Рассказано Джане 30.01.1981, 25-27.10.1981, 30.09.1983, Андрею 23.01.1985 и Н.И.Старкову, 1989 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Москва Москва   В 1929-ом году меня вызвали из Баку в Москву учиться на курсах марксизма-ленинизма. По окончании дали путевку, парторгом ЦК в политотдел Московско-Казанской железной дороги. Я, конечно, была вне себя — оставаться в серой холодной Москве, в этом климате. Было постановление ЦК. Сказали, что надо зайти представиться в МК, так как большая часть дороги проходит по Московской области. Московская область была тогда огромная, она включала и Тулу и Калугу — всего сто сорок четыре района. Я зашла в МК, спрашивают: — Не хотите ли у нас остаться? Я отвечаю: — Нет, железную дорогу я знаю, я работала секретарем железнодорожного райкома партии в Баку. В аппарате я работать не хочу. Отделом руководящих работников заведовал тогда Михаил Каценеленбоген. И представь себе, они все переиграли. Пошли к Кагановичу, Каганович был тогда и секретарем ЦК и секретарем МК. — А! Я её знаю, — сказал он. Каганович знал меня по Брянску. Он приезжал на актив и на губернскую конференцию, а я там выступала. Он и сам со мной говорил. Так они все переиграли. Короленко. Мария Ивановна Сперва почти два года мы жили на Балканском переулке в общежитии курсов марксизма. Когда мы въехали в квартиру на Короленко в тридцать первом году, Джана только родилась, там текло со всех стен, мы подставили тазы. Степа заболел воспалением легких. Мы с Настей, твоей няней, ставили керосинки около стен. Тогда было закончено только это крыло дома, выходившее на улицу, а весь остальной дом ещё только строился. Но я согласилась сразу. Мы выплачивали деньги, это был тогда кооператив. А потом квартиру передали ЖЭКу и нам вернули деньги, но это уже были не те деньги — бумажки. Жили на мою зарплату. Юрий получал мало денег, сперва он учился в МВТУ, а потом пошел работать мастером. Его ставили начальником цеха, но он говорил, как я могу командовать рабочими, если я не знаю их работу? И только после того, как он год проработал на всех рабочих местах, стал начальником цеха, а впоследствии главным механиком, главным технологом, главным инженером завода. Мы ничего в квартиру не покупали, он сам все делал. Мама привезла и Баку два шкафа, ковер, кровать. Остальное Юрий сам сделал. Вскакивал рано утром, ещё так хочется спать. Куда ты, поспи! Нет, не хочу больше. Идет, строгает, мастерит — стол, топчан, шкаф. Всю мебель в доме он сделал сам. Мария Ивановна жила у нас. Она пожила немного у Ляли, потом опять пришла к нам. Ей хотелось посылать посылки, а Ляля выдавала продукты прислуге на день, и все. А у меня все открыто. Мария Ивановна набирала ящики — крупа, масло, и посылала в Брянск родным. Ляля ведь воспитывалась в детстве у немцев, и у неё все было из-под ключа. А у меня, пожалуйста, она была полная хозяйка. Родители Марии Ивановны были дворяне, мать — немка, отец, Киселевский, — поляк. Мария Ивановна очень любила читать, к работе домашней не была пригодна. Она могла гладить детям пеленки и бросить закаканную пеленку в чистую стопку. Может быть, читала, может быть, задумывалась. Когда она жила у Тамары в Ленинграде, то в своей отдельной комнатке во дворе все время писала что-то в тетрадь красивым почерком, свою жизнь описывала. [Джана: — По семейной легенде, которую рассказывала мне тетя Люба в 1960-х, отец Марии Ивановны был послан усмирять восстание в Польше, и она девятнадцатилетней считалась там первой красавицей города. Там влюбился в неё молодой поляк Владислав, и Мария Ивановна, когда умирала, просила тетю Любу назвать своего сына — тетя Люба будет скоро родить — Славой. И Тамара ещё спросила — Владиславом или Вячеславом? Владиславом, — сказала бабушка. "Вот, и на смертном одре его вспомнила", — говорит тетя Люба. — "За него выйти замуж ей не разрешили. А потом она вышла за нашего отца, твоего деда, Николая". А как же, говорю, его отчество, тетя Люба? "Я и не помню его отчества, наверное, Николаевич, потому что его брата звали Константином Николаевичем. Отца родители противились браку с матерью. Не оттого, что не родовита — она родовитая была дворянка, а оттого, наверное, что хотели побогаче. И признали только, когда у неё было уже двое детей, Ляля и Юрий. Отец наш очень её любил, но было у него и много других Женщин. Когда она обижалась, он говорил, что они для него ничто, и когда шел рядом с ней, не давал ей нести даже зонтик. Он содержал номера в Мешевске, а потом умер, и тогда её с младшими детьми увез с собой в Уральск турок. Мне было пять лет. Он был пленный турок, очень красивый и очень добрый, и её очень любил. Через два года ему разрешили уехать к себе в Турцию, и он звал её с собой. Ты у меня одна будешь, говорил он, хотя, наверное, там в Турции у него были жены — не одна, а как положено богатому турку, несколько". Но ты у меня одна будешь, — говорил он бабушке моей, Марии Ивановне. Какой же она была, родив одиннадцать детей, что могла так понравиться этому турку? А я не помню ни слов, ни присутствия Марии Ивановны, только катафалк перед подъездом. Потом страх зайти в балконную комнату, где осталась стоять её кровать. Мне было девять лет. Только сейчас, написав эти строки, понимаю, что это та самая белая железная кровать, на которой после войны спала бабушка Виктория Борисовна. Потом я. И после возвращения — мама. Как же долго живут вещи! И вопреки знаменитому высказыванию — как хрупки рукописи! Тетрадь Марии Ивановны так и не нашлась]. Калинин. Дети заболели Первого декабря тридцать четвертого года был актив о Смерти Кирова. Я была на нём. Это говорила недавно Маруся Давидович, что мы там встретились. Потом меня послали в Калинин, в оргбюро ЦК по организации области. Я была беременна четвертым ребенком, но не хотелось говорить этого, просто говорила, что не хочу. Там приходилось ездить на телегах по болотам, оврагам. Сообщили, что дети заболели. Я ехала на машине и думала, вдруг я вас уже не застану? Джану привезли из колонии прямо на Колодезный к Наумовым с воспалением легких, потому что на Короленко у Алеши был коклюш. Тогда я решила, что больше ни за что. Они звали в обком, я говорила, у меня трое детей, муж. Мужу найдем работу на паровозостроительном заводе, дадим трехкомнатную квартиру. Но я отказалась — ему не по специальности. Когда вернулась, договорилась, что снова буду работать в МК. И вот назавтра должна выходить на работу. В воскресенье пришли Саня с Цилей и говорят: — Вставай, бездельница, что лежишь? погода какая, пойдем гулять в Сокольники, осень! Я стала вставать, а подо мной кровь. Саня говорит: — Что это? — Да ничего, пройдет. — Как пройдет? ты же в положении. Юрий, иди за акушеркой. Увезли в больницу с выкидышем семимесячным. И это там была сестра, которая не приходила. Партконференции против троцкизма Коротченко Демьян был тогда секретарь МК, курировал орготделом МК. Заведующий орготделом был Крымский. Я последние полгода исполняла обязанности завотдела вместо Крымского, который занимался в политотделе Испанией. На районной конференции шла разнузданная кампания, что политработники попустительствуют врагам народа. Например, парторг завода, член ЦК, участвовавший раньше в дискуссии с троцкистами, звонит мне, Голодников: — — У нас на конференции происходит нечто странное. Прошлой ночью арестовали парторга ЦК. Где же я был, дескать? Выражают мне недоверие. Я