1967 Marek Hłasko - Марек Хласко Письма из Америки Дети Дети Уильяма и Джуди играют вместе. Детям, разумеется, нельзя ничего запрещать, поскольку запреты ведут к развитию комплексов, которые потом губительно отражаются — на чем? — да на всем; с этим все согласны. А посему, когда мне случается поехать с Уильямом, его женой и детьми в Диснейленд и в машине его дети орут как сумасшедшие, Уильям не позволяет себе просто рявкнуть: “А ну всем заткнуться”, а выдумывает для них разные игры и, пытаясь их перекричать, говорит: “Послушайте, сейчас я думаю о звере, название которого начинается на “Т”. И это помогает. Правда, хотя дети и перестают орать хором, зато принимаются выкрикивать по очереди: “Т for Tiger, T for Tiger…” Жена Уильяма показала мне вчера одну книжечку под названием “Письма детей к Богу”. “Добрый Боженька! Я люблю Тебя, потому что Ты добрый. Я пытаюсь быть таким же, как Ты. Я тоже добрый по отношению ко всем людям, к отцу, и матери, и двум своим сестренкам. Это, наверно, здорово — быть Богом и знать, что все Тебя любят. С приветом. Твой Томас”. “Добрый Боженька, я провалился. Благодарю Тебя. Раймонд”. “Добрый Боженька, меня зовут Роберт, и мне хочется иметь братика. Мама сказала, чтоб с этим я обратился к отцу, а отец велел попросить Тебя. Как думаешь, Ты мог бы это сделать? Желаю Тебе успехов. Роберт”. “Добрый Боженька! Моему младшему брату четыре годика. Будь добр, сделай так, чтобы он перестал меня бесить. Твой друг Марк”. “Добрый Боженька! Я думаю, это прекрасно, что наши астронавты летают над землей. Только прошу Тебя, сделай так, чтоб они не упали на наш дом. Твой друг Норман”. “Добрый Боженька, а ну как Ты умрешь, что тогда будет? Никто не хочет мне этого сказать. Твой друг Майкл”. “Почему Ты не можешь сделать так, чтобы по субботам прекращался дождь? Роуз”. “Добрый Боженька! Мальчики лучше девочек. Я знаю, что Ты — один из них, но все-таки будь fair. Сильвия”. “Добрый Боженька! В школе мы проходили про Иону и кита. Ну когда кит его проглотил и так далее. Это самая лучшая история из всех, которые я слышал, с захватывающим сюжетом. А папа говорит, что все это звучит немного подозрительно. Ну не потеха ли, как думаешь? Твой Сидней”. “Добрый Боженька! Если Ты действительно так много о нас думаешь, то почему Ты не сделал так, чтобы река, оставаясь большой, все же не затопила наш дом и нам не пришлось бы переезжать? Виктор”. Я не стал бы так подробно об этом говорить, если б не тот факт, что для меня дети как бы вписаны в пейзаж Америки. Я с ними сталкиваюсь ежедневно: вижу, как утром они едут в школу на специальном автобусе, снабженном светящейся надписью; потом возвращаются; потом ждут фургон с мороженым, который появляется на нашей улице около четырех; потом сидят, уставившись в телевизор, следя за приключениями Бэтмена. Между семью и девятью наша улица оглашается страшными криками — наступает время, когда детей пора отрывать от телевизора и укладывать спать. Детям ничего не запрещается, их не бьют по рукам — оказывается, это может пагубно отразиться на них в будущем. Но я никак не могу избавиться от чувства удивления, когда гляжу на детей, сидящих у экранов телевизоров и поглощенных приключениями Бэтмена или похождениями детективов и личностей с садистскими наклонностями, которые промышляют в игорных домах, на темных улицах и в барах, где полным-полно продажных женщин; манеры и привычки у этих типов, мягко говоря, специфические. Каждую минуту — труп, каждую минуту — летящая в пропасть машина, которая тут же взрывается; еще не самое плохое — ковбой, пинком под зад вышвыривающий за дверь окровавленного человека со словами: “Бери коня и убирайся из города”. Неужто все это не отражается на детской психике? Жена Уильяма утверждает, что телевидение таким образом подавляет агрессивные инстинкты; возможно, отчасти это и правда. В книге “Мир секса” я прочитал, что зрители, наблюдающие за схватками боксеров или борцов, испытывают чувства, близкие к оргазму. Поскольку книга написана профессиональным психиатром, с ним трудно спорить — в этой стране по любому вопросу голос психиатра решающий. А что, например, может вообразить себе ребенок, читая сказочку под названием “Почему у “jelly-fish” нет костей”? Там все просто: однажды королевская дочь заявила, что больна. Врач-осьминог, тщательно обследовав, сообщил, что королевскому дитяти необходима порция обезьяньей печенки. На выполнение врачебной рекомендации делегируют рыбу, поскольку лучше пловца не сыскать. Рыба плыла через океан и вдруг увидела тонущую обезьяну. Предложила той помощь; обезьяна вскочила ей на спину и таким образом спаслась. В разговоре, завязавшемся между рыбой и обезьяной, рыба попросила обезьяну, чтобы та дала ей кусочек своей печенки, поскольку это необходимо для здоровья королевской дщери. Обезьяна сказала, что охотно это сделает, но свою печенку она оставила на острове; рыба с обезьяной на хребте поплыла в направлении острова; обезьяна же, выскочив на берег, забралась на дерево и сказала: “А теперь поцелуй меня в задницу”. Рыба поплыла обратно и рассказала о своем приключении врачу-осьминогу. Врач доложил обо всем королю, который, рассвирепев, приказал своим слугам выпороть рыбу; били ее, били, покуда не размозжили все кости. Вот почему у “jelly-fish” нет костей. Однако на этом не конец поучительной сказочке. После произведенной над рыбой экзекуции королевская дочь заявила, что вовсе не больна, а о недомоганиях, причину которых она усматривала в больной печени, вообще говорить не стоит, они всего лишь — следствие легкой головной боли. Это самая жестокая сказка из всех, которые мне известны. В ней много чего есть: отвага и самопожертвование, сведенное на нет изменой, и обманутое доверие, и физические пытки, и наказание без вины — и все это из-за каприза юной томящейся от скуки идиотки. Присутствует там и мотив пожизненной инвалидности, позволяющий объяснить детям, почему у “jelli-fish” нет костей. Это один из лучших рассказов Сартра, какие я только читал; должен признаться, что, читая его тяжеловесные