Из рассказов Джане 1.06.1960, в декабре 1973, 10 апреля и 13 октября 1981 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Начало соввласти Победа (статья Оли, 1960) "Все люди мечтают, особенно в свои юные годы. И я с моими друзьями по социал-демократическим кружкам в пятнадцатом году мечтала о свержении самодержавия, о мире, который прекратит империалистическую войну, об осуществленном братстве людей и о торжестве социализма. О многом мы мечтали тогда. Мечтали о том, что исчезнут городовые и черносотенцы, что амбалы будут сыты, их перестанут избивать, и они будут полноправными людьми, что Баку покроется садами. Когда приезжаешь теперь сюда после долгого перерыва, то первое впечатление так глубоко взволнует, что мелькает ощущение, будто по ошибке не туда приехала, что это не Баку, а другой какой-то город. И в самом деле не узнаешь ни улиц, ни домов, ни площадей. Кажется, где-то тут вот должно быть здание второй больницы — по современному мы назвали бы её поликлиникой, где в комнате фельдшерицы А.П.Давыдовой у её дочери Лели Давыдовой мы собирались для совместного чтения марксистской литературы, здесь потом читались доклады в защиту пораженческой позиции В.И.Ленина. Не найдешь теперь на бывшей Гимназической улице и комнаты Миши Лифшица, в которой размножали на гектографе наши нелегальные издания и листовки. Затерялась среди новых улиц, дворцов и зданий и квартира Серго Мартикяна на бывшей Молоканской улице. Или на бывшей Садовой квартира старого Большевика, агента "Искры" Александра Митрофановича Стопани, долголетнего руководителя нашего дореволюционного подполья. Там была этажерка с выдолбленными полками и бывшая керосиновая, переделанная на электрическую, "лампа-черт". Это была черная отлитая из чугуна пустотелая голова Мефистофеля. Я уж теперь забыла как именно, но знаю, что и этажерка и чертова лампа имели тайники, которые служили надежным местом хранения нелегальных документов. Апрель двадцатого года. Кажется, были совсем недавно эти напряженные, тревожные и вместе с тем радостные дни борьбы и победы — дни, в которых терялись грани между днем и ночью, когда не было ни дома, ни сна. 31 июля 1918 года пала наша Бакинская коммуна. Погибли тысячи сынов рабочего класса, сложили свои головы 26 комиссаров. Но возникла Рабочая конференция, и несмотря на то, что в ноябре 1918 командующий английскими войсками генерал Томсон объявил, что "бунтовщиков" будут высылать в Индию, тогда являвшуюся ещё колонией британского империализма, 23 декабря 1918 была объявлена всеобщая политическая забастовка. После декабрьской стачки Большевики, томившиеся в закаспийских тюрьмах, были освобождены и вернулись в Баку, между тем, материальное положение рабочих непрерывно ухудшалось. Английское командование запретило вывоз нефти в Астрахань. Постепенно переполняющиеся нефтехранилища угрожали рабочим промыслов и заводов безработицей, нищетой, голодом. К лету 1919 ухудшилось и политическое положение. Деникин развил свое наступление — на севере он рвался к Москве, на юге все ближе подходил к границам Азербайджана. С осени 1919 Большевики вместе с партиями Адолят и Гуммет стали готовиться к восстанию. Была создана глубоко законспирированная военная организация, закупали и привозили оружие из Закаспия и Астрахани, установили береговую радиосвязь с Советской Россией, усилили работу среди аскеров в мусаватских военных частях, создали свою разведку. В конце апреля 1920 наша партийная организация была объявлена на военном положении, мы организовались по-военному, готовились к выступлению и ждали распоряжения о начале действий. В ночь на 27 апреля железнодорожники разобрали путь между Кишлами и Баладжарами, чтоб не дать мусаватским частям оказать сопротивление красным войскам. Военный флот был выведен из строя, все замки с морских орудий и береговых батарей моряками были сняты. Радиостанцию захватили силами самих радистов. Рабочие отряды разоружали полицию. 