Рассказы Джане 30 января 1981, 8 августа 1983 и 27 апреля 1984 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Снова тюрьма Кзыл-Орда [Джана: "У него дома своя машинка есть, сам себе считает, статьи пишет..". — это мама про Вадима Павловича вспоминает. Сегодня пятница, я сижу у неё на бюллетене. Она довольна и спрашивает про моего знакомого физика. Говорить о нём мне совсем не хочется, что о нём говорить? Говорю самое простое — да у него жена есть... Да маме, оказывается, не так уж он нужен, только как повод, чтоб рассказать]. И в пятьдесят лет ещё не поздно замуж выйти — когда я жила в Кзыл-Орде, у меня столько женихов было. Помнишь, Вадим Павлович, он звал меня с ним в Алма-Ату уехать, там у него квартира была. Он с женой разошелся, ей оставил квартиру в Ташкенте. Он не любил её, и дочек не любил, говорил, что они легкомысленные, все об одежде думают. Тебя он видел, когда ты приезжала, и говорит: — Вот это девушка, действительно, настоящий человек, а они что? Он был академик Казахской Академии Наук. Он строил Чирчикскую ГЭС. Тоже сидел. Их проект объявили вредительским, и их посадили. Она тоже сидела, его жена, но в лагере для жён. Но потом по их проекту строили все равно, хоть и вредительский, и они потребовали второго расследования, комиссии, и проект их пересмотрели и их выпустили. Сюда он приезжал, что-то наблюдал за плотиной и пришел к Виктору, который был главный инженер. А я ходила куда-то, замерзла и по пути решила зайти к Нине погреться. А она на кухне вся в ажиотаже, жарит, варит и шепчет мне: — Ты пойди с ним в комнату, займи его разговорами до прихода Виктора, а потом я стол хороший накрою, поужинаем вместе. Я говорю:   — Нет, Нина, я только погреться зашла, я Виктора ждать не буду и уйду. Ну так все же мы с ним разговорились, а потом я говорю, я пойду, а он тоже пальто одевает. Нина в ужасе, что он уходит. Он говорит:   — Я Олю провожу, потом вернусь. Ну и стал он ко мне заходить. Как приедет, все время ко мне. Ну Нина говорит ему, потом и сама она и он мне это передавали. — Вадим Павлович, зачем вам Оля, она худая, грустная всегда, да за вас любая двадцатилетняя пойдет. Он говорит:   — Не нужна мне двадцатилетняя, мне нужна Оля. А потом разговорились о его книге, он книгу писал. Я говорю, покажите её мне. Он показал. Я говорю, надо её редактировать, давайте я вам помогу. И мы с ним всю книгу перевернули, он в такое восхищение пришел — Да это же другая книга! Ты поедешь со мной в Алма-Ату, я доложу о тебе президенту Академии Наук, он выхлопочет тебе прописку! Это уж все потом, когда мы сошлись, и он уговаривал меня пожениться. — Да он за тебя двумя руками ухватится, как только я доложу, что такой человек есть. Это уж ты мне и то сделала, что книга стала вдвое лучше, а им, знаешь как они пишут, им надо все с ног на голову переставлять. Но было уже поздно, уже начальник паспортного стола меня предупредил, что меня ищут. И вот он уезжал, Вадим Павлович, в командировку, сперва в Ташкент, а потом на сессию в Москву, — а потом, говорит, когда я вернусь, я все это сделаю, и он прислал мне телеграмму, сперва из Ташкента, потом из Москвы, а когда вернулся — все! уже меня взяли. Паспорт А про начальника паспортного стола я тебе не рассказала. Был у меня знакомый казах Гасан, я ему жаловалась. — Что, — говорю, — за паспорт, справка каторжная, всегда из неё видно, что враг народа, если был бы у меня чистый паспорт... И Гасан говорит:   — Я поговорю с начальником паспортного стола, он мой родственник, может быть, он тебе сделает чистый паспорт. И вот приходит и говорит, что договорился, готовь пятьсот рублей, а пока вот что, мы сделаем обед, ты придешь и обо всем с ним так договоришься. Ну вот я накупила на двести рублей водки, выпивки всякой, а закуску его родственница сама наготовила — и пришла. Сидим за полным столом:   — он, я, те двое его родственников, муж и жена, и начальник этот, казах — пьем, едим, все по-русски говорим. Вдруг что такое? что-то заспорили, по-казахски, шумят, ругаются, и хозяйка и все, что-то говорят тому казаху, ругают его. Я спрашиваю:   — Что такое, из-за чего поругались?   