иду к Коротченко: — Что делать? — Сталин сказал: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами — троцкист". Так двулично маскировался. — Может, вы сами, Демьян, поедете? — Нет, бери машину и поезжай на вечернее совещание. Приезжаю — там буря, разнузданные страсти. Орут, кричат. Кошачий концерт на конференции. Тот был парторг ЦК. Причем здесь парторг завода? Спрашивайте с ЦК. Кто-то хочет разъяснить, ему не дают говорить. Я посидела, послушала час. Говорю: — Дай мне. — Приехал представитель Комитета Ольга Шатуновская. Воцаряется молчание. Я думаю, это благодаря моему уму, оказывается, просто смотрят — выступает молодая красивая Женщина. Выступаю, разъясняю. — ЦК сам разберется, зачем объявлять парторга завода врагом? Орут: — Да нет, он сам враг. Что ж, он не слышал, тот проявлял свои вражеские настроения? — От имени МК. МК доверяет товарищу Голодникову и считает, что он должен остаться на своем посту. Товарищ Сталин вчера на заседании Политбюро именно для таких товарищей, которые выступают здесь, сказан: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами, троцкист". Выносится две резолюции: — первая — одобрить, работу считать правильной, вторая — недоверие. За вторую голосует одна треть конференции. Таким образом, прошел в райком. Через неделю арестовали. И так все время. Сидим, смотрим, в таком-то районе намечены такие-то конференции перевыборные... Дело военных Следователю было дано задание, покопаться в архивах и что-нибудь найти. Найти документы на Зиновьева, Бухарина, что они агенты царской Охранки. А с другой стороны он, Сталин , думал, что уничтожил все документы на себя. Он сам такой и думал, что и другие такие же, что-нибудь найдется. А следователь нашел бумагу на него, что он был агент полиции. Сталин и сам искал эту бумагу. Когда он был наркомнац, он тоже такое из архивов убирал, но этой бумаги не нашел. Следователь нашел и пришел в ужас. Начальником был Ягода, но он весь сталинский. Ягоде он не доложил. Раньше он работал с Балицким и доверял ему. Он поехал к Балицкому на Украину в НКВД. Украинским военным округом командовал Якир, близкий к Косиору, секретарю компартии Украины. Якир был начальником армии на Украине. Начальник политуправления Гамарник тоже был старый Большевик. Косиор некоторым доверенным лицам сказал, и решили действовать через армию, поскольку у Сталина аппарат НКВД разветвлен повсюду. Ознакомил весь Генеральный штаб, маршалов ещё не было: — Егоров, Блюхер, Тухачевский, Алкснис, Якир. Поставили в известность начальников военных округов и предполагали в один прекрасный день всем начальникам военных округов двинуть войска и смести всю эту шайку, разогнать. Но Сталин их обскакал. Наверное, через агентов проведал, и всех начальников военных округов арестовал и потом пошел вниз по линии партийного актива. Потому что на Семнадцатом съезде он получил 292 голоса против. Он понимал, что, значит, в областях против него. Значит, надо истребить весь актив. И он истребил 19 миллионов 840 тысяч. Начиная с тридцать четвертого года. 1-го декабря 1934 года было убийство Кирова. До июня сорок первого прошло шесть с половиной лет. Мы нашли сводку по годам, сколько арестовано, сколько расстреляно. Арестовано 19 миллионов 840 тысяч. Расстреляно 7 миллионов. Вернулась пара сот тысяч из двадцати миллионов. Остальные погибли. Тридцать седьмой год В тридцать седьмом году отправили Марию Ивановну с Алешей в Баку, потому что ждали ареста. Она привезла Алешу маме и сказала, что они боятся, что их арестуют. А мама сказала: — А что же вы приехали? Почему же вы тогда уехали? Там надо быть! Взяла Алешу и поехала в Москву.   