Дочери моей Евгении Соколов К.Б.  Художественная культура и власть в послесталинской России: союз и борьба (1953–1985гг.) Глава 4. Интеллигенция и культурная политика Структура интеллигенции "хрущевской эпохи" Не только власть нуждалась в интеллигенции, но и интеллигенция тоже нуждалась во власти. В советском обществе сложился многочисленный и социально влиятельный слой граждан, которые профессионально работали в области культуры, хранили достиже ния культуры, передавали их новым поколениям и сами вносили в культуру свой вклад. В советском обществе все они (за редким исключением) являлись сотрудниками госу дарственных учреждений или членами особого рода организаций, вроде Союза писа телей, Союза художников и т. п., которые фактически были лишь разновидностями все тех же государственных учреждений. И почти все, что делали эти граждане, дела лось в рамках этих учреждений и под их контролем. Сами же эти учреждения в целом были включены в единую систему советских учреждений, находились под строжай шим контролем органов управления, включая партийный контроль. К этой же катего рии можно отнести многих профессионально образованных граждан, обслуживающих интеллектуальный аспект работы аппарата власти и управления. Именно в таком смыс ле эту категорию граждан, профессионально исполняющих культурные, интеллекту альные и творческие функции общества, обычно называли "интеллигенция". Сталинская политика 19201950-х годов в значительной степени была направле на на низведение творческой интеллигенции до положения идеологической обслуги, политических марионеток, лишенных права на самовыражение, на ответственность, влияния на происходящие события. Старейший и авторитетный писатель К. Чуков ский рассказал, как обращались с ним сталинские партийные чиновники: "Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щ[ер баков], топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щ[ербако]ва (это я знал наверное) был упрятан где-то в тылу"1. Можно себе представить, как обраща лась номенклатура с более молодыми и менее заслуженными писателями! Ярким примером того, что власть может сделать с художником, является судьба артиста М.Г. Геловани. В 20-е годы он снялся в трех фильмах тифлисских студий. И когда режиссер Чиаурели снял первый фильм, где на экране появляется Сталин ("Ве ликое зарево"), на роль вождя он взял Геловани. С тех пор больше никто не играл Сталина, только Геловани (актер Дикий в этой роли не понравился). Сыграв Сталина в первый раз, он и не предполагал, что эта роль превратится для него в единственный способ творческого существования, в придворное амплуа, что он навсег да останется придуманным двойником вождя. На протяжении шести лет, с 1942 по 1948 год, он играл роль вождя во МХАТе в пьесе Н. Погодина "Кремлевские куранты". Ми хаил Геловани стал почти "монополистом": образ, созданный красивым и обаятельным актером, Сталин хотел закрепить в сознании миллионов людей как свой реальный облик. 72 В минуты откровенности М. Геловани признался: "Из-за роли Сталина я перестал существовать как актер <...>. Может быть, мне не надо было это играть"2. Жил он одиноко, замкнуто. С женой давно расстался, сын приезжал к нему. И ни какой иной роли. Только роль Сталина, для Сталина. Все свое, личное было вытесне но разместившимся в нем Сталиным3. Зато исполнение роли Сталина в кино принесло Михаилу Геловани признание миллионов зрителей, ослепленных долголетним культом вождя, почести, которые артист не выпрашивал: четыре Сталинские премии, орден Трудового Красного Зна мени, звание народного артиста СССР, полученное по представлению самого Ста лина в 1950 году... Однажды он даже встречал Новый год у Сталина в узком кругу: Сталин, Чиаурели и Геловани. Но вскоре после смерти Сталина Геловани был вообще изъят из кинематографическо го обращения. Все кадры с ним были вырезаны даже из таких популярных лент, как "Че ловек с ружьем" С. Юткевича (1938), "Ленин в 1918 году" М. Ромма (1939), "Выборгская сторона" Г. Козинцева и Л. Трауберга (1939), "Член правительства" А. Зархи и И. Хей фица (1940), "Валерий Чкалов" М. Калатозова (1941). Фильмы с участием М. Геловани остались лишь в Госфильмофонде и зарубежных фильмотеках. Его работа в кино оказа лась под запретом. Ему даже не разрешили, несмотря на приглашение М. Ромма, сняться в небольшой роли турецкого адмирала в фильме "Адмирал Ушаков" (1953). Вскоре ар тист тяжело заболел. Он умер в 1956-м, в год "разоблачения" Сталина, 21 декабря — в день рождения Сталина, и это воспринимается как фатальное, но в чем-то объяснимое яв ление. Выйти из образа Сталина ему оказалось значительно труднее, чем войти в него4. Это только один пример того, что власть может сделать с артистом. А ведь был еще Щукин с его неизменной ролью Ленина, и другие артисты, чьими постоянными ам плуа были роли Свердлова, Калинина, Дзержинского и пр. Во многом власти удалось создать систему производства собственной интеллиген ции. А. Зиновьев писал об этом: "На роль писателей здесь отбираются люди особого рода, такие, для которых советский строй жизни есть их родной строй. Они получают специальную подготовку, как быть не писателем вообще, а писателем советским. Они живут в конкретных советских условиях, а не витают в облаках, т. е. зарабатывают деньги, приобретают квартиры, дачи и машины, делают карьеру, заслуживают чины, награды, звания. Они сами образуют лестницу социальных позиций с соответствую щей лестницей распределения материальных и прочих благ. Многие из них занимают официальные посты и входят в органы власти. Многим достаточно написать одну книж ку, чтобы всю жизнь считаться писателем и жить безбедно"5. При этом власть предлагала им весьма ограниченный набор социальных ролей. Тех, кто не хотел принимать участие в формировании "правильной" картины мира, власть отсекала в диссиденты, инакомыслящие, отправляла в лагеря, психбольницы, высылала за границу. Но как только в "оттепельные годы" террор ослабел, сразу же, еще до XX съезда КПСС, уже на II съезде Союза писателей в 1954 г., в среде интелли генции наметилась дифференциация, появилась оппозиция, которая постепенно завое вывала все большее пространство в обществе. В ответ на стремление интеллигенции к свободе, к самовыражению власть стремилась ее подкупить, ангажировать, развра тить, коррумпировать. В результате уровень нравственности в среде интеллигенции упал довольно низко. 73 В дневнике К. Чуковского можно найти немало описаний случаев такого нравствен ного падения. Особенно примечательным выглядит, в частности, дело некоего Сахни на, "укравшего у сосланной Левиной ее роман". Речь в "Дневнике" шла о А.Я. Сах нине, который с 1949 г. был сотрудником журнала "Знамя", а с 1957 г. — членом Союза писателей и в 70-е годы, после снятия А. Твардовского, работал в "Новом мире". Соб ственные книги А. Сахнина были написаны о подрывной деятельности американского империализма против Чили и против социалистических стран, о польской разведке в ФРГ, а также о подвигах машинистов и подводников. Дело состояло в следующем. Левина прислала в "Знамя" роман о Японии. Сахнин, как секретарь редакции, сообщил ей, что роман принят — и попросил сообщить свою био графию. Она ответила, уверенная, что он, приславший ей радостную весть о том, что ро ман будет напечатан, достоин полной откровенности. Чуть только он узнал, что она была арестована, он украл у нее роман, получил огромный гонорар — и не дал автору ни ко пейки. Роман А.Я. Сахнина "Тучи на рассвете" был напечатан в журнале "Знамя" и в Роман-газете, в Детгизе и в Гослитиздате. Мало того, "Тучи на рассвете" были много кратно переизданы (без имени Левиной). Между тем ссыльная Р.С. Левина обратилась в суд с заявлением, что она послала в редакцию "Знамени" свой роман, а сотрудник журна ла А. Сахнин заимствовал из ее рукописи многие сюжетные ходы, ситуации и отрывки и опубликовал книгу под своим именем. Суд привлек к разбору этой жалобы комиссию Со юза писателей. Суд постановил обязать Сахнина выплатить Левиной часть гонорара и поставить ее имя, так как, судя по рукописи, представленной Левиной, "Тучи на рассве те" изданы на основе ее труда6 . "Теперь на суде его изобличили, — писал Чуковский, — но как редакция “Знамени” пыталась замутить это дело, прикрыть мошенника, запугать Левину — и опорочить Бека, который и открыл это дело!"7 В "оттепельные годы" пространство добровольного выбора интеллигенции суще ственно расширилось. Вопрос в том, кто и как этой возможностью хотел и мог вос пользоваться8. "Нужда во власти тоже имеет две стороны, — искренне заявил писа тель Андрей Битов в 1997 г. — С одной, хочется возле нее погреться. С другой, ей противостоять"9. Положив в основание признак отношений интеллигенции с властью, В.Н. Дмитри евский выделил пять основных групп интеллигенции, более или менее отчетливо офор мившихся к 1960-м годам, каждая из которых в условиях режима играла определен ную роль в его существовании10. Первая группа — "идеологи-фундаменталисты", правоверно мыслящие вернопод данные режима, оплот и основа его бюрократии и идеологии, партийной и государ ственной власти, поставляющие номенклатуру, генерирующие базовые официальные идеи, догмы и духовные ценности, "верные ленинцы", инициаторы и авторы пакета "социального заказа". Вторая группа — "карьеристы-функционеры", ангажированные властью квалифи цированные специалисты, "верные подручные партии", с готовностью (по убеждени ям) приспосабливающие свое профессиональное продвижение к требованиям и усло виям "текущего момента", его идеологическим нормативам, ревностные исполнители социального заказа. Эта категория интеллигенции воспитывалась, выявлялась и адап тировалась в организационно-управленческих командно-административных струк турах, начиная с месткомов и парткомов предприятий и вузов, НИИ, киностудий, Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 74 театров, издательств, художественных и ученых советов, райкомов, горкомов, обко мов и кончая республиканскими и союзными академиями, творческими союзами, Вер ховным Советом и ЦК КПСС. Главной для "карьериста" становилась административно-командная или обще ственно-партийная деятельность, в которой немалое место занимало сочинение разно го рода обращений к партии, правительству, народу, представительство на собрани ях и митингах, присутствие в группах поддержки и сопровождения руководителей в ходе официальных визитов и пр. Лояльность и предприимчивость такого типа работ ников поощрялись наградами, премиями, званиями, привилегиями, льготами, денеж ными вознаграждениями. На "отеческую заботу" "карьеристы" отвечали личной пре данностью, клятвенными заверениями всегда исполнять любое задание партии и правительства, воплощать в жизнь идеи коммунизма, создавать "мобилизующие об разы положительного героя", "творить искусство, достойное народа", внедрять в со знание масс "моральный кодекс строителя коммунизма" и т. п. Третья группа — "нейтралы-уклонисты" — специалисты, ставящие свои профессио нальные интересы, призвание выше общественной и партийной карьеры, стремящиеся к автономии, к дистанцированности от властей, к такому компромиссу с официальной идео логией, который позволил бы обрести свою социальную нишу, удаленную от политики, находящуюся в стороне от схватки. Сохранить призрачную возможность относительной независимости, более или менее чистую репутацию для этой категории интеллигенции было весьма важно. Таким образом, этой группе присуща определенная социальная пассивность при сохранении формальной лояльности режиму. "Нейтралы" лишь вынужденно участво вали в публичных акциях и занимали общественные и административные должности в нижних структурах власти, как правило, уклонялись от подписания разного рода обра щений и участия в публичных политических манифестациях. Интересы этой группы ин теллигенции были сосредоточены в основном на профессиональных проблемах; по мере возможности они стремились уйти от выполнения "социального заказа", пытаясь проти вопоставить ему собственные оригинальные замыслы, часто отправляемые "на полку", "в письменный стол", в бездонные хранилища цензурных ведомств. Четвертая группа — "независимые специалисты", критически относящиеся к идео логии и практике советского режима и стремящиеся максимально использовать легаль ные и полулегальные возможности распространения своих взглядов, отвергающие участие в публичных манифестациях и официальных акциях, вынужденно принимаю щие весьма ограниченный компромисс с советским режимом. Этой группе присуще стремление к неформальному общению, игнорирование политической конъюнктуры, готовность идти на определенные житейские трудности ради любимого дела. Отсюда необходимость параллельно заниматься неквалифицированным трудом ради прожи точного минимума. Армия дворников, лифтеров, курьеров, сторожей, кочегаров, де журных пожарников, санитаров, железнодорожников, проводников, страховых аген тов, спасателей на водах и пр. пополнялась в основном из этой категории мыслящих и творчески независимых людей. Пятая группа — "инакомыслящие", "правозащитники", "диссиденты", сторонни