Рассказы Джане 2 июля 1976 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Дома, в которых мы жили Дом в Баку [Джана: — В каждом из нас отражается история. На каждом своя: — на мне своя, на маме своя — но на бабушке моей, Виктории Борисовне, по-моему, большая часть всей нашей. Побывав в Баку, я спросила маму о её доме — где кто жил? И вдруг поняла, что из этого выливается вся бабушкина жизнь. Хотелось расспросить про бабушку, а получилось опять про всех нас. И не так это просто — расспросить, в этот раз мама не спала после рассказа ночь. Они жили, бабушка Виктория Борисовна, её муж Григорий Наумович, дети Оля и Таня, и прислуга, на втором этаже дома 4 по улице Офицерской, теперь Мусеви, снимали весь второй этаж. Хозяин жил внизу. Оля в 1917 году ушла отсюда к Большевикам. Григорий Наумович умер в двадцать втором году, заразившись черной Оспой. В двадцать седьмом году после того, как родилась Инна, Таня заболела, у неё оказалась саркома, и они с Инной и Викторией Борисовной поехали в Берлин. Сурен выхлопотал им разрешение на поездку и на лечение. Миша тоже был там, но не так долго. Он был архитектор и строил кооперативный дом в Баку, в котором одна квартира была предназначена для его семьи. Они жили в Берлине более года. Таня умерла там и на смертном одре завещала девочку матери, Виктории Борисовне. С двухлетней Инной, беленькой, кругленькой как пупсик девочкой, Виктория Борисовна и подавленный растерянный Миша вернулись в Баку. Это был двадцать восьмой год. Их ждала новая квартира, но Тани не стало, и Виктория Борисовна отказывалась переезжать. Инна должна была остаться с нею, так завещала Таня, а к Мише все время приставали, чтобы он или отказался от квартиры или переезжал — она уже более года стояла пустая. Миша был в отчаянии, умолял Викторию Борисовну. Она телеграммой вызвала Олю. Оля приехала. "Миша",— сказала она, "ну что же, мама должна лишиться своего крова? Ты женишься, приведешь жену, а мама останется без своего угла". Миша встал на колени, он плакал, умолял, целовал Виктории Борисовне руки.   Он клялся, что никогда не женится "Не клянись, Миша",— говорила Оля, "нельзя в этом клясться". Но он клялся снова и снова со слезами на глазах, что никогда не женится, что не сможет забыть Танечку, что у Виктории Борисовны будет своя комната, что она будет полной хозяйкой дома, что другой хозяйки не будет. Что было делать? она согласилась. Её квартиру они отдали и переехал в новую квартиру. Инне было два года. Их квартира была роскошной. Миша ведь проектировал её для себя. В ней было пять комнат, два туалета, ванная, кухня и огромная галерея. Одна комната, та, которая потом стала тети Вариной, тогда пустовала. Спустя некоторое время Миша спросил, не возражает ли Виктория Борисовна, чтобы он пустил квартирантов. Виктория Борисовна сказала, что не возражает, но когда те пришли, то сказали, что хотят не эту комнату, а ту, которая была её. Наверное, так они заранее с Мишей договорились. Виктория Борисовна сказала: "Пожалуйста, я перееду" и перешла в угловую комнату. В то время она ещё не была такой темной, как потом, когда под окнами разросся кипарис. Потом к Мише стала ходить Сусанна, она была художница. Ходила, ходила, и Миша сказал, что он хочет жениться. Виктория Борисовна написала обо всем этом Оле, просила забрать её, это слишком тяжело для неё смотреть, как место её дочери займет другая Женщина. Оля приехала с тем, чтобы забрать её вместе с Инной к себе. Оля говорила: "Помнишь, Миша, как ты клялся? я же говорила тебе тогда, не клянись". Но Миша опять стал умолять:  "Не уезжайте, Виктория Борисовна, не уезжайте, вы будете, как и прежде, полной хозяйкой".   И Виктория Борисовна осталась. Так и было, Сусанна была артистическая натура, она не вмешивалась в хозяйство. К Сусанне приходила её подруга, которая жила в этом же доме, ходила, ходила, и Сусанна — артистка! — ничего не замечала. И вот в один прекрасный день Миша меняет Сусанну на Веру Иосифовну, и она поселяется в средней комнате, в той, в которой раньше жили постояльцы. Виктории Борисовне не пришло в голову оформлять на себя лицевой счет, а Вера Иосифовна оформила]. Тетя Варя [Тетя Варя была монашенка. Она в пятнадцать лет овдовела, её мужа убили на гражданской войне. Она с такими же, как она, вдовами пошла именем Христовым из Камышина, своего родного города, в Благовещенск, где он был убит, отслужила молебен и постриглась в монахини. В двадцатые годы, при советской власти, монастырь закрыли, и она приехала в Баку к своему дяде, который был церковный староста. Мишин же отец входил в совет синагоги. И где-то на каком-то церковном собрании, оно было общее для всех религий, где церковному начальству давались какие-то инструкции, они разговорились. Мишин отец сказал, вот, дескать, какое у них несчастье, у сына умерла жена и осталась маленькая девочка без матери. А тот сказал, что к нему приехала племянница-монашка и вся истосковалась, бедная. Вот хорошо было бы её к ребенку пристроить, и было бы у неё кого любить