26 апреля у нас на Баилове прошло в напряженном ожидании. 27 апреля штаб нашей Баиловской организации получил команду начать действовать, и в ночь на 28-ое приблизительно около двух часов все наши десятки, которые до тех пор не знали друг о друге, были вызваны с промыслов и около четырех часов собрались на сборном пункте. В эту ночь мы освобождали из тюрьмы Саркиса и других наших товарищей, в пятом часу утра приступили к разоружению полиции. А в центре был создан Военно-революционный комитет, который предъявил ультиматум. Утром 27 апреля министры ханско-бекского правительства ещё подписывали грозные приказы, а в ночь с 27 на 28 апреля они безоговорочно приняли ультиматум, предъявленный им революционным Комитетом, и без единого выстрела сдали власть народу. Али Гейдар Караев впоследствии вспоминал, что 27 апреля в 12 часов ночи Азербайджанский парламент передал власть в руки Военно-революционного комитета. Бронепоезд "Интернационал" почти не встретил сопротивления". [Из Олиных "Воспоминаний к сорокалетию Азербайджана"]. Как мы оружие из Красноводска везли (беседа со Старковым) Мы угнали баркас буксирный, нобелевский. На нём мы из Красноводска оружие везли — когда готовили восстание, а восстание не пришлось устраивать, одиннадцатая армия пришла, правительство сдалось без боя. А оружие заготавливали, его нам дал Куйбышев. Из Ташкента привезли в Красноводск по железной дороге, тот участок был уже в советских руках, уже можно было перегонять. Команда баркаса была молодежь, Большевики, они угнали из Баку этот баркас. Нобель же имел в Баку свои промысла и заводы, пароходы. И вот мы один из баркасов угнали в Красноводск, поставили вторую большую трубу и покрасили, потому что каспийская флотилия была в руках белых. Чтобы когда мы плыли, издали было впечатление, что это маленький миноносец. Когда мы пришли в Баку, там красных ещё не было. Уже потом вскоре пришла одиннадцатая армия. Мы успели все выгрузить, припрятать. У нас были боевые отряды подготовлены. Это был девятнадцатый год и потом двадцатый, от коммуны ничего к тому времени не осталось. Мы заново создавали, люди были и новые и старые — всякие. Все делалось сими Большевиков, Микоян был во главе подпольной труппы. Народа было много, по всем районам. Наша задача была организовывать Союз молодежи, и мы выпускали газету "Молодой рабочий", нелегальную. Была подпольная типография, но – "Молодой рабочий" мы выпускали за деньги в частных типографиях. Я принесла большие деньги, когда после Москвы через границу переходила между Дагестаном и Азербайджаном — николаевки. Это было через ЦК, через Стасову. Она вообще руководила всеми подпольными организациями — где только были подпольные организации, это все под руководством Стасовой. Это кредитки спрессованные такие были, пачками, николаевки царские. Стасова выдала мне их, целый мешок, вещевой мешок... я его провезла под видом постели. И кроме того был баул из мягкой соломы, битком набитый драгоценностями. Бриллианты, сапфиры, изумруды — вот такой баул. Это мне просто дали, никто не считал, и я нигде не расписывалась. Я пронесла все через границу, на Самуре была граница. Это была дагестанская, не советская территория, они были там нейтральными в Дагестане. Для меня война гражданская кончилась, когда одиннадцатая армия пришла в Баку и там возникла советская власть. Микоян там был во главе. А я сначала была секретарем ЦК Комсомола. У нас он не был Комсомолом, а был Союз молодежи. А тут стали создавать Комсомол. А потом меня перебросили в Сураханы секретарем райкома партии. А потом мы с Наримановым большую борьбу открыли. Ничего там партийного не было, такой там актив был. И нас отозвали в двадцать первом году, целую группу работников. А потом черный ворон. Как раз тогда Карабах был присоединен к Азербайджану. Было постановление краевого комитета — Карабах в Армению. А Нариман Нариманов со Сталиным перевернули. Уже было постановление, было уже воззвание. Ленин не вмешивался, это все делал Сталин . Берия был в Грузии, он не был в Азербайджане долго. В Азербайджане его посадили в тюрьму. А его Багиров выпустил. Его посадили как провокатора, а Багиров его освободил. Киров в Тбилиси был в то время постпредом. Он дал телеграмму в штаб одиннадцатой армии: "В реввоенсовет, Орджоникидзе. Сбежал провокатор Берия, арестуйте". И его арестовали в Баку. А потом Багиров его освободил.   