журналисты - единственная категория людей, которые обо мне часто вспоминают ( в 1999 г. программа "С добрым утром" даже поздравила меня с днем рождения, за что я ей очень благодарен), мое имя и физиономия периодически мелькают на телеэкране и в прессе, создавая впечатление, будто я что-то значу. Но впечатление это ошибочно. Моя популярность в массовой прессе в 1960-80-х годах была связана отнюдь не с вопросами секса, а с проблемами личности, молодежи, национальными отношениями и т.д. И держалась она не на газетных статьях, а на книгах, которые выходили большими тиражами (общий тираж "Юношеской психологии" составил полтора миллиона экземпляров) и немедленно раскупались. Газетные статьи лишь расширяли круг моих читателей. Разговор о необходимости сексуального образования молодежи, в который я активно включился в начале 1980-х, поддерживала практически вся советская пресса. В годы перестройки эта тематика вышла на первые страницы газет, хотя не всегда в лучшем варианте (об этом подробно написано в моей книге "Сексуальная культура в России"). По просьбе ЦК Комсомола я даже выступал на семинаре главных редакторов молодежных газет, которые все вдруг захотели писать о сексе. Я советовал им избегать физиологизации и рассматривать эти вопросы в их естественном психологическом контексте, но сделать это они не сумели, печатать дешевую эротику и открывать соответствующие видеосалоны было проще и прибыльнее. В конце 1980-х мои статьи по этим вопросам печатались в "Неделе", "Труде", "Литгазете", "Комсомольской правде", "Учительской газете", "Аргументах и фактах", "Огоньке", "Советской культуре" и многих других изданиях. Поносили меня в те годы только "Советская Россия", "Молодая гвардия" и "Наш современник". Даже "Правда" , обругивая чей-то очередной неудачный сексуально-просветительский опус, однажды заметила (цитирую по памяти, но близко к тексту): ну, почему, когда об этих вещах пишет Кон, все приемлемо, а как только за них берутся другие, получается черт-те что?! Особенно важными были мои выступления, кстати, очень умеренные и осторожные, в программе "Взгляд" и в "Аргументах и фактах" (в обоих случаях инициатива принадлежала журналистам), которые смотрела и читала вся страна. Однажды в Шереметьеве пограничник сказал мне: "Я Вас знаю, я видел Вас в программе "Взгляд". - Очень приятно, - ответил я. - А как Вы относитесь к тому, что эту программу закрыли? - Резко отрицательно, это доказывает, что власти боятся гласности. -Я тоже так думаю", - сказал солдатик, и этот разговор на государственной границе показал мне, что гласность необратима. С тех пор все изменилось. Молодые журналисты, которые мало читают, считают меня не социологом, а сексологом, не совсем понимая, что это значит. Социальных вопросов они, как правило, не задают, потому что не умеют, напечатать в наших газетах что-либо серьезное практически невозможно. На Би-би-си или "Свободе" уровень интеллигентности гораздо выше. Изменилось и отношение российской прессы к сексуальной культуре. За редкими исключениями, наши журналисты, как и политики, не поняли или не захотели понять, что крестовый поход против сексуального просвещения, начатый совместно КПРФ и РПЦ, с подачи американских фундаменталистов, - только верхушка айсберга, попытка с заднего хода восстановить тоталитарный контроль над личностью. Я пытался обратить на это внимание журналистов, но меня никто не услышал. В 1991 г. "Московские новости" не напечатали специально для них написанную статью с анализом очень интересных свежих данных опроса общественного мнения, которые предоставил мне Юрий Левада. В 1994 г. "Известия" не опубликовали заказанную и принятую редакцией статью "Секс как зеркало русской революции"; редакция почему-то считала, что она предназначена для раздела "Частная жизнь", который был перегружен. После долгих проволочек статью напечатала "Неделя" (15 апреля 1994), но там ее никто не заметил. Между тем тогда обсуждение этих острых политических вопросов было своевременно, а в декабре 1997 г. это было уже махание кулаками после драки. С 1996 г. дружное наступление на сексуальное и психическое здоровье российских детей и их родителей ведут не только "Советская Россия" и "Правда-5", но и "Вечерняя Москва", "Новая газета", "Независимая газета", "Литературная газета", "Общая газета" и др. Если бы газеты написали, что начинается важное дело, но, как всегда, плохо и