в жизни. Вот так и появилась тетя Варя, и всю свою жизнь она Инне отдала. Виктория Борисовна с Инной и с тетей Варей каждое лето ездили в Москву — как жара наступит, так и ехали. Оля снимала им дачу, то в Серебряном Бору, то в каком-либо другом месте. Инна дружила со Степой и много помнит о довоенной жизни. Помнит двор на Короленко и Милу Катаеву, тогда Гольдштейн, очень красивая, говорит, была девочка, и всегда с бантом ходила. Помнит, как Алешка заболел и в бреду кричал: "Ой трамвай едет, ой меня Инка дерет, меня Джанка дерет!"] Олю забрали [А в тридцать седьмом году, когда всех вокруг брали, Оля отправила Алешу в Баку, к маме. Мария Ивановна как раз ехала к Вере и отвезла Алешу со словами: "Оля сказала, что висит на волоске и просит вас взять его". Виктория Борисовна собралась в тот же день. Оля очень удивилась, открыла дверь и увидела её. "Ты что приехала?" "А как же, ты же сказала, что дни сочтены, как же я могла не приехать?" И через три дня Олю забрали. Виктория Борисовна осталась в Москве. И так они менялись — то она, то тетя Варя. Одна в Москве, другая в Баку, потом наоборот. Когда наступила война, в Москве была тетя Варя. Она с Алешей поехала на свою родину в Камышин — в Баку проехать было нельзя. Потом их забрал оттуда по Волге знакомый тети Веры, достал для них пропуск. Тетя Варя почему-то оказалась выписанной из Баку, прописать её отказывались, и это могла сделать только тетя Вера. Она поставила условие, живи за это у меня год. А потом ещё, когда тетя Варя уходила, взяла у неё, сняла с неё, золотой крест. Алеша жил с Викторией Борисовной. Потом, когда стало мало еды, а у тети Веры все было, стал жить у неё. Джану отдали Тамаре и Любе, они поехали под Смоленск. Люба жила тогда у нас, она была студенткой МГУ, потом уехала с Миндыбаем, а в это время как раз, видимо, разошлась и приехала с годовалым Славиком снова в Москву, к Юрию. Они все поехали в Брянск, к Милиным родственникам, и там началась война. Поехали дальше, в деревню под Рославлем, где был дом и огромный сад у родителей Тамариного мужа. Падали бомбы. Старики ехать отказались. Под бомбежками грузились в эшелоны, ехали в эвакуацию. Есть было нечего, Люба разжевывала печенье и кашицей изо рта в рот кормила Славика. Степу Юрий отправил к Нине. Так все дети оказались у теток. В сорок третьем году Оля написала: "Юрий, война ещё не скоро кончится, собери детей". И Юрий, только что вышедший из тюрьмы, стал собирать детей. Степа сам через полгода сбежал от Нины, жил у Марусиной матери, Натальи Ипполитовны, в Лялином переулке. Юрий сделал ему пропуск и послал за Джаной. Степа привез её из деревни на станцию, втолкнул в переполненный поезд: — Не реви! Квартира в Москве была занята чужими людьми. Жили в доме от завода на Матросской тишине. Там в одной комнате жили Юрий, Степа и Маруся с маленькой только что родившейся дочкой. Маруся бывала и до войны. Дети помнили её с тех давних довоенных времен, когда они ходили с отцом на лыжах. В сорок первом, когда Юрия сетовали, она ходила в тюрьму и поддерживала связь между всеми]. Дом на Короленко Потом постепенно удалось вернуться в свою квартиру на Короленко. В ной комнате ещё долго жили соседи, с большим трудом удалось добиться, чтоб они выехали куда-то, куда им давали, но они не хотели идти. Их перевозили. Стены комнаты, из которой они уехали, были сплошь покрыты детскими каракулями. В маленькой комнате Джана с друзьями Ниной и Васей, устроили елку — Новый Год. Это была их первая компания, потому что никаких дней рождений или детских утренников им не делали. Они договорились не есть бублики, которые давали в школе, собирали их по штуке, потом половину продали и купили там же на базаре ещё чего-то. Они прятались в чулан от Алеши, а он упрямо забирался туда за ними, чтобы послушать, о чем они говорят. Алеша вырос с тетей Варей, она любила его безоглядно. Уже бывало в Москве в последние военные голодные годы она шепчет: "Алешенька, сыночек мой, пойди на кухню, там папа кушает, может тебе что-нибудь даст". Когда в первый раз отменили светомаскировку и с окон сняли синюю бумагу и одеяла, стало неуютно, обнаженно и незащищенно. Дети, не выросшие вместе, ссорились. Все были вспыльчивы до потери знания, так что Джана однажды кинула в Алешу утюг, он разбил окно, Джана и Алеша дразнили Стёпу, он бил их, они плакали. Тетя Варя разнимала, уводила Алешу, утешала. Маруся не вмешивалась, иногда посмеивалась — у Жанетика опять кровать мокрая. Юрий пропадал на заводе.] Оля и Сталин , рассказ Алеши Гадалка маме предсказала судьбу, что она проживет очень долго и что будет у неё три тюрьмы, три мужа и трое детей. Гадала она по руке и нагадала глупость. Они с Суреном смеялись. Никаких не трое детей будет, а будет много детей, пять-шесть, как принято на Кавказе. Тут они смеялись, а как эти гадания мама по жизни комментировала? Первая тюрьма — турецкая; вторая тюрьма — тридцать седьмой год; третья, как мама говорила, это самая страшная — сорок девятый год. Она говорила, что второй арест