ки коренных социальных преобразований и реформ, отторгающие возможность сотруд ничества с советским режимом, организаторы и лидеры неформальных объединений, кружков, сообществ. Представители этой группы активизировались в "оттепельную 75 пору" 1960-х годов, хотя отдельные проявления такого поведения наблюдались и рань ше. Если первые две группы — "идеологи" и "карьеристы" — составляли опору ре жиму, а со специалистами — "нейтралами" и "независимыми" — власть стремилась сотрудничать, регулируя отношения методом кнута и пряника, то "инакомыслящих" необходимо было подавить, изолировать, противопоставить всем остальным. В отли чие от всех остальных групп интеллигенции, "инакомыслящие" выступили обличите лями власти, несмотря на публичное шельмование, ссылки, тюрьмы и лагеря11. В соответствии с этой классификацией, первые три категории художественной и научной интеллигенции сформировали два противостоящих друг другу "лагеря": "кон серваторов" — не желающих сколько-нибудь серьезных изменений в культурной по литике, и "либералов" — стремящихся изменить ее как можно быстрее и радикальнее. "Консерваторы" характеризовались "верностью принципам", а "либералы" — расширением границ терпимости, но без отказа от основных политических — социа листических — убеждений. Так, "либерал" Э. Неизвестный писал впоследствии: "я был враждебен системе совсем не потому, что хотел бы, скажем, чтобы были упразд нены колхозы. Главное было то, что я всегда ратовал за свободу творчества"12. Кро ме того, представители обоих "лагерей" различались концепциями осуществления вос питательной и познавательной задач искусства, хотя они как таковые не ставились под сомнение ни теми, ни другими. Если "консерваторы" поддерживали официальные идеалы и провозглашали "великие истины", то "либералы" стремились к "непри украшенному" изображению действительности, которое требует самостоятельного мышления читателя и побуждает его делать правильные выводы. Кроме того, все либералы были западниками, они решительно отвергали нацио нальный опыт и думали, что можно основать царство добра и истины на некоторых от влеченных общечеловеческих началах. Западный мир представлялся "либералам" ра зумным, стихиям не подвластным, способным обуздать страсти и вообще "хорошим". Как и все западники, они подсознательно мечтали видеть Запад столь же централизован ным, единым и непреклонным, как и Восток, но только "хорошим" и "справедливым". Они (явно или неявно) исходили из ошибочной предпосылки, что существующая в СССР система — какая-то опечатка на пути прогресса рода человеческого, какая-то аномалия, которой противостоит нормальный и естественный прогресс западных де мократий. А раз СССР — аномалия, то вся задача состоит в том, чтобы вернуться на путь истинный, перенять порядки и институты Запада, начать жить по западному об разцу, — и все в стране уладится, возникнет нравственная обстановка "свободы, сча стья и доброжелательности". Перед понятием "Запад" "либералы" постоянно стави ли знак "плюс", а перед "Востоком" (включая Россию) — неизменный минус. И при этом они очень слабо понимали этот самый Запад и его устройство. Ни в одном вопро се "либералы" не доверяли отечественным политикам, но почему-то полностью дове ряли политикам западным. Как будто это не Запад насаждал повсюду свой тоталита ризм: Чан Кайши в Китае, Батисту на Кубе, Нго Динь Дьема во Вьетнаме, Салазара в Португалии, Дювалье в Гаити и т. д., и т. п. О "консерваторах" же так писал в своем "Дневнике неизвестного" Ю. Нагибин: "Наши бездарные, прозрачно-пустые писатели (Софронов, Алексеев, Марков, Ива нов и др.) закутываются в чины и звания, как уэллсовский невидимка в тряпье и бин ты, чтобы стать видимым <...>. Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 76 Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга <...> тогда он материален <...>.Умер В. Кожевников. В некрологах о нем на полном серьезе: круп ный художник, большой талант <...>. Он уже многие годы был эталоном плохой совет ской литературы; так дурно, как он, никто не писал, даже Марков, даже Стаднюк"13. Не нужно, однако, думать, что все "консерваторы" были плохими писателями и людьми, а все "либералы" — хорошими. Среди представителей обоих лагерей было достаточно и тех, и других. Даже фигура наиболее крайнего "консерватора" — Все волода Кочетова — не вполне однозначна14. Так, например, рассказывают, что Коче тов однажды, несмотря на уговоры, отказался подписать пресловутое "письмо один надцати", которое, как полагают, сыграло роковую роль в судьбе "Нового мира" и А.Т. Твардовского15. И сказал при этом, что делает это не потому, что изменил свое отношение к "Новому миру", а потому, что это письмо "выходит далеко за рамки ли тературной полемики"16. Многим из "консерваторов" их официозная позиция давалась нелегко. Поскольку им нередко приходилось раздваиваться между официальной политикой и собственны ми чувствами, у них возникали глубокие неврозы, из-за чего их поведение выглядело странным. Так, например, К. Чуковский записал в "Дневнике" (30 июля 1957 г.): "Федин с огромным сочувствием к ЛитМоскве говорил (мне), что если есть заслуга у руководимого им Московского отделения ССП, она заключается в том, что это от деление выпустило два тома “ЛитМосквы”. А потом на Пленуме вдруг изругал Лит Москву и сказал, будто он предупреждал Казакевича, увещевал его, но тот не послу шался и т. д. Я склонен объяснять это благородством Ф[еди]на (не думал ли он таким путем отвратить от ЛитМосквы более тяжелые удары), но Казакевич говорит, что это не благородство, а животный страх. Тотчас же после того, как Ф. произнес эту свою “постыдную” речь — он говорил Зое Никитиной в покаянном порыве — “порву с Со юзом”, “уйду”, “меня заставили” и готов был рыдать. А потом выдумал, будто своим отречением от ЛитМосквы, Алигер и Казакевича он тем самым выручал их, спасал, и совесть его успокоилась. А все дело в том, — говорит Казакевич, что он стал без дарно писать, потерял талант, растерялся — и захотел выехать на кривой"17. Такое невротическое поведение выглядит неудивительным, если понимать, какая раздвоенность личности стоит за ним. "Бедный Федин, — записывал в дневнике К. Чуковский. — Вчера ему покрасили забор зеленой краской — неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, к[ото]рые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги"18. Но для крайних "консерваторов" более характерным было совсем другое. Об этом вспоминает один из "либералов", который в самом начале 60-х годов служил в жур нале "Юность", заведуя там критикой: "В хрущевские годы я, помню, прочел как раз софроновскую статью, где он, гнусно, едва ли не гнуснее всех выполнявший при Ста лине палаческую работу, вдруг возопил о том, как тяжко жилось и дышалось “в чер ном безвременье культа личности”. Тогда я расхохотался, но зато с пониманием встре тил его торжество, когда Никита Сергеевич пал. Запомнилось зрительно четко: вальяжно взойдя на трибуну какого-то пленума, на валившись на нее всей своей знаменитой тушей, драматург, стихотворец, путешествен ник и редактор объявляет: — Ну, как говорится, долго в цепях нас держали... 77 И шутовски заключает, широким комическим жестом предъявляя сочувственной аудитории свое дородство: Я же не могу сказать: долго нас голод томил!"19. С другой стороны, и в среде "либералов" хватало карьеристов и приспособленцев. Как вспоминает очевидец, "мои либеральные, прогрессивные и образованные друзья и коллеги наперегонки бросились устраивать свои делишки, стремясь получше устроить ся и урвать побольше жизненных благ. Именно в эти годы начали рваться к власти и привилегиям те либеральные карьеристы, ловкачи и хапуги, которые потом преуспели при Брежневе и вышли на поверхность. Поскольку эта оргия приспособленчества, стя жательства и карьеризма происходила еще на низших ступенях социальной иерархии и касалась ничтожных преимуществ, она была особенно омерзительной"20. Между "консерваторами" и "либералами" была заметная прослойка "полулибе ралов". Один из них, В. Солоухин, вспоминал: "Каковы же были мои истинные поли тические убеждения? Приходится сказать, что они были путаными. И то и другое я делал искренне. Помню, как я симпатизировал Померанцеву, когда его начали бить и топтать за статью об искренности. Помню, что все мои симпатии были на стороне Ду динцева и его романа. Помню, что я восхищался “Рычагами” Яшина. Помню, что бук вально задохнулся от восторга, прочитав первую ласточку Солженицына. Но в то же время как будто искренне я писал о целине, о первых космонавтах, о Хрущеве, как помним. Не кривя душой как будто, запятнал себя навсегда позорным выступлением (вместе с другими), когда под председательством С.С. Смирнова топ тали в ЦДЛ Пастернака за то, что тот не отказался от Нобелевской премии"21. Несмотря на такую двойственность, во времена хрущевской оттепели борцам "спра ва" и "слева" их борьба казалась социально содержательной — вспоминал Э. Неиз вестный: "Еще бы! — как колыхались серые либеральные знамена, как противостоя ли им чугунные лбы старых, но еще стойких птеродактилей! Нет слов, чтоб описать кипение чувств и размах битвы, например, уродцев из Союза художников с уродами из Академии художеств! Как бились разгоряченные сердца <...>. Вы и представить себе не можете атмосферу этих битв!"22 В этой обстановке интеллигенция могла реализовать себя в следующих основных направлениях: в открытом политико-идеологическом официозе, выполняя социальный заказ власти; в большей или меньшей дистанцированности от власти, в деятельности, относи тельно удаленной от открыто официозных программ; в параллельной, "катакомбной" деятельности (например, литературная работа "в ящик", отказ от контактов с официальными структурами — "внутренняя эмиграция"); в открытой правозащитной, диссидентской деятельности; в деятельности, связанной с отъездом в эмиграцию, добровольным или вынуж денным. Исторический опыт такой деятельности достаточно богат и разнообразен. И все эти направления были представлены выдающимися в своем роде, а также "рядовыми" фигурами, лидерами и аутсайдерами23. Известный критик Ст. Рассадин считает, что "в театре социализма при едином и неделимом звании “советский писатель”, были свои разновидности и амплуа. Напри мер, заложник Ярослав Смеляков — именно с тем свойством, которое и называется Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 78 “синдром заложника”; трижды лагерник, он чем больше боялся своих тюремщиков, тем прочнее с ними срастался. Конечно, не могло не быть и своего канонизированного святого — Николая Островского. И разнообразия ради — своего, вольного на язык грешника с репутацией социально безопасного пьяницы — милейшего Михаила Арка дьевича Светлова. И т. п. Катаев — не отличник, не заложник и уж тем более не солдат регулярной части. Он — наемник". И в то же время он играл роль отличника, помогавшую ему "естествен но-гибко получать свое место на всех людоедских и вегетарианских застольях". И именно эта двойственность, разъятость души, двуличность, проявлявшиеся порою уж совсем вульгарно и низменно, "дала возможность катаевскому (редкостному!) та ланту выжить в глубоком душевном подполье"24. "Либералы" и власть Несомненно, что в годы хрущевской "оттепели" в среде советской интеллиген ции постепенно стали приобретать все большее влияние люди, выглядевшие "либе ралами" в сравнении с людьми сталинского периода. Они отличались лучшей об разованностью, большими способностями и инициативой, более свободной формой поведения, идеологической терпимостью. Они явно тяготели к западноевропейским формам культуры. Они стимулировали критику недостатков советского общества и сами принимали в ней участие. Но вместе с тем они были абсолютно лояльны к советской системе, выступали от ее имени и в ее интересах. Они заботились лишь о том, как бы получше устроиться в рамках этой системы и самую систему сделать более удобной для их существования. Если антисталинизм был оппозицией крайностям коммунистического строя, то "либе рализм" был всего лишь оппозицией провинциализму, застойности, серости его уме ренного существования25. Подобные "либералы" сами стремились во власть, маскируя эти стремления благо родными намерениями изменить ее. "Когда наступила оттепель, — вспоминал Э. Неиз вестный, — многие из моих тогдашних друзей, считавших себя коммунистами либераль ного толка, пошли служить, чтобы изменять структуру общества изнутри, пошли в Сперанские, благо их пригласили. Я говорил им, что это нереальная идея: если ты явля ешься маленькой, заменимой частью большой кибернетической машины, то как ты ее можешь изменить? Но они пошли, и, естественно, машина изменила их, что и следовало ожидать от машины. Я знаю рафинированных интеллигентов, которых перемололи, круг интересов которых начал сужаться, которые разучились разговаривать и начали мы чать. Часто либерализм был просто юношеской стадией созревания функционера"26. Практически не было случаев, чтобы "либерал" пошел служить системе государствен ной власти и остался бы "либералом". Те из культурно-политических чиновников, кото рые не вписывались в созданную систему руководства культурой, отторгались ею. На пример, К. Ваншенкин положительно отзывается о заведующем отделом культуры ЦК КПСС в 70-е гг. Г.