Рассказано Джане в августе 1971 и 30.01.1981 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Сурен и Юрий Семья Юрия Их семья, Юрия, была из Мещовска. По отцу они были купцы. У отца их отца в Калуге была гостиница - постоялый двор для извозчиков. После смерти отца они переехали в Жиздру. Со слов Юрия, дедушка - сын пленного турка и русской девушки. Когда его крестили, то дали церковную фамилию Кутьин. Бабушка по отцовской линии, Анна Исаевна, ходила с клюкой и била внуков - маленький Юрий был бесстрашный, отнял клюку. Отец, Николай Николаевич, был агентом по продаже швейных машинок Зингер - филиал Зингер. Завод был в Подольске, нынешний Подольский завод швейных машин. Тогда ведь все шили вручную. Значит, он должен был ходить по деревням, городам, уговаривать, что машинку купить выгодно. У Марии Ивановны было одиннадцать детей: — пять сыновей и шесть дочерей. Двое сыновей близнецов умерли в раннем возрасте. Девочки: — Ляля, Тамара, Нина, Люба, Вера, Милица - это твои тетки. Мальчики: — Юрий, Лева, Николай. У Ляли, Елены Николаевны, в брачном свидетельстве было написано: — урожденная села Шеметово Мещовского района Московской области. Наверное, там же родился и Юрий. Лева погиб как белый офицер где-то на Колыме. От него сын Гоша. Николай погиб на гражданской войне. От него сын Володя, который жил у тети Милы. Остался один Юрий. Он кончил педучилище и уехал учительствовать на Дальний Восток, лет двадцати, вроде ещё до гражданской войны - он ведь 1894-го года рождения, а война была в 1914. В это время отец умер, с постоялым двором они разорились, потому что это надо уметь - дешево купить сено, овес, чтобы принимать извозчиков. Мать Мария Ивановна осталась одна с восемью детьми и вызвала Юрия, он приехал, там на Дальнем Востоке познакомился с девушкой Верой и привез её как жену, но она долго не прожила, будто бы, по словам его матери Марии Ивановны, из-за его несносного характера, и уехала обратно. Мария Ивановна во время войны познакомилась с пленным турком, сошлась с ним и вместе с ним и всеми детьми уехала в Уральск. Но война кончилась, турок уехал к себе на родину, и она вернулась в Брянск. Как мы познакомились с Юрием В это время у нас в Баку была борьба с Нариманом Наримановым, и нас отозвали. Чтобы разрядить обстановку, поработайте немного в России. Мы с Суреном приехали в Москву, к секретарю ЦК ВКП(б) Молотову. А разве не Ленин? Нет, Ленин никогда таких постов не занимал, он был председатель Совнаркома. Поговорили с Молотовым. В чем там у вас разногласия с Нариманом Наримановым? Ладно, говорит, поработайте годик-два в России. Молотов послал нас в Брянск. Там нам сказали, сначала поработайте так просто, у нас сейчас партийный месячник, поезжайте в Жиздру, там есть Кутьин, он вам скажет, что нужно делать. Юрий был тогда завагитпропом губкома. Мы с Суреном пришли к нему. Он после говорил, что сразу как ты вошла, я понял, что это и есть моя единственная любовь. Мы ездили по волостям на санях, делали доклады, разговаривали, агитировали за советскую власть, на нас нападали. Тогда, когда мы с ним познакомились, он рассказал, что вот только что от него уехала любимая девушка, Леля Еремеева. Леля Еремеева была гимназической подругой Ляли, очень красивая блондинка с голубыми глазами. Будто бы они любили друг друга с гимназии. Она приехала к нему. Она была дочерью полковника и привыкла к удобствам. Но раз уж она приехала к нему? должна была смириться с неудобствами? Когда она уехала, она не говорила, что насовсем - что может быть, ещё вернется. Мария Ивановна потом говорила: — - Как ты с ним живешь? с ним две жены не ужились, обе уехали, у него жуткий характер. А он как объяснял? Он, конечно, не так объяснял. Он говорил, видишь, как я живу, что я мог ей предоставить? ничего. Нетопленая комната и шинель вместо одеяла. Чтобы угостить меня, он достал из-под кровати таз с замерзшей чечевицей, вырубил