она перенесла хуже, чем первый. Первый она ещё не знала, что такое тюрьма и что будет. А вторая тюрьма, она уже представляла, куда попадет. А я когда после ареста мамы вернулся в Москву, то потом мне рассказывали Стёпа и папа, что я часто забирался в платяной шкаф и прятался там. Когда меня спрашивали, что я там делаю, я говорил "Здесь мамой пахнет". Мне это рассказывали, что я забирался в платяной шкаф и отвечал — там мамой пахнет... Там висели её платья и кофточки. Вот такое собачье немножко поведение. И ещё в Камышине мне запомнился один эпизод. Меня обычно клали в десять-одиннадцать спать, но я старался не заснуть, а в двенадцать ноль-ноль послушать, в то время передавали Красную площадь и звон часов на Красной площади. После того, как я послушаю, представлю себе Красную площадь, я уже смело засыпал. Нет, не умный. Это же всё животное чутьё — звуки, запахи. Шум автомашин и звон курантов, двенадцать ударов. В сорок седьмом году, когда мама приехала в Москву, Анастас Иванович Микоян попробовал замолвить за неё словечко у Сталина . После одного из заседаний Политбюро, в перерыве, когда возникла пауза, Микоян обратился к Сталину и говорит: "Иосиф Виссарионович, в Москву вернулась Шатуновская Ольга, я её знаю по Баку, у неё трое маленьких детей, пусть уж живет в Москве". Сталин на какую-то минуту замешкался, посмотрел на Берия и на Микояна и сказал: "А вот от Лаврентия Павловича поступили данные, что у Шатуновской контакт с английской и американской разведкой". Микоян побледнел, это что значит? Что он хлопочет за англо-американскую шпионку! В то время, когда его сын сидел, это было грозное предупреждение. Надо знать эпоху сорок седьмого года, чтобы представить, насколько эта реплика Сталина была смертельно грозной для Микояна. Сталин очень хорошо её знал, — когда Микоян спрашивал, — он знал и смертельно ненавидел — она была личным секретарем Шаумяна, его врага, который сказал, что он агент Охранки". Возвращение с Колымы В сорок пятом мой срок истек, но выехать никому не разрешали. Потом вам сказали, что Анастас Микоян смог добиться у Сталина для меня разрешения на выезд. Юрий в письме к Виктории Борисовне написал, что просит её помочь говорить Марусю уехать в комнату, которую он достал для неё. Виктория Борисовна приехала. "Как же я могу сделать, чтобы её не было, если вы не можете?" Юрий поехал встречать поезд в Александров. Поезд был – теплушки. Номера у него не было, он шел кое-как, в Александрове встал где-то на запасных путях. И он, приехав в Александров, провел там вечер с Сергеем Борисовым, поезда они не нашли. Я приехала в Москву, позвонила с вокзала, Алеша, ты и Настя поехали меня встречать. У Виктории Борисовны не действовала нога, она была парализована, наверное, от недоедания. — Ты помнишь, как вы меня встречали? — Помню, но плохо. — Что же ты ничего не помнишь? Ведь ты уже большая была! — Не знаю. [Джана: — Не знаю, говорю я. А про себя думаю, что, наверное, вся эта моя жизнь без матери и война отбили у меня память. Очень мало я помню и все как-то обрывками. Из той встречи помню только одно: — слякоть, мы стоим в начале перрона на Ярославском вокзале, везде узлы и чемоданы, и худая незнакомая Женщина в темном пальто — наша мать. Тот день просвечивает мне как сквозь туман. Я восстанавливаю его только с маминых слов]. Оля вошла в свой дом Настя увидела меня издали и сказала вам: "Бегите, вон ваша мать". Без Насти вы бы меня не узнали. Я вошла в свой дом, мама сказала "Оличка!" и тут же увела меня в ванную под предлогом мыться с дороги, и стала меня готовить к тому, что есть Маруся. Она рассказывала издалека, дескать, у Юрия была Женщина. Я сказала, ну что ж, восемь лет большой срок. И что у неё дочка от него, и что она жила здесь, и что Юрий приготовил ей комнату. И только потом — что она здесь, сейчас. Здесь, в этой квартире, сейчас? Я пошла к ней. Маруся лежала. Я сказала: "Здравствуйте!" Маруся не встала, она лежала и кричала: "Все равно, он к вам не вернется, он с вами жить не будет, все равно он будет жить со мной!" Я вышла из комнаты. Квартиру стали заполнять люди. Все узнавали, что я вернулась, приходили, приносили, кто что. Пришли соседи: — Злотниковы, тетя Паня, тетя Дуся. Потом приехала Ляля, и стали приезжать друзья: — Маруся Сарвилина, Миша и Женя Лифшиц. Саня и Циля были на даче, они прислали вместо себя Мару. Все набились на кухне. Приехал Юрий, сказал: — Ну ты, наверное, уже знаешь. Я поехал тебя встречать, чтобы предупредить, но мы разминулись, не удалось мне... — Да, я знаю. И вдруг ты закричала, я не знала, что случилось, только вижу, Маруся тебя утихомиривает, выталкивает из кухни. "Тише, тише!" говорит. А ты плачешь: "Не хочу, чтобы он ходил к ней, пусть не ходит". Оказывается, Юрий пошел её утешать, а ты говоришь: "Не надо, не ходи". Потом Маруся всю ночь пугала его самоубийством, то из окна хотела выброситься, то на пруд топиться в Сокольники бежала, бросила его все документы в пруд. Утром Юрий пришел в комнату и сказал, что Маруся просит