И. Куницыне, прошедшем войну. Он был человеком широчайшего кру гозора, основательных знаний, часто принимал решения на свой страх и риск. Сверху "был слабоуправляемый, слишком самостоятелен", в результате — выброшен из ЦК27. 79 Дело в том, что система эта представляла собой отлаженную машину. И места, занимаемые человеком, были лишь ячейками внутри машины, так что по существу "работала" эта ячейка, а не человек, находящийся в ней. Человек не мог создать свой микроклимат внутри этой системы, и всякий, кто пытался лично на нее воздейство вать, вылетал из машины, либо уничтожался ею28. Э. Неизвестный писал: "Многие мои друзья и напарники по катакомбной культуре шли в аппарат <...> с надеждой смяг чить систему и поняли лишь позже, что попали в ловушку, так как из аппарата возвра та нет. Они кооптированы, даже если они против"29. И тем не менее, со временем "либералы" приобрели настолько сильное влияние на всю интеллигентскую среду, что первую половину брежневского правления мож но было бы назвать "либеральной", причем даже с бульшим основанием, чем хру щевские годы. Правда, во вторую половину брежневского правления "либерализм" пошел на спад. Но это вовсе не означало, что "либералов" потеснили "консерва торы". Это означало, что сами "либералы" в массе своей стали эволюциониро вать в сторону "консерватизма", исчерпав свой "либерализм" и урвав свои куски от благ общества. Э. Неизвестный, очень хорошо знавший эту публику изнутри, писал о них так: "Нувориши партийной элиты, дети XX съезда, положившего, в основном, начало их карьере, — они привыкли пусть к куцей, но либеральной позе, столь привлекательной для нежных сердец. Эта поза вызвала к жизни либеральную гримасу в поэзии, литера туре, кино и наложила несмываемую печать двойственности на целое поколение так называемых “деятелей культуры”"30. Уже в хрущевские годы в кругах "либеральной" интеллигенции началось расслоение. Основная ее масса стала потихоньку приспосабливаться к новым условиям и устраивать ся более или менее комфортабельно за счет науки, искусства, культуры. Как писал Э. Не известный: "Люди этого братства вездесущи — от политика до исполнителя эстрадных куплетов. Это “ученые”, “журналисты”, “врачи”, “киноработники”, “художники”, непре менные участники многочисленных международных конгрессов, гости посольств, несме няемые “львы” всех раутов и вернисажей, где присутствуют иностранцы"31 . Наиболее ловкая и предприимчивая часть "либералов" начала делать успешную карьеру, выдвигаясь в привилегированные слои. Сравнительно небольшая часть, не способная к карьере или избегавшая ее в принципе, ушла в творческую и в чисто ин теллектуальную деятельность как таковую. Грани между этими группами не были рез кими и неподвижными. Происходили всякого рода флуктуации. Но в принципе эти тенденции можно было видеть в поведении вполне конкретных личностей32. Те "либералы", которые перешли некую грань и стали партийными функционера ми, тем не менее, и впоследствии очень хотели выглядеть просвещенными либерала ми. На самом же деле они, свободно переводившие "социализьму" и "коммунизьму" своих боссов на все языки мира, "щелкающие всеми красотами герметической куль туры, всеми новейшими геополитическими терминами, так старающиеся выглядеть либералами", — "служили (да иначе и быть не может) “коммунизьме” и “социализьме” в незамысловато-полицейском варианте своих учителей и наставников". Но при этом они с наслаждением вели "культурные, свободомысленные разговоры", они хотели быть "тонкими ценителями искусств" — особенно они любили "подарки от проклятых художников", они даже коллекционировали "проклятую литературу и музыку". Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 80 Наступило такое время, когда стать диссидентом было иногда страшно и опасно, а быть "либералом", напротив, — модно и пристойно. Это был период, когда, по сло вам Э. Неизвестного, "весьма ангажированные советские интеллигенты, сидя за чер ной икрой и настоящей русской водкой (доступной только иностранцам, правитель ству и им) в прекрасных квартирах и дачах, плачут крокодиловыми слезами — так, как будто именно они и есть оскорбленные и угнетенные, а не оскорбители и угнетате ли. Они хотят быть страдальцами, не будучи таковыми. Они хотят славы повешенных декабристов и одновременно — комфортабельно и вкусно прожить свою жизнь. И ес ли переполненный доброжелательной благоглупостью иностранный гость попадет в эту среду, ему может показаться, что он присутствует на конспиративной сходке дей ствительных борцов и диссидентов. А если заглянуть в души рассматриваемых персо нажей, то заветная мечта их откроется как на ладони: быть главой КГБ, но иметь меж дународную славу и престиж Сахарова и Солженицына"33. Мода на либерализм иногда доходила до смешного. Так, в конце хрущевского правления, в 1965 году, в СССР были опубликованы отдельные сочинения Кафки — "Процесс" и некоторые новеллы. Официальной критикой творчество Кафки истол ковывалось как "отражение пороков буржуазного общества", как признак его "глу бокого разложения" и предвестник его скорой гибели. Но московские "либералы" утверждали, что творчество Кафки — есть изображение в завуалированной форме язв советского общества, иносказательное разоблачение советского "тоталитарного ре жима". На эти темы "либералы" и вели бесконечные разговоры. Появился даже осо бый термин для обозначения разговоров такого рода: "кафкать", "кафканье"34. Со временем "кафканье" стало в кругах "либералов" господствующей модой. А к тем, кому Кафка по каким-то причинам не нравился (в этом было стыдно признаться), или кто признавался в том, что понятия не имеет о Кафке (а это было еще позорнее), отно сились как к невеждам и мракобесам. На самом же деле лишь единицы действительно читали сочинения Кафки. Большинство либо просматривало их "по диагонали", либо вообще не читало, а только слышало о них от друзей и знакомых. Конечно, было бы несправедливо отрицать ту положительную роль, которую "либералы" сыграли в истории советской культуры. Это было движение, в которое было вовлечено огромное число людей. Деятельность "либералов" проявлялась в мил лионах мелких дел, в совокупности оказавших несомненное влияние на весь образ жизни советского общества. Если антисталинистское движение проходило в рамках партийных организаций, то либеральное движение вышло далеко за эти рамки и за хватило более широкий круг советских учреждений35. Культурно-политические воззрения наиболее яркого, умного и авторитетного "ли берала" той эпохи, каким был К.И. Чуковский, хорошо отражает его дневниковая запись о А.И. Солженицыне: "Я горячо ему сочувствовал — замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но — ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду <...>. Если бы Николаю I-му вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати “Письмо Белинского к Гоголю”, Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого. Нужно же войти в положение Демичева: если он предоставит писателям волю, возникнут сотни Щедриных, которые станут криком кричать о Кривде, которая “ца рюет” в стране, выступят перед всем человечеством под знаменем ПРАВДЫ и спра 81 ведливости. И куда денется армия агитаторов, куда денутся тысячи областных и рай онных газет, для которых распоряжение из Центра — закон. Конечно, имя С[олжени цы]на войдет в литературу, в историю — как имя одного из благороднейших борцов за свободу, — но все же в его правде есть неправда: сколько среди коммунистов было восхитительных, самоотверженных, светлых людей — которые действительно созда ли — или пытались создать основы для общенародного счастья. Списывать их со счета истории нельзя, так же как нельзя забывать и о том, что свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство — даже из интеллигентов — вра чи, геологи, офицеры, летчики, архитекторы, плотники, каменщики, шоферы делают свое дело и без нее"36. Как можно было купить художника В. Каверин как-то сказал молодому тогда критику: "Если будете писать, как им надо, то скоро получите квартиру в Лаврушинском переулке и дачу в Переделки не!"37 И это была отнюдь не шутка, а горькая правда. Как происходил процесс втягивания писателя в среду "официоза", рассказал В. Соло ухин: "Я стал работать в “Литературной газете” членом редколлегии. Очень скоро я уви дел, что идеологическая служба в нашей стране хорошо поощряется, но что за эти поощ рительные блага нужно, в свою очередь, платить чистой валютой, то есть совестью. Однажды меня остановил в коридоре другой член редколлегии и спросил: Ты что это обедаешь в общем буфете? Где же? Не в ресторан же ходить? Как где? Для членов редколлегии есть особый буфет, — и он показал мне на узкую дверь без всякой вывески. Много раз я ходил мимо этой двери, не подозревая, что за ней находится. За ней оказалась небольшая комната, два стола и милая женщи на Антонина Митрофановна. Она накормила меня превосходным домашним обедом, да еще и налила перед обедом стопочку коньяку. Я поблагодарил и собрался уходить. Что это вы заказами не пользуетесь? Все берут, а вы нет. Скажите мне, что вам нужно, и я с базы все вам доставлю. Вырезка, язык, икра, осетрина, крабы — все, чего не бывает в магазинах. На другой день меня ждала большая картонная коробка, на которой сверху каран дашом было написано мое имя. На других коробках значились имена других членов редколлегии. Детишек летом надо было увозить куда-нибудь на вольный воздух. Я спросил у Косолапова (заместитель главного редактора), нельзя ли получить казенную дачу. Косолапов нажал кнопку, позвал хозяйственника, и у нас оказалась великолепная дача в Шереметьеве (аэродрома там тогда еще не было). Если мне нужно было куда-нибудь съездить или приехать откуда-нибудь в редак цию, я звонил в нашу диспетчерскую и получал в свое распоряжение машину. В Союзе писателей я тоже попал “в обойму”, то есть в то число, в тот список приви легированных людей (пока еще не номенклатура, но все-таки), которых приглашают в ЦК на ответственные совещания с “активом”, на банкеты, на встречи с правитель ством <...>. Так и получается. Встал на стезю верной службы — служи. Клюешь с руки — Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 82 отрабатывай корм <...>. За блага в виде специальных пайков, в виде званий Героев Социалистического Труда надо платить. Надо служить верой и правдой, жертвуя своим именем, своим званием писателя"38. Вот так государство подкармливало художников, давало им ордена и звания Ге роев, премии, дачи, хорошие квартиры. Гонорарная система, то есть система оплаты труда художника, писателя, музыканта была построена и рассчитана так, чтобы ху дожник все время чувствовал себя в материальной зависимости от государства. И не только в материальной. Пресса, известность, почет, приемы, заграничные поездки — все это находилось в руках государства и раздавалось в виде своеобразного пайка — одним меньше, другим больше. При этом было гораздо выгоднее писать как можно чаще средние, серые вещи, лишь бы они сразу печатались, нежели создавать нечто яркое, из ряда вон выходящее, ни на что окружающее не похожее, уникальное. Например, Союз композиторов был богатой организацией. Он располагал не толь ко собственным концертным залом, но и своими студией звукозаписи, библиотекой, издательством. Бюро пропаганды организовывало концерты по всей стране и за рубе жом. Кроме того, Министерство культуры покупало у композиторов музыку и плати ло им гонорары. Практически все члены Союза имели собственные квартиры и имели возможность отдыхать с семьей в т. н. Домах творчества в разных регионах страны, включая Прибалтику и Абхазию. Высшей наградой — званием Героя Социалистического Труда — государство на градило Полевого, Грибачева, Кожевникова, Маркова, Камила Яшена, а позже На ровчатова, Дудина, Чаковского и т. д., в то время как Пришвин не получил за свою жизнь ни одной премии, равно как и Андрей Платонов, Паустовский, Пастернак, Бул гаков, Дудинцев, Тендряков, Можаев. Как можно было сломать художника Но, помимо наград и привилегий, был и другой, не менее мощный стимул — страх. Известный критик писал: "во мне как засел, так и не оставил меня вопрос <...> касаю щийся <...> советского интеллигента. Не монстра вроде Софронова, а человека с ре путацией порядочного, однако “испуганного необратимо”. Для чего вовсе не обяза тельно было посидеть в тюрьме. Многообразие способов напугать обеспечивало любому постоянное пребывание в страхе"39. Когда некоторые "заслуженные" мемуаристы пишут, что действовать так или эдак их заставлял страх перед репрессиями, это выглядит неубедительно. Действительно, от страха можно промолчать, можно убежать или спрятаться, можно, наконец, подда кивать тому, кого боишься, но кто же заставлял их сочинять оды и хоралы, лезть в генералы и члены ЦК? Ведь те, кого власти терроризировали страхом, не получали государственных премий и не строили дач. Так, Анна Ахматова почти сорок лет своей жизни прожила в буквальном смысле слова на грани нищеты. По собственному при знанию, с 1925 года ее "совершенно перестали печатать и планомерно и последова тельно начали уничтожать в текущей прессе". Не случайно и то, что ее стихи вновь стали появляться в печати только во время войны, когда на короткое время совпали интересы истинного патриотизма с "казенным". 