Послесловие и благодарности В этой книге собраны мамины рассказы. Мама никогда не хотела, чтоб мы записывали, боялась за нас, и если я специально что-то уточняла, говорила — ах, я не помню. Некоторые эпизоды она рассказывала снова и снова, и нам и тем, кто приходил к ней, её или нашим друзьям. Сравнение между собой этих повторных рассказов, записанных с интервалами в года, и даже десятилетия, показывает какую-то другую оценку ситуации и другие акценты. Иногда удавалось вести запись лишь ключевыми словами, но иногда и подробней, если мама рассказывала, как это часто бывало, моим детям Андрею Бройдо и Антону Кутьину. Большей частью писалось, пока звенело в голове, в ранние годы — в метро на пути домой, дома сразу по приходе или на следующий день; в более поздние годы — вечером или наутро после разговора у неё, мамы, дома, что часто сопровождалось привычными упреками: — опять в своих бумажках, не можешь оторваться от работы, как алкоголик. Почему не удавалось наладить какого-то более нормального процесса, не поддается рациональным объяснениям. Человеческая душа вообще, и мамина после всего пережитого и всех скитаний в особенности, иррациональна. Записи, касающиеся наших детских лет и последующих событий, дополнены по рассказам моего брата Алексея Кутьина, память которого поражает богатством деталей, пониманием отношений мамы с людьми, её места в тогдашнем мире и своей чрезвычайно оригинальной эмоциональной окраской. Рассказы моей двоюродной сестры Аллы Митяевой помогли понять отношение к маме в те опасные годы Аллиных родителей и удивили её тогдашней детской догадкой о сложных чувствах моего отца к моей маме. Мамины рассказы — это отражение её судьбы в наших судьбах, как продолжение её и как обусловленность нашего пути. Как свет погасшей звезды, эта обусловленность может быть прослежена дальше, в судьбах уже наших детей. Мамины рассказы — это рассказы её различным людям и рассказы о ней, иногда это более опосредованный отсвет её присутствия в мире; мысли, на которые навели споры с ней, как в рассказах моих друзей Окмира Лифшица, Жени Шуваевой, Инны Мавриной или в моих рассказах о нашей семье. И также в рассказах Маруси Мясковской. Она носила папе передачи, искала по стране детей, писала на Колыму, жила с нами. Мамина судьба отразилась в её судьбе, и в них обоих — эпоха.   Записки маминой гимназической подруги Нелли Миллиор, переписка с Марком Выгодским дают коснуться той трогательной смеси чувств, которую несет с собой дружба детства. Или наши разговоры с Соломоном Мироновичем Сандлером — я слышу в них отзвук его первой детской влюбленности во взрослую образованную и, по его ощущению, такую домашнюю барышню. Иногда мамины рассказы — это её непосредственный текст для газетных или журнальных статей, или её письма, или письма её друзей. И конечно, её беседы с Николаем Ивановичем Старковым, приходившим к ней по поручению общества Мемориал и бережно все записавшим. Мама шестнадцати лет ушла из дома и её семьей были её друзья. Этим она намного опередила сегодняшнюю тенденцию. Это имело свою оборотную сторону. Нам с большим трудом удалось узнать что-либо о наших родных. Сейчас мы с горечью говорим, что мама поставила невидимый экран между нами и тем миром, откуда она вышла. С тем большей бережностью мы сохранили эти детали. Явление такого же экрана, как мы потом поняли, очень часто присутствовало в людях маминого поколения — редко кому из наших друзей и знакомых удавалось прорваться и заглянуть за него. Такова естественная реакция самосохранения людей при тоталитарном режиме, где любая частная подробность может оказаться роковой. В каждом рассказе мама как бы снова просматривает всю жизнь, поэтому так часто они кончаются похожими эпизодами, которые постоянно присутствуют в её памяти. Например, тема ареста, тема Владикавказа, тема Сурена и Маруси Романовой. Потом её замешает другая душевная боль — когда она узнала, что есть Маруся, папина вторая жена. И под конец тема Сталина (которая в начале звучала как тема Берия) и тема оставленной и не пущенной в дело всей её огромной работы в ЦК — шестьдесят четыре тома записок, которых, может быть, уже нет — не дает ей покоя до самого последнего дня её жизни. Сквозь всю книгу проходит тема неосуществленной женской любви. С Юрием были дети, семья, работа. С первым возвращением из лагеря разбивается созданный в противовес всему, через что пришлось пройти за те девять лет, миф о романтической любви, все девять лет дававший ей силы жить — вера в Юрия, в то, что связывало их через расстояния, — и она видит это в своем отчаянии ещё приниженней, чем оно есть. И тогда уже она выговаривает свою боль про все, что не было важным для неё в те годы — Юрий не помогал мне, Марк помогал. Как он мог помогать, когда сам был в тюрьме, а потом еле сводил концы с концами, чтобы прокормить семью? Марк мог, Марк присылал, а он ни разу, ни разу не прислал мне ничего. Ты сама отказывалась. Я отказывалась для вас, я не хотела от вас отрывать. Дети выросли без неё, и потребовались долгие годы, чтобы обрести понимание и обрести любовь, которая осуществима для неё только как полярность, другим полюсом которой является полное неприятие. Она всегда считала, что знакомые больше о ней заботятся, что они ей роднее, она любила и ругалась всегда насмерть. С дядей Саней не разговаривала лет десять за то, что он вступил в Антисионистский комитет и сказал, что Евреи сами виноваты. И он звонил мне всякий раз, как она болела. А когда я говорила, да вы бы пришли — нет, говорил, она меня выгнала из дому. И она говорила — нет, не хочу я его, он черносотенец. И с Марусей Сарвилиной поругались они на долгие годы. И лишь под самый конец восстановились их отношения и снова они все были наилучшими друзьями. Со мной такого не бывает — я даю постепенно умереть дружбе. Джана Кутьина Бабушка Оля написала эту книгу в своей голове и передала нам. Она говорила, что её жизнь пришла к катастрофе из-за того, что она в молодости присоединилась к группе людей, которые за неё решали, что ей делать и что думать. Поэтому она настояла, чтобы её дети не вступали в партию. Она учила нас мыслить и действовать самостоятельно. Именно в этом и состоял её окончательный вывод, а не в разрыве с коммунистической идеологией, как, может, многим хотелось бы думать. Это не отменяет того, что в беседе с друзьями молодости она могла пользоваться их языком, их клише, используя, например, такой оксюморон (сочетание несочетаемых понятий), как выражение "честный коммунист". Как, например, июльский мороз или деревянное железо. Её привлекала религия, как традиционная вера большинства, разрушенная её поколением. К этой вере она испытывала такую же симпатию, как ко всем угнетенным и несчастным, но она никогда не могла назвать её своей. "Сделать много добра и открыть Правду" — эти возможности она ценила в высоком положении и в работе, которая, по её словам, за восемь лет отняла почти столько же здоровья, как предыдущие семнадцать лет лагерей, скитаний и ссылок. До последних дней она пыталась помочь другим. До последних дней она стремилась к раскрытию истины о трагических событиях, которые ей пришлось пережить и расследовать. Два начала, начало милости и начало суда, пронизывают её рассказы Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская . Эти два начала сливались в её личности в одно неразъемлемое целое. Андрей Бройдо Оглавление   www.pseudology.org