отдать ей четыре метра байки. Я говорю: — Как же, ты ведь их дал Джане, она же будет обижаться. А мама сказала:   — Ах, Оличка, о чем ты говоришь? — и отдала эту байку, — И двести рублей, которые он дал на твою встречу, он тоже взял и ей отдал, мы теперь без денег будем. Вечером Юрий сидит за столом, голову подпер руками. — Что ты, Юрий? А он говорит с таким отчаянием:   — Маруся самоубийством может покончить, и я боюсь, что... Рассказал, как той ночью она из окна выбрасывалась, в пруду топилась. — Как ты думаешь, что делать? — Успокойся, Юрий, ничего этого не будет, она не покончит. Он так поднял голову и говорит:   — Да? Ты вправду так думаешь? А почему? Я усмехнулась и говорю:   — Человек, который хочет покончить самоубийством, не станет у ребенка последнюю тряпку отнимать, а она о тряпке думает. И вот что — если она тебе так дорога, ты лучше иди к ней, все равно наша любовь кончилась, зачем нам быть с тобой. Будь с ней. Потом она нас отравить хотела. Мы с мамой входили на кухню, а она сыплет купорос в нашу кастрюльку. "Маруся, что вы делаете?" А она как схватит кастрюльку, и сразу вылила в уборную, и ушла к себе в комнату. Когда Юрий пришел, мы стали говорить ему, а она его уже подготовила, что они, дескать, будут наговаривать на меня, и он говорит: — Да нет, ну что вы выдумываете? — Как же выдумываем, она же вылила весь бульон в уборную!? Вот тогда я и поняла окончательно все, раз он её защищает, раз он ей верит. И говорю:   — Юрий, знаешь, давай не будем больше ни о чем говорить Я ничего от тебя не хочу. Не защищай её. Иди, живи с ней, она тебе нужна, вот и живи с ней. Я все равно с тобой жить не буду, ничего между нами нет, любовь кончилась, я сама с детьми буду, а ты будь с ней. И не говори больше мне ничего, что она это от любви все делает, что она тебя любит, иди, живи с ней, а от меня отстань, пожалуйста. [Джана: — Я иногда пытаюсь теперь сказать, что мало чего с кем не бывает, и что, может быть, бабушке тогда показалось про этот купорос? Но мама когда кричит как раненый зверь — ты не помнишь? конечно! она и так всем говорит, что ты её больше матери любишь, Густа рассказывала. И тогда так много ещё нужно времени, чтобы её утешить, успокоить. Десятый класс я жила с мамой. Но в школьных воспоминаниях мамы нет, нет её нигде, ни около моих подруг, ни около моих занятий. Помню, что решила сдать на серебряную медаль, как три ночи и три дня учила физику и не смогла отвечать, разрыдавшись на экзамене. И ушла, думая, что все, провалила. А когда вернулась к школе, то девочки сказали, что тебе поставили четыре. Почему мамы нет около?] Участковый Мне нельзя было жить дома. Приходил участковый, взял подписку — в двадцать четыре часа выехать. Разрешалось жить не ближе ста километров от Москвы, я была прописана в Александрове. Участкового угостили, Юрий выпил с ним, и он говорит: — Да разве это я? Разве мы не знали, что она приехала? Ну знаем, мать приехала к детям, смотрим вот так, — он поднял пальцы к глазам, — но кто-то на вас доносит. Поступил донос, мы обязаны реагировать. Участковому дали сто рублей, он порвал подписку. И потом каждый месяц он приходил, платили ему сто рублей, а потом однажды он пришел и говорит, что теперь донос пришел из московского отделения милиции, и что пишет бывшая жена вашего мужа, и если она не перестанет писать, то я ничего не смогу больше сделать. А она уже написала донос, что у меня здесь контрреволюционная организация, что собираются ссыльные и друзья. Дора, соседка, тоже сказала как-то:   — Пусть к тебе там много народу не ходит, я — осведомитель, и должна сообщать о них, но ты меня не бойся, я тебе зла не сделаю, ты бойся Марию, она что хочешь на тебя напишет. Юрий пригрозил, что не станет жить с ней, и тогда она не отправила свои донос. Он предлагал, что мы уедем в Рубцовск, и получил уже назначение главным инженером. Пришел с ним и сказал:   — Вот давай поедем туда. Помоги мне отстать от неё. Я посмотрела на него и сказала:   — Нет, если ты сам не можешь, я тебе не помогу. Ты под её властью, и там тоже не освободишься. Зачем я туда с тобой поеду, я тебя не люблю, дети мои здесь, зачем я поеду... Нет, не поеду. Наверное, тогда он сдал назначение. Дети — Помнишь, когда я приехала, на тебе были мальчиковые ботинки, и я тебе отдала мои черные прюнелевые туфли? — Помню. Я сразу попала в них в грязь и дождь. — Ты хотела после школы пойти на геологоразведочный, мы с Юрием тебя отговорили. Потом на исторический, ты думала, что всюду возьмут с твоей серебряной медалью. Мы сказали, кто тебе даст историей заниматься? Нужен диплом, технический, чтобы всегда кусок хлеба был! И ты пошла тогда на курсы кройки и шитья. А на следующий год летом подала документы в МАИ на радиотехнический, радиолокация тебе понравилась, и уехала в Ленинград к тете Тамаре. Когда я пришла в приемную комиссию, они говорят: "Нет, не можем взять её". А ты сказала перед отъездом, что можно ещё в МЭИ на такой факультет. Я пошла туда, но и там не берут. Тогда я пошла к председателю, и