На третью ночь после её приезда за мной пришли. Потом мама уезжала в Баку к Инне и возвращалась обратно. Письмо, которое через год, в тридцать восьмом, я бросила с этапа из теплушки, слоенное в комочек, дошло на Короленко к маме, она была здесь. Перед самой войной мама уехала в Баку менять паспорт.   Варя приехала за Алешей, но в Баку уже было не проехать. Она поехала в Камышин к родным. Туда плавал на пароходе некий Виктор, любовник Веры. Он забрал её оттуда в Баку. За эту услугу тетя Вера взяла у тети Вари золотой крест. Год Алеша жил у мамы, два у Веры. Как Мирзоян увидел списки на арест Левой Мирзоян, он был секретарем ЦК Казахстана, он ждал Маленко в его кабинете, когда того не было. Видит, на столе лежат списки, посмотрел, что за списки? Увидел наши фамилии: — мою, Сурена. Это были спики на арест, их дали Маленкову на визу. Он позвал Сурена, сказал ему: — — Ты поезжай к Оле, предупреди её. У неё ведь трое детей, пусть вызовет мать из Баку, пусть хоть успеет проститься. Мы сидели с Суреном в комнате, которая теперь твоя, там стояла тахта с ковром, который сейчас у меня в прихожей. Часа три сидели, обнявшись, и все говорили. А на полу играли вы дети. И он говорил, что ты наделала, ты раз рушила всю нашу жизнь, эти дети были бы наши, а теперь жизнь кончается. Я говорила ему: — Ты не уезжай в командировку, — он должен был ехать куда-то в Новосибирск, Новониколаевск тогда, — тебя схватят в командировке, пусть уж возьмут дома, может быть, мы праздники с тобой вместе встретим. А он говорил: — Нет уж, поеду. Командировка подписана. Поеду. Пусть где хотят хватают. Командировка подписана, надо ехать. Пусть будет, что будет. И уехал. Меня взяли пятого ноября, а его, видно, караулили около дома. Когда он вернулся в конце ноября или начале декабря, сразу они его взяли. Он успел только в дом войти и чай пил, а в это время ванну ему наливали, как они вошли — значит, караулили около дома. Он успел узнать, что меня взяли. Я видела документы. На первом допросе — от всего отказывается. На втором — то же. А на третьем сознался во вредительских акциях на таких-то домнах. И протокол Особого совещания ноль часов семь минут. Приговор — "Расстрелять". И — "Приговор приведен в исполнение". Аресты на Электрозаводе Юрия потом исключили из партии. Он был главным инженером электрокомбината, там пять заводов было. И там очень много работало в свое время латышей, эстонцев, австрийцев. Была большая забастовка, и из Вены в те годы приехало несколько тысяч австрийцев, социал-демократов, рабочих. Так вот этих людей тысяча или больше работало на этих заводах. Их всех поголовно арестовали. Юрия стали таскать в НКВД и требовать, чтобы он на них дал материал, что они создали вражеский шпионский центр, что-то типа гнезда. Латышей, эстонцев, финнов — всех брали прямо по спискам. Родителей брали и детей с четырнадцати лет. Этих детей несчастных ссылали в колонии для малолетних преступников. Без всяких приемников, прямо в тюрьму. Я сидела в одиночном корпусе, сам знаешь как — огромнейший корпус и вдоль стен железные галереи. А между галереями железная сетка натянута. А вдоль этих галерей — камеры камеры, камеры. Ты не понимаешь, нет? Галереи вдоль стен железные, а из галерей двери в камеры. Я бы тебе нарисовала. Поэтому слышно было иногда. Вот откроют какую-нибудь камеру и слышно. А там ведь битком нас набивали, хотя камеры были одиночные, а набивали по двадцать-тридцать человек, впритык, как селедки в бочке. И вот слышно, что камера детская, слышны голоса. А потом, когда их на этап отправляют, их выводят, слышно же. Битком набито, это конец тридцать седьмого года. А когда меня перевели в Бутырку, в тридцать восьмом году, в камере было большинство латышек. Их просто брали по спискам. Милиция