Хозяйка говорит:   — Пойдем посидим на кухню. Пошли туда, она говорит, видишь, какой он бесстыдный, говорит — мне эта Женщина нравится, не надо пятьсот рублей, пусть со мной одну ночь переспит. Мы ему говорим, ты что думаешь, если русская, то проститутка, как тебе не стыдно, у неё трое детей, интеллигентная, я твоей жене скажу. Говори — и все равно свое. Ну вот мы сидели, сидели, все его пережидали, наконец он ушел. Нет, сел на лавочке у ворот, сидит, ждет, пока я домой пойду. Наконец Гасан говорит:   — Пойдем, он заснул, я провожу тебя. Только вышли, и он за нами — притворился только, что спит. Ну что делать, идем, не отстает он. Я говорю Гасану:   — Я сейчас убегу. А под ногами арыки — там сквер такой, и весь так и так в арыках, там же иначе ничего не растет. Ну, думаю, сейчас свалюсь в какой-нибудь! Ничего, выберусь, а он пьяный, ему не догнать меня... Ну так и убежала. А что делать с паспортом? Опять Гасана прошу. Гасан говорит, что тот раскаивается, просит извинить, что пьяный был. Вот он однажды говорит:   — Завтра бери свой паспорт, фотографию, пятьсот рублей, иди к нему в милицию. Пришла с утра, села в очередь. Как моя очередь подходит, подаю в окошечко. Он говорит, нет, вы подождите. И так несколько раз — нет, вы подождите. Я опять сижу. И так весь день просидела, уже вечер, все уходят, скоро все закроется. Что же, думаю, это он делает? опять хочет вдвоем остаться, но ведь он в милиции, он ведь здесь ничего себе позволить не может... Наконец, все ушли, он меня зовет зайти к нему туда в комнату. Опять приставать будет? Делать нечего — вхожу. Говорит:   — Вы меня извините, что я тогда такой дурак пьяный был, я вас оскорбил, конечно, вы уж меня извините, но дело вот какое — я уже ничем вам помочь не могу, вас уже ищут, розыски на вас пришли, уже спрашивали про вас, какая-то бумага из Москвы прибыла. Так что вот я вас предупреждаю, вы лучше уезжайте, может спрячетесь где-нибудь. Снова арест А где я спрячусь? Был у меня ещё один человек, который просил меня уехать с ним. Это был главный технолог Мурадов, управляющий нашим трестом. — Поедем со мной в горы. Мы зарегистрируемся, ты будешь на моей фамилии, ни один человек тебя там не найдет. Я все отказывалась. Он придет к нам и, бывало, говорит: — Вот сейчас конец рабочего дня, поедем вместе, я тебя домой отвезу. Я говорю: — Да нет, что вы, ни за что! Чтобы я перед всеми с ним на его бричку села? он главный инженер, а я кто? — Нет, езжайте, — говорю, — я сама дойду. — Ну тогда, — говорит, — я отпущу их, а вас пешком провожу. И вот тут я ему рассказала, он говорит — уедем, уедем обязательно, вот я возьму расчет. Он вообще уже хотел уехать отсюда, ему тут надоело, к себе в Осетию. Но ведь он управляющий, сразу так не уволишься. Ну вот как-то конец рабочего дня, я сижу над своими бумагами, кассирша приехала, зарплату дали, а то три месяца уже не давали, вот она разложила бумаги и говорит: — Сейчас вот я все подсчитаю, разберусь и тебе, Оля, первой выдам, управляющий этот, осетин, зашел, разговариваем, бричка его во дворе стоит. Вдруг говорят:   — Оля, тебя в соседнюю комнату зовут.   