он мне говорит: "Ей бы я не сказал, но вам скажу — мы не можем её взять. Из-за вас. Это не я придумал, это там вверху крутят, и даже если бы я взял, то потом ей все равно не пришлось бы работать по специальности". Владилена, дочь Сурена, не написала в анкете про отца и кончила МАИ, но потом ей пришлось вместо самолетостроения работать в управлении мер и весов. Председатель комиссии так и утешал меня: "У нас есть только три факультета, на которые я могу её принять: — тепловозостроение, электростанции и электромеханический, пусть идет на них, может быть потом все равно она переменит специальность". На электромеханическом была Юрия специальность, автотракторное машиностроение, и ты пошла на неё. [Потом оказалось, что туда брали Евреев, или детей врагов народа, или футболистов]. — Помнишь платье зеленое, шерстяное, его тебе уже после моего отъезда сшила Дуничка? Она жила в переулке около Чистых прудов, вы ходили к чей с бабушкой — ведь она была женой бабушкиного брата, Яши Лифшица. — Помню, мам, знаешь, как Дуничка кроила? Меня на курсах учили, учили, вымерять, высчитывать, конструировать, а она взглянет на меня и ведет прямо по материалу ножницами. Когда я уехала, Маруся вернулась в маленькую комнату. Мама осталась с вами, ты жила с ней в большой комнате. Перед моим приездом Юрий освободил балконную комнату. Когда Маруся спрашивала его, почему она с маленьким ребенком и с ним должны жить в маленькой комнате, а Джана одна живет в большой, он отвечал ей — это Олина комната. Маме было тяжело с вами, она любила Инну, Инна была для неё всем, но она жила с вами, долг выполняла. После моего отъезда вы с мамой подрабатывали корректурами, тебе давали стипендию, и у мамы были ещё старые запасы, вы на них жили. Алеша жил с Юрием, а Степа питался отдельно. Это случилось ещё при мне, он все не хотел работать. Куда ни пойдет, не берут, говорит. И опять — не взяли. А сам связался с какими-то торгашами. Юрий договорился, что его возьмут на Геофизику, это завод у вас такой на Стромынке. Но он и оттуда пришел и говорит — не взяли. Тогда я очень рассердилась и сказала: "Ну вот что, тогда я не буду тебя кормить, питайся как хочешь сам". До этого он учился в МАИ. Но несколько раз его уже выгоняли. Когда я пошла туда последний раз, декан сказал, что нечего вам ходить, он все равно не будет учиться, мой вам совет — выгоните вы его из дому. И тогда он стал питаться отдельно. Потом на Геофизике он получил рабочую карточку и хорошо стал зарабатывать, оказалось, что он хорошо справляется со специальностью слесаря-лекальщика, но денег мне не давал. Правда, как-то в булочную привезли муку по коммерческим ценам, и вы пристали, ты и Алеша, — очень хочется, спеки что-нибудь — а у меня нет совсем денег. Должна уже была быть денежная реформа, и нигде в издательствах внешним сотрудникам денег не выдавали. Я пошла к Степе и попросила у него взаймы — дети, говорю, просят муки купить. Он дал. Потом после моего отъезда он женился, привел Галю. Жили они в средней комнате за занавеской, и Алеша жил в той же комнате. А потом он женился на Римме и родилась Оличка. Отъезд в Среднюю Азию В Баку от турок прятались в трубы, а в Москве от арестов в склепах на кладбище. Однажды я пришла домой на Короленко. Звонит телефон. Кто это? Оленька, то да се — стал говорить всякие глупости, и я поняла, что меня выследили. Сказала маме, что пойду к Еве, и сразу ушла. И тут же позвонили в дверь. Мама открыла. "Здесь живет Шатуновская?" "Да". "Где она?" "Это я. "А Ольга Шатуновская, где она?" "Её нет дома". "Я её подожду". Сел и стал сидеть. А я сижу у Наумовых, и вдруг приходит мама. — Ты зачем пришла? — Оля, ты не возвращайся, там тебя ждут. — Зачем же ты пришла, они сейчас сюда придут! — А я взяла помойное ведро, будто пошла на помойку. Ева говорит: — Ольга, у меня тоже дети. Я недавно приняла кафедру. Долго ты не можешь здесь быть. Звонили, наверное, с автомата около дома. Тот по телефону как-то так начал сюсюкать — что ты, не узнаешь? — из моих знакомых никто так не говорил. И ещё он допустил профессиональную ошибку:   — Ну что ей сказать? — трубку не закрыл, и вроде с кем-то советуется. В тот раз они меня не поймали. Я выбежала в одной блузе. Ушла через двор, а они зашли с улицы. Осенью сорок восьмого стало известно, что вышел указ — всех освобожденных политических брать снова. Лева Шаумян пошел к Анастасу, а он просил у Сталина за Шатуновскую. Нет, ничего не удалось. Лева передал это мне и сказал, что Анастас советует уехать куда-нибудь, спрятаться тихонько, может быть, не заметят, может, обойдется. К тому времени в издательствах уже почти не давали работать. В Речиздате я сидела как-то в коридоре, вдруг пришла одна знакомая по МОГЭС'у и всматривается в меня. Потом редактор говорит: "Она сказала — что же это вы, врагам народа работу даете? это же Шатуновская там сидит!" Он был хороший человек, Чагин, он стал давать работу на другую фамилию и сказал "Ты сама не приходи". Тогда стала ты ходить, и Алеша. Помнишь угловое большое