83 Тридцатые годы дали ей и иной, горчайший опыт. Она узнала, каково "трехсо тою с передачею" стоять в очереди у жуткой ленинградской тюрьмы — Крестов. Расстрел Николая Гумилева, первого мужа, два ареста другого мужа — Николая Пунина, три ареста сына — Льва Гумилева, слежка, подслушивание, устроенное в ее квартире в Фонтанном доме, исключение из Союза писателей, травля и обществен ная расправа после известного постановления ЦК ВКП(б) 1946 года "О журналах “Звезда” и “Ленинград”" и докладов Жданова — все было пущено в ход для того, чтобы сломать этого человека. В предвоенные годы поэтесса написала о себе в "Рек виеме": Эта женщина больна, Эта женщина одна. Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне. Когда властям показалось, что и этого мало, они стали готовить последнюю, физи ческую расправу. Впоследствии стала известной докладная записка министра госбе зопасности СССР Абакумова Сталину от 14 июня 1950 года "О необходимости ареста поэтессы Ахматовой". Этому документу предшествовали некоторые роковые для Ах матовой события. В августе 1949-го МГБ в очередной раз был арестован Николай Пунин, в ноябре — Лев Гумилев. Обоих их на допросах "с пристрастием" заставили подписать сочиненные следователем показания на Ахматову — о ее "соучастии" в их "преступлениях". Кроме того, "враждебное лицо" Ахматовой подтверждалось мно гочисленными агентурными материалами — доносами и материалами подслушивания. Следующим логическим шагом должен был стать ее арест. И глава МГБ Абакумов готов был его произвести. Но Сталин не санкционировал арест. А ровно через месяц, 14 июля, на докладной появилась резолюция Абакумова: "Продолжить разрабаты вать". На сей раз отлаженный механизм не сработал. Возможно, это произошло потому, что именно в этот момент поэтесса "слома лась" и была вынуждена сделать отчаянный шаг, чтобы спасти сына: она написала и опубликовала цикл верноподданнических стихов "Слава миру", одновременно направив Сталину письмо с просьбой пощадить сына40. В этом цикле содержалась "изюмина", которая, по замыслу поэтессы, должна была спасти ее и семью — юби лейная ода Сталину — "21 декабря 1949 года" (день рождения генсека), которая на чинается так: Пусть миру этот день запомнится навеки, Пусть будет вечности завещан этот час, Легенда говорит о мудром человеке, Что каждого из нас от страшной смерти спас41. Вероятно, эта жертва если и не позволила освободить сына, то спасла саму Ахма тову от ареста и подарила ей еще шестнадцать лет жизни и творчества42. Так режим "ломал" даже самых несгибаемых в художественном мире. Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 84 Художественная интеллигенция против... художественной интеллигенции Власть нуждалась в интеллигентах, популярных у населения, авторитет которых помогал манипулировать общественным мнением. Приближенные к верховным инсти тутам партийно-государственного управления власти номенклатурные деятели искус ства выступали непосредственными посредниками между властью и народом, обще ством, исполнителями вышестоящей воли, помогали выдавливать из сознания и памяти народа действительно выдающихся художников, очернять их нравственную и твор ческую репутацию. Как справедливо заметил исследователь, "борьба с интеллиген цией поручалась самой интеллигенции"43. В сущности, сами писатели, а не парторганы и КГБ, руководили своей сферой. "Такие писатели, — писал А. Зиновьев, — являются высшей властью в литературе. Они решают, что следует писать и как писать, что разрешить печатать, а что нет, кого и как награж дать, кого и как наказывать. Высшая власть в советской литературе — сами советские писатели <...>. Партийные и государственные органы заявляют о себе лишь после того, как сами писатели не могут справиться с непокорными одиночками своими силами"44. А. Зиновьев отмечал, что в разговорах о репрессиях "непомерно преувеличивает ся роль КГБ. А между тем инициатива расправы с непокорным индивидом далеко не всегда исходит из КГБ и даже из ЦК. КГБ есть исполнительный орган ЦК, а ЦК полу чает информацию о людях из их окружения, из их коллективов, из их профессиональ ной среды. ЦК и КГБ лишь организуют и направляют ту инициативу, которая исхо дит из окружения данного индивида, подвергаемого давлению и наказанию"45. Это мнение подтверждается известными фактами. Так, в Московской консервато рии острили: "человек человеку — композитор". И не сами ли композиторы спрово цировали на пленуме оргкомитета Союза композиторов СССР в 1946 году "санк ции" против себя, принятые по докладу Жданова на печально знаменитом пленуме 1948 года? Ведь все обвинительные формулировки прозвучали уже тогда. Композито ры яростно занимались самобичеванием, нападали на коллег с грубыми и опасными обвинениями. А параллельно в ЦК шли письма с подписями и без. Т. Хренников при вел интересный пример: музыковед Оголевец написал в 1949 году в партийные ин станции письмо, в котором обвинил нескольких коллег и весь Союз в космополитизме. А обвиненные им композиторы написали анонимку лично Маленкову с требованием выгнать из организации ряд "формалистов", и Оголевца в том числе. Самого Хренни кова коллеги забрасывали письмами с карикатурами: он на виселице, он на электри ческом стуле, кладбищенский пропуск на его имя. А в ЦК шли на него доносы, подпи санные известными именами. Про него писали, что он космополит, находится через свою жену Клару и многих членов Союза композиторов под влиянием евреев, прово дит скрытую антисоветскую политику. Его вызвал Суслов и дал ему их прочитать. Столь же агрессивно провоцировали репрессии против своих коллег и писатели. Так, например, на II Всесоюзном съезде советских писателей (декабрь 1954 г.) Шоло хов обрушился на Константина Симонова и "Оттепель" Ильи Эренбурга, символизи ровавших тогда робкое начало десталинизации. При этом речь Шолохова прозвуча ла столь агрессивно, что сам Суслов просил Ф. Гладкова дать немедленный отпор. Гладков объявил на другой день, что Шолохов сводил личные счеты, занявшись "зу боскальством и балаганным зоильством"46. 85 Как пишет А. Зиновьев, "в хрущевские и брежневские годы с полной очевидностью обнаружилось, что с моральной точки зрения советская интеллигенция есть наиболее ци ничная и подлая часть населения. Она лучше образована. Ее менталитет исключительно гибок, изворотлив, приспособителен. Она умеет скрывать свою натуру, представлять свое поведение в наилучшем свете и находить оправдания. Она есть добровольный оплот ре жима. Власти хоть в какой-то мере вынуждены думать об интересах страны. Интеллиген ция думает только о себе. Она не есть жертва режима. Она носитель режима"47. Но характеристика художественной интеллигенции того времени не исчерпывает ся только этим горьким приговором. Среди нее были и другие люди, о чем говорит дневниковая запись Е. Шварца о Вениамине Александровиче Каверине: "Ни тени предательства, ни попытки бросить товарища в трудную минуту, отказаться отвечать на его горе мы не видели за все тридцать лет дружбы от Каверина"48. "Шестидесятники" Особой группой интеллигенции хрущевско-брежневского периода стали люди, мировоззрение которых формировалось в начале шестидесятых годов, в эпоху хру щевской "оттепели". Молодость их пришлась на время, когда были допущены первые ростки либерализма. За редким исключением, "шестидесятники" — это "западники", испытывавшие тягу к западным, демократическим ценностям. Термин "шестидесят ники" впервые появился в статье С. Рассадина, опубликованной в журнале "Юность" в начале семидесятых годов. Картина мира "шестидесятников" отличалась известным своеобразием. Образ ре волюционера "шестидесятниками" не только не отрицался, но, напротив, романтизи ровался. Но при этом типичная черта "шестидесятника" — стремление быть рядом с властью, во что бы то ни стало соотноситься с ней. Они не пытались низвергнуть ни строй, ни власть. Они стремились улучшить и то, и другое. Объективно, соотносясь с властью, "шестидесятники" работали на власть. Даже такой интеллигентный чело век, как А. Аграновский, еще до написания "Малой земли" участвовал в подготовке докладов Брежнева. И будущий "демократ" Б. Панкин вставлял эффектные "нрав ственные" фразы в речи вождей, искренне надеясь, что приносит этим пользу. Характерен в этом случае пример Лена Карпинского. У него была идея использова ния КГБ в "благородных" целях. Скорее всего, это было навеяно, тем, что туда ушло множество людей из ЦК комсомола, секретарем которого он был. И когда Карпинско го вызвали в КГБ, с высокими начальниками он разговаривал как равный с равными. В конечном счете эти люди были ближе ему, чем те ребята, о которых его допрашивали. Он как-то жаловался, что просидел у начальника Управления КГБ Бобкова почти сут ки, и тот даже стакана чая ему не предложил. "Когда Бобков приходил ко мне в ЦК комсомола, я угощал его чаем с бутербродами". Так или иначе, Карпинский руковод ствовался принципом: "свои же, почему бы с ними и не поговорить". А вот когда после допроса в КГБ за ним началась слежка, причем нарочито открытая, как бы показатель ная, он был совершенно растерян: никак не предполагал, что так может произойти49. Тяга "шестидесятников" к обновлению, их надежды на появление "доброго царя батюшки" были столь велики, что даже на кагэбистского деятеля Андропова они Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 86 возлагали большие надежды. Очевидец-журналист вспоминает: "В период смены ген секов (Брежнев — Андропов — Черненко — Горбачев) я работал в “Литературной га зете” и прекрасно помню разговоры в коридорах и кабинетах. Пронесся слух: Андро пов пишет стихи! Потом вдруг: на совещании в ЦК Андропов выделил критика Льва Аннинского! Потрясающе. Полуопальный Лев Александрович впал в милость у вся кого литначальства, да и сам ходил как именинник. Облавы в троллейбусах и банях надежды на Андропова несколько охладили, но после первого же его публичного вы ступления, когда генсек вдруг заговорил правильной русской речью, интеллигенты наши испытали приятное возбуждение"50. Но стремление реформировать власть, максимально приблизившись к ней, только одна "видовая" черта "шестидесятников". Были и другие, например, какой-то не обыкновенный революционный романтизм. Среди его энтузиастов — Михаил Шатров со своим лозунгом "Больше социализма!", Булат Окуджава со своими "комиссарами в пыльных шлемах", "Лонжюмо" Вознесенского, "Уберите Ленина с денег" и т. д., и т. п. Е. Евтушенко писал: Я, если мучат сомненья, Ища от них исцеленья, Иду ходоком к Ленину... Или он же: Не умрет вовеки Ленин И Коммуна не умрет. Или еще он же: И пусть, не в пример неискренним, рассчитанным чьим-то словам, "Считайте меня коммунистом", вся жизнь моя скажет вам. Другой будущий "прораб перестройки", переселившийся впоследствии в Амери ку, В. Коротич, прославился единственным романом, посвященным борьбе с амери канским империализмом — "Лицо ненависти". Верным ленинцем объявлял себя и дру гой "шестидесятник" — А. Вознесенский, с чувством вещавший в своих стихах: "Уберите Ленина с денег". Затем в поэме "Мастера" Вознесенский торжественно про возгласил себя строителем Братска, а в поэме "Лонжюмо" — учеником Ленина. Еще один "прораб" — литератор-аграрник Ю. Черниченко, который при Хрущеве воспе вал кукурузу и преимущества социалистического сельского хозяйства, при Брежневе стал призывать к сселению "неперспективных" деревень. Социализм как таковой они не отрицали. Они, как правило, писали о том, насколь ко советская власть отошла от первоначальных идей социального равенства, демо кратии и т. п. Это было просветительство в возможных по тому времени пределах. Они не только не разрушали старый режим, но в большинстве случаев объективно его укрепляли, делая лицо режима более человечным, особенно в глазах Запада. Кро ме того, "шестидесятники" убеждали население, что революция — это хорошо, социа лизм — еще лучше, и вообще следует семимильными шагами двигаться к коммунизму. Они исповедовали социализм в его лучшем — нравственном аспекте, в идеях равен ства, социальной справедливости. 