А почему, они друзья были? Не друзья, а просто оба провокаторы, и тот и другой. Багиров же на самом деле служил в земской полиции. А когда советская власть пришла, он переделался. Он провокатор, и тот провокатор. Вот так и получилось, что провокаторы пролезли. Никакой там бдительности не было. Двадцатые годы, Баку Советские войска вошли в Азербайджан. Степа в День советизации Азербайджана родился, 28 апреля 1927 года. Заняли советские войска Азербайджан, потом заняли Армению, потом Грузию. Они же были самостоятельные государства. Потому что восстанавливалась в рамках старой Россииской империи территория. Все это постепенно завоевывалось. Они входили в состав России, но это были губернии, это было ещё завоевано при Николае Первом. Были губернии: — Бакинская, Тифлисская, Елисаветпольская. Не было при царской империи Азербайджана, Грузии. Не было государственных образований. А когда произошла революция, то создались государства — Азербайджан, Грузия и Армения. Они вошли в СССР. В этом и были разногласия Ленина со Сталиным . Сталин хотел, чтобы все были в РСФСР как автономные области и республики. А Ленин поставил вопрос, что они уже самостоятельные, значит надо организовать Союз советских республик. Они вошли как республики, а не как автономные образования, как предлагал Сталин . В 1922 году закавказские республики вошли в Союз советских республик. Был договор. Советизация — это войска вошли 28 апреля 1920 года в Азербайджан. Сразу после установления советской власти мы решили созвать первый съезд Комсомола Азербайджана. Уже в мае было создано организационное бюро, которым руководил Борис Бархашев. Съезд открылся 16 июля 1920 года. Нас с Джафаром Бабаевым и Борисом Бархашевым избрали в президиум. Микоян приветствовал съезд от Центрального Комитета Азербайджана, я — от имени Кавказского краевого комитета Комсомола. Мы с Джафаром Бабаевым сделали доклад, как строился Комсомол в Азербайджане и что ему предстоит. Впервые избрали Центральный комитет Комсомола, и нас всех — Бархашева, Дадашева, Джафара Бабаева, Асланова и меня, выбрали в него. На съезде присутствовали также Орджоникидзе, Нариманов и Стасова, которая была тогда председателем исполкома Коминтерна. Орджоникидзе от имени Кавказского бюро партии и Реввоенсовета Кавказского фронта сказал: "Мы, старые ваши товарищи, пережившие много от Николаевского и других режимов, от всей души и всего сердца призываем вас к плодотворной работе. Учитесь великому делу служения рабочим и крестьянам, знайте, что на этом пути вас ожидают счастье, слава и победа. Да здравствует молодежь!" Потом у нас в Баку был первый съезд народов Востока, где выступал Джон Рид. Пайки В Баку до революции пирожное сегодняшней выпечки стоило копейку. На следующий день это пирожное стоило полкопейки. А на третий день, если оно не было продано, все эти пирожные третьего дня собирались, и из них делалось пирожное-картошка. В двадцатые годы, когда пришла советская власть, у нас в Баку сразу не стало ничего есть. У меня были расчесы от ногтей, которые гнили и не заживали. Я пошла к одной знакомой фельдшерице, а она говорит: — — Так ты, наверное, ничего не ешь, вон ты какая истощенная. Я говорю: —   — Да — А вам же дают — А я не беру. Все голодают, а я буду паек брать? Я Саню Сандлера один раз встретила, он идет