здание на площади Ногина? Но потом и через них перестали посылать работу. И только в "Авторских Правах" Зинаида Александровна продолжала давать работу на мое имя, и ещё после моего отъезда, года два, вам давали, и вы делали с бабушкой и на это жили. Я уехала в Кзыл-Орду и сперва жила у Нины, а потом сняла комнату. Ты приезжала, помогала меня перевозить. Вместе с Вадимом Павловичем. Была зима, ты приехала тогда на зимние каникулы. А летом ты приехала просить со мной свидания, я была уже в тюрьме. Вот ты упрекаешь, что же ты не поехала с папой? Он так старался, доставал то назначение! Вот и получилось к лучшему. А представь, мы бы уехали, меня арестовали, и он бы остался там в Рубцовске, а вы здесь. Нет, так уж он хоть остался с вами. После отъезда Оли [Джана: — Мама часто говорила "ты помнишь?" и рассказывала истории, как было, когда мы были маленькие: "... перед твоим рождением на Сретенке давали швейные машинки — они были те же, что Зингер, но назывались Моссельпром — я встала в очередь и стала стоять. А меня пожалели, сказали — ну что ты тут стоишь с таким животом — и пустили без очереди". "... один раз пришла Маруся Сарвилина и принесла большой арбуз. Все на него набросились, стали резать и есть. Маруся говорит — тебе же рожать, тебе нельзя, Оля! Маруся пришла со своей Олей, ей уже год был, и я ей завидовала, когда ещё у меня такая вырастет!.". "… я вошла с тобой в переполненный трамвай, ты была у меня на руках и тебе не понравилось, что много людей — ты стала кричать и толкать всех ногами, так что пришлось из трамвая выйти". "... а потом ты взяла в привычку бросаться на пол и бить ногами. Это ты от Тани переняла. Тамара приехала с ней из Ленинграда и она, чуть что, бросалась на пол и колотила ногами. Тамара давала ей конфетки. Но я не стала, как Тамара, обращать много внимания, выйду из комнаты, будто ничего не замечаю. Ты придешь, прижмешься, а я говорю: — ну что ты пришла, пойди, там ещё полежи — ты и перестала так делать". Мама как бы погружалась в этих рассказах в тот мир, плавного перехода к которому не было, и все спрашивала — ты помнишь? Да, — например, угол желтого дома, около которого мне так не хочется отпускать мамину руку — детский сад? — "Нет, это на Балканском, где мы раньше жили". — Но это же было до моих двух лет?! Или белая дверь крыльца, на котором я играю, открывается и разбивает куклу, привезенную мне мамой. — "Это в колонии". — Помнишь, над вашими кроватками висела моя карточка? Да, помнила, она всегда была у нас перед глазами. И тогда, перед войной, мы ещё часто думали, засыпая, как это было. И как это будет — когда все вернется снова. Но жизнь уводила нас от этой карточки, мы расставались и встречались, и не нравились друг другу, потому что не было человека, который любил бы нас всех вместе. Да, помнили. Но говорить про это не хотелось, потому что теперь мы знали: — та нежная, желанная мама с фотографии к нам уже никогда не придет. Мама уехала. Бабушка Виктория Борисовна осталась с нами. Ах как, наверное, нелегко ей это было. Пусть я заботилась — бабушка, что вам дать? Пусть я отказывалась — нет, нет, я не хочу масла, да я уже Виктория Борисовна помазала, ешьте, бабушка, не жалейте. Пусть я прибегала из института и захлебываясь все рассказывала ей. Все равно, Инка, ласковая Инка, была ей дороже. Как я удивилась потом, в 54-ом году, когда была у них в Баку: "Бунчик",— говорила Инка лежа в постели, "принеси мне воды". Принести? ей? воды?! И бабушка несла. Бабушка! которую я по десять раз в день спрашивала, не принести ли ей чего-нибудь. И все же она уехала от нас из Москвы в Баку. Но это потом. Помнится, меня приодели за эти два года с мамой. Сделали из папиного для меня неплохое пальтишко, я его любила и ходила в нём осенью и весной и зимой. Из бежевого коверкота на желтой подкладке — за него-то и Борька, может, влюбился. Как, говорил, подойдешь, крутанешь, желтое что-то сверкнет, огонь полыхнет, и нет тебя... убежала уже. У нас в институте устраивались моральные собрания, выступали с бичеваниями, например, разложившегося комсорга — целовался. К ленинской годовщине я тоже выступала и говорила, как я люблю Ленина. А то, бывало, спорила с Ильей Вевюрко, почему он не занимается общественной работой. Илья был на фронте и повторял всегда — хоть бы успеть доучиться до новой войны. А на третьем курсе меня саму, за отказ дальше заниматься спортом, разбирали на собраниях и исключали из Комсомола. И мой друг Саша Бусыгин говорил — да, она оторвалась от коллектива, а потом сел ко мне и гладил мою руку, когда я плакала. Как потом оказалось, исключали не за спорт. Юрия после отъезда мамы стали беспрерывно таскать в МГБ — держали по несколько дней, спрашивали, где она. Он говорил — не знаю. Помнится, что это было ужасно. Мы знали, что он опять ТАМ, и в доме стояло тихое страшное ожидание. Он приходил опустошенный — это был не он, страшно и сейчас вспомнить все это. Бабушка выходила к нему, они шли к бабушке в комнату, и говорили там... Тогда он и стал сильно