Дочери моей Евгении Соколов К.Б.  Художественная культура и власть в послесталинской России: союз и борьба (1953–1985гг.) Введение Главным объектом данного исследования является государственная культурная политика, а также процессы, участвуя в которых, художественная интеллигенция пыталась либо сотрудничать с властью, либо, напротив, освободиться от ее прессинга. История страны свидетельствует о том, что искусство всегда было в России морально- политическим фактором. При советской власти, как и в годы самодержавия, искусство и его творцы нередко играли очень важную роль в культурной политике. При этом одна часть художественной интеллигенции искренне или по иным мотивам служила власти, другая же, иногда жертвуя личным благополучием, свободой, а то и жизнью, бросала ей вызов. В этом отношении период 1956-1985 гг. особенно интересен. Именно тогда в сложном процессе взаимодействия между властью и интеллигенцией начали постепенно расшатываться устои политического режима и, как это всегда бывало в таких случаях, вновь серьезно возросло значение художественной интеллигенции. В данной работе рассматривается роль, которую сыграла эта интеллигенция в политической системе общества в те годы. Автор попытался ответить на вопросы: каким было отношение разных групп интеллигентов к советской политической системе; в какой мере их политические взгляды влияли на их профессиональную деятельность; насколько удалось им реализовать эти взгляды в открытых публичных действиях; какими были социальные идеалы интеллигенции; как и в какой мере они противостояли или помогали официальной доктрине; как меняла художественная интеллигенция свои взгляды и поведение под прямым давлением властей и при изменении ситуации в стране и мире? Автор хотел показать, как то самое "нетерпение мысли", о котором говорили в "Вехах " дореволюционные авторы применительно к русской интеллигенции, вырвалось на простор в коммунистическом государстве, подчиненном единой утопической цели. Разве не тем же нетерпением, не той же жаждой утопии, какими были первые пятилетки и коллективизация, отличалась, скажем, Программа КПСС 1961 года, где было написано, что коммунизм должен быть построен к 1980 году? Разве не тем же порывом, что и Программа партии, полны были искренние стихи и песни "шестидесятников", программные документы и акции диссидентов? Представляется, что огульные обвинения всей советской интеллигенции в сервильности представляются не вполне корректными. Скорее, она, будучи прямой наследницей идей интеллигенции дореволюционной, продолжала ее дело в иных обстоятельствах, продолжала как умела1. Вот почему вся наша работа проникнута мыслью о том, что интеллигенция и правящая власть, будучи двумя главными действующими политическими силами в СССР, нуждались друг в друге и одновременно были антагонистическими, отчего их отношения выглядели довольно противоречивыми. Действительно, политическая верхушка, с одной стороны, видела в интеллигенции оппозиционную режиму группу, а с другой — рассматривала ее как совершенно необходимого союзника в политической, идеологической и экономической сферах. Именно поэтому вся история культурной политики в СССР представляет собой циклические колебания в отношении власти к интеллигенции: от суровых репрессий до всяческой поддержки. Дело в том, что точно так же, как и самодержавие в церкви, правящая номенклатура СССР видела в искусстве важнейшее средство социально-психологического укрепления своей власти. И при всей возможной неадекватности данной установки онтологическим целям и возможностям искусства, она все же вызывала положительный отклик у части его создателей и потребителей. С помощью искусства власть пыталась изменять основные фрагменты общенациональной картины мира, искажая ее и мифологизируя, что утверждалось и управленческими средствами, и насилием вкупе с поощрениями. Хотя, конечно же, противодействие этому всегда имело место, проявляясь, в частности, в феномене "двоемыслия" интеллигенции как имманентном спутнике любого авторитаризма. Следует особо подчеркнуть, что относительно высокий уровень образования и творческой активности сам по себе усиливал стремление интеллигенции к материальному комфорту, высокому положению и власти в обществе. Н а протяжении всего изучаемого периода