оттуда кусок и унес греть куда-то в детский сад. Он вечно ездил по волостям на санях, как-то на него напали, он отстреливался, чуть не убили. Потом он уехал в Брянск и стал секретарем уездного комитета партии. Там же в Брянске или в Жиздре были Петр Захаров, Талаев, Гайгеров, которые стали его друзьями. В Жиздру приехал Михаил Соколов. Петр Захаров был председателем уездного исполкома. Сурен был назначен зампредгубисполкома. Меня - в агитпроп. Юрия - в Севск. Так примерно прошло полгода. Людиново Сурена назначили директором Людиновского завода. Машиностроительный завод, турбины изготавливал. Он пришел домой и мне говорит, вот, мол, как - соглашаться или нет? Все же это интересно - промышленность, серьезное дело. От Брянска до Радицы Паровозной недалеко, а оттуда паровозик в Людиново ходит. Ну мы и решили, что будем друг к другу ездить - я к нему, он ко мне. Я говорю, соглашайся. Так и жили. Потом я в командировке заболела. Воспаление легких. Я приехала к нему в Людиново больная. Лежу в его комнате в Доме приезжих на большой кровати, мне ставят компрессы, банки. Большая комната, лежу за ширмой, а в комнату все время кто-то входит, и ко мне за ширму заглядывают. Все время хлопают двери. Я спросила эту женщину, заведующую домом приезжих, кто это? Она помялась немного, а потом говорит: — - Вы только ему не рассказывайте, тогда я скажу. Видите ли, когда вы приезжали раньше, Сурен Хуршудович не говорил, что вы его жена, а его сестра. А сейчас-то я лежу на его постели, она уж понимает, что я никакая не сестра, а жена. - Вы такая красивая, от такой красивой жены... В общем, она рассказала мне, что это все его возлюбленные любопыствуют на меня посмотреть. Он был очень интересный человек, музыкальный, он им самодеятельность организовал в клубе, ясно, что все девки на него вешались. Но я тогда этого не понимала. Я не была его фактической женой. Может быть, сказалось то, что я в восемнадцать лет перенесла тиф, когда приехала из Тифлиса во Владикавказ. Когда он пришел вечером с работы, спрашивает, как я себя чувствую, хочет переменить компресс, я ничего ему этого делать не дала, сказала - не трогай меня. И едва смогла встать на ноги, дошла до станции и уехала к себе в Брянск. И тогда в Брянске я стала более приветлива с Юрием. Я, конечно, видела, что нравлюсь ему. Сурен и Юрий Соседями моими были председатель Чека Крумин Николай и его жена Густа, латышка или эстонка. Юрий пришел к ним, я позвала его, стала разговаривать с ним. Я хотела отомстить Сурену и поэтому сблизилась с Юрием, я и ему так сказала. Он был, конечно, оскорблен, что его используют как орудие мести. Он, правда, очень удивился, что я девушка. Но если ты не была Сурену фактической женой, что ж ему оставалось, неужели ты не понимала? Нет, не понимала. Я думала, что можно и так. И так хорошо, а это необязательно. И никто не объяснил? Я ни с кем не говорила. Ни с матерью, ни с подругами, что вот так. Не делилась такими интимными подробностями. Все считали, жена и жена. Мы спали всегда вместе, он меня целовал, обнимал, ласкал, а этого я не хотела. Мне казалось, что это лишнее, зачем, когда и так хорошо? Я сама потом думала, почему так у меня было? Может быть, сказалось то, что я перенесла тиф, у меня не было потом год менструаций, может быть, я отстала в развитии. Он не настаивал, не принуждал, только спрашивал, ну ты потом, когда-нибудь, будешь? Я говорила, да, потом. Странно все это. Почему же он тебе не объяснил, что так нельзя? Не объяснил. Он никогда мне этого не говорил. Может быть, боялся оскорбить, что вот, дескать, он иначе не может. Только рассказывал про свои измены и раскаивался. А может быть, и сам не считал, что иначе нельзя. Сам раскаивался, что не может подождать. Странно. Да, странно и непонятно. Я сама, когда вспоминаю, удивляюсь. А когда вы решили жить вместе? Что мы будем вместе, это всегда так считалось. А