сочинения, я никогда не предполагал, что этот малый зайдет так далеко. Адольф Рудницкий в своих “Голубых страничках” говорит: молодые люди уверены, что причина всех их бед — женщины; таким образом, гнев молодых обрушивается на головы женщин. Здесь же, в Штатах, причиной всех бед молодых людей всегда служат родители. Если молодой человек — недотепа, педераст, алкоголик и полный идиот, то нам тут же объясняют — все потому, что его отец был подкаблучником, а мать — деспотом в семье. Если девица стала шлюхой, то лишь потому, что отец был размазней и подкаблучником; удивительная штука — во всех американских фильмах, посвященных молодежи, даже самые заурядные актеры — такие, как например, Элвис Пресли — прекрасно играют, когда дело доходит до конфликта между отцом и сыном. Меня все-таки интересует ответ на вопрос, что думает ребенок, читающий сказку о “jelli-fish”. Здесь мнения педагогов-психологов разделились. Одни утверждают, что ребенок, читая сказку, понимает: речь идет о вымышленных персонажах и обстоятельствах; другие утверждают обратное: мир сказки — это и есть настоящий мир ребенка, и ребенок сперва научится понимать проблемы пса Плуто, а уж только потом — проблемы министра Макнамары. В одной из таких книг можно прочитать историю о мальчике, который панически боялся летать на самолете и не мог внятно объяснить почему. Чтобы продемонстрировать ему, что это не так опасно, как кажется, его отец сдал экзамен на PP (private pilot); то же самое потом сделала и мать, и только рак спас тестя с тещей от сдачи этого экзамена. Однако ребенок все равно боялся летать; его отвели к психологу, и после нескольких сеансов выяснилось: когда мальчик наблюдает за взлетающим в небо самолетом, он видит, как тот становится все меньше и меньше. “Я просто не хочу оказаться внутри, чтоб меня раздавило”, — сказал он. Вот и все. Мнения педагогов-психологов на эту тему разделились, и я не стану высказываться, поскольку уверен: вряд ли можно сыскать другого человека, в той же мере лишенного педагогических талантов, как я. Глядя на американских детей и размышляя о трагедии длинноволосых, я вспоминаю разговор героя “Подростка” со своим отцом. Так вот, на вечный российский вопрос “что же делать?” юноша получает следующий ответ: “Вообще же ничего не делать всего лучше; по крайней мере, спокоен совестью, что ни в чем не участвовал”. Должен честно признаться, что точность и справедливость такого ответа глубоко поразили меня, настолько глубоко, что вот уже лет пятнадцать, как я придерживаюсь подобной точки зрения и надеюсь, что мне удастся сохранить эту веру до того самого дня, когда я уйду дорогой всех людей. По поводу отношения ребенка к насилию у психологов тоже нет единого мнения, и не приходится обольщаться, что на этот счет можно отыскать дельное суждение. Пару дней назад мне попалась статья одного психиатра, в которой врач утверждает: ребенку необходимо объяснять, что такое насилие, жестокость и агрессия, чтоб он мог вступить в жизнь, вооруженный верой в то, что человек, сколько бы его ни били и ни унижали, в конечном счете все же способен побеждать. Так, герой небезызвестного мультфильма — кот, которого по ходу действия без конца взрывают, бьют током, утюжат асфальтовым катком и так далее и тому подобное, — в конце все же приходит в себя и расправляется с садисткой-мышью, из-за которой претерпел столько мучений. Такова педагогическая роль насилия и агрессии в книгах и фильмах, предназначенных для детей. Все это с трудом укладывается у меня в голове. Я вовсе не уверен, что именно так надлежит готовить ребенка к жизни. Сам я, будучи ребенком во время оккупации, видел такое количество убитых, замученных и публично расстрелянных, что это перестало меня волновать; и полагаю, такое происходило с множеством моих сверстников. После войны дети в развалинах Варшавы по большей части играли в расстрел евреев. Послевоенные годы принесли новую волну террора, еще более страшного, поскольку зло творили сами поляки; тогда убийств на улицах я уже не видел, зато читал статьи о судах над летчиками из RAF; над солдатами Армии Крайовой; читал отчеты о процессе епископа Качмарека. Рано уйдя из семьи, я достаточно покрутился в различных слоях общества, в том числе там, где любое недоразумение разрешалось дракой — в лучшем случае в ход шли только кулаки. Не знаю, насколько я типичный продукт своей эпохи, но в том, что я продукт времен войны, голода и террора, нет сомнений. Этим объясняется интеллектуальная скудость моих рассказов; я просто не способен придумать рассказ, который не кончался бы смертью, катастрофой, самоубийством или тюрьмой. Тут нет никакой позы или претензии на сильную личность, в чем кое-кто меня упрекает. Это просто интеллектуальный инфантилизм — результат неумения правильно оценивать человека, абсолютного незнания истинной ценности человеческой жизни, подлинных людских стремлений и помыслов. С некоторых пор мне отлично об этом известно, и тем не менее я не в состоянии придумать других рассказов, нежели те, что выходят из-под моего пера. Меня много раз спрашивали, зачем я снова и снова пишу о двух подонках, убивавших собак. Поначалу я и сам не мог найти ответ; только теперь мне припомнилось, что однажды, когда я был ребенком, мы с мамой ждали на пригородной станции поезда. Завидев на перроне породистого пса, я подошел к нему и стал с ним возиться, как вдруг сильный удар сапога по лицу отбросил меня в сторону: пес принадлежал немцу, который не мог допустить, чтобы польский ребенок дотрагивался до его собаки. Дальше: когда я был маленький, мы жили под Варшавой; однажды в электричке я наблюдал такую картину: польская шлюха ехала с немецким офицером в вагоне, а ее пес бежал рядом с поездом. В конце концов немец пристрелил собаку, и они со шлюхой дружно хохотали. И еще: тоже ребенком я получил в подарок от матери дворняжку Мики; дворнягу пристрелили скучающие немецкие солдаты. Чтобы понять, о чем я говорю, необходимо хотя бы недолго пожить в Германии и понаблюдать, как немцы относятся к животным — трогательно, дружески, заботливо. В нашей стране немцы ненавидели не только нас, но и наших животных. Адольф Рудницкий справедливо пишет, что ненависть немцев — это не ненависть господ, это ненависть лакеев. Поистине трудно вообразить себе другую такую же страну, где никчемный капрал, разглагольствуя перед полупьяными завсегдатаями пивнушки, сумел бы внушить им, что именно они — соль земли и цвет нации и это дает им право совершать преступления. Так вот я — продукт того времени, и, скорей всего, это мой крест, от которого мне никогда не избавиться. Но разве картины зла и насилия помогли мне в моей жизни? Со всей убежденностью говорю: нет. Совсем наоборот; попав на Запад уже зрелым человеком, я вынужден был учиться элементарным вещам: почтительному отношению к другим, уважению их права на покой, права на отдых; и я вовсе не уверен, что научился этому в полной мере. Будучи уже взрослым, я вынужден был учиться правильно переходить улицу, не нарушать правил дорожного движения и не превышать скорость; должен был, наконец, учиться самому трудному для меня — умению разговаривать с чиновниками и полицейскими без внутреннего страха. И по сей день этому не научился. Шагая в Германии по улице, я то и дело схожу с тротуара на мостовую, ибо так и жду, что идущий навстречу прохожий даст мне пинка или ударит кулаком в лицо; и мне даже в голову не приходит, что я со своими почти девяноста килограммами живого веса, я, усиленно занимающийся гимнастикой, мог бы свалить его одним ударом, если б ему только вздумалось меня тронуть. Так вот, полученные уроки и “воспитание насилием” не принесли, если говорить обо мне, положительных результатов. Даже признав себя самым несносным человеком на свете, я не готов согласиться, что все виденное мною в те времена, когда формировался мой характер, оставило меня равнодушным. Глядя на детей, которые внимательно наблюдают за дерущимися людьми, и слыша за кадром голос диктора: “Как жаль, что не у всех из вас есть цветные телевизоры. Как раз сейчас Киллер Кард Кокс рассек бровь Риску Ромерро; Ромерро потрясающе истекает кровью; у каждого должен быть цветной телевизор. Вы даже не представляете себе, что теряете…” — я испытываю скорее недобрые чувства, вопреки мнению психологов. Утешает только одно — повторю вслед за Вольтером, — что всякое обобщение грешит фальшью, включая и то, которое я позволил себе сделать. Страшилки В “Лос-Анджелес таймс” я наткнулся на такую историю: во Вьетнаме американцы сровняли с землей какую-то деревню, служившую партизанам перевалочной базой. После карательной акции репортер подошел к одному из солдат, с виду отчаянному головорезу, и спросил, что он обо всем этом думает. — Ох и осточертело мне все это, — сказал солдат. — Я понимаю — идет война, понимаю — мы убиваем коммунистов, потому что иначе они убили бы нас, но убивать коров и щенков — это совсем другое. Этого от нас никто требовать не вправе. Прихватив заметку, окрыленный, я бросился к Вильяму. Билл прочитал и сказал: — Подумаешь! — и показал мне другую газетную вырезку. В ней речь шла о человеке, который служит надзирателем в тюрьме Алькатрас и в течение двадцати лет отволакивает людей в газовую камеру. “У вас ужасная профессия, — сказал ему репортер. — Что помогает вам в исполнении этих жутких обязанностей?” “Не знаю, — после минутного раздумья ответил надзиратель. — Просто я люблю людей — вот и все”. Химия Грэм Грин в своей книжке “Наш человек в Гаване” пишет, что тема номер один в любом разговоре гаванцев — секс. Вышеупомянутое наблюдение, сделанное мастером клерикальной прозы Грином, свидетельствует о том, что он ни дня не пробыл в Лос-Анджелесе (тут стоит оговориться, что это не самая страшная из бед, когда-либо постигших округ Лос-Анджелес). Стендаль пишет в главе, посвященной Ирландии, о том, какую зловещую роль в судьбе всякого ирландца играет священник, который вмешивается в жизнь человека и разрушает ее в соответствии со своими идиотскими догмами; за душевным здоровьем моих американских друзей зорко наблюдает психоаналитик . Разумеется, фрустрация— проблема номер один. Поскольку, как я уже писал, психиатр здесь непререкаемый авторитет по всем вопросам — начиная с покупки автомобиля аж до цвета гроба, — то в данном случае я не осмеливаюсь вступать в дискуссию. Здесь я на себе почувствовал оглупляющее влияние сексуальной символики, без которой не обходится ни одна реклама. Сидя на аэродроме в ожидании разрешения на свой вылет, я частенько листаю журнал “ Пайлот энд плейн”, на последней странице которого можно полюбоваться красочным изображением самолета “пайпер чероки”. На крыле стоит очаровательная блондинка, ветер вздымает платье вокруг ее стройных ног, деликатно, но недвусмысленно обнажая ее соблазнительные прелести. Надпись: “ЛЮБИМЫЙ. Когда ты впервые полетишь на нашем новом “чероки-140” и приземление твое будет мягким и безопасным, ты не подумаешь о “чероки” иначе, чем: ЛЮБИМЫЙ”. На второй странице журнала — статья “Sex and the Simple Engine”. Ученый автор описывает, что происходило на аэродроме, когда там продефилировала девушка в юбке выше колен. Механик вместо восемьдесят второго бензина залил девяносто второй; один мужик, глянув вслед девушке, отвлекся и рассчитал ТС (true course) 300 вместо 030, отчего самолет, вместо того чтобы лететь на северо-восток, взял курс на северо-запад. Другой вообще совершил ужасную ошибку, в результате чего лишился лицензии пилота. И так далее, и тому подобное. Сидя перед телевизором, я сто раз на дню вижу рекламу различных лекарственных средств, косметики, продуктов питания; каждый рекламный ролик представляет собой мастерски разработанный сценарий, доводящий до нашего сведения, что применение именно данного средства спасет нас от фиаско в постели и, соответственно, обезопасит от ухода жены, потери работы и друзей; это, и только это средство станет спасением от алкоголизма, отчаяния, одиночества. Парень провожает девушку домой; холодно прощается с ней, а она кидается к подруге и сообщает: “Представляешь — рукопожатие вместо поцелуя”. На минуту