прослеживается стремление многих интеллигентов к общественному признанию и престижу как одна из характерных черт представителей этого слоя. Это обстоятельство часто приходило в противоречие с желанием значительной части интеллигенции выступать защитницей масс, рискуя навлечь на себя недовольство властей. Конфликт между этими двумя установками и объясняет, по нашему мнению, колебания интеллигенции между храбрым вызовом государству и капитуляцией перед ним. Многочисленные источники, в том числе мемуары, свидетельствуют о важности материального комфорта для советской интеллигенции, причем даже видные представители "либерального" движения проявляли большой интерес к материальному благосостоянию. Об этом говорит, в частности, тот факт, что именно недовольство своим материальным положением явилось одной из важных причин массовой эмиграции музыкантов, танцоров и художников. Но в то же время на протяжении 70-80-х гг. доля тех, кто был готов жертвовать своим материальным благосостоянием ради социальных или профессиональных идеалов, была среди интеллигенции гораздо выше, чем в любых других социальных группах. Так, например, многие интеллигенты, вступившие в демократическое движение в этот период (например, Л. Копелев, А. Галич, В. Войнович, Г. Владимов и др.), поплатились за это значительным ухудшением своего материального положения. Свойственное интеллигенции стремление к профессиональному и гражданскому престижу также таило в себе глубокое противоречие. Профессиональный престиж часто служил своеобразной формой защиты от нападок властей: известные деятели науки и культуры более свободно высказывали свои политические взгляды, чем мало8 известные интеллигенты. Пример тому — А. Сахаров, А. Солженицын, А. Вознесенский и некоторые другие известные ученые и писатели. Например, А. Вознесенский, несмотря на его участие в запрещенном сборнике "Метрополь", спустя два года полностью восстановил свой профессиональный статус, получив разрешение ездить за границу и возможность публиковать свои стихотворения в "Правде". В то же время такие участники "Метрополя", как Н. Попов и В. Ерофееев, не имевшие подобной известности, попали в постоянную немилость у властей. С другой стороны, свойственное советской интеллигенции стремление занять высокое положение в социальной и профессиональной иерархии усилило в 70-80-е гг. привлекательность членства в КПСС, особенно для того поколения интеллигенции, которое только начинало свою профессиональную деятельность. Значительная часть интеллигентов страстно стремилась в КПСС — настолько, что партийному руководству путем различного рода квот приходилось это стремление сдерживать. "При советской власти, — пишет современный критик, — представитель “интеллектуального слоя” имел на выбор три роли, каждая из которых была по-своему привлекательной. Он мог, во-первых, более или менее активно противостоять системе, в ответ получая преследования и таким образом наращивая себе комплекс сверхполноценности, укрепляемый пассивным сочувствием всей массы интеллигенции. Во-вторых, он мог культурно обслуживать режим, взамен имея его неизменную поддержку, состоявшую отнюдь не только в обильных госзаказах, огромных тиражах “секретарской” литературы и сверхмассовом прокате киноэпопеи “Освобождение”. То есть, по нынешним представлениям, материальный фактор, может быть, и стоило бы поставить нумером первым, но тогда существенней было другое: власти апеллировали к традиционному авторитету интеллигенции и в свой черед утверждали этот авторитет, подчеркивая ее общественное, моральное, культурное и т. п. значение. Естественно: коль скоро идеология, хотя бы внешне, играла главенствующую роль, то и создатели идеологической продукции должны были быть в чести; тем более что “торжество социализма” на самом деле имело место только в искусстве “социалистического реализма”<...