веселый, толстый, весь лоснится. — Ты чего, — говорит, — такая? Я хожу в столовую, там знаешь как наедаюсь. — А я не хожу, во-первых, сил нет из Черного города туда идти, а во-вторых, стыдно. Что ж, я рабочих уговариваю, что это временные трудности, что надо хорошо работать, а сама буду паек есть? Мужа Миры Коган, Абрама, назначили в район уполномоченным. Мы говорили, ты откажись, у тебя жена и ребенок. Он говорит: — От этого как от фронта не отказываются. И паек тоже не взял: — Как же я буду уговаривать их работать, если сам буду на пайке? И он заболел белокровием, но этого никто не сказал ему, врачи не знали, просто очень ноги стали болеть. Пришел и сказал, я полежу, и лег у нас — в той комнате, где сейчас тахта, кровать с шишечками стояла. А потом поехал уполномоченным от Серго Орджоникидзе в Киев. И там врачи сказали — белокровие. Мира туда к нему в больницу приехала. Цветущий весенний Киев, везде сирень продают. Она купила белую сирень и принесла ему. Он положил ветку на грудь, вдыхает её аромат и говорит — как прекрасна жизнь, как хочется жить! И через несколько дней умер. А Радочке тогда было пять лет, она тоже заболела — вырезали опухоль на плече и задели нерв, рука не двигается. Мира говорит, она мечется по кровати и никого не признает. Я приехала к ним, и она ни к кому не шла, а ко мне пошла на коленки. Я говорю, дайте спички, и говорю, на, зажги, а она не может этой ручкой, значит, действительно не работает. Но потом летом её возили на море, и все прошло. А в двадцать лет она все же умерла. [Джана: — Мама рассказывает, и я вдруг явственно почувствовала запах сирени. И подумала, что мы с Радочкой дружили детьми. Когда мамы не было — на Колыме в лагере была, тетя Мира приглашала нас с папой. Я помню, мы идем к ним с Кропоткинской. Квартира в центре, с хорошей мебелью, книгами и ещё чем-то, очень культурна против нашей простой жизни. Мы как будто были из разных столетий. Мы играли с Радочкой и казалось могли дружить, ну а потом мы подросли, и стало видно, что она воспитанная девочка из хорошей семьи. И у дяди Сани так же было. Нет, не оттого, что генеральская квартира. Дети, выросшие с матерью, вот что это]. Знаешь, чем ещё так страшна старость? Болезни. Слабость. Но ещё груз воспоминаний, они давят меня. Ну и что? вспомнила и хорошо. Они же всегда с тобой были, всю жизнь. Но раньше они меня не давили, потому что я была занята другим. А теперь вспоминается все так ярко. Или у меня такое живое воображение? Будто рядом, а никого ведь уже нет. И я говорю прямо себе, ну перестань, вспоминай, не надо, ну я не могу больше, это так тяжело. Нариман Нариманов Нас отослали из Баку за разногласия с Нариманом Наримановым. В двадцатые годы, когда второй раз пришла советская власть, Нариманов завладел особняками. Рабочие ЧОНа — частей особого назначения, протестовали, требовали, чтобы в них были детские дома. В это время из сорока губерний России привозили тысячи голодающих детей. Вот их туда и помещайте, говорили рабочие. Рабочие выходили с винтовками на улицы, останавливали машины. — Все из машин выходите на шоссе! Разве мы для этого завоевывали советскую власть? — А чего вы, здоровые, туда ездите? Вот их туда и помещайте! Меня вызвали тогда в ЦК, вот что твои рабочие творят! Нариманов не хотел национализировать землю. Когда мы говорили об этом в Москве, нам сказали: — — Мы это знаем, ничего, пока пусть он будет. А вы пока поработаете в России, наберетесь опыта. Мы с Суреном пошли в Москве к Молотову в ЦК, который помещался тогда в Доме архитектора, чтобы нас вместе послали, так как нам дали путевки в разные места: — Сурену — на Эмбанефть, а мне — в Ленинград. Ну и тогда нас послали в Брянск. Брянск. Юрий Там нам сказали: — Знаете что, сейчас у нас партмесячник, помогите нам сначала, нам нужны люди ездить по уездам, вы пойдите к завагитпропу, Кутьин Юрий, он вас направит