жить вместе мы стали с гражданской войны. Однажды на фронте ночевали в избе, было очень годно, мы легли вместе и с тех пор уже всегда стали жить вместе, то есть и считаться мужем и женой для окружающих. Как-то мы пришли к Миха Цхакая, это старый большевик, товарищ Ленина по Женеве. Сурен говорит: — - Товарищ Миха, вы наверное не помните меня? - Нет, как же, помню, ты - Сурен Шатуновский. Оля произносит эти слова за Миха с кавказским акцентом. Миха писал мемуары о жизни большевиков в Женеве, и называл их "мои мемаури". Сурен всегда спрашивал: — - Ну как, товарищ Миха, пишете ещё ваши мемаури? Миха не подозревал шутки: — - Пишу. Но и Сурена мне, видно, терять не хотелось. И все это тянулось года два. Но каждый раз становилось все хуже. Он клялся, божился, что больше этого никогда не будет, что это последний раз, но потом опять повторялись его измены. И он сам рассказывал о них и клялся опять. Я была глубоко оскорблена. Маруся Баранова Одной из последних была история с Марусей Барановой. Мы с Шурой Барановым считались как братья, потому что вместе были приговорены к смертной казни: — я, Сурен и он. Нас послали на съезд партии в Москву. Сурен приехал из Ленинграда и рассказал, что там в Ленинграде у него был роман с Марусей Барановой, сестрой Шуры. Он остановился у них и сблизился с нею. Она умоляла его не бросать её. Он говорил ей, ты знаешь, я с Олей. Оставь Олю. Она упала в коридоре в обморок, он поднял её, отнес в комнату на диван и ушел. Мне так противно стало это все. Я говорю: — - Ты вот что сделай, ты возвращайся в Ленинград к Марусе. Как ты мог? Маруся, сестра Шуры, с которым мы вместе под смертью были. И тогда мы решили разъехаться. Сурена послали председателем совнархоза в Ташкент, а нас с Юрием отправили в распоряжение Сиббюро в Новосибирск, там был председатель ЦК Косиор. Меня в агитпроп, Юрия секретарем райкома. Маруся Полякова А до этого ещё Сурен был управляющим всем Мальцевским промышленным округом, в Дядьково. Я к нему туда тоже ездила. И прежде, чем ехать в Ташкент, он должен был вернуться туда, сдать дела. Он пришел к Марусе Поляковой - просто девушка, которой, может быть, он нравился. Да кому он не нравился? Он всем нравился. И сказал: — - Хочешь, поедем со мной, будешь моей женой. Маруся согласилась. Потом он рассказывал, что когда они были в Москве - он получал назначение, он ночью ушел и всю ночь бродил по улицам. Такое его охватило отчаяние, что же он наделал. Олю потерял, зачем-то с Марусей едет куда-то. Её охватил ужас - привез в Москву, бросил, ушел в ночь. Утром он пришел и все это ей рассказал. Ей бы отказаться, не ехать с ним. Она поехала. И вся жизнь потом была у них несчастная. Всю жизнь Маруся ревновала его ко мне, говорила даже, что дети не от Юрия, а его, Сурена. Я ему говорила: — - Давай я возьму своих детей и пойду к ней, пусть посмотрит, какие у них белые головки, разве у тебя и у меня могут быть такие дети? Сурен говорил: — - Что ты, не ходи, она тебя кипятком ошпарит. А Юрий? И Юрий ревновал. Не только к Сурену. Я многим нравилась. В Новосибирске был в меня очень влюблен Роберт Эйхе, председатель Сибирского ревкома, потом он был член Политбюро. Моя месть Марусе Романовой Это всегда так было. Когда мы жили в Баку в двадцать первом году, от Маруси Романовой ушел возлюбленный, она хотела отравиться, я её очень жалела, утешала, взяла к себе. У нас была квартирка: — комната, коридор и кухня. Кухней не пользовались, так как ничего у нас не было. Питались по столовкам. Там и стала жить Маруся. Так он туда приходил к ней. Как они устраивались, не знаю, но он сам потом мне рассказал все. Зачем же он все рассказывал? Не знаю. Так всегда было. Потом рассказывает и кается и обещает. А Маруся тоже потом мне хотела рассказать. Мы учились в шестом классе гимназии. Маруся заболела туберкулезом, и врачи сказали, что её может спасти только перемена обстановки. Они были