погрузившись в себя, подруга с мукой в голосе наконец заявляет: “Ты уверена, что с твоим дыханием все о'кей?” “Да я же каждый день чищу зубы”, — отвечает бедолага. “Этого недостаточно. Ты должна пользоваться…” и т. д. и т. п. Проходит неделя — буквально одна только неделя! Та же девушка с тем же парнем поздно вечером возвращаются домой. На сей раз он уже не подает ей руку, а порывисто обнимает и закрывает рот долгим поцелуем, который заставляет содрогнуться все ее естество. Она не сопротивляется. Затемнение, звучит хор ангелов, и мы знаем, мы свято верим, мы вне себя от счастья, понимая, что дело близится к той развязке, о которой в одной русской частушке поется: Парень девушку … Хочет познакомиться. Голос диктора за кадром: “Наше средство защитит вас от возвращения домой в одиночестве”. И вновь — хор ангелов. Другая реклама: молодых влечет друг к другу, парень протягивает девушке дрожащую руку, она подает ему свою, и вдруг — раз! — в ладони парня вместо прелестных коготков — щетка. Диктор произносит тоном разгневанного Господа Бога, укоряющего Онана: “Разве он хотел стиснуть щетку вместо твоей ладони? НЕТ!” Неделю спустя: девушка применила смягчающий крем, и на этот раз мы видим, как он хватает ее за руку и тут же с неистовой страстью привлекает к себе; после чего — как говорил несравненный Тадеуш Доленга-Мостович — “тела их сплетаются в загадочный иероглиф природы”. В любом drug-store можно приобрести литературу, посвященную сексуальной жизни самки рода человеческого. Мой знакомый врач справедливо замечает, что существуют тысячи публикаций на тему, как надлежит удовлетворять самку; в свою очередь, ему не известна ни одна книжка, объясняющая, каким способом самка должна осчастливливать мужчину. Все эти книги написаны в основном врачами-психиатрами и подкреплены реальными случаями из жизни, каждый из которых снабжен профессиональным комментарием с подробными объяснениями эротических символов. Книги подобного рода расходятся в тысячах экземпляров, а их авторы зашибают огромные деньги. Судить о научной ценности этой литературы трудно; быть может, только одна из ста действительно полезна. Однако я никак не могу отделаться от мысли, что победоносное шествие секса, начиная с рекламы мыла и шпилек для волос, используется в корыстных целях пройдохами, наживающимися на этом, как всегда наживались на любой другой человеческой потребности. Несмотря на эти публикации, я верю, что у многих все еще живы мечты о нормальных мужчинах и женщинах и не отмерло чувство, которое некогда называли любовью, а сегодня называют всего лишь химией. Моя карьера в кинематографии Я сидел в ожидании президента компании, на которую мне предстояло работать. Внезапно дверь с треском распахнулась, и какой-то человек с перекошенным лицом и налитыми кровью глазами ворвался в комнату. За ним стремительно вбежали несколько секретарш, машинисток, ассистентов и других субъектов, установить половую принадлежность которых было весьма затруднительно, поскольку из-за крайнего физического и психического переутомления их лица невозможно было отличить одно от другого. — Это вы написали эту чертову историю о летчиках? — загремел президент. — И что? Вы правда хотите, чтоб героиня в конце ушла от мужа? Кто же это будет финансировать? Придумайте что-нибудь другое для этой шлюхи. Пусть ее муж погибнет — разобьется при посадке. — Исключено, — сказал я. — Ее муж — опытный пилот и, работая в сельскохозяйственной авиации, сажает свою “птичку” каждые сорок пять минут. Даже если предположить, что ему пришлось бы сесть на вспаханное поле, а такое приземление должно проходить при открытых не более чем на двадцать пять градусов подкрылках и полностью открытых дроссельных клапанах… Президент прервал меня нетерпеливым жестом: — Ну так пусть откинет копыта при других обстоятельствах. Не думаете же вы всерьез, что эта шлюха может в конце бросить мужа и уйти к другому! Мы не вправе делать аморальные фильмы. — Он повернулся к одному из своих ассистентов: — Фред, отвези его… знаешь куда. Забыл, как называется то место. Там еще такие причудливые скалы. Ему это будет полезно. И, сыпля проклятиями, ринулся вперед; толпа секретарш, машинисток и ассистентов потрусила вслед за ним. Я еще мог наблюдать, как он стремительно мчался по двору, потрясая кулаками над головой. Больше мне с ним свидеться не довелось, как и не удалось взглянуть на причудливые скалы, которые, без сомнения, могли бы изменить мой взгляд на женщин, бросающих своих мужей; на том дело и кончилось. Праведник из Содома Продолжение моей карьеры в кинематографии Ларри — кинопродюсер, и выглядит он именно так, как должен выглядеть продюсер: огромный, слоноподобный, невыспавшийся; он курит сигары и оживляется, только услышав телефонный звонок. Познер в своем репортаже о Голливуде хорошо написал о роли телефона в Штатах. Действительно, тут каждый только и делает, что ждет звонка. Телефонный звонок может нищего превратить в человека, хорошо зарабатывающего; топающего пешком — во владельца лимузина “линкольн-континенталь”; бедолагу, которому нечем заплатить за квартиру, — в хозяина роскошных апартаментов. С таким же успехом один звонок может лишить тебя всего, что ты имеешь, и никто не поинтересутся, как у тебя идут дела; и телефон твой будет помалкивать, пока симпатичный голосок операторши из General System не сообщит, что за неуплату по счетам телефон у тебя отключают. И тогда ты уже вообще никто. Ларри позвонил мне и сказал, что хочет со мной встретиться. Ларри прислал за мной машину и велел подать мне кофе, глотнув которого я впервые в жизни поверил в существование абсолютного зла. Ларри велел мне рассказать о себе, выпытывал о состоянии моего здоровья, о моем отношении к религии, недовольно скривился, когда я сказал ему, что религия занимает незначительное место в моей жизни; расспрашивал меня о моей жене и воспылал гневом, когда в процессе беседы я признался, что перед вступлением в законный брак имел двух женщин. Поостыв и успокоившись при виде моего раскаяния и смущения, Ларри