87 Для многих из них принципиальная безнравственность сталинской эпохи была непри емлема. И как противовес этому, после XX съезда им стало казаться, что политику и нрав ственность можно соединить. Так, Евтушенко никогда не шел вверх по чужим спинам, не совершал подлых поступков, напротив, многим помог. Но он, как и его коллеги по поко лению, постоянно находился в состоянии компромисса с существовавшей властью. "Шестидесятники" постоянно искали идеал, пусть не в общественно-социальном смысле, а в нравственном, моральном. "Левым" авторам разрешалось это делать толь ко на революционных примерах. Серия "Пламенные революционеры" получилась не такой уж, в сущности, и плохой. Отдельные книги в ней выпустили Рассадин, Эйдель ман и Окуджава. Во всех областях художественного творчества, в прессе, в литера туре "шестидесятники" добились очень многого, занимая на протяжении, наверное, тридцати лет много места в общественном сознании51. Но подлинная историческая важность роли "шестидесятников" заключалась в том, что они подготовили к новому восприятию мира следующее за ними поколение. Так, уже в начале 70-х годов на художественную авансцену вышло первое чисто "совет ское" поколение творческой интеллигенции — И. Кабакова, Э. Булатова. В. Комара, А. Меламида, И. Чуйкова и других, объединенных в движение московского концептуа лизма. Это было первое поколение художников, у которых советская власть вызывала довольно сложные чувства, причем далеко не всегда отрицательные. Так, например, Сталин был для них не просто тираном, но также и объектом их детских воспоминаний. Это новое поколение никогда не сформировалось бы без Трифонова и его "Нетер пения", без Эйдельмана с его исследованием герценовского "Колокола", без Бурлац кого и Карпинского, которые опубликовали в "Комсомольской правде" крамольную статью о театре, без "Нового мира" Твардовского, без журнала "Журналист", опуб ликовавшего летом 68-го чехословацкий закон о печати, и без любимовской "Таган ки". Роль последней как типичного оплота "шестидесятничества" и "либерализма" заслуживает специального рассмотрения. "Опорные пункты" интеллигентского "либерализма": "Юность" и Театр на Таганке В 1955 г. стал выходить молодежный журнал "Юность", который возглавил В. Катаев. В то время начинать молодежный журнал казалось делом обреченным и даже подозрительным. Повесть А. Гладилина "Хроника времен Виктора Подгурского"52 от крыла новое направление в литературе — молодежную "исповедальную" прозу. "Я написал свою “Хронику”, — вспоминает Гладилин, — потому, что терпеть не мог тех картинок, которые показывали радостных молодых людей, встречающих рас свет на Красной площади. Хотелось просто выстрелить в экран <...>. В “Юности” я напечатал и много других вещей, пока в 1965 году меня не закрыли окончательно. После публикации моего романа “История одной компании” товарищ Павлов <...> на съезде комсомола заявил, что воспитывать советскую молодежь в духе коммунизма мешают американский империализм и “Компания” тов. Гладилина <...>. Я не хочу сказать, что “Юность” вся была замечательной от начала до конца. В отли чие от “Нового мира”, у нее не было уровня, который держал Твардовский, случались Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 88 большие провалы. Но печаталось и очень много хорошего. “Коллеги” и “Звездный билет” Василия Аксенова, произведения Анатолия Кузнецова, Бориса Балтера — это первое, что приходит в голову. Я уже не говорю о поэзии, которая в “Юности” была самая интересная: Вознесенский и Евтушенко были тогда совсем другие"53. "Катаев что-то понял, — писал Гладилин в другом месте, — и открыл двери жур нала для молодых — Кузнецова, Аксенова, Евтушенко, Рождественского, Вознесен ского, Ахмадулиной, Мориц <...>. Тираж журнала стал подниматься (цитирую Катае ва), “как температура у тифозного больного”"54. Первый редактор — В. Катаев задал журналу стиль, которого вынужден был при держиваться потом и Б. Полевой, чтобы не опускать планку. В результате "Юность" оказала колоссальное влияние на несколько поколений, это был действительно мас совый журнал, не сравнимый ни с каким другим. Еще одной ареной, на которой можно было проявить свои нонконформистские чув ства, был театр. Здесь актеры и зрители находились рядом, в одном зале, и их взаимо действие было, естественно, более тесным, чем между писателями и читателями жур налов. Кроме того, театральное действо гораздо менее предсказуемо: даже прошедший цензуру и худсовет спектакль мог меняться от представления к представлению, а инто нации и жесты актеров, несущие смысловой подтекст, могли оказаться совсем другими, чем на генеральной репетиции. В театре "Современник", основанном в 1956 г. Олегом Ефремовым, возрождались сценические приемы и дух дореволюционного МХАТа. Ре жиссура и игра актеров были сугубо реалистичными, искренне передавали человечес кие чувства и переживания. Театр отличали дух коллективизма, чувство взаимной ответ ственности режиссера и актеров за каждый спектакль, здесь не было "звездной болезни". В 1964 г. на базе Московского театра драмы и комедии был создан Театр на Та ганке (с октября 1987-го — Московский театр на Таганке). Главным режиссером его стал Ю. Любимов, а труппу составили молодые выпускники Театрального училища имени Б.В. Щукина: А. Демидова, Л. Филатов, З. Славина и др. Театр на Таганке обратился к мейерхольдовским традициям "тотального театра", которые предусматривали "встраивание" в спектакль всех элементов, способствую щих достижению наибольшего драматического эффекта. Это включало такие приемы, как пение в фойе, разбрасывание листовок в зрительном зале и т. п. "Таганка" впер вые познакомила советского зрителя со многими пьесами зарубежных авторов, таких, как, например, неортодоксальный коммунист Бертольд Брехт. Театр также ставил на своей сцене произведения, балансировавшие на грани дозволенного тогдашней цен зурой. Так появились спектакли "Преступление и наказание" по роману Ф. Достоев ского и "Мастер и Маргарита" по роману М. Булгакова. Спектакли Любимова сразу же стали событиями, будоражащими интеллигентные слои столичного населения. Они взрывали аудиторию и пугали начальство. С годами творческий коллектив Таганки накапливал актерское мастерство, вкус, тонкое пони мание художественного слова. Спектакли "Добрый человек из Сезуана", "Десять дней, которые потрясли мир", "Пугачев", "Гамлет", "Мастер и Маргарита" стали серьез ными событиями общественной жизни. К середине 70-х годов Театр на Таганке уже имел устойчивую славу и в СССР, и за рубежом. Эксперимент "Таганки" развивал дело современного театра. "Споры, полемика, схватки вкусов, ни одного свободного кресла, ни одного скучного дня!"55 89 Однако система партийно-государственной цензуры постоянно нависала над труп пой Любимова. Ни одну постановку не допустили к зрителю без унижений коллекти ва. Так, спектакль "Добрый человек из Сезуана" ругали за "формализм", "трюкаче ство", "поругание наследия Станиславского и Вахтангова". Спектакль "Десять дней, которые потрясли мир" порицали за "грубый вкус", "субъективное передергивание исторических фактов", "отсутствие в концепции руководящей роли партии". Спек такль "Павшие и живые" запрещали, перекраивали и сокращали. Как сказал позднее в аналогичном случае один из чиновников, запретивших спектакль "Живой": "Да, это было в нашей стране, но... этого не было!"56 "Павшие и живые" вышли лишь пос ле многих переделок благодаря давлению общественного мнения и лично нескольким "либеральным" работникам международного отдела ЦК КПСС. Годами длились споры труппы театра с одним из главных партчиновников Моск вы М. Шкодиным. Несостоявшийся артист с дипломом Высшей партийной школы, он имел полномочия судить "Таганку" и "Современник", Гончарова и Плучека, Захаро ва и Розовского. Из спектакля "Пугачев" вырезали половину интермедий. Из "Гам лета" выкинули сцену могильщиков в переводе И. Бродского. Особенно душно в театральном деле стало во время второго пятилетия Театра на Таганке. В это время закрывали лучшие работы театров: "Теркина на том свете" в Театре сатиры, "Случай в Виши" — в "Современнике"; в Ленинграде запретили "Мистерию-буфф", поставленную Петром Фоменко, в Москве ему же "зарезали" "Смерть Тарелкина"; Эфросу закрыли "Три сестры", "Колобашкина", что вызвало у него инфаркт. Правда, и в других видах искусства в то время было не легче: бульдозерами раз громили выставку молодых художников; на полку были отправлены фильмы Тарков ского, Иоселиани, Шепитько, Асановой, Климова, Германа; сняли А. Твардовского и разгромили редакцию "Нового мира". А на "Таганке" — запретили пьесу "Живой" Б. Можаева. Правда, после обращения в Политбюро ЦК КПСС решение пересмотре ли, но вскоре снова запретили. В 1971 году сняли спектакль по А. Вознесенскому "Бе регите ваши лица" (в котором В. Высоцкий исполнил свою песню "Охота на волков"). Весь этот период был отмечен яростными нападками на театр газет и трех журналов: "Огонек", "Театральная жизнь" и "Октябрь". Негласный приказ председателя Госте лерадио Лапина запрещал приглашать артистов "Таганки" на радио и телевидение. Был подписан приказ об увольнении Ю. Любимова, и ему уже подыскивали заме ну. Труппа театра направила телеграмму в ЦК КПСС с протестом. Вместо увольне ния ограничились партийным выговором режиссеру и всем членам бюро комсомола. Строгий выговор получил Н. Губенко — секретарь бюро комсомола. Ю. Любимова спасали и друзья, и высокопоставленные знакомые. И когда на следующий год была предпринята вторая попытка увольнения Любимова, его спасло вмешательство Бреж нева или, точнее, его помощников, которые вовремя и с соответствующими коммента риями положили ему на стол нужные бумаги. "Неправда, — рассказывал известный артист "Таганки" — что у него был “дисси дентский театр”, — театр был советский. Вернее, какой-то еще, особенный и даже сво бодолюбивый, но все-таки лояльный театр"57. Смехов когда-то услышал от Ю. Люби мова интересное выражение — "швейковать". Любимов хорошо знал, в каких границах он может "швейковать". Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 90 Среди властей не было единодушия — закрывать или не закрывать театр, по край ней мере, до тех пор, пока именитые покровители могли предъявить доказательства его лояльности. Это обстоятельство во многом и спасало театр. Поддержку театру оказы вали такие люди, как Шостакович и Трифонов, Самойлов и Тендряков, Эйдельман и Капица, Флеров и Чухрай. А когда речь заходила о мнении специалистов-театроведов, то на помощь приходили такие деятели науки, как А. Аникст, Г. Бояджиев, Б. Зингер ман, К. Рудницкий, М. Туровская, И. Соловьева, Н. Крымова, Н. Велехова и др. Но только к середине 70-х годов ситуация вокруг театра несколько разрядилась: ослабло давление "сверху", появились положительные отзывы, участились гастроли. "Таганку" выпустили за рубеж. В. Высоцкому разрешили сделать запись на "Мело дии". Сняли запрет с его имени на радио и на съемки58 . И все же в 1983 году Ю. Любимов был вынужден покинуть страну, а в июле 1984 года он был лишен советского гражданства. В этом же году на его место назначили А. Эфроса. Диссиденты По происхождению слово "диссидент" означает буквально "сидящий отдельно", от лат. глагола dissidere — "сидеть врозь". Но уже в классической латыни этот глагол приобрел значения: 1) далеко отстоять, находиться вдали; 2) быть несогласным; 3) от личаться; 4) бунтовать. В эпоху Реформации слово "диссиденты" стало означать, первоначально в латинской форме, людей, расходящихся по вопросам веры. По-видимому, это значение слова воз никло в Польше в XVI в., но поначалу этим термином обозначались все спорящие сторо ны, как большинство, так и меньшинство; это засвидетельствовано юридической форму лой мира (1573 г.): pax inter dissidentes de religione — "мир между [всеми] диссидентами в религии". Затем это слово стало относиться только к религиозным меньшинствам. В Германии в начале XX в. этот термин означал членов религиозных меньшинств, не примыкающих к вероисповеданиям, пользующихся государственным признанием59. Позднее на Западе диссидентами стали называть всех, кто по каким-то политичес ким причинам вступает в конфликт с властями, подвергаясь за это каким-то наказани ям. Тем самым к диссидентам относили представителей самых разнообразных форм оппозиции: и националистов, и религиозных сектантов, и желающих эмигрировать, и террористов, и политических бунтарей, и жаждущих мирового простора деятелей куль туры, и писателей, публикующихся в "самиздате". В СССР этот термин утвердился с середины 1970-х гг., когда "сначала западная, а затем и советская печать начала называть так лиц, открыто споривших с официаль ными доктринами в тех или иных областях общественной жизни в СССР"60. Специфи ка диссидентского движения в СССР определяется тем, что диссидентство как целое никогда не стремилось стать ни политической оппозицией, ни тем более политической партией. Таким образом, понятие "диссидент" изначально несло в себе принципиаль ную парадоксальность. Осознать себя членом общества, ответственным за его судь бу, значило быть отторгнутым от общественных структур, носивших в значительной мере иллюзорный характер61. 