бедные. Она жила с матерью, их было четверо детей, и они жили в подвале. Отец их бросил, мать, кажется, работала прачкой. За Марусю платил комитет благотворительности. Тогда очень много умирали от чахотки, в нашем дворе только и слышно было, что снова кто-то умер. Я не хотела, чтоб Маруся умерла. Мы с Марусей познакомились, когда поступали в гимназию. Мы сдавали экзамены. До тех пор я занималась дома, так считалось лучше, а в четвертый класс меня отдали в гимназию. За экзамены я получила все личные оценки, а у Маруси были одни тройки. Но священник гимназии, батюшка, готовил её к поступлению, и кроме того Маруся была бедная, а Мариинская гимназия брала много бедных, и когда на педсовете решали, кого брать: — Шатуновскую или Романову – было одно место, - то решили взять Романову. А я пока опять стала заниматься дома. А перед рождественскими каникулами пришел сторож и принес отцу пакет, что освободилось ещё одно место, и во втором полугодии я стала ходить в гимназию. С Марусей я была уже знакома, вот мы и подружились, а она дружила с Марусей Крамаренко. В четвертый класс Марусю готовила Раиса Николаевна, мать Миши Орлицкого. Тогда ещё они не были бедные, у нее был отец, он имел мастерскую, делал какие-то тормоза. Потом он их бросил, в пятом классе, ушел к молодой. Что же, он их не содержал? Нет, он, кажется, говорил, чтобы дети приходили к нему за деньгами, а мать не пускала. Да нет, кажется, Маруся ходила за деньгами, но все равно было мало, их было пять человек с матерью. Мать стала прачкой, и они переехали в подвал. Там всегда было сыро от стирки, и Маруся заболела. Когда педсовет узнал, что отец их бросил, Маруся стала учиться бесплатно, и ей давали бесплатный завтрак. Завтраки всем давали, яблоко, молоко, хлеб с котлетой, а некоторым - по списку бесплатно, и форму, и за учение они не платили, пятьсот рублей в год. Когда был осмотр из пятого класса в шестой, у Маруси обнаружили чахотку. Тогда многие умирали от чахотки. В нашем дворе было очень много смертей, и все детские гробики носили. Врач гимназии была Мария Михайловна Короно, она тетка Маруси Короно, матери Вано Сванидзе. Врач сказала, что Маруся умрет и что только одно её может спасти - если она будет жить в сухой светлой комнате и очень хорошо питаться. Я стала просить маму, чтобы она разрешила Марусе жить у нас, мама не разрешила, и тогда я сказала, что я найду уроки, чтобы Маруся могла оплатить комнату. И я стала давать уроки, тринадцати лет. Это была армянская семья, одна девочка Шура училась в нашем классе, а другая, Анюта, была младше. Я только приходила домой пообедать, а потом шла к ним. Я в тот год, помню, даже и учебников не покупала, все уроки у них делала. Мама была недовольна, но что она могла сделать, ведь я же их просила, а они отказали. Мне платили по тем временам большие деньги, тридцать рублей. Шура ничего не понимала. Я даже сочинение за нее писала, так чтобы оно под разные темы подходило, ей надо было только название изменить написать такое, как на доске, но она даже и этого не могла - напишет что-нибудь не то. Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать её вызвали. Она входит как-то в нашу комнату, руки в боки. Оля, говорит, я вам тридцать рублей плачу не за то, чтобы Шурочка двойки получала. А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была, я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут когда я уроки кончу - слышу, свистят. Мать её говорит - что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят. А отец очень недоволен был - что тебя как собаку высвистывают? Мама очень расстраивалась, что я так поздно прихожу, что меня дома нет. А что она может сказать, я же просила, она не согласилась. Как-то мы шли с ней по бульвару, она говорит: — - Что ты думаешь, тебе Маруся потом благодарна будет? - Я просто не хочу, мама, чтобы Маруся умерла, сколько уже у меня подруг умерло, я не