Рассказы Джане в 1970, 18-19.8.1974, 1.11.1981 п. Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская У белых Подпольная конференция в Сабуртало Это было в конце ноября восемнадцатого года, мы пробрались в Грузию, через границу проехали. Достали какие-то пропуска, какие-то документы, кажется, двоюродный брат Сурена достал. Это же были два разных государства. Грузия под властью Меньшевиков, Жордания был президент. Там мы нашли наших товарищей, тоже ушедших в подполье. И было решено, чтобы группы представителей всех разгромленных большевистских организаций Закавказья собрались на конференцию. Конференцию провели в горах в Сабуртало, в окрестностях Тифлиса. Это решил Закавказский подпольный комитет — Миха Цхакая, Филипп Махарадзе и Мамия Орахелашвили. От Баку были Леван Гогоберидзе, Костя Румянцев, Сурен Агамиров и я. Так как хозяева, которые предоставили этот дом, очень боялись, они просили конференцию поскорее закончить, и поэтому решено было заседать без перерывов, и конференция продолжалась три дня и три ночи. Присутствовало человек пятьдесят, Большевики сидели в не очень большой комнате на полу, и почти все время председательствовал Миха Цхакая, и сколько его ни просили, чтобы он прилег отдохнуть, он говорил — раз решили, он будет все время председательствовать. Мы дремали по углам. Главной темой конференции была причина поражения Большевиков во всем Закавказье: — Грузии, Армении, Баку. Был также Наполеон Андреасян от Тифлиса, который практически организовал эту конференцию. Большинство выступавших товарищей обвиняло Закавказский краевой комитет и говорили о его ошибочной политической и стратегической линии. Помню, что из наших бакинцев выступали и Левам Гогоберидзе и Сурен Агамиров. К этому времени уже было почти достоверно известно о гибели наших двадцати шести бакинских комиссаров. После окончания конференции меня и Сурена послали на работу во Владикавказ, мы поехали туда на какой-то наемной автомашине, и потом нам пришлось идти пешком. Во Владикавказе была советская власть, но он был осажден, и вокруг него надвигалась белая армия, но ещё путь был по Военно-грузинской дороге. Где как пришлось, где пешком, где на фургонах. Был уже снег, начало февраля. Помню, что мы уже совершенно замерзли и машина сломалась где-то у Крестового перевала, и дальше мы пошли пешком. Я шла в туфлях по снежной дороге и страшно замерзла в демисезонном пальто. Не то до Гудаури, не то до Пассанаури, к ночи поздно мы добрели на постоялый двор, добрались, достучались. Голодные, замерзшие где-то мы легли на полу, ну конечно нам дали ковер, и укрылись шинелью Сурена.   — Откуда шинель? — Он же был на фронте. Отошли, согрелись, поели. На другое утро на молоканском фургоне поехали дальше. В конце концов через несколько дней мы добрались до Владикавказа, и там было очень много наших товарищей, там была советская власть: — Котэ Цинцадзе, Ладо Думбадзе, Георгий Стуруа. Владикавказ. Английская миссия Мы поселились в здании бывшей английской миссии, где была устроена большая коммуна, в числе других там жил военком города Зубков с женой Ниной и её сестренкой Лидой, там же жил Георгий Стуруа со своей женой Анной и двумя детишками. Потом там жил Валико Талахадзе и Эшба, абхазский товарищ. Нам дали две комнаты. Я работала вместе с Валико Талахадзе во Владикавказском контрреволюционном совете — чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, Чека, а Сурен в артиллерийском парке комиссаром. Через некоторое время в феврале белые подошли вплотную, и бои происходили на подступах к городу. Многие Большевики эвакуировали свои семьи, и Георгий Стуруа эвакуировал свою жену в Грузию. Город окружали войска белых генералов Шкуро и Ляховского. Когда жена Стуруа уезжала, она меня просила, чтобы я не оставила своими заботами Георгия. К этому времени Георгий Стуруа, Валико Талахадзе, Эшба, Сурен и ещё несколько товарищей заболели сыпным тифом, который вообще свирепствовал во Владикавказе и его окрестностях и косил одиннадцатую армию. которая отступала под напором белых. В городе было очень много сыпнотифозных и