пить. Не было вечера, чтоб не пил. Они, говорит мама, все же заставили его подписать, что он будет осведомителем. Тогда он раззнакомился со всеми нашими друзьями. Вот после чего никто из них не стал бывать в нашем доме, и вы не стали бывать у них. И осталась только работа. И все. Домой он приходил поздно, нас почти не видел. В это время он начал преподавать и поздно ночью сидел над книгами и тетрадями: — математика, физика, электротехника, механика. Выводил формулы, составлял конспекты лекций. Мне было его жалко, Маруся чего-то все ругалась с ним, грозилась, что вот брал с завода спирт и какие-то приборы, не пускала к себе, не разговаривала месяцами. Но мы с бабушкой старались, мы обе словно договорились — худой мир лучше доброй ссоры]. Виктория Борисовна снова в Баку В пятьдесят первом Виктория Борисовна уехала в Баку, теперь уже казалось насовсем. За ней приехали Инна и Шурик. Они поженились, а в это время Мишу посадили за злоупотребления на строительстве — он оформил кого-то не по той должности, по которой они работали. Когда его выпустили из тюрьмы, то оказалось, что его кабинет занят и Мише сказали, чтобы он жил в той же комнате, где Вера Иосифовна. Человек пришел из тюрьмы, и его собственная дочь не впускает в собственную квартиру. Миша был так возмущен, что не стал даже раздеваться и ушел из дому. Он жил у Зямы, и об этой истории я узнала от Женщины, приехавшей из Баку в Енисейск к своему мужу. Она написала огромное письмо на восьми страницах Инне, как-то пыталась объяснить ей, чтобы она поняла, что она сделала. Инна сказала, что не получила этого письма. И тогда они приехали за Викторией Борисовной, чтобы уладить все это. У Виктории Борисовны теперь уже не было своей комнаты, ей выгородили часть галереи. Миша вскоре умер. Вера Иосифовна сменяла свою комнату так, чтобы съехаться с сыном. У сына таким образом образовалась двухкомнатная квартира. В средней комнате стали жить чужие люди, а Вера Иосифовна пришла обратно, чтобы нянчить Тату. Виктории Борисовне опять приходилось считаться с чужой Женщиной, и Инна ею командовала — Веру Иосифовну Инна называла — "мама". А тетя Варя уехала к племяннице в Камышин, она заболела воспалением легких и сказала, что хочет умереть в монастыре. В монастыре том жить нельзя было, но она каждый день туда ходила. Когда тетя Варя умерла, Инну никто не известил. Инна говорит, из-за того, что племянница не хотела делить наследство с другой, бакинской, а может, тетя Варя на неё сильно обижалась к тому времени, потому что она стала стара, а Инна не дала ей покоя. У той сердечный приступ, а она несет ей маленькую Татку. [Джана: — В пятьдесят четвертом году, когда я была в Баку летом, они ещё жили там же, а позже сменяли на другую в соседнем подъезде. Старая квартира стала к тому времени благодаря Вере Иосифовне коммунальной, и они переехали в меньшую, но отдельную. И это тогда при переезде они оставили на балконе всю энциклопедию Брокгауза и Ефрона, что часто поминала им мама. Мама приехала за бабушкой сразу после освобождения в 54-ом, осенью, но бабушка не могла поехать с ней. Она болела и приехала в Москву позже. Теперь уже она приехала сюда насовсем и даже привезла диванчик, столик — остатки той мебели, которая была ещё в мамином детстве. Мы с мамой разминулись. Мама приехала в Москву — я вела туристскую группу по маршруту Архыз-Рица. И было странное совпадение с маминой ситуацией в Калинине, я была инструктором и пересиливала себя — во мне уже рос Андрюшка. Но теперь видно, что тени маминой судьбы то и дело ложатся на дорогу — не только мою, но и моих сыновей. На внуках, наверное, кривая последействия уже затухнет]. Второе возвращение Когда я освободилась в пятьдесят четвертом году, Хрущёв позвал меня работать и спросил, есть ли у тебя, где жить? Я сказала, что в моей старой квартире живет муж со своей семьей. Они стали давать мне квартиру на Бережковской набережной. Я сказала: "Юрий, все годы, что я была на Колыме, я думала об этой квартире, она была для меня символом моего оставленного домашнего очага, к которому я вернусь, я бы хотела остаться здесь". Мария сперва согласилась, а потом отказалась, потому что далеко ездить на Электрозавод. Мы пошли к помощнику Хрущёва, Лебедеву, просить поближе к Электрозаводу, а тот как стал кричать на Юрия: "Не согласны? Мы дадим вам одну комнату, и идите в неё со своей семьей!" Ну мы видим, раз так уж: "Ладно, ладно", говорим. Они переехали — Юрий с Марией и Наташей, и Степан с Риммой и Оличкой. Я хотела, чтобы Юрий взял Любу, чтобы она приехала из Ленинграда, где у неё были неприятности с работой и ведомственным жильем. Видимо, уже тогда началась у неё та болезнь, которая потом все прогрессировала, — мания преследования. Но Люба сделала ошибку, не приехала сразу, и они успели привыкнуть к той комнате. Поэтому, когда Люба приехала и заняла комнату, Мария, да и Юрий, хотя он сам вызывал сестру, начали к ней плохо относиться. Потом я выхлопотала Любе комнату в Останкино. Степа с Риммой сменялись