Игорь Семёнович Кон
Ответы на вопросы журнала
"Гендерные исследования" 2000, # 5 стр. 27-33
(2000, № 5, стр.27-33)
Уважаемые профессора Форосской Летней Школы!

Как было сказано на заключительном занятии в Форосе, ХЦГИ готовит к изданию № 5 журнала "Гендерные исследования" по материалам Школы. В этом номере мы решили не ограничиваться традиционной формой публикации отдельных "школьных" лекций, но попытаться создать в журнале некоторое общее дискуссионное пространство обсуждения концептуальных проблем развития и перспектив гендерного дискурса в бывшем СССР. В связи с этим в качестве основной формы редакция журнала предлагает форму вопросов-ответов (вопросы одинаковые для всех, а ответы на них будут, естественно, разные), которые, на наш взгляд, помогут проявиться различным точкам зрения и различным подходам к проблеме и особенностям гендерного дискурса в постсоветских странах.

В этом письме я посылаю вам составленные редакцией вопросы и очень надеюсь, что ваши ответы на них, опубликованные в № 5 журнала, помогут актуализовать дискуссию на тему гендерного дискурса в наших странах.

С уважением,
Ира Жеребкина

А это вопросы:

1. Как вы думаете, существует ли вообще концептуальная дихотомия Запад-Восток в гендерных исследованиях? Если да, то какой концептуальный и практический смысл она имеет в дискурсе постсоветских гендерных исследований?

Многие вопросы, обсуждаемые на Западе, для постсоветского пространства не имеют реального социального значения или, как минимум, не являются первоочередными. Обсуждать их можно и нужно, потому что главные тенденции развития являются глобальными, но cum grano salis. Идти нужно от проблем, которые, при достаточно ясном поннмании их сути, могут быть сформулированы "на пальцах". Если идти от "дискурса", дело сведется к усвоению некоторого количества новых иностранных слов, которые и на Западе являются эзотерическими и довольно быстро устаревают, сменяясь новыми. В наших же палестинах эта неизящная словесность выглядит и вовсе экзотической.

2. Как вы думаете, имеет ли смысл (концептуальный и практический) в постсоветском гендерном дискурсе столь популярное в западной теории проблемное различение понятий пол/гендер? Почему? Как вы оцениваете современную критику этого различения в западной феминистской теории конца 90-х годов 20 века?

Абсолютное разграничение этих понятий с самого начала было искусственным, освободив теоретиков от необходимости знать не только биологию, но и антропологическую и психологическую конкретику. Под влиянием критики философам пришлось признать, что пол все-таки "имеет значение" и сделать шаг назад, признав различение пола и гендера относительным, имеющим смысл только в определенном контексте.

Однако возвращаться к прежней категориальной нерасчлененности и называть гендер - полом, а маскулинность - мужественностью, на мой взгляд, не следует. Это лишь увеличивает терминологическую путаницу. Когда-то в 1970 г., в большой статье в "Литературной газете", где впервые в советской массовой печати были эксплицированы проблемы социально-психологических различий между полами, я сделал эту ошибку и потом долго раскаивался. "Маскулинность" - не столько "мужественность", сколько "мужчинность", "мужеподобие". При всей многозначности научных терминов, они точнее, чем обыденное словоупотребление.

Феминистско-гендерное словотворчество меня порой смущает. Может быть слово "феминность" и не хуже "фемининности", - лишнее "ин" не несет дополнительной смысловой нагрузки. Но тогда нужно писать не "феминизм", а "фемизм", не "маскулинность", а "маскульность" и т.д. Слишком вольное обращение со словами, без учета общего духа и логики языка, я воспринимаю как лингвистические издержки наивного конструктивизма, который незаметно перерастает в философию Вороньей слободки - "как захочем, так и сделаем". Увы, не получается. Отсутствие редакторов и корректоров не идет на пользу науке.

3. Общепризнанным является дискурсивный факт, что в странах бывшего Советского блока политическое и академическое использование термина "гендер" не несет в себе маркировку "феминистский" (а, напротив, выражает, по словам Джоан Скотт, "политическую нейтральность и академическую респектабельность"). Как вы оцениваете эту концептуальную (и политическую) особенность функционирования гендерного дискурса в бывшем СССР и тенденции дальнейшего развития этой специфики?