раненых. Все наши товарищи, заболевшие сыпным тифом, лежали прямо тут у себя дома, некоторые были без сознания. Я уже не работала, так как ни один орган уже не работал, а ухаживала за ними. Красные отступали. Когда стало ясно, что со дня на день белые ворвутся во Владикавказ, я пошла к Ладо Думбадзе и Котэ Цинцадзе, которые представляли советскую власть. — Что же будет с больными? — Не беспокойся, их вывезем. Политкомиссар Володя Зубков тоже сказал своей жене Нине: — — Не беспокойся и никуда с места не трогайся. Я за тобой приду. Он был на фронте и приходил оттуда А потом все стало не так. Дорога оказалась занята белыми. И все отступали по тропинкам в горы. И вот я опять пошла в Чека, там было уже все эвакуировано. Я застала там члена Чека Гургена Ашояна, который уже готовился к отъезду. Я рассказала ему, что семь человек больных и беспомощных находятся в здании коммуны. Город занят белыми. Что же мне с ними делать? Он уже весь увешан, здесь револьвер, здесь патроны, уже собрался уходить. Что же, они все уходили? Да; так все и уходили по одному. А за нами, они думали, что как было договорено — придут, вывезут. Я говорю: — Гурген, что же делать, где мне их прятать? Это же английская миссия, здесь нельзя. Гурген говорит: — А что, ты остаешься? — Да. Он говорит сам с собой, стоит и говорит: — Что же, ребенок останется, а я уйду... Вынул пачку паспортных бланков, керенки, дает мне и стоит. — Значит, ребенок остается спасать больных, а я ухожу. Так постоял, подумал и говорит. — Вот что, я тоже останусь. — Нет, вам нельзя. Я что? меня никто не знает, а вы зампреда. Нет, уходите. — Нет, я останусь. Ты знаешь армянскую церковь? — На Тереке, на Базарной улице? — Да. — Знаю. — У меня там знакомый настоятель, он меня спрячет. Приходи туда, а сейчас найми фаэтон и перевези всех в сыпнотифозные бараки. Он достал несколько бланков чистых паспортов, и ещё какие-то, и деньги — керенки, и сказал, что он обязательно останется и будет скрываться у настоятеля армянской церкви, находящейся на базаре, и чтоб я поддерживала с ним связь через этого священника. И он дал денег мне, вот этих керенок, и сказал, что он заготовит фальшивые паспорта для всех остальных. Сыпнотифозные бараки Я одела форму сестры милосердия: — апостольник, головной убор с красным крестом, передник с красным крестом и серое платье — у меня это все осталось с тех пор, как я в семнадцатом году проходила курсы медсестер. Наняла фаэтон и перевезла в три приема всех наших товарищей из коммунны, из здания английской миссии, в сыпнотифозные бараки, имевшиеся при городской больнице. Бараки эти были завалены сыпнотифозными. Когда я привезла их, то, указав на Георгия Стуруа, я сказала, что это богатый купец, который нанял меня в качестве приватной сестры, и я должна остаться при нём. Так как персонал был перегружен, то мне эту возможность предоставили, а я постаралась сосредоточить их в одном бараке и спала около них. Я была уже в бараках, когда пришла сестра Нины Зубковой, рассказала: — Нина так никуда и не ушла — как сказал ей Володя: — никуда не уходи, я обязательно приду за тобой. Её схватили, но она понравилась начальнику какому-то, была она пышная, белая, и он взял её к себе. Я не помню, то ли она не успела уйти? У неё была подруга, которая имела шляпный магазин на главной улице и с которой был в близких отношениях Валико Талахадзе. По-моему, она не успела покинуть английскую миссию, как туда нагрянули белые казаки и её арестовали. Её вместе с Лидой арестовали, но Лиду как маленькую выпустили. Один факт проживания в здании английской миссии в большевистской коммуне был криминалом. Некоторое время Нине спасал жизнь этот казачий есаул, он взял её на квартиру тут же в контрразведке. И она пыталась через него смягчать судьбу наших товарищей, попадавших в их лапы. Но покинуть этот дом она не могла, так как была как арестованная, и мы поддерживали связь с ней через Лиду. Но впоследствии это раскрылось, что есаул взял её к себе, есаула белое командование разжаловало и отправило на фронт, а Нину казнили как жену комиссара. Лида сказала, что