Там другое отделение наше было, ну часто звали, я говорю:   — Как идти? с бумагами? Не знаем, — говорят. Я пошла, а там уже трое ждут — и все! Как железный занавес опустился, все кончилось. Вадим Павлович? А Вадим Павлович вернулся потом к жене, взял её к себе в Алма-Ату. Мне уж в Енисейск прислал большое письмо и шестьсот рублей денег. Вот так — НКВД развела. Потом виделись уже в Москве, у Чухманов. Вера Чухман — она в доме 6Б жила — звонит, что вот Вадим Павлович приехал, приди. Я пришла, мы посидели, потом вышли во двор, ещё немного поговорили и все. А теперь, говорят, у него склероз, и он ничего не понимает уже. А те трое повели меня на квартиру, обыск делать. А на окне письма были, большая стопа. Я села на окно, пока они в комнате копаются, думаю, может быть, заслоню, не хочется, чтобы к ним в руки попадали, хоть и нет там ничего такого, а не хочется. Хозяйка рядом села и так показывает мне глазами на письма, я ей киваю — да, мол. Она их взяла, под передник спрятала и унесла. А потом что — не выслала? Да нет, их Нина взяла и читала их все, она вообще все взяла, она и хозяйка. Я потом просила их в Енисейск прислать теплое — ничего, говорит, нету. Мурадов Мурадов, главный технолог Сыр-Дарьинского молмаслопрома, балкарец, был членом Учредительного собрания, и когда он услышал, что всех членов собрания понемногу подбирают, арестовывают, он уехал в Казахстан и много лет уже здесь работал. В Нальчике у него были сестры, и было много родных там, брат был директор совхоза под Нальчиком. Нет, он не занимался Политикой. Нет, беспартийный. Просто для своих лет он был интеллигентный человек, имел высшее образование, хорошо говорил по-русски, и когда были выборы, его выбрали в Учредительное Собрание. — Он, действительно, был интеллигентный? — Да, очень интеллигентный. — Ну что же он тебе не нравился? — Нравился. Но Вадим Павлович нравился больше. Сказать по Правде, я играла тогда на два фронта, где выйдет. Но ведь бывает и не в таком положении Женщины играют на два, а то ещё и больше фронтов. Я не была уверена, что Вадиму Павловичу удастся прописать меня в Алма-Ате, я уже знала, что это трудно. — А чего же он ждал? пока ты получишь чистый паспорт? Ты ему сказала, что уже пришел розыск? Сказала. Но он сказал: — Все равно, мы уедем в мои края, брат — директор винсовхоза под Нальчиком, мы там зарегистрируемся, ты будешь Мурадова, никто тебя не разыщет. Он написал письмо сестрам. Дорогие сестры, вы знаете, что я дал обет никогда не жениться и держал его двадцать лет, а сейчас я встретил Женщину, очень интеллигентную, которую полюбил, и хочу на ней жениться. У него невеста умерла перед свадьбой. Сестры прислали ответ, он мне его показывал, что рады и счастливы, и пусть он скорей со мной приезжает. — Вот видишь, — говорил он, — они тебя будут любить. — Надо было уволиться, это тоже не просто, где они найдут другого такого специалиста? — Даже после моего ареста, как говорят, он увольнялся ещё две недели — наверное, надо было ждать ответ из министерства. — Подумать, какая судьба! Одна невеста умерла перед свадьбой, другую арестовали.   Потом наши сотрудницы Вера и Тамара — такие оторвы! — рассказали, что было в тот день. Было много народу — за получкой, её не давали три месяца. Все говорили, что Ольгу Григорьевну арестовали. Мурадов пришел, услышал, побледнел ужасно, а через две недели уволился и уехал. — А если б успели уехать? Оля помолчала.   — Что Бог ни делает, все к лучшему... Что ж связывать свою судьбу с чужим человеком? Ну конечно, если знать, что через пять лет Сталин сдохнет... Да, конечно. Но и так вот — хибарку построила, друзей нашла, жить стало можно. Сначала конечно уж плохо было. Дядя Миша, Цуца, Кукурия, Гоги, Леонид... Что-что, а на это мне всегда везло — на друзей. Ну а Вадим Павлович, ты знаешь, он в это время как академик от Казахстана в Москву на сессию поехал, к маме пришел, а маме уже Росляковы сообщили. Напротив нас помещалось Заготзерно, я там иногда тоже какую-нибудь работу для них делала. В тот день, когда привезли деньги, за мной оттуда пришли. Я спросила:   — А сказали, какие книги, что с собой взять? — Нет, ничего не сказали. Я пришла, а там трое, и Гафуров на окне сидит и смотрит злорадно — вот попалась?! Гафуров Гафуров был начальник треста. Когда было наводнение, было объявлено военное положение, рыли канавы, спускали туда воду, дежурили по очереди у телефона. Я дежурила вечером, света нет, электричества не стало а телефон работает, лампочка керосиновая светит. Телефон около его кабинета. Он пришел, меня увидел, сразу облапил, я стала вырываться — лампа полетела, разбилась — и в дверь выскочила. Он говорит:   — Ну погоди, стерва, ты у меня узнаешь. Потом он меня в списки на рис включил. Я пошла к глазному врачу, говорю, что вот у меня со зрением очень плохо, а там работать внаклонку — она мне сразу написала освобождение. А вообще-то у меня не было даже никакой одежды, в чем на рис ехать, это же по колено в воде. Я эту справку передала в трест, чтобы меня из списков выключили. Говорили, что он очень разозлился, сказал, что я эту справку купила. И ещё говорили, что как-то на совещании в тресте меня похвалили, что вот, мол, Сыр-Дарьинский маслопром всегда теперь по всем отчетам на первом месте, раньше всех все отчеты сдает, с тех пор как этим Шатуновская занимается, А он сказал: — Конечно, она же враг народа, ей и надо выслуживаться. — А я у них за бухгалтера, плановика, экономиста — все делала, вместо двухсот четыреста рублей они мне платили. — А что, они знали все, кто ты? — Конечно, разве утаишь. Паспорта нет, собачья справка. В эту дыру забилась. Они же понимают, чего бы здесь в этой дыре интеллигентная Женщина делала? Ну вот он, Гафуров, хоть этим смог отомстить, что их за мной привез, на всей бричке. И сидит, ухмыляется — вот попалась голубушка... Снова тюрьма Три месяца сидела в одиночке в тюрьме МВД. Потом вспомнила, память всю отбило, что они при обыске у меня шестьсот рублей взяли и квитанцию не дали. Я подала заявление на имя начальника тюрьмы — следователю. Он говорит, что же вы так долго ничего не говорили, через три месяца. Я говорю:   — Не знаю, я забыла совсем. Наверное, он сказал начальнику следствия, тот очень обозлился. Меня вызывали на допрос, руки скрутили назад и поволокли. Он, казах, ругается страшно. — У нас, — говорит, — процесс в Венгрии будет, мы тебя по нему пустим.   И назад так же со скрученными руками поволокли. Наверное, за деньги разозлился, потому что под конец сказал: — Вспомнила через три месяца, что деньги какие-то взяли... Тогда Клаву в камеру привели. Её втолкнули, румяная, в свежем платье — я думаю, кого это ко мне, прокуроршу, что ли? Я сижу после этого допроса, а в комнате ничего больше нет, ни стула, ни другой кровати — в двери окошко, и через это окошко раз в день воду в миске передавали. Я говорю ей:   — Вы прокурорша? — Нет, я такая же, как вы. Я говорю: — Ну вы садитесь здесь со мной, больше сидеть негде. А она села на пол в углу. Потом уж сказала: — Я думала, что ты помешанная. Ну, думаю, совсем плохо, к сумасшедшей посадили. А я после этого допроса, да и вообще, сама не своя была. Месячные были, я так и сидела на тюфяке, ничего — ни ваты, ни тряпки, все через тюфяк на пол