Лично для меня гендерные исследования - прежде всего некая предметная область. Феминизм первым остро поставил лежащие в их основе вопросы, но для их обсуждения и практического решения феминистские подходы - только одна из многих возможностей, тем более, что сами эти подходы неоднозначны. Между западными философскими феминистскими теориями и конкретными исследованиями, которыми занимаются обществоведы и психологи, - дистанция огромного размера. Иногда за нею стоят имманентно разные стили мышления. Люди просто не читают друг друга, что само по себе вполне законно, но не всегда плодотворно.

Мне кажется, что надо заботиться не столько о чистоте "феминистского дискурса", сколько об адекватном дисциплинарном расчленении проблем и способов их постановки. Если этого не сделать, пост-советская гендерология останется маргинальной и сугубо верхушечной и будет восприниматься обществом как интеллектуальная игра вскормленной на западные деньги женской элиты - "страшно далеки они от народа". Лично мне эти интеллектуальные игры нравятся, но скорее как кремовый завиток на торте, который не заменяет хлеба.

4. Не является ли, на ваш взгляд, логическим/дискурсивным противоречием тот факт, что термин "гендер" в западной социальной теории и феминизме появился как раз для того, чтобы уйти от традиционной половой дихотомии мужского/женского с целью обозначения феномена половой плюральности в современной структуре гендерных идентичностей (фиксируя как минимум наличие пяти гендеров в современной культуре: мужской, женский, гетеросексуальный, гомосексуальный и транссексуальный), в то время как после официального/политического закрепления этого термина в документах Пекина-95 (символизируемого риторикой "гендерной перспективы", "гендерной экспертизы" и "гендерного равенства" в государственных документах и в формах активности Гендерных Бюро ООН в странах бывшего СССР) контекст его использования аппелирует как раз - сознательно или бессознательно - к старой дихотомии мужского/женского: гендерное развитие предполагается исключительно через развитие "взаимоотношений мужчин и женщин в современном мире" (а где остальные гендеры?). Кроме того, термин "гендер" заменяет в них обычно даже не два, а одно понятие - понятие "женщина/женское"? Не говоря уже о том, что данная политическая риторика основана на концепциях эгалитарного либерального феминизма, которые подверглись критике в постлиберальном мире современных различий?

Это очень хороший вопрос. Но Анна Фаусто-Стерлинг (1993), к которой восходит эта концепция, говорит о пяти не гендерах, а полах, связывая их с определенными индивидуально-групповыми анатомическими свойствами:
 
1) обладатели женских гениталий - женщины,
2) обладатели мужских гениталий - мужчины,
3) обладатели смешанных гениталий - гермафродиты ( гермы),
4) обладатели преимущественно женских, но с мужскими элементами гениталий - фемининные псевдогермафродиты (фермы) и
5) обладатели преимущественно мужских, но с женскими элементами гениталий - маскулиинные псевдогермафродиты (мермы).
 
Это не совсем конструктивистская модель. На гендеры, связанные исключительно с психологическими, идентификационными моментами, ее спроецировали позже, получив несколько другую пятерку, которую Вы и цитируете. Это показывает, как сложно разграничить пол и гендер и как легко это превращается в терминологическую игру для узкого круга посвященных, которая для политического дискурса непригодна.

В политическом дискурсе речь идет о больших социальных группах/классах, прежде всего о женщинах, положение сексуальных меньшинств рассматривается как производное.
 
Разумеется, их проблемы также должны быть эксплицированы. Но исторической и логической предпосылкой деконструкции и преодоления "гетеросексизма" и "гетероцентризма" является преодоление сексизма, а не наоборот. Реально-политический дискурс по самой природе своей более оппортунистичен (политика - искусство возможного), чем философский, где правомерны любые допущения. Это отражает не только нежелание политиков ввязываться в заведомо непопулярные баталии, но и реальную иерархию и последовательность подлежащих решению проблем. В каком-то смысле, спасение утопающих - действительно дело рук самих утопающих. Кто не стучит, тому не отверзется. Но громкость стука имеет свои объективные предпосылки.