91 Диссидентами стали называть не всех, вступающих в конфликт с властями, а толь ко некоторую часть протестующих, которые делали публичные заявления, подписы вали письма протеста, устраивали демонстрации, создавали нелегальные группы. Их лозунгами стала борьба за гражданские свободы и права человека. Само явление "диссидентства" зародилось в эпоху, непосредственно последовавшую за хрущевской "оттепелью", т. е. в 19641968 гг. В этот период значительная часть ин теллигенции осознала расхождение между своими общественными идеалами, сформи рованными в основном историческим опытом и надеждами предыдущего десятилетия, и политическим курсом послехрущевского руководства. Непосредственным толчком к такому осознанию стал судебный процесс над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем (февраль 1966 г.). Этот суд не только способствовал кристаллизации общественного мнения, но и стимулировал первые формы гражданской активности, прежде всего в виде петиционной кампании в защиту осужденных писателей. В 19681969 гг. под влиянием продолжающихся политических процессов гражданская активность части "инакомыс лящих" стала приобретать признаки общественного движения62 . Оно охватило прежде всего интеллигенцию и лишь позднее стало распространяться в других слоях общества, особенно в среде молодежи. В нем участвовали самые разные по своим воззрениям и убеждениям люди. Несомненно, что в рядах диссидентского движения было много людей случайных и не всегда руководствовавшихся декларируемыми идеалами. Чаще всего они не имели ни специального образования, ни навыков изучения явлений социальной и поли тической жизни. Достаточно было каким-либо образом обругать советское общество, вла сти и их идеологию, и разоблачить их действительные или мнимые недостатки, как обли читель автоматически становился "научнее" официальной советской науки. И вполне достаточно было подвергнуться любым, самым незначительным репрессиям, чтобы ощу тить себя крупным экспертом в понимании сути и эволюции советского общества63. "Простой советский человек" становился диссидентом по разным причинам. Но чаще всего потому, что он замечал разительное расхождение между официальной кар тиной мира и бытовыми наблюдениями за жизнью. В. Буковский, диссидент с боль шим стажем, так писал об этом: "Постепенно вы начинаете различать, что не все так гладко в жизни, как в газетах. Живут все, за исключением большого начальства, от получки до получки. А перед получкой уже несколько дней еле-еле концы сводят, норо вят друг у друга занять. А уж одежду купить, или мебель, или телевизор — так надо извернуться, сэкономить или на стороне приработать. Опять же все время какие-то нехватки — то мяса нет, то масло пропало, то картошка не уродилась. Очереди всю ду — их уже почти не воспринимаешь, только отстаиваешь часами. Потом уж очень раздражает человека бесхозяйственность, нерациональность. Вот привезли вам под окна какую-то кучу бревен или кирпича. Везли, торопились, разгру жали, а потом лежит себе эта куча и год, и другой, пока не сгниет. Никому не нужно. То вдруг раскопают улицу — ни пройти, ни проехать"64. Простого человека все это начинало раздражать, затем возмущать, а потом он начинал искать причины всего этого. А отсюда было уже рукой подать до выражения протеста. Диссидентское движение 6080-х годов было идеологически пестрым: тут были и "религиозники", и "националы", и демократы, и либералы, и даже "истиные марксисты ленинцы". Это движение не имело и общепризнанного названия: инакомыслящие, дис сиденты, демократы, правозащитники. Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 92 На первом этапе диссидентского движения у него не существовало никакой осо знанной идеологии, кроме протеста. Об этом писал В. Буковский: "Мы мало задумы вались тогда, какую задачу ставим себе, и, что любопытно, совершенно не думали о последствиях, о результатах. Мы не пытались подсчитывать силы противника и даже вообразить себе, что будем делать в случае успеха или, наоборот, неуспеха. Нас не интересовало, насколько реален наш замысел. Мы не планировали создать какой нибудь новый строй взамен — нам нужен был взрыв, момент наивысшего напряжения сил, когда можно будет наконец уничтожать всю эту нечисть, когда вдруг по всем концам Москвы поднимутся во весь рост НАШИ и неудержимо пойдут на штурм всех этих Лубянок, партийных комитетов и министерств"65. Но на следующем этапе появилась вполне конкретная идеология, которая, как и почти все идеологии русской интеллигенции, пришла с Запада. Движение "правоза щитников" поставило конкретные, непосредственно понятные всем цели: положение с правами человека в СССР и несоответствие этого положения Всеобщей декларации прав человека ООН. Правозащитники пытались наладить диалог с властью — власть отказывалась и называла их предателями, отщепенцами, уголовниками, сами же себя диссиденты на зывали правозащитным движением. Их выгоняли с работы, из институтов, лишали званий, травили в газетах и на собраниях. Кое-кто каялся, другие становились только настойчивей и непримиримей, и число таких все росло. "Зарождалось то удивитель ное содружество, — писал Буковский, — впоследствии названное “движением”, где не было руководителей и руководимых, не распределялись роли, никого не втягивали и не агитировали. Но при полном отсутствии организационных форм деятельность этого содружества была поразительно слаженной. Со стороны не понять, как это происхо дит. КГБ по старинке все искал лидеров да заговоры, тайники и конспиративные квар тиры и каждый раз, арестовав очередного “лидера”, с удивлением обнаруживал, что движение от этого не ослабло, а часто и усилилось"66. Движение это не ставило перед собой цели создать тайную организацию. Никто из них не являлся революционером в современном смысле этого слова. Движение никоим образом не представляло угрозы существованию режима, оно составляло ему лишь мо ральную оппозицию, защищая права человека в неправовом государстве. Ценой соб ственной свободы отстаивали они человеческие ценности, провозглашенные Всеобщей декларацией прав человека: право на свободу и личную неприкосновенность, право на свободу передвижения в пределах своей страны и эмиграцию, право на свободу мысли, совести и религии, право на свободу убеждений и на свободное выражение их. Принцип ненасилия считался несомненным в диссидентской среде. Анонимный дис сидент того времени так выразил его в стихотворной форме: Нет, не нам разряжать пистолеты В середину зеленых колонн! Мы для этого слишком поэты, А противник наш слишком силен. Нет, не в нас возродится Вандея В тот гудящий, решительный час! Мы ведь больше по части идеи, А дубина она не для нас. 93 Нет, не нам разряжать пистолеты! Но для самых ответственных дат Создавала эпоха поэтов, А они создавали солдат67. И лирический герой стихотворения Ю. Даниэля, на глазах которого гибнет от пули охранника один из его сотоварищей-зеков, с отчаяньем думает: Ну, чем отвечать? Матюками ли, Ножом ли, поджогом? Пустое! Расправы в бессмыслицу канули. Одно только слово простое, Настойчивое, как пословица, Захлебывается и молит: О, Боже, не дай мне озлобиться! Спаси не обрушивай молот!.. Это была отчаянная борьба, но — ненасильственными средствами, со своими жерт вами. Так, не вышли из лагерей Ю. Галансков, Ю. Кук, Вал. Марченко, Анатолий Марченко, О. Тихий, В. Стус, — и это далеко не полный мартиролог68. Судьба дисси дентов не могла не быть трагичной — преследования, заключение в концлагеря, изгна ние из страны были их обычной участью. Фигуры А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына можно, видимо, считать наиболее ярким личным воплощением этого общественного типа. Со своей стороны, государство, поставившее подпись под упомянутой выше Все общей декларацией прав человека, ссылало их, отправляло в лагеря, высылало за границу, лишало гражданства всего лишь за неугодные книги, за письма протеста и публичные заявления. Любое публично высказанное мнение гражданина, не совпа давшее с официальными идеологическими догмами, считалось враждебной агитаци ей, проводимой против советской власти. Любая критика серьезных недостатков рас сматривалась как "распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй". Когда власти начали кампанию массовых задержаний и арестов против диссиден тов, в 1969 г. математик и поэт А.С. Есенин-Вольпин составил памятку "Для тех, кому предстоят допросы". Она сыграла важную роль в выработке правозащитниками юри дически грамотной позиции при столкновении с властями. С.В. Каллистратова — ад вокат, юрист высокого класса — стремилась привить правозащитному движению пра вовую культуру. Еще одной особенностью диссидентства был гипертрофированный негативизм за счет любых конструктивных предложений. Были, конечно же, и конструктивные пред ложения, и "конструктивные диссиденты", но не они определяли "лицо" диссидент ского движения. Причину этого Э. Неизвестный видит в "психологическом факторе, связанном вообще с мышлением советского человека, даже находящегося в оппози ции к режиму": "весь марксизм и вся наша школьная культура построены на принци пах негативизма. Маркс весь вырос на негативизме: он мощный критик капиталисти ческой системы своего времени, но всякое позитивное начало устройства мира у него утопично. Это просто — политическая поэзия. Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 94 В результате, советские люди в совершенстве обладают методом диалектического анализа и критики — а позитивные работы у них не получаются! Это распространяет ся и на диссидентов. Сахаров — быть может, исключение — у него доброта, гуманизм, свет — и малые конкретные предложения. Предложения Солженицына чисто гумани тарные, не разработанные конкретно. Зиновьев написал тома о том, что не надо, а спросите его, что надо? Это связано с тем, что все мы — дети марксистской диалекти ки, и мозги не построены позитивно"69. Но важнее другое — все, что было связано с диссидентством, составляло одну из главных тем, предмет разговоров и размышлений в самых различных слоях общества. Очевидно и то, что некоторые послабления в области культуры в последние годы Бреж нева явились одним из следствий диссидентского движения. Нет сомнения, что даже власти благодаря диссидентам получали более реалистичное представление о поло жении в стране и были вынуждены действовать более гибко70. Относительный успех диссидентского движения был обусловлен одним чрезвычай но важным фактором, без которого оно вообще могло бы не состояться, — беспрецедент ным вниманием Запада к диссидентским настроениям в стране и мощным западным воз действием на советское общество. Несмотря на многообразные защитные меры, западная идеологическая атака на Советский Союз оказалась чрезвычайно эффективной. Запад ные радиостанции прекрасно ориентировались в том, что происходило в СССР, и имели огромный успех. Радиостанции "Свобода", "Свободная Европа", "Немецкая волна" и Би-Би-Си непрерывно посылали на территорию СССР волны пропаганды, несущие наи более важные образы западной картины мира. Кроме того, они оперативно реагирова ли на все факты репрессий, причем даже на самые мелкие. Они поддерживали самые разнообразные формы протеста хотя бы уже тем, что предавали их гласности. Совет ский Союз посещало множество иностранцев, оказывавших внимание всем, кто каким то образом протестовал против советских условий жизни. На Западе большими тира жами регулярно издавались книги советских "либеральных" и "диссидентских" авторов, печатались статьи о деятелях культуры, конфликтовавших с властями. В результате на жителей страны в эти годы хлынул такой мощный поток информа ции о жизни на Западе, западной культуре и западной идеологии, что даже огромный идеологический аппарат КПСС оказался неспособным его контролировать. Населе ние страны, в особенности образованные и привилегированные слои, испытали такое сильное влияние Запада, какого до сих пор в советской истории не было. Оно оказа лось во многом неожиданным и для советских правящих кругов. Нет никакого сомнения в том, что взрыв диссидентского движения в СССР произо шел в значительной мере благодаря воздействию со стороны Запада. Ведь многие люди ломали привычную жизнь, шли на риск и на жертвы с расчетом на то, что на них обра тят внимание на Западе и окажут поддержку хотя бы самим фактом внимания71. А по тому некоторые из диссидентских акций обретали в определенном смысле рекламный характер. Один из современников, наблюдавший эти процессы "изнутри" движения, так писал о публикации за рубежом "либеральных" альманахов: "И “Метрополь”, и следовавший за ним “Каталог” — точнее, шум и “истории” вокруг них, — должны были служить рекламным целям и действительно таковым служили. Другое дело, отдавали ли себе отчет игроки, что за такую рекламу слишком дорого придется заплатить: кому то высылкой, многим — обысками и соответствующими потерями, третьим — член 95 ством в Союзе писателей, а кое-кому и инфарктом; и всем без исключения — полным запретом их писаний к печати"72. К концу брежневского периода диссидентское движение явно пошло на спад. В из вестной мере оно было обескровлено репрессиями — арестами, обысками, процесса ми, высылками, заключением в "психушки". В результате движение диссидентов было почти разгромлено: наиболее известные его представители оказались за границей, другие томились в тюрьмах, лагерях, психиатрических больницах. Жестко подавля лись очаги инакомыслия и в странах "социалистического лагеря". Наиболее робкие притихли и отказались от сопротивления. С другой стороны, отдельные лидеры инакомыслия в какой-то мере переоценили свою популярность, играя роли, аналогичные ролям кинозвезд и популярных певцов. Чрезмерная концентрация внимания на нескольких лидерах диссидентского движения нанесла не меньший ущерб движению, чем репрессии. Но главный удар по диссидентскому движению нанесла все же смена поколений. "По-моему, тогда произошла страшная вещь, — вспоминал Наум Коржавин, — а имен но — кардинальная смена поколений. Пришло поколение, которое решительно сказа ло: “В гробу мы все это видели, мы просто хотим жить”. Но жить-то было негде <...