>. Наконец, большинство тихим хором пело “Возьмемся за руки, друзья”, молчаливо поддерживало оппозиционеров и гордилось своей духовностью (что, впрочем, не исключало зависти к чиновным работникам пера и кисти). Разумеется, эти три позиции не были жестко отграничены друг от друга, напротив: наблюдалась интерференция, перетекание из слоя в слой, броуновское движение и т. д. Но это детали, а суть в другом: писатель, художник, артист в любом случае получался “большим человеком”: ручной, он входил в номенклатуру, свободный — казался столь сильным и опасным, что вся страна по свистку кидалась на борьбу с “формалистами”, с Пастернаком или Солженицыным"2. Если верить тому, что сегодня говорят и пишут, то получается, что до 1991 года все население СССР страдало под пятой коммунистического режима, все были настроены антисоветски, а нынешние "демократические" лидеры возглавляли борьбу против "развитого социализма". Но такого просто не могло быть в стране, где каждый пятый взрослый человек был членом КПСС, а каждый десятый сотрудничал со всесильным КГБ. И хотя значительная часть интеллигенции по своим взглядам действительно была критично настроена по отношению к советской системе, большинство выражало свои взгляды "приватно", и лишь очень немногие делали это публично или участвовали в различных формах оппозиции. А те, кто воздерживался от публичной оппозиции, выработали специальную идеологию, оправдывавшую их конформизм. Так, современный и вполне "либеральный" интеллигент недавно вспоминал: "Не только приятно, но и вроде бы естественно считать себя добрым, порядочным, благородным. И мне доставляло удовольствие сознавать себя именно таким. Оглядываясь на прошлое, я должен признать, что прожил среднюю, так себе, жизнь. С одной стороны, мне есть чего стыдиться: будучи обществоведом и к тому же вузовским работником, я достаточно долго лгал — сначала по невежеству, позже — по инерции и лени; на партийных собраниях, этих форумах лжи, тянул руку за то, во что уже не верил... С другой стороны, если не считать мальчишеских драк, я никогда никого не ударил, не обсчитал, не унизил, не говоря уже о худшем"3. Это — о гуманитарной интеллигенции. Что же касается интеллигенции научно-технической, то работа в соответствующих институтах была в те годы для многих просто местом получения мизерной, но законной зарплаты. Здесь можно было отсидеться хоть всю жизнь, не вылезая и даже иногда делая какие-то интересные вещи, при этом не притворяясь верноподданным. Главное было не обнаруживать своих истинных воззрений, откровенно общаясь только со "своими". Такое состояние души у интеллигентных людей иногда называли "внутренней эмиграцией". Это было нечто иное, чем открытое диссидентство, рассчитанное на вызов власти, на возможность заключения и ссылки, на поддержку западных организаций, на высылку за рубеж, на продолжение борьбы оттуда. К 80-м годам диссидентство стало практически профессией. Но стать такими профессионалами могли очень немногие антисоветски настроенные люди. Большинство из них понимало, что они связаны по рукам и ногам хотя бы судьбами своих родных и близких. К тому же было ясно, что процент инакомыслящих в советском обществе вообще настолько незначителен, что даже если бы все сразу выступили открыто, поставив все на карту, то последовал бы лишь один эффект — расправа4. С другой стороны, многие из творческой интеллигенции испытывали явный пиетет по отношению к властям. Так, например, Спартак Мишулин рассказывал: "Мы ведь шутами при них были, в баню нас брали. Хорошо кормили, общались. В бане они такие душевные, великолепные были: “Спартак, о чем разговор, все сделаем, что попросишь”. Противными они становились в кабинетах... Однажды вечером, выйдя из театра, я ловил машину. Притормозил правительственный “ЗИЛ” . Шофер узнал меня и согласился подвезти. И когда я сел в это “ландо”, почувствовал себя другим человеком. Чертовщина какая-то! Я вот раньше не понимал, почему, становясь крупными начальниками, люди портятся. А прокатившись в “членовозе”, кажется, понял. Когда меня приглашали на выступления, я чувствовал, что “они” меня “зовут” . Приятно было"5. Разумеется, существовала и другая позиция, не считавшая ни поддержку режима, ни сопротивление ему основанием для суждений о ценностях, включая литературные. По всем внешним признакам эту позицию занимал, например, С. Довлатов, отразивший ее в записной книжке, воспользовавшись авторитетом Наймана: "— Толя, — зову я Наймана, — пойдемте в гости к Леве Друзкину. — Не пойду. Какой-то он советский. — То есть как это советский? — Ну, антисоветский. Какая разница?.." "Он не боролся с режимом, — писал Довлатов о Бродском. — Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании <...>. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал: — Кто это? похож на Уильяма Блэйка..." Конечно, такая подмена оказалась, как ни странно, наиболее удобной именно для литераторов. Отказ от публикаций освобождал их от нужды в соперничестве и связанных с ним волнений, страхов, покушений, вознесений и падений, при этом не только не затронув зреющих писательских амбиций, но и создав для их буйного роста наиболее благоприятную почву. Довлатов рассказывал далее, как А. Арьев защищал одну беспомощную в литературном отношении рукопись. "— Твой протеже написал бездарные стихи, — демонстративно морщился Довлатов, — а бездарные стихи, даже если они и антисоветские, не перестают быть бездарными. — Бездарными, но родными", — парировал ему Арьев6. Не следует забывать, что многие "либералы" и даже будущие "прорабы перестройки " в 70-80-х гг. участвовали в различных акциях против Сахарова, Солженицына и других диссидентов (Шостакович, Айтматов, Залыгин, Быков и др.), против Чуковской, Корнилова, Войновича и журнала "Метрополь" (Рыбаков, Айтматов, Бакланов, Залыгин, Борщаговский, Быков, Товстоногов и др.). Среди "дезертиров либерального движения" были и такие "либералы", как Коротич, Драч, Гранин, Г амзатов и многие другие. В это же время некоторые виднейшие интеллигенты соперничали из- за таких милостей власти, как поездки за границу, новые квартиры, продвижение по службе, публикация своих работ и т. д. Лишь очень небольшая численно часть интеллигенции, сильно рискуя своим благосостоянием и будущим, открыто бросала вызов властям. Именно эта часть выдвинула лидеров, ставших моральными авторитетами, успешно соперничавших с официальной идеологией по своему влиянию на политику. Политическая деятельность этой части интеллигенции включала "самиздат", письма протеста, публикации произведений за границей, контакты с Западом, деятельность адвокатов по защите диссидентов, обвинения КГБ в нарушении им закона, присутствие на политических процессах, материальная помощь политическим заключенным, политические собрания и демонстрации. Нельзя, однако, не отметить, что эти диссидентствующие интеллигенты, как вспоминал А. Вознесенский, "твердо знали, от чего они желают отказаться, но совсем плохо представляли себе, во имя чего они восстают. Свобода понималась как категория преимущественно отрицательная — как “свобода от”, не “свобода для”. Впереди лишь что-то смутно мерцало, мнилось, мерещилось... И положительные задачи, и цели освобождения обернулись по старой и скверной российской традиции расплывчатым, но пленительным социальным миражом, розовой грезою"7. Одной из таких "грез" было неограниченное распространение западных ценностей, политического и экономического строя, и образа жизни на просторы Советского Союза. При этом жизнь людей на Западе идеализировалась и представлялась исключительно в розовом свете. Прямым следствием этого стало в 70-80-х гг. растущее восприятие художественной интеллигенцией Запада как высшего судьи тех или иных отечественных произведений искусства и их создателей. Именно под влиянием Запада среди интеллигенции возникли такие разные идеологические течения, как неоленинизм, технократизм и либеральный социализм. Эти разнородные течения объединяла общая черта — все они были "универсалистскими", западническими и сциентистскими, поскольку 11 признавали существование всеобщих законов социального развития, видели в Западе оптимальную модель общественного устройства и считали науку средством разрешения всех общественно-политических и экономических проблем. Правда, все эти черты полностью отвергались другим интеллигентским течением — русофильством, выступившим на советскую политическую арену как идеологическая сила в конце 60-х гг. Это было национально-патриотическое движение, которое сочетало идеи русской исключительности и социализма, движение "традиционалистов" — тех, кто отвергал социализм и подчеркивал приверженность религии. К приверженцам неоленинизма принадлежали такие разные люди, как, например, смещенный в 1972 г. высокопоставленный партийный работник А. Румянцев, группа писателей и редакторов "Нового мира" во главе с А. Твардовским, Л. Копелев, Л. Карпинский, отставной генерал П. Григоренко, кружок Л. Краснопевцева в МГУ, различные