капало, больше уже потом не приходили. Потом на ночь я ей матрац дала, их два было, а одеяло уж не помню, я дала или они. На другой день они ей кровать поставили. Клава Замятина Клава Замятина — её муж, Замятин, был в рютинской группе. Рютин в тридцатых годах был секретарем Краснопресненского райкома. Он написал свою платформу, в которой все тогда уже понял и предвидел. Что Коллективизация — разорение крестьян и сельского хозяйства, что разрушены все производственные мощности, вся экономика. Индустриализация — пыль в глаза, пятилетние планы не выполняются. Он был тогда же расстрелян. Клавин муж распространял эту платформу, а Клава сама её печатала. И когда я потом в пятьдесят пятом году хотела её реабилитировать, это не удалось, по рютинскому делу не реабилитировали. Он тогда был переведен на Урал, и Клава взяла четырех детей и поехала к нему. Они там жили. В тридцать седьмом году его расстреляли, а её осудили на десять лет. Меня на восемь, поэтому я смогла два года на воле пожить, да и то потому, что Анастас исхлопотал для меня разрешение на выезд — с Колымы никого не выпускали. А её оставили сразу из лагеря в ссылку и привезли в Кзыл-Орду этапом. В тюрьму, до решения Особого совещания. Обо мне пришло решение Особого совещания, ОСО, из Москвы — ссылка на вечное поселение в Енисейский край. А ей — в Казахстан. Трое её детей умерли в детдомах, а один остался жить. И однажды, когда она была в лагере в Куйбышеве, работала там фельдшерицей, оказалось, что его детдом тоже в Куйбышеве. Вольные врачихи выпросили его, вроде к себе, и привели на улицу перед медпунктом, где она работала. Через двор и решетку она смотрела на него. Передавала ему, что могла. Белье какое-нибудь, сухари, деньги — в детдомах тоже голодали. А потом когда он вырос, он стал тренер футбольной команды и ни разу не съездил к ней в Кимры, когда был в Москве со своей футбольной командой. У сестры её, Паны, ночевал. Я Пане говорила:   — Не пускай его. — Как не пущу, он племянник. Пана ему говорила:   — Съездил бы к матери. — Нет, некогда. Жена у него — заведующая столовой или магазином, в доме всего полно. Один раз у них Клава была, они ничего не дали. Обмолвилась про консервы — у нас нет в Кимрах. — У нас тоже нет ничего. Сережку подобрала в детдоме, где работала фельдшером, он к ней прибился, за мать считает. Свидание с Джаной В этой тюрьме с тобой свидание дали, когда ты приезжала. Принесли передачу, я вижу, список твоей рукой написан, значит, ты приехала. Клава говорит — ты все проверяй, по списку. Я стала проверять, в списке одеяло стоит, а его нет. Стала стучать в дверь, окошечко открылось — чего тебе? — вот, говорю, здесь в списке одеяло, а вы чего не даете? давайте одеяло! Они закрыли, посовещались там, казаки, просовывают — на! — дали. Хотели присвоить одеяло. Потом перевели в общую тюрьму. Вывели в коридор — думала одной идти, смотрю, и Клаву выводят. Вместе и повели через весь город, общая тюрьма совсем на другом конце города помещалась. Ввели в общую камеру, я вошла, растерялась, камера большая, полно народу. Вдруг говорят: — Ольга Григорьевна, это вы? Вас узнать нельзя. Две Женщины с нашего молкомбината. — Что с вами, краше в гроб кладут, вас пытали? — Нет, не пытали. Тамара и Вера. Они рассказали, что в тот день все о моем аресте говорили, испугались за меня очень. Мурадов в тот день ко мне зашел, сказал, что он ненадолго на молзавод уходит — он на нашей же территории помещался. Вы пока получку получайте. Он потом вернется, домой проводит. Они сказали:   — Он вернулся, ему сказали, что вас арестовали, он побледнел как Смерть. Через две недели