на работу в уезд. Мы пришли, его не было, и стали ждать. Я сидела на подоконнике, а Сурен стоял рядом. Юрий потом так описывал эту сцену, что он вошел и обомлел, так он был поражен этим зрелищем. Что он никогда не видел такой красивой девушки. А он с семьей, с матерью и сестрами переехал из Жиздры, и в Брянске они жили в классе школы. Родились они в Мещовске. А потом я осталась в Брянске. Сурена послали в Людиново Мальцевского округа начальником завода, а я осталась в Брянске. В субботу или Сурен приезжал или я ехала к нему, но больше он. Я была очень сильная и часто помогала одной знакомой нести мешок с продуктами. То есть я его и несла все время. Я шла пешком до Радицы Паровозной километра четыре, а потом один час езды. В Брянске я жила с начальником Чека через перегородку. У них родился ребенок, и они оба боялись до него дотронуться. Не знали, как пеленать, купать. Я целую неделю им это все делала. И потом чуть что они сразу кричат через перегородку: — Оля! Оля! Потом им дали новую квартиру, но они сказали, что не поедут без меня. И мне пришлось переезжать с ними.   Больная у Сурена Однажды я заболела, приехала к Сурену больная, меня всю трясет, температура сорок, вызвали врача, ставили банки. И я оставалась там всю неделю. Я лежу в жару и беспамятстве, но чувствую, что все время открывается дверь и кто-то заглядывает. А у Сурена была экономка от завода, которая все ему делала. Вот я её спрашиваю: — Кто это все время заглядывает? — Ах, — говорит, — вот я им! — Да кто же это? — Да так, — говорит, — девки балуются. Но я все же пристала к ней, и она говорит: — Вы только меня не выдавайте Сурену Хуршудовичу, ведь мы же не знали, что вы жена его, он всегда говорил — сестра, а это все его полюбовницы, он же всякие кружки здесь развел, вот они к нему и липнут. Он пришел, я не могу, чтобы он дотронулся до меня. Он говорит: — Давай я сниму банки, дай я тебя переложу. Я говорю: —   — Не подходи ко мне. — Что с тобой? — Не подходи ко мне! — не могу просто, чтобы он притронулся. И потом, чуть температура спала, встала и ушла на станцию. И потом стала встречаться с Юрием. Однажды Сурен приехал, а Юрий у меня. Он стучит, я говорю, не открывай. Ну он стучал, стучал и ушел. Тогда я испугалась, говорю Юрию, беги за ним. Юрий нашел его на берегу реки, и всю ночь они там сидели и говорили, как быть, и что надо расстаться. И тогда мы с Юрием поехали в Сиббюро ЦК, а Сурен в Туркестан. Ехать надо было через Москву, чтобы получить там назначение. И вот перед отъездом Сурен сделал предложение Марусе Поляковой, так просто, что вот он тоже не один едет. Уже по пути в поезде он понял, что сделал ошибку. Пришла первая ночь — это Маруся потом рассказывала — а он ушел из дому и всю первую брачную ночь бродил по улицам. Думал о том, что потерял Олю, так он сказал утром. Другая бы ушла, а она поехала с ним дальше. Но никогда никакого счастья не было. Она была мещанкой, ревновала, придиралась, говорила потом уже в Москве, что все мои трое детей не от Юрия, Юрий так для прикрытия только, а от Сурена. Я как-то сказала, что давай, мол, я поеду к ней с детьми, она увидит, что они беленькие, разве у тебя могут быть белые дети? А он говорит — нет, это невозможно она и тебя и детей с лестницы спустит. А потом он работал в Минтяжпроме у Орджоникидзе. И его обвинили во вредительстве домны, которая, как потом выяснилось, никогда не останавливалась. Они караулили его и взяли, едва он вернулся из командировки и пошел в ванну мыться. А до этого в Москве сидел у меня, дети играли в большой комнате, и он говорил, что ты наделала, Оля, это могли бы быть мои дети! Марк и Юрий Когда я узнала от Женщины, заведующей домом приезжих, обо всех любовницах Сурена, мне так горько стало. Он вечером пришел домой, хочет мне компресс сделать, я закричала: — Не подходи ко мне, я ничего тебе делать не дам! — Что случилось, Оля, милая, что