хочу, чтобы Маруся умерла. После четвертого класса Маруся Крамаренко поехала в Шемаху, а мы с Марусей Романовой поехали в колонию для слабых детей в Мезенцево. Маруся была смирная тогда, я её подговаривала огурцы воровать. И мы все спорили по ночам о законе божьем. Я ей пример приводила - Иисус Навин сказал солнцу остановиться. А ведь на уроке космографии мы проходили, что не солнце вокруг земли ходит, а земля вокруг солнца, значит, этого не могло быть. В гимназии у каждого был свой закон божий. У нас, евреев, был раввин. У армян - тэртэр. У поляков - ксендз, патер католический. У лютеран, вот Нелли Миллиор была лютеранка, пастор. Одна была мусульманка, так к ней мулла ходил. В нашей Мариинской гимназии, её учредила императрица Мария, было много бедных, потому что были стипендии для бедных. Были ещё гимназии: — гимназия Вальда - ходили в голубом, Тутовская - в песочном, в Коммерческой зеленая форма, в Балаханах красная. Ещё были Блиновские курсы, заведение святой Нины - заведенки ходили в коричневом. И вот Маруся поправилась тогда. Потом она стала очень интересной девушкой, волосы русые с прочернью, у нее был уже офицер какой-то знакомый, и в девятнадцатом году он, наверное, давал ей деньги. Вот что случилось. Маруся Крамаренко заболела чахоткой. Она ездила в Ашхабад узнать что-нибудь о двадцати шести бакинских комиссарах. Их расстреляли в Красноводске, но мы этого не знали, а думали, что их довезли из Красноводска в Ашхабад, и она ходила там возле тюрьмы, чтобы узнать что-либо о них, и её схватили и долго держали в подвале, а потом сказали, что выпустят, если приедет её отец и поручится за нее, что она никакого отношения к большевикам не имеет. В Баку был мусават. А там были белые. Они обе вступили в партию, Маруся Романова и Маруся Крамаренко, это я их распропагандировала. Отец забрал её, но она заболела, и они поехали вместе в Екатеринодар, там жила Маруси Романовой тетка. Там же жила и моя тетка - Дуня, но в это лето я к ней не поехала. А они поехали, и пока у Маруси Крамаренко были деньги, она платила, потом, видно, деньги кончились. И она сказала Марусе, что пойдет продаст платья. У нее было много хорошеньких платьев. И Маруся купила у нее платья. Когда они приехали, я смотрю, Маруся Крамаренко все в одном платье ходит. Я говорю, где же твои платья? Она и рассказала, что их купила у нее Маруся. Я так возмутилась тогда, разве так друзья поступают? Если друг в беде, помоги, если у тебя есть деньги, дай ей, будут у нее, она отдаст, или так. Я же, чтобы её спасти, целый год работала, а она, значит, воспользовалась случаем, платья её скупила. Я так была возмущена, так ругала Марусю Романову. Она говорит, я не знала. Да, теперь я вижу, вот ты объяснила, я теперь вижу, что это нехорошо получилось. А потом её офицер, тот молодой человек, бросил, и она хотела покончить жизнь самоубийством, и я взяла её к себе, мы с Суреном жили, и устроила на работу, чтобы все время смотреть за нею. А она с Суреном сошлась. Когда мы уехали в Брянск в двадцать первом году, Сурен мне рассказал это, он всегда рассказывал, зачем, не знаю. Когда мы были с Юрием в Москве, пришли к одним знакомым, она была в соседней комнате. Хочешь, вот говорят, тут Маруся Романова, с нею увидеться? Я не успела ничего сказать, они меня к ней повели. У нее только ребенок родился, она сидит, его кормит и говорит: — - Оля, я перед тобой очень виновата. Я говорю: —   - Не надо, Маруся. - Нет, я должна покаяться. Я говорю: —   - Нет, нет, не надо. - Нет, ты не знаешь, я должна тебе сказать. Я говорю: —   - Не надо, Маруся, я все знаю, мне Сурен рассказал. И ушла от нее. А потом в двадцать четвертом году мы с Юрием были в Сиббюро ЦК, недолго, полгода, потому что я заболела чахоткой, и мне пришлось уехать в Баку, а он потом приехал. Мы пробыли в Баку до двадцать девятого года, когда нас отправили в Москву. А тогда как-то раз иду в Сиббюро