уволился и уехал. Про себя они рассказали, что ехали с телегой, или машиной? в два ряда загружены бидоны с маслом, без всякой накладной. В кустах была милицейская засада, их арестовали. Они настолько оторвы! Я говорю:   — Вы боитесь? — Чего нам бояться? Мы прокурору говорим — а пойди вот туда... а этого вот не хочешь? Так и говорят. Им каждый раз передачи носили, в кастрюлях горячее. — Мы, — говорят, — записку Гафурову написали, в кастрюлю положили. Их никто не проверяет — вся страна подкупленная. — Пока молчим. Выручай. А то разговоримся. — Их потом освободили конечно. Мурадов тоже мне говорил, что он из-за этого не хочет работать. Что там такие дела делаются, половина товара в хищение идет. Он ходил в горком, секретарь его выслушал, ни одного вопроса не задал, сказал — вы кончили? можете быть свободны. Под праздник всем начальникам — райком, прокуратура, милиция — ящики на телегах развозят. Вот чем-то начальника милиции обошел, тот и устроил ему засаду. — Они тебе тоже давали из своих передач? — Давали, я девочке-гречанке одной, четырнадцати лет, там отдавала. Нина Нина была очень жадная. Она готовила хорошую еду только для детей и Виктора. Даже когда её дочь от Николая Урядова с больным мужем приехала, Туся с Ваней, оба больные и истощенные после экспедиции, она делала так. Накормит их постным супом, картошкой. А когда они уходят, достает из сундука в кладовке продукты, наготовит блинов, пирогов, накормит Гришу и Тамару, Виктору — жаркое. А они придут, опять пустой стол. Я говорю:   — Нина, что же ты дочь свою не поправишь? — А у меня ничего больше нет. Она положила на крыльцо старый овчинный полушубок — ноги вытирать. Я говорю, дай его лучше мне, я его починю и носить буду, мне ходить не в чем. Так она деньги с меня за него взяла. Ваня потом заболел белокровием и умер, он облучился в экспедиции в горах. И ещё она была осведомителем, обо мне докладывала. И всегда мне разорванные письма отдает, это, говорит, я по ошибке вскрыла. Вот писем долго нет и нет, а уже знаю, что вы писали. — Нина, почему же писем нет? — А ты пойди на почту спроси. Я пошла на почту, говорю: — — Почему ко мне письма не приходят? — Не знаем, не было. — Нет, должны быть. — А вы пойдите в такую-то комнату, спросите. Там внизу такое помещение. Я спрашиваю: — Почему ко мне письма не приходят? А он держит в руках письмо и говорит:   — Это ваше? Письмо от мамы, открытое. Я как закричу: — Отдайте сейчас все мои письма! Он открыл ящик, там валяются письма, все в разорванных конвертах. — Нате, возьмите! — и кинул пачку мне. Я потом ушла от неё, сняла комнату. Вещи [Джана: — А что я помню про то время? Мало, к сожалению. Я приехала летом в Кзыл-Орду просить свидания с матерью, жила у тети Нины. Казалось, что я не чувствовала тюрьмы и страха, но мне хотелось только одного — скорее уехать. Жизнь моя была ненормальная, но я и этого не чувствовала, так как другой не знала. Тюрьма сквозила как-то мимо меня. Наверное, так устроен молодой организм, защитные силы не дают глубоко проникнуть отрицательным эмоциям, а может быть, так кажется теперь, что-то все же проникало... Да, конечно, за всю жизнь проникало в конце концов, конечно, тут уж надо какой шкурой обладать! Но тогда я не воспринимала свою поездку как трагическую и важности своей миссии — передать вещи, пойти на свидание с арестованной матерью — тоже не ощущала. На днях я шла по Боевской вниз и услышала, как на другой стороне Женщина громко окликнула встречную:   — Женщина, скажите, где тут тюрьма? Я оглянулась, скажет ли? Да, встречная, пожилая в платочке, показывала — вот там. Что-то перевернулось во мне от