кружки в других вузах страны. Все они требовали возврата к политическому климату ленинских времен, чтобы официальные лозунги были претворены в жизнь. Но со временем технократизм, либеральный социализм и русофильство вытеснили неоленинизм в умах наиболее активных интеллигентов. Сторонники технократизма — А. Сахаров, Аганбегян, Н. Моисеев и др. — вдохновленные успехами кибернетики и прикладной математики, подчеркивали необходимость использования достижений этих наук во всех сферах жизни, в том числе в планировании. Вскоре и многие другие интеллигенты стали двигаться от неоленинизма к либеральному социализму, разочаровываясь в Ленине и Октябрьской революции и сближая Ленина и Сталина. Их все более привлекали работы оппонентов Ленина — меньшевиков. Они подчеркивали необходимость политического плюрализма и политической оппозиции в СССР. И когда М. Горбачев, избранный 12 марта 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС, провозгласил, наконец, новый курс реформ советской системы ("перестройка ") с установкой на открытость и свободу информации ("гласность"), некоторые круги творческой интеллигенции, не имевшие ранее влияния на политику, распространили ставшую теперь возможной критику системы и на всю прежнюю культурную политику. Тем самым искусство стало той областью "перестройки", в которой кадровые и организационные реформы не только были востребованы, но и сравнительно быстро и последовательно воплощались на деле. На съездах творческих союзов в 1986 году система вначале заменила "геронтократов" в догматических, окостенелых руководящих органах новыми людьми — представителями современного искусства, не скомпрометированными и не подкупленными властью. Не следует забывать, однако, что именно культурная политика так называемого "застоя", как назвал Г орбачев период 1970-1985 годов, невзирая на свою репрессивность, все же подготовила саму возможность горбачевских реформ, а перелом 1985 года ясно обнаружил, что в самой системе были уже заложены некие механизмы внутренней регуляции, сделавшие возможным грядущие перемены. В ответ на эти перемены с 1986 года в советских средствах информации был представлен новый образ современного советского искусства, искаженный в прежние годы изгнаниями и замалчиванием. Поэтому задолго до начала более глубоких изменений возникла целая волна публикаций авторов, художников и режиссеров, которые в 70-е годы либо эмигрировали, либо подверглись цензуре. Началась историческая реконструкция утраченного в прошлом пласта искусства. 12 Период "перестройки" стал, пожалуй, для "либеральной" интеллигенции самым счастливым временем во всей советской истории, ибо политическая элита впервые сделала ее своим главным союзником, поощряя ее политическую активность. И "либеральная " интеллигенция немедленно ответила режиму практически полной поддержкой, частично вернувшись к своей роли критика власти лишь в 1990 г. Исследование показывает, что советская культурная политика 50-х — 80-х годов представляла собой всего лишь один из факторов развития искусства, а отнюдь не решающую причину всего процесса развития художественной культуры. А это означает, что при изучении советской культурной политики необходимо принимать во внимание не только репрессивную политику властей, но и возможности вести с ними диалог и развивать новаторство. Поэтому наша задача состояла в том, чтобы выяснить диалогический характер культурно-политического процесса и культурно-политической атмосферы. В этой связи мы использовали не только официальные декларации партийного руководства и властной бюрократии, но также дискуссии по их поводу в специальных журналах и газетах. Эти дискуссии показали, что многие из тех художников, которым были адресованы указания властей, вступали с ними в диалог. Литература 1 Губайловский В. Конец интеллигенции? // Новый мир. 2001. № 12. 2 Злобина А. Кто я? // Новый мир. 2000. № 5. 3 Свинцов В. Достоевский и "отношения между полами" // Новый мир. 1999. № 5. 4 Козлов А. Козел на саксе // http://www.lib.ru/CULTURE/MUSIC/KOZLOV/kozel na saxe.txt 5 Райкина М. Москва закулисная. М., 2000. 6 Пекуровская А. Когда случилось петь С.Д. и мне // http://www.lib.ru/MEMUARY/PEKUROVSKAYA7dovlatov.txt 7 Николаев С.В. В промежутке // Посев. 1999. № 4 index   www.pseudology.org