и вижу, в коридоре сидит Маруся с годовалой дочкой и мужем. Её на работу куда-то в Сибирь направили, а у них ничего нет, муж - студент. Они написали заявление о помощи и сидят, ждут. Я говорю, не надо ничего, пойдем к нам. И думаю, вот я тебе отомщу вот это моя месть тебе. Ты мне так, а я тебе так. Я все ей отдала, все, что у меня было: — валенки, шубка была коротко стриженая черная, все скатерти простыни на пеленки, все деньги. Почему? В Сиббюро нам хорошо было, все было, шуба — будет ещё у меня, пусть она знает - все ей отдала. Вот думаю - осознай, как я тебе мщу. Потом много лет мы не виделись. В тридцать пятом году она приходила с дочкой и с мужем в гости к нам, сюда на Короленко. У меня дети ещё маленькие, а у нее дочка уже большая была. А потом в сорок шестом, когда я из лагеря приехала, друзья ей говорят: — - Оля приехала, пойдем. А она говорит: — - Нет, я не могу, у меня братья в Мининделе, а один послом в Лондоне, мне нельзя. - И не пошла. А потом уж, когда я в ЦК была, она просилась, что придет, но я сказала, нет, Маруся, теперь не надо, теперь уже поздно. А ты бы как поступила? Зачем теперь уже было? Да, пожалуй, уже незачем. А один брат её, Гриша, погиб тогда же, связался мальчиком с какими-то беспризорными и попал в тюрьму в Ростове-на-Дону, и они убили его в камере - в карты, что ли, играли и проиграли. А мы с Марусей ходили на гипноз, её загипнотизировали - думайте, говорят, что вы хотите увидеть. И вдруг она как закричит: — - Гриша, кровь! Вижу, вижу, кровь, камера какая-то... А Гриша пропал тогда, ничего не было о нём известно, и она хотела про него узнать. И потом через полгода тетка её узнала, что его убили в камере беспризорники. В Баку с Юрием Все эти переживания, видно, повлияли на мое здоровье. Я заболела чахоткой. Я ездила в командировку в Иркутск, в Черемховский угольный бассейн. Меня там возили, все показывали, собирались показать Байкал, но не тут-то было! свалилась. Больная приехала к Юрию. Он возил меня в Томск к профессорам. Они сказали: — чахотка, нужно вернуться в родной климат, в Баку. Станислав Косиор меня отпустил, и я уехала в Баку. Потом туда же приехал Юрий. Что было в это время в Баку? Там жила моя мать, сначала я стала жить у нее, потом мне дали квартиру. Отец умер в двадцать втором году от разрыва сердца.   Как-то раз ему сказали, что привезли очень красивый текинский ковер, он пошел смотреть с приятелями, и все они потом заболели черной оспой. Он валялся в заразных бараках, вроде выздоровел, оспины под бородой не были видны, но, видимо, сердце ослабело. Примерно через полгода он умер. Вышел на балкон, какой-то его знакомый был около. Он сказал: — - Что-то мне плохо, прилягу. Лег в комнате, и умер. Мама была на кухне. Тогда мне Яблонский дал в редакцию газеты радиограмму о его кончине. В Баку все были очень огорчены, что я рассталась с Суреном. Уговаривали меня, говорили: — - Ну что ты, кто из мужчин не изменяет? Он же не Иосиф Прекрасный. И мама отговаривала меня, говорила, все мужчины так. Но потом все бакинские друзья Юрия очень любили. Когда Нариманова сняли, и я смогла вернуться в Баку, это был двадцать пятый год, я работала секретарем райкомов разных рабочих районов Баку, меня все знали и любили, и всегда избирали в бакинский комитет партии. Мы вели реконструкцию нефтяной промышленности, боролись против троцкистов и Саркиса, специально приехавшего из Ленинграда, чтобы возглавить у нас в Баку оппозицию - но мы не дали троцкистам завоевать ни одной ячейки. Потом я была одним из инициаторов раскрытия ошибок партийного руководства, у нас тогда был Мирзоян - так называемой атаманщины, зажима самокритики. ЦК поддержало нас, и "Правда" 28 июля 1929 года напечатала постановление об этом и статьи Емельяна Ярославского, но потом вскоре нас опять отозвали. В двадцать девятом году мы с Юрием уехали из Баку в Москву учиться. Сурен уехал в Закавказский