вместе с Римминой матерью, которой дали квартиру "за сломом". [Джана: — Летом пятьдесят пятого маме давали дачу в Быково, там жила тетя Варя с Тэтой, а летом пятьдесят шестого года я ездила искать дачу по ленинградской дороге, где домики стояли в березовой роще. Потом остановились на даче в Заречье, её помог найти Алексей Ильич Кузнецов, он все знал. И мама стала там жить и зимой и летом. Мы уже переехали с Андрюшей туда, а мама с бабушкой хотели переезжать, и тут на лестнице у мамы случился инфаркт — она упала, её занесли к Злотниковым, потом приехала скорая помощь, на простыне перенесли выше этажом — к себе. Бабушка тоже свалилась. Шура, наша домработница, которую нашла тетя Ляля, ухаживала за ними обоими. Только к концу лета они переехали на Дачу и остались там жить. Бабушка так и не поправилась, иногда ей было лучше и она ходила, но больше все сидела в кресле на веранде. А в феврале 57-го года она умерла в больнице на Грановского. Мы с Борисом все не ладили. Я то жила дома, то на даче. Поступила в литературный институт, но потом ушла. И учили — в семинаре Бедного — по стандартам, и от мамы тяжело было зависеть, и места своего в жизни не чувствовала. Весной 57-го пошла работать по автоматическим схемам правления в геофизической разведке. Знакомый уговорил — тут тебе будут и радиолокация и путешествия. И я уехала в Осташево. На следующую весну поехала в Байрам-Али. Это был 58-ой год. Потом Салехард, разведка в тундре. Алеша в это время был в армии, Борис жил на Короленко. Когда я приехала с Севера, он уже привык к свободе, мы с ним вроде мирились, потом опять расходились, и так продолжалось, пока в шестидесятом году я не сказала ему, что у меня живет больной товарищ. После этого он не стал больше звонить, а Георг так и остался со мной, хотя и много ночей я все ещё плакала, не понимая себя]. Как Джану исключили [Джана: — Борис учился с нами в институте только один год. Он был из семьи спецпереселенцев, и в пятидесятом его отправили из общежития опять в Сибирь, на этот раз этапом по тюремным пересылкам. Летом 1952-го я навещала маму и его в их ссылках — Борис тогда был на кирпичном заводе в Покровске под Якутском, а мама в Енисейске. Зимой пятьдесят второго — пятьдесят третьего меня за пропуски занятий исключили из института. Я пришла к секретарю комитета Комсомола. Он, как и я, был лыжником нашей институтской команды, и я говорю ему: "Как же так, Лева, я ведь вела группу по лыжному маршруту как общественный инструктор! И из-за этого на три дня опоздала!" А он достал какую-то зеленую бумагу и говорит: "Это ты писала?" И вдруг я узнала эту бумагу, это была анкета, которую меня вынудили заполнить в тех местах летом. "И никуда больше не ходи! И ни с кем не говори". И я не стала ни с кем про это говорить. И постаралась выкинуть из памяти эту зеленую бумажку. И стала искать работу. А наши студенты, которые проходили практику на заводе, узнав однажды, что их руководитель — мой папа, спросили его вежливо, как, дескать, Джана? "А что с Джаной?" — так он узнал, что я исключена. Папа вечером пришел домой, с порога закричал на нас страшно, и выгнал всех моих друзей из дома. А мне было его жалко, что он так расстраивается. Мы так с ним никогда об этом и не говорили. Последние годы папа жил на даче в Дудкино и ездил оттуда на работу. Он был в это время главный технолог завода и, кроме того, преподавал. Соединить их жизни — его и мамину — не удалось. Папа умер в 1963 году. На совещании у директора был спор, он хотел горячо высказаться, жестикулируя взмахнул рукой — но слов никто не услышал. У него парализовало речь. Наступил инсульт. Через пять дней он умер в больнице. Его хоронил весь завод. Море людей, и всюду красные флаги]. ---------------------------- Примечание К рассказу 17 Дома, в которых мы жили Отъезд в Среднюю Азию Из архива Ольги Шатуновской: — Неоконченная карандашная записка. "Дорогой Анастас, напоминаю тебе снова о себе потому, что мое неустройство буквально каждый день, в связи с усилившимся паспортным режимом в Москве, грозит мне катастрофой. В результате моего длительного отсутствия у бывшего мужа теперь другая семья. С трудом мне удается содержать своих детей и мать заработками корректора. Уехать в провинцию и взять их с собой мне некуда и не смогу их там прокормить. Уехать одной — значит бросить их на произвол судьбы. Анастас, помоги мне избавиться, наконец, от этих многолетних и незаслуженных страданий". Виктория Борисовна снова в Баку Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Для Оли книги — это богатство, которое накапливают всю жизнь и с которым никогда не расстаются, особенно если это такая сокровищница знаний, как Брокгауз и Ефрон. Для человека практичного мысли авторов дореволюционной энциклопедии являются устарелыми и опасными. В обозримом будущем их нельзя будет применить; за знакомство с ними ничего не стоит пострадать. Кроме того, они мешают своевременно менять взгляды в соответствии с требованиями текущего момента. Оглавление   www.pseudology.org