безответственно, это было бы очень полезно и конструктивно. Вместо этого нам доказывают, что сексуальное просвещение - злодейский заговор западных спецслужб или, в лучшем случае, фармацевтических фирм, чему могут поверить только в сумасшедшем доме! Делается все это на самом низкопробном интеллектуальном и моральном уровне, вплоть до прямой клеветы. "Независимая газета" даже сообщила, будто какие-то западные фармацевтические компании заплатили мне за поддержку идеи сексуального просвещения 50.000 долларов! Если бы… Интересен случай Егора Яковлева, с которым у нас издавна были добрые отношения, но который на дух не переносит ничего сексуального. Первое, что он сделал, придя в "Московские новости", - снял из номера посвященное этой теме интервью со мной: "Для Кона это мелко!" На самом деле мелких тем не бывает, бывает мелкий подход. В 1999 г. демократические убеждения и развитое нравственное чувство не помешало Яковлеву напечатать материал Ирины Медведовой, где, помимо многого другого, утверждается, что необходимой предпосылкой самоуважения ребенка является великодержавное сознание силы и могущества своей страны. Бедные голландские дети, вероятно, до сих пор не оправились от потери Индонезии, а уж англичане, потерявшие такую гигантскую империю, все и подавно невротики! Разбираться, что тут идет от невежества, что - от личных пристрастий редакторов, что - от политических игр и что - от коррупции, мне неинтересно. Уверен, что большинство этих статей - заказные, хотя главные редакторы этого подчас не знают. Так было в "Труде". Сначала, подобно большинству газет, он напечатал две совершенно дикие статьи против секспросвета, включавшие байку, будто где-то в подмосковье школьников обучали технике полового акта, после чего маленький мальчик, придя домой, заявил родителям: "У вас неправильная сексуальная позиция". Характерно, что проходили эти материалы не по тому отделу, который обычно занимается подобными темами и где работают грамотные журналисты, а окольными путями. Но затем лично главный редактор усомнился в правильности этой позиции и попросил меня высказать свое мнение, что я и сделал в самой резкой форме в статье "Секспросвет в Вороньей слободке" ("Труд", 29 августа1997), редакция с ним согласилась. Однако этот пример в моем опыте единственный. Остальные главреды либо не читают своих газет, либо верят публикуемому ими бреду, либо он отвечает их политическим интересам. Мне на их страницах делать нечего. Серьезную статью, которой я горжусь, в последние пару лет мне удалось опубликовать, помимо "Труда", лишь в "Известиях" ("Не говорите потом, что вы этого не знали. Подростки и сексуальная контрреволюция". 30 декабря 1997) . Кое-что приличное выходило в газете "Время МН" и в журналах "ОНА" и "МЕГАПОЛИС". На ТВ было приятно участвовать в программе Владимира Познера. Большие фрагменты моих книг печатались в петербургском "Часе пик". Остальное не стоит упоминания. А книги, к сожалению, мало кто читает. Некоторые друзья и коллеги думают, что провал проектов школьного сексуального просвещения меня очень расстроил и что теперь я веду героическую борьбу за их возрождение. Ничего подобного! К героизму я отношусь так же, как Евгений Шварц ("несчастна та страна, которая нуждается в героях"). В возможность быстрого создания в России современной системы сексуального просвещения, как и в мгновенное превращение нашей страны из авторитарной в демократическую, я не верил ни одной минуты. Но в балансе истории ничто не пропадает. Российские журналисты, развязавшие и уже три года продолжающие "антизападную" компанию против секспросвета (ни власти, ни владеющие прессой олигархи ее не начинали, даже неуважаемая мною Госдума в этом деле оказалась на подхвате), несомненно, нанесли тяжелый ущерб здоровью и культуре россиян. Благодаря им, десятки тысяч людей обречены на смерть от СПИДа и на многие другие неприятности. Программа планирования семьи была едва ли не единственной успешной Президентской программой, а ее срыв - едва не единственная успешная социальная акция российской прессы (когда журналисты отстаивают правое дело, на них обычно не обращают внимания), так что пресса может собой гордиться. Не говоря уже о том, что она углубила и без того большой разрыв между молодежью и старшими поколениями. Однако рыдать по этому поводу или демонизировать прессу, как она поступила с "сатанинской" РАПС (Российская ассоциация планирования семьи), мне не хочется. Наша пресса такова, какова она есть. Развалить что-то она может, сделать - никогда. Никто не выступал против профилактики туберкулеза, а эпидемия его тем не менее растет, школьный секспросвет вполне могли завалить и сами чиновники Минобразования и т.