её вопроса — я же жила тут рядом с тюрьмой этой в сорок третьем, может год, а может и больше, не помню сколько, сейчас кажется долго, но не чувствовала никакого отрицательного поля от тюрьмы, которая выходила в наш двор высокими стенами с колючей проволокой, зарешеченными окнами. Там людей вызывали на допросы, их мучило бессилие, тоска, физическая и душевная мука, а я бежала по этому двору, спала в комнате, которая была одна для Маруси, папы, Степы и меня. Я и квартиры не помню, помню дверь налево из квадратного коридора и квадратную светлую комнату. Ребенку дано не ощущать этого поля, от которого душа содрогнулась сейчас, так защищает нас природа. Вот и тогда. Я ехала туда в Кзыл-Орду один раз зимой, а потом вот летом на свидание, не думала, просто ехала — беседовала с парнишкой, ехавшим из армии, об этом я потом написала рассказ, но там нет ничего о матери. Помню немного квартиру тети Нины со светлой верандой, детей, Тамару и Гришу, за обеденным столом. Палящее солнце где-то за городом — купались ли мы там в арыках? ездили ли туда на огороды работать для тети Дины? На фотографии черная-пречерная, похожая на гречанку — такая была я? Про свидание помню, как я приходила к этой тюрьме. Красный кирпичный дом? Зеленое деревянное крыльцо? И все говорили — нет. Потом сказали, что разрешили свидание. С крыльца направо была большая, голая, сумрачная комната, стол, скамьи? Мы с мамой сидели за этим столом, кто-то сидел, смотрел в упор и слушал — напротив? И это все, что я помню? — А хозяйка? вещи? — спрашивала потом мама, — ты ходила туда? — Да, кажется, ходила. — Вещей не отдала? Какими незначащими казались мне тогда эти вещи, кому они нужны? И долгие годы потом морщилась я, когда речь в маминых воспоминаниях заходила о вещах, которые кто-то не отдал. Одеяло. Керосинка. Кастрюля. Подушка. Неужели они стоили того, чтобы их посылать из Кзыл-Орды в Енисейск? Помню, бродила по окраинам — домики, во дворах за оградой что-то странно звенит под ветром. Что это развешано на веревках? Это сохнут лягушки на веревках. А зимой, помню, по этим дворикам бегали полураздетые дети, выбегут, повозятся в снегу и опять в дом вбегают. Это дома корейцев, у них отопление — каны, теплый воздух под всем полом, поэтому дети часто болеют туберкулезом от резких перепадов тепла и холода. Зимняя, а скорее весенняя Кзыл-Орда, синие тени подтаявшего снега. Летом арыки на улицах, пыльная зелень деревьев, в тени которых сидят и стоят люди. Мама рассказывала про казашек, что они любили ходить в белых платьях, черная жакетка. Нравы простые — отойдет на обочину и присядет. Я ей говорю: "Ты что же это, отправляешь такие дела на виду у всех?" А она говорит: "А ты, когда ешь, прячешься?" "Нет". "А чего ж скрываться, когда то, что ты съел, из тебя выходит?" А я не понимала, даже прожив уже жизнь, что вещи бедного человека — часть его самого. И мучит тебя, что ты все части вместе не можешь собрать. И мучит тебя, что часть тебя где-то осталась. И если не соберешь, то кажется всю себя так и растеряешь]. ----------------------------- Примечание К рассказу 18 Снова тюрьма Вещи "Нравы простые — отойдет на обочину и присядет". Кочевник свободнее в выборе поведения, чем оседлый поселенец, потому что его жизнь подчиняется правилу: "при известном настоящем будущее не зависит от прошлого" (свойство марковских процессов). Поэтому кочевник не стесняется своего отброса, — этот отброс останется позади, он не будет накапливаться и отравлять его жизнь. То же можно сказать и об отношениях с людьми. И потому большинство нормальных людей боится кочевников. Оглавление   www.pseudology.org