совнархоз. В двадцать седьмом году у нас в Баку родился Степа, а у него в Ташкенте Владилена. В Баку в это время были Арон Новиков, Володя Парушин, его жена Аня. Потом Сурен тоже приехал в Москву. Он был начальник главка в Наркомтяжпроме у Серго. Как лечили Таню в двадцать восьмом Сурен выхлопотал, чтобы Таню повезли на операцию в Берлин. У Тани была саркома, сперва ноги в бедре. Доктор оперировал, не смог отделить опухоль от нерва. Вот, смотрите, показал маме в кабинете. Она видела этот нерв, толстый такой белый канат. Таня сама была врач, понимала все, но соглашалась на операции. Пусть делают, - говорила, - учатся. Ей их шесть сделали. Сурен ведь входил в состав Азербайджанского наркомата, он выхлопотал разрешение.   Платило государство? Нет, где там! Сами. Миша, мама золотые кольца продала, ещё были знакомые в Берлине, Шице, Данге, они тоже деньги дали, и мама с Инной и Миша там жили у них. Потом ещё Мишу обвинили в незаконных финансовых операциях, что у них марками брали, потом советскими рублями отдавали. Ну опять Сурен вмешался, спас. Миша потом уехал, а мама ещё два месяца оставалась до самой Таниной смерти. Потом, когда похоронили, отдали ей прах в урне, и они с Инной уехали. Инне два года было, и она тогда научилась по-немецки говорить как по-русски. Мама же уходила, а она с немцами оставалась, ей было все равно как говорить. Потом уже брали всяких гувернанток, старались, чтоб она не забыла, поэтому она так хорошо немецкий знает. Как я узнала, что меня должны арестовать А Сурен, когда Степа родился, пришел, сидел-сидел около его коляски, ничего не сказал, ушел. А потом уже в тридцать седьмом году он был у Мирзояна, и тот сказал ему, что видел у Маленкова списки на столе и в них фамилии - мою и его. И Мирзоян сказал, поезжай к Оле, предупреди её. И вот он приехал. Юрий поздно возвращался, он до ночи работал, его тоже уже таскали. Там у него латыши работали, их всех брали подряд по списку, а потом уже собирали на них материал. И Юрия просили дать на них материал. Ну мы тогда не знали ещё, что их так прямо брали, не разбирая. Но все равно Юрий говорил: — - Что я могу дать на них? Работали, вроде хорошо, нечего мне сказать о них плохого. А они держали его, все просили: — - Ну они же работали у вас, вы можете что-нибудь сказать! Ну вот мы сидели с Суреном в большой комнате, тогда там ковер был, который сейчас здесь на диване, он тогда ещё хороший был, это потом без меня его уж до такого состояния довели. Мы разговариваем, а вы на нём играете. Сурен смотрел, смотрел, как вы играете, и сказал: — - Что ты, Оля, сделала, ведь это мои дети могли быть... Это было, наверное, первого ноября, за мной пришли пятого, а он в командировку уехал. Я говорила, ну зачем ты поедешь, там схватят, пусть лучше дома заберут. Он говорил, ну уж где заберут, там и заберут, что делать, поеду. Меня взяли, а его подстерегали, каждодневно приходили к Марусе. Он приехал, только кран открыл, помыться с дороги, они вошли. В последний год Каганович был отправлен на работу на Украину, а секретарем стал Хрущев. Из меня на него, Хрущева, вымогали показания. Он ещё член Политбюро, а на него уже есть показания. Сталин пальцем махнет, и готово! Вот так я узнала, что меня должны арестовать. Маленкова вызвали к Сталину, а в это время у него Мирзоян сидел. Вижу, говорит, там списки лежат, с надписью "Согласен, Маленков", и в списках вижу: — ты и Сурен. Пошел к Сурену - вы в списках, пойди, Олю предупреди, у нее трое детей, пусть мать вызовет. Это конец октября я уже знала, а взяли пятого ноября. Виза должна быть на всех с дореволюционным стажем. А Мирзояна перед восемнадцатым съездом в тридцать восьмом году в поезде арестовали. А до этого уже город назвали его именем. -------------------------- Примечание К рассказу 10 Сурен и Юрий В 1936-1938 г.г. город Джамбул был переименован в Мирзоян. Оглавление   www.pseudology.org