выдавала списки латышей, эстонцев, финнов. Просто по национальностям брали. Латышей арестовывали так. У них клуб назывался Клуб латышских стрелков. И членский билет был, на одном углу этого билета — Сталин , на другом — Ленин. Так вот в этом клубе забрали списки, и по спискам их всех брали, и жён и детей. Они оставались в Москве после гражданской войны, из полков латышских. Эти полки сыграли очень большую роль в гражданскую войну. Они железные полки были. Латыши же очень напористые, очень напористый народ. Во время гражданской войны я была в Закавказье. А когда переходила Фронт, тогда вот видела их в Белгородской области, это было в девятнадцатом году. Письмо Джане "Магадан 10 декабря (1939) Ненаглядная моя дочечка Джаночка! Что же это тебе так не везет? Летом свинку схватила, а осенью ножка заболела! Отчего это с твоей ножкой получилось? Сильно ли она у тебя болела? Как мне грустно, моя родная, что не была с тобой во время твоей болезни. Помнишь ли, как ты заболела воспалением легких и коклюшем, когда была в колонии? А я тогда работала в Калинине, и только по телефону узнала, что тебе совсем плохо. Никогда не забуду тех четырех часов, которые я ехала к тебе из Калинина. Был прекрасный летний день, все цвело кругом и зеленело, а у меня на душе было черно — я так боялась за тебя, за твою жизнь. Наконец, я приехала, ты лежала на квартире у Наумовых, и ты была жива! Когда я тебе давала пить — ты нарочно пила медленно и спрашивала меня: "Когда я кончу пить — ты уедешь, да?" Это потому, что когда ты до этого болела в колонии — я к тебе приезжала из Калинина и торопилась обратно на поезд, давала тебе пить и говорила: "Ну выпей, а потом я поеду". Ты это запомнила и потом в жару повторяла. Как часто я все это теперь вспоминаю! Милая моя девочка, какая ты большая и серьезная вышла на карточке, где вы втроем. Какие у тебя чудные косички! А платьице в ромашках — очень хорошенькое. Мне бы хотелось, чтоб ты снялась в меховой шубке, которую тебе купил папа. Интересно — как ты в ней выглядишь. Джаночка, в конце сентября я послала вам всем открытки с видами Колымы и платочки тебе и Алешеньке, а Степе — книжку. Получили ли вы их? Напиши мне, дорогая, выполняешь ли ты мою просьбу — помогаешь ли бабушке по хозяйству? Джаночка, почему никто из вас никогда ничего не пишет о бабушке Марье Ивановне? Как её здоровье, приезжает ли она к вам? Напишите ей привет от меня. Степочка мне написал, что он читает, какие кинокартины видел. Напиши и ты мне — об этом. Я как-то видела здесь картину "Руслан и Людмила" по Пушкину. Вот красота какая! Очень рада, что ты стала заниматься с Алешенькой, это полезно и тебе и ему. Только ты не бросай, продолжай эти занятия с ним. И прошу тебя, моя любимая доченька — не ссорься с ним и не дразни его. Помни, что он ещё маленький, уступай ему. Ну, прощай. Пиши мне почаще. Целую тебя много, много раз. Твоя мама" Письмо Анастасу "23 июня 39 г. Дорогой товарищ Анастас! Я называю Вас товарищем, по-старому, несмотря на то, что полтора года тому назад меня арестовали, как врага народа, и затем осудили на 8 лет исправит.-трудовых лагерей. Несмотря на это — я все та же, какой вы знали меня с 1918 года — коммунистка, готовая отдать жизнь за свою Партию, за дело коммунизма. Я писала вам уже дважды, но по всей вероятности, письма эти до вас не дошли. Последние полтора года перед арестом — 36 и 37 г.г. — я работала в Моск. Обл. Комитете Партии в качестве зам. зав. ОРПО. Заведующим был Крымский (б. помощн, т. Кагановича). Весной 37 г. на Крымского было подано заявление о том, что он скрыл свою принадлежность к троцкистской с позиции 23 года. Вскоре его перебросили начальником Политотдела Черноморского пароходства; в июне его там арестовали. 