повесили. Я находилась в сыпнотифозных бараках вместе с товарищами, которых я туда спрятала. Клала их головы к себе на колени, но больше делать ничего не умела. У них не отходила моча. Говорят — возьми катетер, спусти мочу. Какой катетер? мне семнадцать лет, я член мужской никогда не видала, смотреть туда боюсь, а тут в руки надо взять. Я говорю, я не могу. В это время белая контрразведка уже выследила, что кто-то скрывается в бараках, стала искать. Баронесса Недели через две меня позвала к себе старшая сестра общины сестер милосердия, которая была в этой больнице. Эта старшая сестра была в; прошлом какой-то петербургской баронессой. Во время германской войны много знатных особ пошли в эти общины и возглавили их. Я пришла, узкая комната. — Здравствуйте, вы меня вызывали? — Садитесь. Вот что, девочка! Я великолепно вижу, что вы никакая не медсестра. Вы не можете, например, мочу спустить. Это она пришла и сказала, спустите мочу катетером, а я и понятия не имела, куда это вставлять, и в жизни ничего этого — не видела. И стою, как истукан. Она подает мне катетер, а я стою и молчу. Нас учили перевязывать, при операциях присутствовать, а больше ничего. Она взяла тогда в руки и сама сделала, и было ещё несколько таких случаев. — Вы никакая не сестра милосердия, я это ясно понимаю. Но я позвала чтобы предупредить, сюда приходила контрразведка. Вас и ваших друзей вам надо срочно всех убрать. Говорю не потому, что я сочувствую красным, а потому, что я возглавляю общество милосердия, и милосердие для нас не пустой звук. И я не хотела бы, чтобы из больницы, где работает моя община, людей уводили на казнь. Я была очень поражена всем этим, потому что никак не представляла себе, что такое предупреждение может исходить от баронессы. Она была очень культурная. Наверное, я старалась держаться подальше и более независимо, так как к этому времени уже пришли в себя Георгий, Сурен, Валико. Я сообщила им о словах старшей сестры, и мы стали советоваться, что делать. И Георгий написал письмо священнику грузинской церкви Владикавказа и как грузин грузина просил о помощи. Я пошла в церковь, передала письмо. Они прочли письмо и сказали — привозите грузин сюда. И тогда я наняла фаэтон, погрузила в него Георгия Стуруа, Эшбу и ещё нескольких товарищей-грузин и отвезла на подворье этой грузинской церкви. А Валико Талахадзе я отвезла домой к той шляпнице, подруге Нины, где-то в Нагорной части Владикавказа, которая имела шляпный магазин — русская, и она скрывала его у себя. Потом я пошла к Гургену, и он дал мне записку в армянский бежецкий лазарет, чтоб я отвезла туда Сурена и ещё одного товарища. Этот лазарет помещался за кадетским корпусом в сторону Ларса, села у начала Грузинской дороги. Опять наняла фаэтон и отвезла их. Там тоже были сыпнотифозные бараки, поместила их под другими фамилиями. Опять сменила фамилии, в городских бараках они тоже были под чужими фамилиями. Таким образом, всех из городских бараков отправила. Но самой мне некуда было деться. И я осталась. Тут же в бараках спала где-то в чуланчике. Заболела сыпным тифом А у меня ещё с азербайджанского фронта была тропическая малярия, которая обычно через день била меня на заходе солнца. Несколько недель я продолжала ночевать в этих сыпнотифозных бараках, а днем поддерживала связь. То ходила на церковное подворье грузинской церкви, то на церковное подворье армянской церкви, то в бежецкий лагерь. Во Владикавказе остались также два члена краевого комитета Мравян и Касьян, и я поддерживала с ними связь. Касьян прятался в армянской имущей семье, и у нас с ним был такой знак — я смотрела на окно второго этажа, если на окне ничего не стояло, то я поднималась. Если же будет стоять ваза с сухим ковылем, то нельзя идти. Так прошло некоторое время, и уже были изготовлены паспорта, и с помощью связей, знакомств и денег куплены пропуска — а их было чуть не четырнадцать на каждого: — от коменданта, от контрразведки и так далее — для выезда в Грузию. Сурену Агамирову был сделан паспорт на купца Ивана Джапаридзе, и я была вписана в его паспорт как жена Мария