>. Конечно, в поколении “дворников и сторожей” есть содержательные люди, но оно отме чено своим конформизмом, а сторожки, как оказалось на поверку сейчас, когда можно обнародовать сделанное, были своего рода башнями из слоновой кости, созданными в то время, когда страна катилась в пропасть. Ну и что они там высидели? Выяснилось, что большинство сидело в котельных зря. Теперь они, разумеется, озлоблены"73. Сравним с Америкой Борьба власти с "либеральной" интеллигенцией и диссидентами в СССР прини мала самые различные формы. Она то разгоралась, то затухала в зависимости от международной ситуации. При ее обострении эта борьба принимала самые жест кие формы, при смягчении — власть чаще использовала разного рода компромисс ные решения. Но не надо думать, что такого рода борьба власти с интеллигенцией — это про цесс, характерный лишь для авторитарного режима советской власти. Репрессии про тив инакомыслящих и диссидентов — писателей, ученых, художников — в СССР не покажутся столь уж уникальными, если сравнить их с аналогичными процессами в других — "свободных" (или, как их еще называют, "развитых", "цивилизованных") странах. В качестве объекта сравнения возьмем главную "цитадель свободы" — США, основного идеологического противника СССР. А в качестве источника информации — фундаментальное исследование Макса Лернера, профессора университета Сан-Дие го, США. А чтобы представление об этих процессах было более ясным, приведем от рывок из его работы практически без изъятий: "После Первой мировой войны, — пишет американский ученый, — по стране про катилась волна рейдов и депортаций; причиной послужил страх, что русская револю ция нарушила равновесие сил в мире и что из России идет страшная зараза фанатизма, ставящая под вопрос само существование Америки. Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 96 Вслед за Второй мировой войной также наступила полоса покушений на граждан ские свободы. В этом процессе можно выделить целый ряд взаимных аспектов: пресле дование лидеров коммунистической партии в соответствии с законом Смита; чистки го сударственных служащих по политическим мотивам; парламентские расследования по делам “красных” и “диверсантов” в государственных ведомствах, колледжах и уни верситетах, строгие ограничения на зарубежные поездки, контроль за благонадежно стью в академической среде; тщательная проверка круга общения и даже членов се мей военнослужащих; широкое использование подслушивающих устройств с целью добывания компрометирующего материала против находящихся под политическим подозрением; составление персональных досье, которые подчас заполнялись непро веренными данными; создание (в соответствии с законом Маккаррана 1950 года) лагерей экстренного задержания для подозреваемых в политических преступлени ях; беспрецедентная практика, позволяющая заносить подрывные организации в так называемый “список генерального прокурора”, который, по сути дела, служил крите рием благонадежности; депортация политически неугодных иностранцев; составле ние черных списков деятелей кино, радио и телевидения; использование анонимной информации против подозреваемых в “антигосударственной деятельности” (при этом им не давали очной ставки с людьми, которые выдвигали против них обвинения); уволь нения политически ненадежных лиц, занятых на оборонных предприятиях, в тех слу чаях, когда считалось, что по долгу службы они имеют доступ к секретным материа лам; создание в небольших населенных пунктах групп давления, в задачи которых входило выявление подозрительных книг и личностей, — движение, которое впослед ствии получило название “поход за чистоту культуры”. <...> Ни у кого не вызывало сомнения, что коммунизм вынашивает тайные планы. Большинство американцев было достаточно наслышано о том, как умеет коммунизм пробираться повсюду, как он внедряет шпионов и ведет пропаганду; они знали, что коммунистические замыслы против Америки — это не выдумка. И вместе с тем к чув ству реальной опасности примешивались невротические страхи и фантазии. Ожесто ченная борьба за сферы влияния и гонка вооружений не могли не привести к взрыву народных страстей. Острота кризиса усугублялась еще и тем, что старые страхи, свя занные с “государством всеобщего благосостояния”, сливались с вновь возникшим ужасом перед коммунистическим вторжением. “Синдром благонадежности” привел к тому, что потоки ненависти, до поры до вре мени тлевшие в глубине, внезапно вырвались наружу. Обвинения в “подрывной дея тельности” иногда могли иметь под собой основания, но очень часто под ними явственно проглядывали расизм, ксенофобия, религиозный, политический или экономический антагонизм"74. "Появился еще и совершенно новый фактор, которого не было в первый период: наличие атомного оружия в ситуации, когда Америка и Россия вели ожесточенную борьбу за мировое господство. Именно тут заключена главная причина “великого стра ха” — та, что является общей подоплекой для целого ряда конкретных случаев. Ког да перед американцами разворачивалась череда загадочных обстоятельств, когда они постоянно слышали обвинения государственных служащих в “измене”, многие из них совершенно терялись. У них появлялось тяжелое, гнетущее предчувствие, страх, что 97 смерть угрожает отовсюду и может настигнуть в любую минуту <...>. Всякое очеред ное обвинение, даже самое мелкое, нелепое и необоснованное, приобретало зловещий смысл, ибо наводило на подозрения о выдаче все новых секретов. <...> Подробный анализ десятилетия с 1945 по 1955 год позволил Эрику Голдману сделать вывод, что в сознании многих этот период ассоциируется с “великим загово ром”. И было совершенно неважно, что речь, собственно, шла о тайнах природы, ко торые невозможно скрыть и которые равно являются достоянием ученых всех стран. Неважно было и то, что никому из тысяч, проходивших по вашингтонским “делам о неблагонадежности”, не было предъявлено обвинение в антиправительственной аги тации и что во всем пресловутом расследовании в Форт-Монмауте не было обнаруже но не только ни одного шпиона, но даже коммуниста. Главным были не факты, а стра хи, не реальная опасность, что будут выданы какие-то тайны, а выдуманная опасность, о которой трубили на всех углах. Атмосфера секретности больше всего была на руку алчущим популярности политикам. Шилз отмечает, что британцы, которых не так волновали проблемы безопасности, гораздо больше заботились о правах человека на личные тайны, в то время как зацикленные на секретности американцы с восторгом окунулись в вакханалию публичных разоблачений. Подобные настроения, сложившиеся в американском обществе в инквизиторский период начала 50-х и получившие название “маккартизма” по имени своего главного вдохновителя, вызвали большую тревогу в других странах. Впрочем, не надо слиш ком серьезно относиться к словам судьи Дугласа о “черной завесе страха”: в либе ральных кругах все же преобладало двоемыслие, они не верили в справедливость предъявляемых обвинений и считали, что обвинители преследуют личные интересы и занимаются кликушеством. Двоемыслие было также распространено и среди бывших коммунистов и сочувствующих. По выражению Мэри Маккарти, “вместе с ними в демократический лагерь проникал дух чрезвычайных мер, позаимствованный из идео логии тоталитаризма”; они смотрели на “простой народ” <...> как на глину, которой путем упорного идейного воспитания предстояло придать жесткую форму"75. Как видно из этого краткого обзора "охоты на диссидентов", ситуация в свое вре мя в США не так уж сильно отличалась от того, что происходило в СССР в описывае мый период. Различия, безусловно, были и в методах борьбы властей с диссидентами, и в ее жесткости, но не столь уж существенные. Конечно, речь идет о разных времен ных периодах в жизни сравниваемых стран, но о вполне схожих ситуациях. Маккар тизм в США возник тогда, когда СССР быстро набирал мощь в военно-политической и научной области, в Советском же Союзе подобные процессы возникали в аналогич ные моменты, когда превосходство США в экономике и вооружениях становилось все более очевидным. Заключим этот раздел важным выводом, который сделал М. Лернер из своего обзора: "Америка вполне могла обойтись без всех этих выдумок и не заставлять учи телей присягать в верности, не использовать повсюду целую армию профессиональ ных осведомителей и не травить политических оппонентов, как бы они ни заблужда лись"76. Представляется, что этот вывод относится и к СССР, который свой отечественный "маккартизм" смог преодолеть только в эпоху Горбачева. Но это уже совсем другая история. Глава 4. Интеллигенция и культурная политика Эмигранты Одним из важных явлений описываемого периода стала эмиграция части дисси дентов и "либералов" на Запад. Впоследствии она получила название "третьей вол ны". Первой эмигрантской волной считалась послереволюционная эмиграция, а во вторую волну включали советских граждан, попавших на Запад в связи с войной и оставшихся там. Третья волна была следствием многих причин. Одни покинули страну с намерени ем лучше устроиться на Западе в материальном отношении, другие же — вследствие неудовлетворенности своим положением в Советском Союзе. Например, Э. Неизвест ный писал: "Одна из причин моего отъезда — невозможность понять, кто принимает решения и как дальше жить и работать", т. е. организационная и житейская неразбе риха77. Одни эмигрировали добровольно, других спровоцировали на это или вытолк нули насильно. Началась эмиграция отчасти стихийно, отчасти была подогрета за падной пропагандой, отчасти была сознательно спровоцирована советскими властями с целью очистить страну от неугодных людей. Эмигрантами были представители далеко не самых низших слоев населения. Во всяком случае, в еврейскую часть ее входили люди, занимавшие социальное положе ние на средних уровнях социальной иерархии и выше. Большинство имело высшее и специальное среднее образование. Многие были известными в стране людьми, заня тыми в сфере культуры и науки. При этом почти все "экономические" эмигранты ста рались выдать себя за эмигрантов "политических". Тогда трудно было себе представить, что в 7080-е годы хлынет новая волна эмиг рации из России, что в Нью-Йорке возникнет Брайтон-бич, в Израиле русские эмиг ранты составят около 30 процентов населения, а в Мельбурне появится русский рай он. Снова начнут выходить русские газеты (в Израиле их более двадцати), в Нью-Йорке, помимо газеты "Новое русское слово", возникнут две русские радио-телевизионные компании и русский ресторан "Самовар" в центре театрального Бродвея. Но, в отличие от двух первых эмигрантских волн ("после 1917" и "после 1945" годов), "третья эмиграция" семидесятых сознательно использовалась Советским Со юзом как культурно-политический инструмент. Установленная Западом зависимость политики "разрядки" от положения с правами человека вынудила СССР учитывать реакцию Запада на ужесточение в области культуры. По этой причине в 70-е годы стремились избегать судебных процессов против несогласных писателей и художни ков. Вместо этого обычно следовала эмиграция или высылка, связанная с лишением советского гражданства. Случай Солженицына стал испытанной моделью такой по литики, так как общественное мнение Запада расценивало эмиграцию зачастую как проявление миролюбия Советов, а не как репрессию. В этой связи заслуживает внимания следующий (отнюдь не претендующий на пол ноту) список писателей, эмигрировавших в 70-е и 80-е годы (год эмиграции приводит ся в скобках): Василий Аксенов (1980), Юз Алешковский (1979), Андрей Амальрик (1976), Герман Андреев, Дмитрий Бобышев (1979), Николай Боков (1975), Филипп Берман, Василий Бетаки (1973), Алексей Цветков (1975), Сергей Довлатов (1978), Лев Друскин (1980), Иосиф Бродский (1972), Ефим Эткинд (1974), Александр Галич (1974), Лев Гальперин (1979), Анатолий Гладилин (1976), Наталья Горбаневская (1975), Фрид 99 рих Горенштейн (1980), Лев Халив, Михаил Хейфец, Лев Копелев (1980), Наум Кор жавин (1974), Юрий Кублановский (1982), Константин Кузминский (1975), Анатолий Кузнецов (1969), Эдуард Лимонов (1974), Владимир Максимов (1974), Юрий Мамле ев (1975), Владимир Марамзин (1975), Вадим Нечаев (1975), Виктор Некрасов (1974), Раиса Орлова (1980), Марк Поповский (1976), Андрей Синявский (1973), Саша Соко лов (1975), Александр Солженицын (1974), Владимир Войнович (1980), Сергей Юрье нен, Александр Зиновьев (1978), Георгий Владимов (1983)78. Известно массовое "невозвращенство" и некоторых известных музыкантов в 7080-е