д. и т.п. В долгосрочной перпективе невежество и оголтелость российской правящей элиты, включая СМИ, имеет даже положительную сторону, способствуя их саморазоблачению. Это факт, что большевистская сексофобия объективно помогла крушению Советской власти. Люди были членами КПСС и других подобных организаций, но в решающие моменты они поступали не так, как их учили, а так, как им подсказывали их собственные члены. И это было правильно! Сегодня, когда молодежь - не с пенсионерами же говорить о сексуальности! - имеет самостоятельный доступ к информации, оболванить ее значительно труднее. Молодые люди могут поверить, что поддержка фашистского режима Милошевича отвечала национальным интересам России, но тому, что государственная безопасность требует от них не заниматься любовью и не пользоваться контрацепцией, они никогда не поверят. Саморазоблачение одной лжи влечет за собой разоблачение другой, еше более опасной. Все больше людей понимают, что любая порнография лучше поповщины (не путайте с религией, это разные понятия), потому что порнографию вы выбираете или не выбираете сами, а попы и коммунисты навязывают вам свою волю принудительно, с помощью цензуры. Но чем больше они стараются, тем ниже их авторитет. Вместо того, чтобы с ними спорить, их нужно популяризировать. С 1998 г. главным и практически единственным каналом общения с читателями для меня стал Интернет. У меня есть собственный, открытый по просьбе медиков, вебсайт http://sexology.psi.med.ru или http://konigor.hypermart.net . Материалы, относящиеся к однополой любви, я публикую также на геевском сайте Gay.ru (это один из популярнейших в России сайтов). Учитывая мое компьютерное невежество и неприязнь к технике, работа в Интернете - такой же анекдот моего странного бытия, как то, что подобный моралист и консерватор стал апостолом "сексуальной революции", которого юродивые борцы с порнографией поносят на уличных митингах. Зачем я трачу время на Интернет, мне самому непонятно. Не нуждающемуся в рекламе ученому заниматься заведомо бесплатной работой бессмысленно, никто из зарубежных сексологов ничего похожего не делает. Но это не более бессмысленно, чем вообще жить в России, - многие лучшие представители нашей интеллигенции, "прорабы перестройки" давно уже общаются с соотечественниками из прекрасного далёка, что только доказывает их разумность (я говорю это всерьез, без иронии). Судя по интернетной статистике (сам я в этом не разбираюсь), мой сайт довольно популярен, однако люди задают мне не столько социальные, сколько личные вопросы, зачастую элементарные либо медицинские: "Отчего у меня густая сперма?", "Бывают ли от онанизма прыщи и как с ними бороться?", "Можно ли жениться на двоюродной сестре?", "Как вылечить преждевременную эякуляцию?" и т.п. При открытии сайта я предупреждал, что он будет полупрофессиональным, о том, что, куда и как совать, просьба не спрашивать. Но пятнадцалетний внук моих старых друзей сказал, что на самом деле именно эти вопросы - самые важные. Я подумал, что устами сексуально-озабоченного младенца глаголет истина, и снял высокомерное предуведомление, на которое никто все равно не обращал внимания. Кроме ответов на вопросы, я размещаю в Интернете свои новые книги и статьи, откликаюсь на прочитанные книги, реферирую иностранные научные журналы. Скоро открою юмористическую рубрику "Кунсткамера", где буду без всяких комментариев размещать присылаемые коллегами самые глупые выступления российской прессы по вопросам секспросвета. Народ должен знать своих героев! Кому это нужно и нужно ли вообще - не знаю, обратной связи нет. По идее, все это должны делать - и получать на эту работу приличные гранты - какие-то учреждения и организации. Но то ли они ленивы и нелюбопытны, то ли у них есть более важные дела, то ли они еще не поняли значения Интернета. В Интернете я свободен. А превращение труда из средства существования в способ существования - не что иное, как реализация светлого коммунистического будущего, в которое я почему-то не верил. Все к лучшему в этом лучшем из миров! Заметки на полях и по поводу   www.pseudology.org