|
В негодяйстве, как всюду, есть
свои степени совершенства, и среди, увы, многочисленных мерзавцев советской
литературы были свои же чемпионы и рекордсмены. О каковых до сих пор
вспоминают с оттенком... Ну, не сказать: восхищения, но того изумления, с
каким разглядываем все уникальное.
Например: «Член редколлегии
«Знамени», весьма почтенная дама... говорила гордо: «Мы никогда не
отклонялись от линии партии. Вадим шел на этажи (то бишь — на Старую
площадь, в ЦК. — Ст. Р.) и узнавал линию партии на неделю...»
Или: «У каждого журнала должно
быть свое направление!» «У вас какое?» — спросила я с надеждой. «Не сделать
ошибку — такое наше направление!» — прокричал он». Вспоминают Григорий
Бакланов и Анна Берзер, легендарная Ася, которой мы во многом обязаны
появлением в «Новом мире» солженицынского «Ивана Денисовича».
А речь — про монструозного
Вадима Кожевникова, о коем в почитаемой мной газете
появились теплые воспоминания дочери Надежды.
Иностранки, как она себя именует, ибо благоразумно покинула ту страну, среди
активнейших развратителей коей был и ее папа.
Домашнее это словечко...
Интимные фотографии... Упоминание — очень кстати, — что Владимир Путин еще в
детском возрасте вдохновился «Щитом и мечом», папиным сочинением... Нет,
нет, не оспариваю дочернего права на мемуарную теплоту и даже на смешную
попытку оправдать «бурную папину деятельность» сложностью происхождения —
как понимаю, допустим, братьев Михалковых-Кончаловских, прощающих своему
папе то, что по общим критериям непростительно.
А, черт побери, разве сыну
Берия, мечтающему реабилитировать родителя, откажешь в семейной логике? А
приемной дочке Ежова? Честное слово, скорей уж не понимаю близких
Твардовского, гневающихся на Солженицына с его «Теленком».
Вот уж где Александр Исаевич,
нередко линейный в изображениях и оценках, словно бы растерялся перед
личностью со столь не сходящимися концами — и вышел образ трагически
незаурядный, художественный...
2
Все так. Но что делать, если
память числит за тем же Кожевниковым в первую голову гнуснейший поступок:
донос куда надо на Василия Гроссмана, нерасчетливо принесшего великий роман
в «Знамя» (что, как известно, кончилось арестом рукописи и гибелью автора)?
«Напрасно ты отдал бездарному
Кожевникову. Ему до рубля девяти с половиной гривен не хватает. Я бы тоже не
напечатал... Но не сделал бы такой подлости...» Так, по воспоминаниям С. И.
Липкина, говорил Гроссману плачущий, нетрезвый Твардовский.
Еще и еще: да, память отборчива.
И когда Юрий Тынянов писал, «как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю
жизнь фамилию Булгарина» (подразумевался слух о грехе жены Фаддея с его
гениальным другом), тут говорил скорее историк литературы, чем сердцевед.
Не все дети ценят родителей за
их «общественное лицо» — к тому же, замечу, от Булгарина, как-никак
спасшего, сберегшего рылеевский «самиздат», предстояло долгое опускание до
уровня кожевниковых. Но хороши б мы были, измеряя историческую репутацию
Фаддея Венедиктовича степенью сыновней привязанности...
3
Впрочем, речь не о самой по себе
семейственности — ее притязания просто наглядны. Мы вообще, в целом, в массе
как-то уж чересчур помягчели к своему советскому прошлому. Принялись его
мифологизировать, именно одомашнивая, и вот, допустим, в «Гласе народа»
милая женщина заявляет, что хочет (а я, спрашивается, не хочу?), чтобы
вернулись сплошь бесплатная медицина и пионерские лагеря.
Но отнюдь не хочет возврата к
нищенской прошлой зарплате (она-то пусть будет, «как у капиталистов»!), и
Киселев вдруг не находит простейшего из ответов: да оттого все это и было,
что платили нам нищенски. Не потому ль не находит, что стирается общая
четкая память о постыдности и противоестественности существования при
застое?
Немудрено. Призраки былого
живучее самой отошедшей реальности, воздушные замки — из самых неразрушимых,
а современность так непристойна, что и та бедная, полурабская стабильность
рождает завистливую тоску. И все же ностальгически объединяться вокруг
призрака утраченного социалистического Эдема — в сущности, то же самое, что
замечательная идея сплотиться вокруг возрожденного памятника Дзержинскому.
(К несчастью, наша судьба вообще — объединяться против, что горько пришлось
констатировать в страшные дни катастрофы «Курска», когда почти все слились в
едином сострадании и в едином чувстве стыда за сочинского курортника.)
Помягчевшие воспоминания о
добродушном ли Брежневе или мудром Андропове, чему так много места сегодня
находится на страницах газет и в телеэфире, опасны всерьез. Чем? Грядущим
возвращением Зюганова и его команды? Да ни Боже мой. Опасность не столь
олицетворена, но от этого она еще более многообещающая.
4
...В «Вишневом саде», одном из
самых пророческих произведений, аллюзионность которого все возрастает и
возрастает, — кто наиболее зловещая фигура? Представьте, Фирс — да, он,
трогательный и милый, к тому же физически, персонально обреченный.
Вспомним: «Перед несчастьем тоже
было...» — «Перед каким несчастьем?» — «Перед волей». Фирсово ворчливое
неприятие того, что настало, стократ объяснимое — это тоска по «стабильному»
холопскому раю, где «мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все
враздробь, не поймешь ничего».
Что враздробь — точно так, но
какой мир соорудил бы этот немощный старец, кабы мог?!
Мы также мало что можем. Но, идеализируя прошлое, которое проклинали,
когда оно было настоящим, мы его не возродим.
Зато поможем своему будущему
стать таким, что «царь Иван Васильич от ужаса во гробе содрогнется».
Пока это — цитата из Пушкина.
источник
www.pseudology.org
|