годы. Так, например, дирижер К. Кондрашин не возвратился после гастрольной поезд ки в Нидерланды в 1978 г. из-за острых конфликтов с Министерством культуры и с Гос концертом79. Причиной для эмиграции скрипача Гидона Кремера в 1980 стало грубое вмешательство со стороны Госконцерта, чиновники которого в присутствии самого Кре мера отменяли по телефону его договоренности о концертах на Западе, ссылаясь на его мнимые болезни или автокатастрофы. Максим Шостакович, который с 1971 г. был ру ководителем Московского оркестра радио и телевидения, и его сын, пианист Дмитрий Шостакович, не вернулись в 1981 г. после гастролей в ФРГ. Причинами, вынудив шими их к невозвращению, были отказ им в гастролях из-за "недостаточной идеоло гической надежности", а также слежка за ними со стороны КГБ во время гастролей. Помимо упомянутых выше музыкантов, в 70-х и 80-х годах просили политическо го убежища во время заграничных гастролей В. Афанасьев (пианист, 1974), Р. Бар шай (руководитель Московского камерного оркестра, 1977), М. Ферман (пианист, 1979), Ю. Егоров (пианист, 1976), Н. Фруман (скрипач), А. Гаврилов (пианист), Ва лерия Федичева (балерина Кировского театра, 1975), А. Колесник (певица, 1972), В. Колесник (дирижер, 1972), Наталья К. (скрипачка, 1972), Е. Кремер (пианистка, 1980), Е. Леонская (пианистка, 1978), В. Лезнев (виолончелист), В. Муллова (скрипач ка, 1983), Е. Новицкая (пианистка, 1978), В. Попов (певец Большого театра, 1984), М. Ростропович (виолончелист, 1975), М. Руд (пианист, 1976), А. Торадзе (пианист, 1983)80. Среди наиболее известных танцоров-эмигрантов были: Ю. Алешин (1984), М. Ба рышников (Кировский театр, 1974), Г. Чурсина (Большой театр, 1981), В. Федичева (Кировский), А. Клейменов (Большой, 1973), Л. Козлов (Большой, 1979), В. Козлова (Большой, 1979), Н. Макарова (Кировский, 1970); Р. Нуриев (Кировский, 1961), А. Го дунов (1979), С. Мессерер (балерина и педагог, 1982). Надо подчеркнуть, что далеко не всем эмиграция принесла успех, славу и матери альное благополучие. Труднее всех определялись люди искусства и литературы: эмиг рация разводила, ссорила, противопоставляла деятелей литературного мира. Если уни верситет еще мог стать прибежищем для русского писателя, то попытки русского актера найти себя за рубежом для большинства оборачивались потерей профессии81. К тому же свобода слова, обретенная на Западе, отнюдь не компенсировала утрат: языка, друзей, читателей, слушателей, единомышленников и еще многого другого. Информацию о русской жизни эмигранты, поселившиеся в США, черпали в основ ном из газеты "Новое русское слово", а она подчеркивала лишь негативные явле ния — материала для этого было больше чем достаточно. Выработалось клише: все, что связано с Россией, — ужасно. Насаждался "американский патриотизм", причем аме риканцами себя называли те, кто еще недавно жил в маленьких русских провинциаль ных городах. Их отличали плохой английский язык, жизнь за пределами Манхэттена, Глава 4. Интеллигенция и культурная политика 100 удовольствие посетить ресторан "Одесса", где поет сам Вилли Токарев. Но при этом они гордо произносили: "Мы американцы!" Но какими бы мотивами ни руководствовались отдельные участники "третьей вол ны", в целом она возникла как часть первого в советской истории массового протеста против условий жизни советского общества. Она была неразрывно связана с диссидент ским движением. Мало того, многие становились диссидентами именно вследствие от казов на эмиграцию или с намерением добиться эмиграции. Советские власти использо вали эмиграцию как эффективное средство борьбы с диссидентским движением82. Но в глазах широких масс населения эмигранты воспринимались как предатели, удиравшие на Запад, где якобы люди живут как в раю, и оставлявшие массы советских людей жить в трудных советских условиях. Многих диссидентов обвиняли в связях с эмигрантами и эмигрантскими организациями. Так, например, новация в "деле" Даниэ ля и Синявского по сравнению с предыдущими процессами состояла в том, что простое обвинение в публикации "клеветнических" произведений на Западе отошло на задний план. Теперь главные обвинения строились на тайных связях с известной эмигрантской организацией "Народно-трудовой союз российских солидаристов" (НТС). Статус этой организации в пропагандистской деятельности КПСС заслуживает особого внимания. Большинство населения знало о ней только по материалам офи циальной прессы, которая всячески стремилась его дискредитировать. Многих просто удивляло, зачем власть создает НТС такую рекламу? Потому ли, что это единственная открытая политическая оппозиция, или просто потому, что они боятся возникновения других? А возможно, именно потому, что эту организацию, центр которой за границей, которая во время прошлой войны была связана с Власовым, легче дискредитировать. Во всяком случае, очевидно, что власти было выгодно создавать такой образ оппози ции, который легче дискредитировать83. Действительно, один из ветеранов НТС, Е. Романов, с горечью признавался, что в начале тридцатых он видел в Гитлере, Франко и Муссолини борцов с большевизмом. Но когда нацисты опубликовали свою грязную книгу о славянах "Недочеловек" и обязали все общественные организации Германии признать идеологию их партии, НТС предпочел самораспуститься. А после покушения на Гитлера было арестовано более двухсот руководителей НТС, из которых пятьдесят погибли в концлагерях. Многих спас генерал Власов: одним из условий сотрудничества с нацистами он поставил осво бождение соотечественников. Вообще говоря, эмигранты старшего поколения производили на "свежего челове ка" тягостное впечатление. Издалека они представлялись энергичными людьми, го товыми на жертвы ради России. На самом же деле конкретных действий эти люди стра шились как черт ладана, к тому же без конца ссорились между собой. Их "любовь к родине" ограничивалась посещением церкви, слушанием народных песен и попытка ми учить внуков русскому языку. И только те из них, кто причислял себя к НТС, были активны, издавали журналы, печатали листовки, открывали радиостанции. В европейских портах они дожидались прихода советских судов и передавали морякам книги Оруэлла, Авторханова, Солже ницына, свежие номера своих собственных изданий — "Посева" и "Граней". Моряки не отказывались, зная, что дармовую нелегальщину в Одессе и Ленинграде скупят оптом книжные спекулянты. 101 В 50-х годах энтээсовцы использовали для пропаганды даже воздушные шары. Запущенный в Германии шар подхватывался воздушным течением, пересекал грани цу с СССР, через какое-то время снижался где-нибудь под Смоленском, первая пачка листовок разлеталась; шар опять шел вверх и так вверх-вниз до Дальнего Востока. Автомат для сбрасывания груза, срабатывающий на определенной высоте, изобрел русский эмигрант инженер Крушель. Но в 60-х годах немцы, опасаясь авиакатастроф, шары запретили. Вместо них по явились "стрелы" — листовки на папиросной бумаге. Их запечатывали в конверты и отсылали в СССР по первым попавшимся адресам. Кроме того, неофициально вербо вали курьеров из людей, которые по служебным делам отправлялись в Советский Союз. Они привозили письма и обращения политических заключенных84. Финал этого противостояния был таков. В 1996 г. Министерство юстиции Россий ской Федерации официально зарегистрировало в России эту старейшую антисовет скую организацию.   Литература и примечания 1 Чуковский К. Из дневника 1955–1969 // Знамя. 1992. № 12. С. 162. Щербаков А.С. (1901– 45) — политический деятель, генерал-полковник (1943). В 1938–1945 гг. — 1-й секретарь МК и МГК, одновременно с 1941 г. секретарь ЦК ВКП(б) и начальник Совинформбюро; с 1942 г. начальник Главного политуправления Советской Армии, заместитель наркома обороны СССР. 2 Бернштейн А. В роли Сталина // Огонек. 1988. № 52. Декабрь. 3 Ржевская Е. Последняя роль // Московские новости. 1998. 31 марта. 4 Бернштейн А. В роли Сталина. 5 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М., 1999. С. 475. 6 Чуковский К. Из дневника 1955–1969. С. 142, 195. 7 Дмитриевский В.Н. Художественная интеллигенция и власть: роли, маски, репутации // Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999. С. 315–318. 8 Там же. 9 Давыдова М. "Жизнь устроена как ловушка, ты ее проживешь": Андрей Битов о жиз ни и литературе в беседе с корреспондентом "МН" Мариной Давыдовой // Московские но вости. 1997. 27 мая. 10 См.: Дмитриевский В.Н. Художественная интеллигенция и власть: роли, маски, репутации. 11 Там же. 12 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть // Вопросы философии. 1991. № 10. С. 6. 13 Цит. по: Золотоносов М. Нагибин Ю. Дневник неизвестного // Московские новости. 1996. 28 мая. 14 См.: Идашкин Ю. Право на покаяние // Огонек. 1989. № 25. 25 июня. 15 Подробнее об этом см.: ч. III, гл. 2. 16 Правда, это пишет один из его бывших сторонников. См.: Идашкин Ю. Право на покаяние. 17 Чуковский К. Из дневника 1955–1969. С. 147. 18 Там же. С. 151. Литература и примечания 134 19 Рассадин С. Страх // Новая газета. 2001. № 13 (656). 22–25 февраля. 20 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 346–347. 21 Cолоухин В. Последняя ступень. Исповедь вашего современника. М., 1995. 22 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 6. 23 Дмитриевский В.Н. Художественная интеллигенция и власть: роли, маски, репутации. С. 318. 24 Рассадин Ст. Растратчик или наемник? // Новая газета. 2001. № 23 (666). 2–8 апреля. 25 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 402. 26 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 11. 27 Ваншенкин К. Писательский клуб. М., 1998. С. 380. 28 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 11. 29 Там же. С. 23. 30 Там же. С. 12. 31 Там же. С. 14. 32 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 402. 33 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 13. 34 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 405. 35 Там же. С. 403. 36 Чуковский К. Из дневника 19551969. С. 167. Правда, в конце этой тирады Чуковский, со свойственной ему самоиронией, приписал: "Вот до какой ерунды я дописался, а все пото му, что болезнь моя повредила мои бедные мозги". 37 Синельников М. Чувство чести // Московские новости. 1997. 12 августа. 38 Cолоухин В. Последняя ступень. Исповедь вашего современника. 39 Рассадин С. Страх. 40 Письмо это опубликовано в журнале: Родина. 1993. № 2. С. 51. 41 Ахматова А. Слава миру. Цикл стихов // Огонек. 1950. № 14. 42 Шенталинский В. Антитеррористическая операция против Ахматовой // Новая газета. 2000. № 11 (582). 20–26 марта. 43 Дмитриевский В.Н. Художественная интеллигенция и власть: роли, маски, репутации. С. 318. 44 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 475. 45 Там же. С. 434. 46 Золотоносов М. Отшумевший камыш // Московские новости. 1995. 14 июня. 47 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 401–402. 48 Синельников М. Чувство чести. 49 Смотрите, кто ушел. Диалог о судьбах "шестидесятников" ведут Егор Яковлев и Андрей Мальгин // Столица. 1993. № 4 (114). 50 Там же. 51 Там же. 52 Юность. 1956. № 9. 53 Мартыненко О.Е.: "Юность" со стажем // Московские новости. 1995. 14 июня. 54 Гладилин А. Три лика Валентина Катаева // Московские новости. 1997. 28 января. 55 Смехов В. Театр моей памяти // Новая газета. 2001. № 15 (658). 14 марта. 56 Там же. 57 Там же. 58 Там же. 59 Диссиденты // Степанов Ю.С. Словарь русской культуры. М., 1997. С. 629. 60 Богораз Л., Даниэль А. Диссиденты // 50/50. Опыт словаря нового мышления. М., 1989. С. 411. 61 Там же. С. 412. 62 Там же. С. 411. 63 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 424. 64 Буковский В. И возвращается ветер... Письма русского путешественника. М., 1990. С. 49. 65 Там же. С. 90. 66 Там же. С. 209. 67 Цит. по: Там же. C. 112. 68 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 423. 69 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 16. 70 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 423. 71 Там же. С. 421422. 72 Климонтович Н. Десять лет "каталогу". Итог // Столица. 1992. № 41 (99). 73 Все мы — товарищи по несчастью. С поэтом Наумом Коржавиным беседует корреспондент "Столицы" Александр Николаев // Столица. 1993. № 18 (128). 74 Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. Образ жизни и мыслей в Соединенных Штатах сегодня: В 2-х т. М., 1992. Т. I. С. 562563. 75 Там же. С. 564–565. 76 Там же. С. 567. 77 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 16. 78 Кречмар Д. Политика и культура при Брежневе, Андропове и Черненко. 1970–1985 гг. (Серия "Первая публикация в России"). М., 1997. С. 221. 79 Чернов В. Талант на экспорт // Огонек. 1989. № 43. С. 21–23. 80 Бывшие советские музыканты за рубежом // Русская мысль. 1985. 23 августа. С. 13. 81 Вульф В. Совсем новая русская волна // Московские новости. 1995. 6 сентября. 82 Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 491492 83 Неизвестный Э. Катакомбная культура и власть. С. 28. 84 Курносов Н. Колоски "Посева". Энтээсовцы работают в Москве // Общая газета. 2000. № 28 (362). 13–19 июля. Содержание   www.pseudology.org