5. Если говорить о понятийном аппарате современного гендерного дискурса, то нет ли, на ваш взгляд, логического противоречия между ведущими западными гендерными теориями, с одной стороны, и политической и социальной практикой использования понятия "гендер" - с другой (как сказано в Пекинской Программе Действий, последнее предполагает или "изучение женщин", или "различия в статусах, опытах или возможностях для мужчин и женщин" - без концептуализации того, как сами значения "женское" и "мужское" дискурсивно установлены, какие противоречия скрыты за этими значениями, какие вариации или исключения субъективности в них проблематизированы и т.п.)? Если такое противоречие существует, является ли оно, на ваш взгляд, дискурсивно или политически продуктивным? Или наоборот?

На мой взгляд, вся гендерная проблематика исторически связана с постепенным признанием культурой, а затем и наукой, множественности индивидуальных различий, которые не укладываются в привычные дихотомические схемы. Сначала объявили о своей субъективности и праве на нее женщины. Этому предшествовали 150 или больше лет феминистского движения и, что не менее важно, глубочайшие и необратимые социально-структурные сдвиги в половом/гендерном разделении труда, характере публичной власти и т.д. Затем, после Второй мировой войны, вышли из чулана геи и лесбиянки. В конце ХХ в. настала очередь "третьего пола", трансгендерников.

Это естественный, закономерный процесс. Но "право на особенность" должно вести не к умножению количества самодостаточных гетто, где можно расслабиться в обществе себе подобных, а к постепенному отказу от упрощенной категоризации, за которой всегда стоит какая-то дискриминация. Пять гендеров - больше, чем два, но кому-то и в "пятерке" неуютно.

Каждый человек имеет множество идентичностей, но главная из них - та, в которой он чувствует себя наиболее уязвимым. Социологам и социальным психологам это давно известно и у них есть понятийный аппарат для описания соответствующих процессов.

Если перевести вопрос в плоскость онтологии, то главное открытие последних лет - понимание совместности действия природных и социальных сил. Отправной точкой новоевропейского дискурса о мужском и женском была дихотомическая модель, замкнутая на репродуктивную биологию, которой подчиняли все остальное. Позже эта модель стала многофакторной, показав, что соотношение мужского и женского в одних сферах жизнедеятельности предполагает взаимную исключительность, в других - более или менее существенные различия, а в третьих - полную взаимозаменяемость. Затем на свет божий вышли индивидуально-групповые вариации. Несколько десятилетий они казались преимущественно продуктом культуры и социализации, на одной и той же биологической основе.

Это наглядно видно в психологии. Согласно периодизации Кэрол Джэклин (1992), в 1910-20-хх гг. немногочисленные исследования психологических особенностей мужчин и женщин подводились под рубрику «психологии пола» ( psychology of sex), причем пол зачастую отождествлялся с сексуальностью. В 1930-60е гг. «психологию пола» сменила «психология половых различий» (sex differences), которые уже не сводились к сексуальности, но большей частью считались заданными природой. В конце 1970-х годов, по мере того, как круг исследуемых психических явлений расширился, а биологический детерминизм ослабел, этот термин сменился более мягким - «различия, связанные с полом» (sex related differences). Наконец, в 1980-х годах их стали называть «гендерными различиями», которые могут вообще не иметь биологической подосновы.

Теперь становится ясно, что за индивидуальными психологическими различиями, не совпадающими с идеально-типическими образами М и Ж, могут стоять, в достаточно широком диапазоне, различия природные. Это делает разницу "пола" и "гендера" более условной и подвижной.

Философски и политически, это не возврат к биологическому детерминизму, а, напротив, признание неустранимости и ценности индивидуализации и плюрализма. Старый советский юмор (не помню, чей именно): "Что такое телеграфный столб? - Хорошо отредактированная сосна". Но хотя сосна "интереснее" столба, провода по ней не протянешь. Кого-то удается "отредактировать", а кого-то нет.

6. Какие темы, на ваш взгляд, являются сегодня основными для концептуализации и проблематизации их в постсоветских гендерных исследованиях, и, соответственно, в постсоветских практиках преподавания гендерных курсов и программ?