5 ноября 37 г. Моск. Упр. НКВД арестовало меня. Виза об аресте была положена на присланном из Баку совершенно бессмысленном клеветническом материале — показании какого-то неизвестного мне Фомина. — Самая элементарная проверка буквально в течение нескольких часов выяснила бы его лживость и абсурдность. Это "показание" обвиняет меня в следующем: — 1). в 29 году вела в Баку троцкистскую борьбу против Мирзояна 2). в 26 году называла троцкистов бузотерами 3). в 30 году участвовала в Баку в группе Ломинадзе 4). дружила с Рахуллой Ахундовым. Я объясняла, что это именно сам Мирзоян, травивший меня в 29 году за борьбу против него, распространял тогда слухи о "троцкистском характере" этой борьбы, о моем якобы участии в троцкистской профсоюзной оппозиции 21 года и тому подобное. Просила взять хотя бы № "Правды" за июль 29 года, где было опубликовано решение ЦК Партии о нашей борьбе с Мирзояном. Просила взять в архиве ЦК решение Бакинского К-та "Об итогах дискуссии в Баиловском районе", из которого ясно видна моя роль в разгроме троцкистов и Саркиса в 27 году в Баку. Просила документально установить, что уехала из Баку ещё осенью 29 года на Курсы марксизма при ЦК ВКП(б), и потому никак не могла участвовать в Баку в группе Ломинадзе. Тем более, что даже действительных участников драки Ломинадзе-Полонского никто не обвиняет в принадлежности к группе Ломинадзе. Я не отрицала, что дружила с Рахуллой Ахундовым, так же, как и многие другие бакинцы, считая его тогда Большевиком и интернационалистом; но с 31 года, с момента его отъезда из Москвы — ни разу даже не встречалась с ним. Кроме "показания" Фомина на следствии фигурировала телеграмма Кавбюро от 21 года о моем отзыве из Баку "за фракционную борьбу". Я настаивала, чтоб проверили у вас, что это была борьба против Нариманова и буржуазных националистов, а вовсе не троцкистская борьба против Ленинско-Сталинской Партии, как написал Багиров в сопроводительной к этой телеграмме. Но это, конечно, не сделали. Единственная проверка, которую, кажется, следствие все же провело, был допрос Саркиса обо мне. По словам следователя Зайцева, он показал, что я всегда отстаивала генеральную линию Партии. Следствие, по-видимому, само поняло, что все бакинские "материалы" ничего не стоят. В протоколе моего допроса нет ни слова обо всем этом, несмотря на то, что именно на основании показания Фомина меня арестовали. В протоколе мне было поставлено 2 вопроса: — была ли я завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую организацию, и помогала ли я ему, как секретарь парткома организации МК, скрыть его троцкистское прошлое 23 года. Я ничего не знала об участии Крымского в троцкистской оппозиции 23 года, пока на него весной 37 г. не было подано заявление. Во время проверки и обмена партдокументов Крымский ни слова об этом не говорил. Я никак не могла помогать Крымскому скрыть его троцкистское прошлое: — на Московской Обл. Партконференции в июне 37 г. т.т. Хрущёв и Коротченко в своих заключительных словах заявили о том, что руководству всегда был известен этот факт. Об этом же т.т. Каганович и Жданов дали справку Партколлегии КПК, которая под председательством Ярославского в апреле или мае 37 года разбирала дело Крымского. Именно исходя из этого, Партколлегия КПК не вынесла Крымскому даже партвзыскания, ограничившись тем, что предложила ему самому внести это обстоятельство в свою учетную карточку. Когда Крымский, во исполнение этого решения, явился в Красногвардейский РК, секретарь РК, Комаров, предложил заведующей учетом, Слемперс. внести это в учетную карточку Крымского, но не сообщил ей, что это делается по решению КПК. Слемперс