спросил, сколько я получаю, что ем на завтрак, и наконец заявил, что будет говорить со мной не как продюсер, а как отец родной, потому что я пришелся ему по душе. Затем Ларри начал говорить о себе; обрисовав в нескольких необыкновенно емких фразах свою трудную юность, службу в армии, перенесенные болезни, он сказал, что мне следует постоянно быть начеку, поскольку этот город кишит пройдохами, которые, наобещав золотые горы, лишь используют меня и не заплатят ни гроша. Но этому не бывать. Этого не произойдет, ибо он, Ларри, возьмет меня под свою личную опеку, всегда даст добрый совет и защитит от людской подлости. В заключение Ларри сообщил, что до сих пор в городе был только один порядочный человек, а теперь нас таких двое. — О'кей, — сказал Ларри. — Я собираюсь снять фильм о человеке, бродяжке, который в один прекрасный день открывает в себе любовь к Богу. — При этом Ларри душераздирающе зарыдал; я, как мог, утешил его, и Ларри продолжил: — И этот чертов бродяга, этот засраный сукин сын однажды понимает, что нельзя больше жить без Бога, и становится другим человеком. Ну и как тебе это? Я искренне заверил его, что сама по себе идея — вершина человеческой мысли, а когда Ларри попытался меня прервать, отругал его за неверие в мощь собственного ума. — Одна только загвоздка, — сказал я. — Ребенком мне довелось прочитать историю о бродяге, которого нанял миссионер, чтобы тот отвез его на пироге к индейцам. Дорогой они помирали со скуки, и миссионер попытался наставить бродяжку на путь истинный, но тот заявил, что в Бога не верит, и точка. В конце концов они попали в руки индейцев. Те привязали их к столбу и велели миссионеру отречься от Бога, а иначе поджарят его живьем. Миссионер отрекся, ибо другого выхода не было. А вот бродяга отказался. “Я в этом особо не разбираюсь, — сказал он. — Но мой отец верил в Бога, а был он горький пьяница и самый крепкий мужик в Кентукки. И дед мой тоже верил, хоть был заядлым игроком в покер и скор на руку. Я в этих делах не силен, но это Бог моих предков”. Миссионера отпустили, а бродягу спалили живьем на костре. — Кто это написал? — бледнея на глазах, спросил Ларри. — Если не ошибаюсь, Джек Лондон. — Не беда, — сказал Ларри. — Езжай домой и подумай над этим сюжетом. — А как быть с правами? — Предоставь это мне. Как украсть, моя забота. Я вернулся домой точно на крыльях. Скоренько связался с представителем фирмы по продаже “ягуаров” и спросил, сколько стоит самая лучшая модель. После чего оставил заказ; потом набрал номер красотки Джуди и пригласил ее съездить в Палм-Спрингс. Попросил принести мне из супермаркета бутылку виски. Заказал из дома разговор с Парижем; отказался от старой квартиры и только принялся за объявления в газете, подыскивая подходящую виллу с бассейном, как зазвонил телефон. Это был Ларри; голос у него дрожал, как у старого, больного человека. Он всхлипывал и сопел и наконец выдавил из себя, что же произошло: проект, н-а-аш проект, за это время украли другие. Диковинный человек-паук Однажды после серии блистательных успехов на кинематографическом поприще, а также побед, одержанных благодаря врожденному дару слова в избранном обществе обитателей лос-анджелесской тюрьмы, я оказался без гроша за душой. Но мир не без добрых людей, и вскоре я получил работу грузчика. В назначенное время, тщательно выбритый и свежий, я предстал пред ясные очи шефа, который долго молча изучал меня, а потом сказал: — Будете работать у нас диковинным человеком-пауком. Как вам это? Я заверил его, что всю жизнь только и мечтал о преображении своей скромной персоны в диковинного человека-паука, ждал этой минуты тридцать четыре года, и вот наконец сны мои стали явью. — Видите ли, — сказал мой шеф, — наша фирма занимается распространением комиксов. Нет такого дерьма, какого бы у нас не нашлось. Все есть: “Любовь девушки”, “Искренние признания”, “Невыполнимая миссия”, “Человек Летучая Мышь” и тому подобное. Все это мы развозим по городу. Вы распределены в отдел приключений; начальником у вас будет Mикки, таким образом, вы автоматически попадаете в подгруппу “Фантастика”, то есть автоматически становитесь членом секции “Диковинный человек-паук”. Понятно? — Разумеется. — Вас задерживала когда-нибудь полиция? — Нет. Мой шеф снова пристально взглянул на меня. — И кому вы это рассказываете? — оживился он. Придя на склад, я отыскал своего начальника Микки. Представившись, спросил, как мне к нему обращаться, на что он ответил, чтоб я звал его по имени. После чего дал мне халат, на спине которого был намалеван мужик, сильно смахивающий не то на отпрыска Никиты Хрущева, не то на потомка Флоренс Найтингейл, не то на них обоих сразу; это странное существо смотрело на мир сквозь густую сеть паутины; под восхитительной картинкой красовалась надпись огромными буквами: “ДИКОВИННЫЙ ЧЕЛОВЕК-ПАУК”. Теперь это был я Работа начиналась в семь утра. В цех въезжал огромный грузовик, а я и еще один мужик с лицом сифилитика-садиста, на халате которого было нарисовано пронзенное стрелой сердце и надпись под ним: “ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК”, принимались за дело. — Ты бери свои пачки, а я свои, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Смотри только, чтоб ничего не перепутать. Если подложишь своего ПАУКА к моим шлюхам, Франческо взбесится. — Кто такой Франческо? — Водитель грузовика, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Тот еще сукин сын. Он может потом пойти к Микки и сказать, что по нашей вине его машина простаивала, и в пятницу мы вылетим с работы. Понятно? Мы начали сбрасывать с грузовика пачки, а Франческо стоял и, глядя на нас со зловещей ухмылкой, комментировал наши усилия в таких выражениях, которые страшно повторить даже в среде кинематографистов. Впрочем, их можно было расценивать как ободряющие, что было вовсе не лишено смысла, учитывая вес пачек: каждая тянула килограммов на сорок. Минут через пятнадцать в цех шаркающей походкой вошел какой-то старец; видок у него был тот еще — одной ногой он явно стоял в могиле. На спине у