Я бы начинал с анализа наиболее очевидных и значимых социально-структурных, политико-экономических неравенств, к восприятию которых наши люди лучше подготовлены своим прошлым марксистским образованием, как бы оно ни оценивалось сегодня. Основной вопрос - что на самом деле меняется в социальном положении и деятельности мужчин и женщин, от которых (от положения и деятельностей) производны стереотипы маскулинности и фемининности и связанные с ними образы Я.

Деконструкция "тонких различий", как их называет Пьер Бурдье, возможна лишь на этой основе. Визуальные знаки, которые анализирует Анна Альчук, также весьма доходчивы (убедился в этом на практике). Напротив, попытка идти от модных сегодня на Западе абстрактных категорий, у обычных наших студентов ничего, кроме протеста против птичьего языка у одних и чувства собственной элитарности у других, не вызывает. Другое дело - западные спонсоры, которым хочется, чтобы все говорили на их языке. Язык конституирует общность. Скажи мне, на каком языке ты говоришь, и я пойму, к кому ты обращаешься. Но грантодатель - не всегда самый интересный собеседник. Только не поймите меня так, что я против "западного" языка. Я за то, чтобы усваивать все полезное, лишь бы не сводить проблемы к назывным предложениям.

Единственный способ самоконтроля - пересказать любое положение другими словами. Если это не получается, значит ты сам не понимаешь, что говоришь.

7. Нет ли, на ваш взгляд, логического парадокса между возникшей с начала 90-х годов академической стратегией формирования и репрезентации гендерных исследований в постсоветской академии (направленной на легализацию и легитимацию так называемых гендерных идентичностей в системе традиционного социального знания) и реальной социальной практикой деструкции гендерных идентичностей в ситуации государственного гендерного насилия в странах бывшего СССР (когда в драматических условиях постсоветского выживания массы "гендер" фактически становится "натурализованным полом"?)

Это две стороны одного и того же процесса. Я сторонник профессионализма. Пусть каждый делает свое дело, а общий баланс сложится сам собой и вызовет к жизни новые деконструкции и новые понятия. Философия очень плодотворна как критика существующего знания с позиций какой-то уже переживаемой, но еще не сформулированной неудовлетворенности и неясности (лет 45 тому назад у меня был интересный разговор на эту тему с приезжавшим в Ленинград Ж.П. Сартром; к сожалению, Симона де Бовуар была простужена и присутствовала на нашей беседе молча). Но заменой эмпирического знания она не является.

Расстановка акцентов тоже может быть исторически и логически стадиальной. Конструирование гендерного субъекта, в противовес бесполости, за которой стоит молчаливая универсализация мужского опыта, начинается с прояснения и утверждения его особенности, которая на этом этапе развития неизбежно преувеличивается, превращаясь в неизменную "сущность". А потом ее начинают деконструировать, доходя до полного отрицания всякой онтологии.

8. Как вы считаете, могут ли концепции "тела", "сексуальности" и "желания", сыгравшие большую роль в методологии гендерной теории и гендерных исследований на Западе, иметь методологическое значение для развития постсоветских гендерных исследований (если "сексуальность" здесь сведена либо к физиологическому персональному выживанию, либо к публичному порнографическому регулированию, "желание" - к примитивным инстинктам, "тело" - к коллективной телесности биологического выживания)?

Безусловно. Кстати, у истоков этой проблематики стоит не кто иной, как М.М. Бахтин. Но понятия "тела", "желания" и "сексуальности" весьма многозначны и часто дематериализованы. Меня интересует не туманная "коллективная телесность", а реальные мужские и женские тела и их многообразные художественные и бытовые репрезентации, которые можно увидеть, представить, пощупать. История мужского тела, которой я сейчас занимаюсь, для меня неотделима от его иконографии, истории одежды и прочей конкретики. Иначе "тело" становится таким же нематериальным объектом, как "дух", и возникает бесконечный дискурсивный дискурс о дискурсе, от которого кружится голова. Бертран Рассел, который был большим любителем детективов, говорил, что это единственная литература, в которой персонажи что-то делают, в "высокой" же литературе они только рассуждают о том, что бы они сделали, если бы были способны действовать.