выполнила распоряжение Комарова, но, чтобы снять с себя ответственность, написала заявление в МК Партии, где сообщает об этом, а в конце обвиняет меня, как секретаря Парткома, в том, что во время проверки и обмена партдокументов я не вскрыла троцкистского прошлого Крымского. Это заявление было разобрано секретарем МК ещё до моего ареста. После же ареста его переслали в НКВД. Следователь Захаров, которому я все это говорила, отказался внести в протокол это мое исчерпывающее объяснение. На всех допросах я слышала только одно: "поймите, что вы отсюда все равно не выйдете. Подпишите лучше, что вы были завербованы — это облегчит вашу участь". Я не буду в письме останавливаться на методах следствия. Вы знаете меня, тов. Анастас, достаточно, чтоб понять, что ничто не могло заставить меня подписать ложь, и дать материал для обмана Партии. Под конец мне сказали: "ну, что ж, мы обойдемся и без ваших показаний". Действительно, обошлись Вместо того, чтоб признать свою ошибку в аресте честного коммуниста на основе непроверенной бессмысленной клеветы — чиновники и карьеристы (а мс.-б. вредители) решили покрыть её. В конце декабря 37 г. меня "оформили" очными ставками и "показаниями" двух арестованных работников Москов. Город. Комитета Партии Матусова и Порташникова. Они показали, что лично от меня слышали, что я была завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую организацию и помогала ему скрыть его троцкистское прошлое 23 года, в обмен на что он помогал мне скрыть мое "троцкистское прошлое 21 года". Надо допросить Матусова и Порташникова, чтоб установить — каким путем были получены от них эти показания. Одно ясно: — люди эти, с которыми я едва была знакома, понятия, конечно, не имели, что в 21 году я была отозвана из Баку телеграммой Кавбюро за борьбу против Нариманова, и что из этого факта можно сделать "троцкистское прошлое 21 года". Узнать это они могли только от следователя. Арестовали меня 5 ноября, а их показания на меня получены 17 декабря. 21 декабря мне предложили расписаться в окончании следствия. Казалось бы, что эти разоблачения должны стать исходным пунктом дальнейшего следствия, однако на этом оно и было закончено. Через месяц — 24 января 38 года меня вызвал Нач. IV отдела Моск. Упр. НКВД Персиц. Он сказал мне: "ты должна понимать обстановку. Мы знаем, что ты не была троцкисткой, но ты работала с Крымским и прозевала его. За это ты будешь отвечать. Когда лечат тело от язв, то прижигают не только язву, но и здоровые края". На мой вопрос — зачем нужны были в таком случае гнусные показания и очные ставки Матусова и Порташникова — Персиц ответил, что дело не в этих показаниях; в заключение он обещал ещё раз вызвать меня через 10 дней. Больше он меня не вызывал. Через 9 месяцев пребывания в тюрьме — в августе 38 г. мне зачитали приговор Особого совещания при НКВД СССР от 26 мая 38 г. о том, что "за контрреволюционную троцкистскую деятельность" я осуждаюсь на 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Вот уже 1 год и 8 месяцев, как меня заклеймили и держат в заключении. За это время я много раз писала в НКВД, в ЦК Партии. Не знаю — дошли ли мои заявления по адресу. Я пишу Вам, потому что Вы прекрасно знаете все обстоятельства — злостное извращение которых привело к моему аресту и осуждению. Помогите мне доказать Правду. Тов. Анастас, помогите мне снять с себя позорное клеймо врага народа, и снова стать членом нашей великой Ленинско-Сталинской Партии. (О. Шатуновская)" [Здесь, как и везде далее, в письмах сохранена орфография Оли. Письмо Анастасу приводится по копии, сделанной Викторией Борисовной, по-видимому, перед подачей оригинала заявления]. Оглавление   www.pseudology.org