патриарха было выведено: “СЕКСОЛОГИЯ. НЕОТРАЗИМЫЙ ЛЮБОВНИК”. Выкатив глаза от натуги и хрипя, как при последнем издыхании, СЕКСОЛОГИЯ вскарабкался на грузовик и зашептал мне на ухо: — Будь начеку! Микки заходил уже два раза и видел, как ты сидишь. — Так ведь колымага отъехала, — сказал я. — И мы ждали следующую. — В нашей фирме не принято рассиживаться, — сказал СЕКСОЛОГИЯ. НЕОТРАЗИМЫЙ ЛЮБОВНИК. — Даже если автокара нет, ты должен стоять. Еще раз Микки увидит тебя сидящим — вытурит влет. — Кряхтя и отдуваясь, СЕКСОЛОГИЯ. НЕОТРАЗИМЫЙ ЛЮБОВНИК слез с грузовика и, уставившись перед собой безумным взглядом, удалился; его рыбьи глаза слезились. Микки вошел в цех и гаркнул: — Перерыв. Я видел, как ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК аккурат поднял очередную пачку, но в тот самый момент, когда раздался рык Микки, выпустил ее из рук. Мы расселись где попало, и каждый принялся за принесенный с собой сандвич. Внезапно в зал вошел какой-то горбун, в одном лице являвший собой целую процессию евреев, совершающих переход через Красное море. На спине у него была надпись: “ГЕРКУЛЕС, ЧЕЛОВЕК — ГОРА МЫШЦ”. Горбун плакал навзрыд. — Чего этот ублюдок плачет? — спросил я. — Неужто не знаешь? — спросил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Нет. — У нашего шефа своеобразное чувство юмора, — пояснил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Сам видишь, как он нас всех поназывал, — вспомнишь и готов на стенку лезть. Горбун сперва был ТАРЗАНОМ, СЫНОМ НЕИ, потом его превратили в КРАСОТУ И СИЛУ МУЖЧИНЫ, а теперь этот убогий — ГЕРКУЛЕС. Когда я пришел сюда, получил халат и увидел, что я уже не Билл Андерсон, а ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК, то пошел к шефу и говорю: “Босс, нельзя ли меня сделать ЧЕЛОВЕКОМ-ЗВЕРЕМ, НАЕМНЫМ УБИЙЦЕЙ”? А он посмотрел на меня и сказал: “А по-моему, ты выглядишь как ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК “. Повернулся к своей секретарше и спросил: “Ну скажи, Сьюзен, разве он не самый симпатичный парень в нашем городе?” А Сьюзен в ответ: “Да, мистер Фишбейн”. А он мне: “Ну как, теперь ты мне веришь?” Этим дело и кончилось. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК задумался. Его угрюмое лицо сифилитика-садиста совсем скукожилось; лобик, и без того не больше почтовой марки, пропал окончательно; казалось, его нижняя челюсть торчит прямо из головы. — А мне даже секс приходится покупать, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Как другие покупают картошку. Я урод, и никто меня не хочет. Как-то зашел я в один бар на Вайн-стрит, где обычно гужуются шлюхи; они там сидели и дули виски, которое для них покупали всякие типы, а потом уводили с собой. Ну я тоже разлетелся заказать что-нибудь одной, подхожу, спрашиваю, что она пьет, а она мне на это: “Я пью “Seven and Seven”. А ты что? Крокодилье говно?” И даже не захотела со мной разговаривать. Тогда один таксист сказал, что знает в центре проститутку, которая называет себя Жозефина, и что он меня к ней отвезет. Отвез, велел стукнуть три раза в дверь и сказать, что я от Харри. Сам остался ждать внизу. Я заплатил ему восемь долларов, поднялся наверх, постучал; открыл мне какой-то негр. Я говорю: “Могу я видеть Жозефину?” А знаешь, кто был этот негр? Боксер, убивший человека на ринге, за что у него отобрали лицензию; он не умел притворяться и бил по-настоящему. Негр так рассвирепел, что я потом три недели провалялся в больнице. — Да он, верно, подшутить над тобой хотел, — сказал человек ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Кто? — Таксист этот, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Думаешь? — спросил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Некоторые считают, что ничего нет смешнее, чем одурачить другого, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Я до него еще доберусь, — изрек ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Всех нас тут дурачат, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Чтоб получить эту работу, надо состоять в профсоюзе. Наш шеф никого не может выкинуть, иначе профсоюз с ним в один день разберется. Папаша Хоффа не позволил бы нас и пальцем тронуть. Поэтому мы получаем два пятьдесят три в час, и шефу ничего не остается, как столько платить; он ненавидит Папашу Хоффу и отыгрывается на нас. Я вот — после двух инфарктов и четырех операций грыжи, и ни одного своего зуба нет, оттого шеф и запихнул меня на эту серию о бандите, который закапывает людей живьем. В прошлом месяце он закопал двух девчонок, монашку и собственного тестя. А все потому, что с этим парнем что-то произошло в молодости и он вроде возненавидел людей. По крайней мере, похоже на то. — Скажи ПАУКУ, как тебя звали до этого, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Я предпочел бы не говорить. — Скажи ему. — О'кэй, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — До этого я звался ВОСКРЕСШИЙ ДЖО. Это об одном парне из Канзас-Сити, который умыкал трупы. — И что он с ними делал? — Не знаю. В очередном комиксе это бы выяснилось, но меня перебросили в другую группу, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Наш шеф всегда так делает, — заметил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Как только кто-нибудь всерьез заинтересуется, чего там в этой макулатуре пишут, тут же его переводят на другую работу. Я — ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК, а даже не знаю, о чем это. — А все потому, что наш шеф ненавидит Папашу Хоффу, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — Папаша был хороший малый, хотел даже выбить для нас страховку у дантиста. Теперь его загребли, но шеф до сих пор его боится. — Шеф его ненавидит, потому что Хоффа был водителем грузовика и одного его слова было бы достаточно, чтоб “маки” по всей стране встали, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Только Папаша никогда бы так не поступил. Папаша за нас горой, но в дела шефа вмешиваться не может. Потому-то шеф и сделал из нас шутов гороховых. Микки вошел в цех и крикнул: — Let's go! На этот раз машин под разгрузку не было. Я и ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК сортировали старые комиксы и сдирали с них обложки. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК вышел на минуту, и некоторое время я один сдирал обложки и складывал в кипы этот хлам, но потом мой напарник вернулся и как вкопанный застыл у меня за спиной. — Где обложки? — спросил он. — Не знаю, — сказал я. — Кто-то их только что унес. — О господи! Надо было все складывать в стопку, а сверху положить обложку. Вот о чем это, скажи на милость? Я взял один из разодранных комиксов и принялся читать: “Первый раз Том взял меня силой на Арлингтонском военном кладбище. Дело было ночью. По сей день мне не забыть, как его волосатая рука, точно клещами, раздирала мои беззащитные и тогда еще невинные бедра…” — Ладно, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Прикроем это “Утенком Дональдом”, и все будет в ажуре. — Он сорвал обложку с “Утенка Дональда” и, прикрыв сверху пачку, ловко обмотал ее бечевкой, после чего перебросил соседу. Парни, трудившиеся по другую сторону стола, видно, тоже что-то напутали. Я слышал, как один из них пытается сопоставить текст с обложкой: — “Тогда в руке Джонни сверкнул короткий мексиканский нож. Джонни вогнал его в живот негра и одним движением с сатанинским хохотом вырвал внутренности. “А на будущее заруби себе на носу, что к белому человеку надо относиться с уважением”, — сказал Джонни и спокойно отошел в сторону с дьявольской ухмылкой на губах”. Прервав чтение и помолчав минутку, парень сказал: — На будущее? — Ну да. — Но о каком будущем тут может идти речь? Ведь Джонни вырвал у этого малого кишки. — Ничего ты не смыслишь в литературе, — сказал его приятель. — Чепуха все это, но должна быть похожа на правду, ясно? Ведь если это дерьмо расходится каждую неделю миллионными тиражами, и каждая брошюрка стоит двадцать пять центов, значит, не так-то уж оно и глупо, верно? Почитай теперь из этой кучи. — “Не тебе ли было сказано, чтоб ты никогда больше не совался в этот город”, — сказал шериф и отступил на шаг. Молниеносным движением он выхватил пистолет, но Билли Кид оказался быстрее. Два выстрела слились в один, и тело шерифа замертво рухнуло на землю…” Перестав сдирать обложки, я попытался обмозговать эту сцену. Если шериф “молниеносным” движением выхватил оружие, а Билли Кид оказался быстрее, то каким же сверхмолниеносным должно было быть движение Билли? Ответа я найти не сумел. Зато виртуозность этой сцены поразила меня в самое сердце. Выстрел Билли оказался более метким, и уже не шериф, а тело шерифа “замертво” рухнуло на землю; убери автор слово “замертво”, был бы кусок вполне приличной прозы, но ведь каждому сочинителю надо как-то отличиться. По сей день не понимаю, что за финансовые операции проворачивают герои романов Бальзака; не могу разобраться в потоке слов Жеромского; не понимаю, почему Ежи Анджеевский так мало пишет, и вообще не понимаю, зачем я сам взялся писать. — И еще одной вещи я не понимаю, — вслух сказал я. — Почему шеф назвал меня ДИКОВИННЫЙ ЧЕЛОВЕК-ПАУК? — Он тебе что-нибудь другое придумает, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — МИР ЖЕНЩИН скоро отбывает во Вьетнам, он там будет капелланом, и тебя тогда, возможно, перебросят на МИР ЖЕНЩИН. Жена-то у тебя есть? — А что, я выгляжу ублаженным? — Ну так, может, он перебросит тебя на МИР ЖЕНЩИН. Там раньше вкалывал один тип, которого жена довела до ручки, поэтому шеф его туда и поставил. — А почему МИР ЖЕНЩИН решил податься в капелланы? — МИР ЖЕНЩИН — священник. Священник-рабочий. Таких много. Но теперь и он сыт всем этим по горло и отправляется на войну. “Мир женщин” — это такой журнал с фотографиями голых баб, там еще пишут, что за час позирования они получают пятьдесят зеленых. Кстати, можешь на него полюбоваться. Обернувшись, я увидел мужчину, сдирающего обложки с журнальчика “Мир женщин”. Глаза его были возведены к небу, и каждый раз, когда ему приходилось дотрагиваться до обложки, он болезненно морщился. Из-под содранной обложки наружу немедленно выныривало фото обнаженной красотки на плюшевом диване, недвусмысленная поза которой призывала с ходу лечь на нее, минуя даже промежуточную стадию принятия горизонтального положения рядом с ней на диване. Надпись под снимком гласила: “Терезе В. только девятнадцать лет, и вся жизнь у нее впереди. Она любит музыку, занятия спортом и танцы”. Больше ничего прочитать о Терезе В. мне не удалось — МИР ЖЕНЩИН с мученическим выражением лица сдирал обложки и шептал при этом молитвы. С другого конца цеха до нас донеслись громкие голоса. Это Микки разговаривал с каким-то хромым, чей левый ботинок, видно, весил не меньше пятнадцати фунтов, из-за чего колченогий слегка смахивал на дьявола из оперетки, режиссер которой еще до премьеры понял, что идти ему по миру, а потому на роль дьявола пригласил самого дешевого актера в городе. На тощих плечах хромого черта болтался мятый халат с надписью: “МИР СПОРТА”. — При чем тут спорт? — ядовито вопрошал Микки. — Вечно вы путаете обложки. Ну-ка прочти мне кусок. — Мне читать не надо, — сказал МИР СПОРТА, — я и так знаю, о чем это. — Ну и о чем? — Об одном бандите, у которого была невеста, и тут-то его зацапали. — И что было дальше? — Потом он слинял из тюрьмы и пришел прямо к ней, чтоб она его спрятала, а попал аккурат на ее свадьбу с другим. Он передушил всех гостей, а негру, игравшему на трубе, вырвал глаза и выкинул его в окно, а вслед за ним вышвырнул и его трубу, издевательски проорав вдогонку: “Никто теперь не зарабатывает лучше слепых трубачей”. Вот и все. — А к спорту это какое отношение имеет? — спросил Микки. — Я думаю, что человек, собственноручно задушивший всех гостей и выкинувший в окно здоровенного негра, был чертовски силен, — с достоинством сказал МИР СПОРТА. — По крайней мере, мне так кажется. Я переболел полиомиелитом, меня не взяли в армию, и даже водительских прав у меня нет. — То, что тебе кажется, никому не интересно, — сказал Микки. — Изволь