9. Как, на ваш взгляд, возможно совместить новую постсоветскую идеологию женской виктимизации (определяемую не столько доминантным дискурсом, сколько "самими женщинами" в качестве основной идеологии формирующегося женского движения в странах бывшего СССР и выраженную в апелляции к различным поистине ужасающим показателям жизни женщин в постсоветских условиях: торговля женщинами, насилие в отношении женщин и детей, безработица и т.п.) с феминистской перспективой, направленной, как известно, против идеологии виктимизации как таковой? Как вы оцениваете перспективу данного совмещения в русле дискурса развития гендерных исследований в бывшем СССР?

У меня склероз - не могу вспомнить, кто из героев русской литературы просил другого: "Пожалуйста, не говори красиво!" На философском уровне ответ дал еще Маркс: в ходе своей освободительной борьбы революционный класс изменяет не только объективные условия, но и самого себя. Это верно и для женщин. Практически, если какая-то группа социально беззащитна и угнетена, она не может не жаловаться и не просить защиты у тех, кто сильнее. С этого начинали и западные женщины. Чистота "дискурса" в этом контексте меня почему-то не волнует. Другое дело, что "защитники" подчас довольно субъективно трактуют интересы тех, кого они защищают. Характерный пример - феминистская критика порнографии, которая пытается элиминировать эротику и сексуальность как таковые. Говорить от лица "женщин вообще" так же рискованно, как от имени всего "прогрессивного человечества". Это одна из причин того, что феминизмов стало так много и они несовместимы друг с другом, причем иногда за этим можно увидеть определенные групповые интересы.

10. Пол и половое/сексуальное различие становятся сегодня фокусом для интенсивных политических дискуссий в странах бывшего СССР (дискуссии о проституции, многоженстве и т.п. в постсоветских парламентах). Не кажется ли вам, что за этими стратегиями политизации сексуальности и сексуализации политики на самом деле скрыты новые властные технологии манипулирования массой (на уровне тела и желания), а "гендерные исследования" могут сыграть роль амбивалентного симптома этих новых властных передистрибьюций в бывшем СССР (наравне с сексуализацией постсоветских масс-медиа, литературы, повседневных практик и т.п.)? Или же их антипатриархатный потенциал в любой ситуации легализации и институализации гендерных исследований в бывшем СССР окажется более "сильным", чем другие возможные политические контексты?

Госпожа учительница, мне бы Ваши заботы! Меня гораздо больше волнует, что православные большевики, пытаясь, под флагом борьбы за нравственную чистоту, восстановить тоталитарный контроль над личностью, ведут крестовый поход против всякой сексуальности и сексуального просвещения, попутно обрекая многие тысячи юношей и девушек на смерть от СПИДа и иные неприятности. Я не люблю никакой порнографии, но "сексуализация масс-медия" предпочтительнее поповщины, потому что в первом случае человек имеет возможность выбора, а во втором ему принудительно навязывают образец поведения, который может не соответствовать его индивидуальности.

А в том, какие амбивалентные идеологические последствия могут иметь наши малотиражные гендерные исследования, пусть разбираются следующие поколения.

Как философ, я очень уважаю эпистемологию (хотя так и не усвоил, чем это слово отличается от более привычной нам "гносеологии"). Но она тоже полезна лишь в определенных дозах. Это хорошо показывает старый философский анекдот, существующий в двух формах.

По первой версии, мальчик и девочка заспорили, как спят бородатые люди - с бородой под одеялом или поверх него? Спрошенный ими мужчина сначала сказал - "под", затем - "поверх", и, наконец, - "Ребята, вы меня запутали. Приходите через неделю, я понаблюдаю и скажу вам точно". Через неделю он пришел бритым - как бы он ни лег, было неудобно.

По второй версии, сороконожку спросили, как именно она ходит - какая нога двигается первой, какая второй и т.д. Бедняжка задумалась и… утратила способность двигаться.

Думаю, что в гендерных исследованиях должно быть разделение труда. Одни ученые должны изучать социологию, историю и антропологию гендерного порядка и особенности мужской, женской и иной гендерной психологии, опираясь на те методы и критерии, которые имеются в распоряжении этих дисциплин. А другие должны подвергать их методы и результаты всевозможному сомнению - насколько они адекватны и кому они выгодны? Как говорится, мамы всякие нужны, мамы всякие важны… Но своя мама все равно лучшая.
 
Заметки на полях и по поводу
 
www.pseudology.org