с тобой? Он сильный, высокий, схватил мои руки, отводит назад — нет, я сделаю. Я вырывалась, сказала, что буду кричать, он отошел. Потом я сказала, что заглядывали, это твои любовницы, что они приходят на меня смотреть как на вещь. И через несколько дней ещё больная уехала. Я решила как-то покончить со всем этим, надо было как-то решиться. Я сказала Сурену, что сблизилась с Юрием, хотя тогда ещё не сблизилась. Потом мы поехали все на съезд партии в Москву. Пришли к Марусе Крамаренко, она жила в отеле Континенталь, Гранд-Отель потом он назывался, около гостиницы Москва. И вот, помню, мы пошли гулять по улицам Москвы, снег шел, и Сурен стал рассказывать мне — ему всегда надо было покаяться! — что когда он был в Ленинграде, У Него был роман с Марусей Барановой, и она поставила ему ультиматум, что ты разойдись с Олей. Значит уж он какую любовь разыгрывал, если она посмела такой ультиматум поставить, ведь она знала, что мы с детских лет дружим. А он сказал, что нет, это не возможно. Она пошла провожать его и упала в обморок в коридоре. Мне стало так противно, я говорю: — Зря ты ей так сказал. Ты вернись в Ленинград и женись на ней. Я больше не могу. Мы все равно больше не будем жить с тобой. Я ушла от Маруси, поехала к Марку. Приезжаю. Марк варит кашку на керосинке, ребенок на горшке сидит. Говорит — она ушла, к Розенпрахту. Это его первая жена, она была врач-психиатр, его бросила, оказывается. И такая негодяйка, так потом за всю жизнь сына и не вспомнила! Когда Марк в войну получил похоронку, он ей позвонил, но она и тогда не пришла. А потом я попросила его: — Ты сходи в гостиницу, спроси, где там брянская делегация, и привези сюда Юрия Кутьина. Он привез его. Юрий пришел, озабоченный, смущенный немного. Ну посидели, поговорили, потом он уехал. Марк спрашивает: — А кто он тебе? Я говорю: — Товарищ, он любит меня, и я хочу уйти от Сурена к нему. Марк так стал плакать, меня уговаривать не делать этого. Стал на колени, меня, мои руки целовал, умолял, он ведь тоже меня любил когда-то. Не бросай Сурена. Не сходись с этим человеком. Он очень ему не понравился тогда, Юрий. Он старше тебя, он плохой человек, я прошу тебя, не делай этого. Когда я вернулась к Марусе, а ночь не ночевала, на следующий день собрались все бакинцы, все стали говорить: — Что ты делаешь? что ты хочешь делать, Оля? разве это возможно? Но я решила бесповоротно. Я не думала, что я всегда буду с Юрием. Думала только, чтоб уйти от Сурена. Все-таки это долго тянулось. Год-два. Сурен уже был назначен управляющим. А контора размещалась в Москве, и там ему дали квартиру, он привозил меня туда, показывал, уговаривал, что мы будем в ней жить вместе. Потом он ещё устроил без моего ведома вызов в Москву на курсы марксизма-ленинизма. Все так удивились: — Оля, почему через нашу голову? нас не предупредила. А я сама ничего не знаю. Это уж потом я узнала. А тогда не поехала, послали ответ, что отпустить не могут. ------------------------------ Примечание К рассказу 9 Начало соввласти Двадцатые годы, Баку Записка Олиным почерком: "Оставались в Наркоматах Азербайджана после советизации бывшие мусаватские министры: — Гаджинский М., Гаджинский Д., Рустамбеков, Джафаров, Алишевский (последний царский губернатор)". Борис Бархашев написал книгу: "Бакинский Комсомол в годы революции и контрреволюции. Издание ЦК и БК АЛКСМ, Баку, 1928". Впоследствии разделил общую судьбу — арестован и расстрелян в 1937. Нариман Нариманов (1870 — 1925) Азербайджанский просветитель, писатель, первый председатель Совнаркома Азербайджана. Родился в апреле 1870. Летом 1918 года был отправлен в Россию на лечение и поэтому избежал участи комиссаров. С марта 1923 работал в Москве. Председатель ЦИК СССР. Умер 19 марта 1925 года, на следующий день после возвращения из Закавказья, от острой сердечной недостаточности. Оглавление   www.pseudology.org