придерживаться текста. — А для меня этот человек — силач. — А для нас — бандит. — Мало, что ли, сильных бандитов? — Это к делу не относится. — А по-моему, человек, который передушил своими руками всех гостей на свадьбе, — настоящий спортсмен, — с достоинством ответил МИР СПОРТА. — Я бы так не сумел, и ты бы так не сумел. — Я тебе как человеку объясняю: этот тип был бандитом. А то и наемным убийцей. — Это еще ничего не доказывает, — сказал МИР СПОРТА. — Малыш Чесман тоже был бандитом, а в тюрьме занимался спортом, поднимал тяжести, и бицепсы у него были толщиной со змею кобру, я читал в газете. Одно другому не мешает. Микки отошел, а ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК сказал мне: — Это наш шеф сделал из колченогого МИР СПОРТА. Раньше он был ДЕМОН СКОРОСТИ, ИЛИ ВЫЗОВ ПРОСТРАНСТВУ, но этих комиксов никто не покупал, и старик перевел его на “Мир спорта”. Надо было его тогда видеть. Мы все так и вылупили глаза; я думал, он лопнет от злости. Красный весь был, как тот бедолага, которого собрались вешать, а веревка куда-то запропастилась, и пришлось ждать. То краснел, то бледнел. Подошел к колченогому и сказал: “Все, с завтрашнего дня будешь МИР СПОРТА, а этот хлам выкинь”. И сам принялся рвать остатки “Демона скорости”. — Перекур, — сказал Микки. Я купил себе бутылку молока и бутерброд с ветчиной; сидящий рядом со мной ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ беседовал с каким-то типом, который снял халат, и сказать о нем было нечего, кроме того, что он кемарил, сладко похрапывая, в то время как ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ разливался перед ним соловьем: — Я все мечтал: вот стукнет мне шестьдесят, выйду на пенсию и сниму дешевую комнатку на Бродвее в Санта-Монике. Днем посижу у моря, потом сготовлю себе обед, а вечером закачусь в пивнушку, поболтаю с людьми, а если попадется кто стоящий, угощу его пивом. Слышь, в таких маленьких барах кружка пива идет по двадцать два, а то и по пятнадцать центов. Детей у меня нет, жена померла, и я все мечтал: стану старый — буду сидеть в баре с людьми болтать. Алкашом я никогда не был, а вот посидеть почесать языком люблю. Пришел наконец тот день, снял я себе комнатку и стал ходить по барам — рассказывал людям, как сдирал обложки с комиксов и складывал их в пачки, и так целых сорок лет. И что? Никто не хотел меня слушать. Сколько можно рассказывать, как срываешь обложку и бросаешь журнал в кучу! А ни о чем другом я рассказывать не умел, пить я не пил, ездить никуда не ездил; однажды только пьяный негр сшиб меня своей машиной, а когда я лежал на мостовой, подошел и дал мне пару пинков по жопе, приговаривая: “В другой раз не будешь по улицам шляться, когда я тут пьяный езжу”. С тем и уехал, и его не поймали. Так вот, рассказывал я им, рассказывал об обложках этих, пока владельцы дешевых баров на Бродвее не стали меня гнать взашей. Стоило мне на пороге появиться, причем трезвому как стеклышко, сразу начинали орать: “Алкашей не обслуживаем!” Видать, клиенты попросили меня вытуривать. Тогда я вернулся сюда, и шеф меня взял, и из ВОСКРЕСШЕГО ДЖО сделал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. Ну ты понял? Спавший мужик проснулся и сказал: — Понятное дело. И правильно сделал. Я вот ни одной бабе не верю. И у меня жена тоже была с Юга, и тоже сбежала с каким-то паршивцем, и больше я о ней никогда не слыхал. Ко мне подскочил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК, белый как полотно. — Ты помнишь, куда положил пачку, прикрытую “Утенком Дональдом”? — спросил он. — Микки рвет и мечет. — Лежит себе там на столе. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК схватил пачку и принялся стирать резинкой мои инициалы. — Эй, друг, — крикнул он какому-то мексиканцу. — Покажи-ка мне твою пачку. Что там у тебя? — “Твоя и других”, — сказал мексиканец ТВОЯ И ДРУГИХ. — Дай глянуть. Никогда не видал этого дерьма. ТВОЯ И ДРУГИХ швырнул ему пачку, и ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК на минуту погрузился в текст. — Хорошая история, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Тебя как зовут? — ТВОЯ И ДРУГИХ. — А по-настоящему? — Карлос Ромео. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК стер мой автограф и быстро написал две буквы: “К. Р”. А потом метнул пачку через весь цех, где на другом конце негр, обслуживавший агрегат, который прессовал пачки в квадратные тюки, обвязал ее проволокой и закинул на грузовик. — Почему тебя зовут ТВОЯ И ДРУГИХ? — спросил я. — Потому что моя жена путается со всеми подряд. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК зашептал мне на ухо: — Они подумают, что этот ублюдок прикрыл ту историю… — Знаю, — прервал я его. — “Первый раз Том взял меня на военном кладбище. До сегодняшнего дня…” и так далее. А мы это накрыли “Утенком Дональдом”. — Они будут думать, это сделал ТВОЯ И ДРУГИХ, — повторил ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — И в пятницу вышибут его с работы. Микки придет и скажет: “Все, это твой последний день”. Но Микки никогда такого не говорит с глазу на глаз. Подождет до вечера — ТВОЯ И ДРУГИХ еще целый день будет вкалывать. У бедолаги желваки ходуном будут ходить, но Микки он ничего не рискнет ответить, кроме как: “ I'm sorry, sir. Thank you for giving me a chance”. И это будет конец. — Почему ты выбрал именно его? — Он не состоит в профсоюзе. Тридцати дней еще не проработал. — А если узнают твой почерк? — Не узнают, — сказал ЗАКОПАЙТЕ МЕНЯ ЖИВЬЕМ. — ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК отсидел свое за подделку чека. Он всех нас спасает, когда мы попадаем в переплет. — Точно, — грустно сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Я всем всегда помогаю. Но когда один раз попросил, чтоб мне сменили имя, никто и слушать не стал. И это — свободная страна. — А как бы ты хотел зваться? — БЛАГОРОДНЫЙ ДУШИТЕЛЬ, — сказал ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ДЕВЧОНОК. — Но даже это мне не удалось. Перевод с польского И. Подчищаевой Index   www.pseudology.org