Александровна Джапаридзе. И вот когда все уже было готово и осталось только договориться на молоканской слободке с фургонщиками, я в одно утро не смогла подняться — находясь в этих сыпнотифозных бараках, я тоже заболела тифом. Чувствую, температура сорок, идти не могу, свалилась в чуланчике. Я уже несколько дней болела, но думала, что это малярия и пересиливала себя. Когда я поняла, что это не тропическая малярия, а сыпной тиф, что все это предприятие, наше бегство из Владикавказа, разрушится, и все мои девять товарищей останутся здесь... Когда я проходила мимо здания Владикавказского совета, то всегда видела виселицы, и кругом висели пойманные Большевики, и я с ужасом думала о том, что если наш побег не удастся, то такая участь может ожидать и моих товарищей. Меня перенесли на койку. И я то приду в сознание, то нет. И думаю — как же, теперь из-за меня все сорвется, весь их уход?! И когда была в сознании, попросила карандаш, бумагу и написала им письмо. Я заклинала их, чтобы они из-за меня ни в коем случае не откладывали побега, так как все готово, все документы собраны, только я не успела им нанять фургон. А обо мне чтоб не беспокоились, так как если их не будет, то по выздоровлении мне легче будет выбраться, чем имея их всех, девять человек, на руках. Это письмо я спрятала у себя на груди, ожидая, что так как я не приду ни к кому, то кто-то из них придет ко мне. И действительно через день или два встревоженный отсутствием всегдашней связи Георгий Стуруа переоделся, замаскировался и разыскал меня в сыпнотифозных бараках. Я время от времени сознание теряла, но когда пришел Георгий, очнулась. Очень обрадовалась и сразу отдала ему письмо. Георгий очень удивился, что за письмо, и когда прочитал его, то даже заплакал. Как погиб Гурген До того, как я заболела, в последнее время когда я ходила к Гургену — он скрывался под фамилией Шагинян — то в одно из последних посещении он сказал мне, чтобы я больше не приходила, так как его выдала одна бухгалтерша, которая служила раньше в Чека, когда её арестовали. Теперь на след напали и за его церковью начали следить. Он тоже должен был выехать. Но я ещё несколько раз приходила, и тревога его по поводу того, что за ним следят, увеличивалась, и он говорил, что весь этот квартал оцеплен, чтобы взять не его одного, а всех. Потом когда я пришла, армянский тэртэр сказал, что его там уже нет, но я стала его умолять и упрашивать сказать мне Правду, где Гурген, и сказала ему, что от меня ничего не надо скрывать, и тогда он с отчаянием повел меня в церковь, находящуюся во дворе, и повел в алтарь. Оказалось, что Гурген был спрятан священником в алтарь. Гурген сказал, что здесь в алтаре он боится оставаться, что здесь он как в ловушке и что если за ним придут, то отсюда он уже не сможет вырваться. Отсюда он перейдет в тот угол ограды, который выходит на Терек — если придут, он сможет уйти в скалы Терека. Меня грызла тревога, я пришла на другой день, священник провел меня к ограде. Тут я последний раз видела Гургена Ашояна, он как затравленный сидел около ограды, где он уже вынул несколько камней, чтобы прыгнуть в Терек. Было холодно, шел снег, Гурген весь оброс большой бородой — до неузнаваемости. Он сказал: — Если они придут, я брошусь вниз, или разобьюсь или спасусь. Он спрашивал, заметила ли я, что весь квартал уже обложен. Он предупреждал, чтобы я была очень осторожной, чтобы не повести за собой шпиков и не провалить остальных. При прощании он протянул мне маленькое пустое портмоне и просил взять на память о нём, и сказал, что если то, что он остался во Владикавказе, дало помощь и надежду спастись, то он счастлив, что не зря остался. Когда я пришла в следующий раз, армянский священник и вся его семья были в глубокой скорби и слезах. Через несколько часов после моего посещения контрразведка вошла в церковный двор. Когда он прыгнул через ограду в Терек, там была засада, его схватили. В дальнейшем мы узнали, что его очень мучили, пытали в контрразведке, а потом сбросили в яму, забросали кинжалами. Когда его вытащили из ямы, он был покрыт кинжалами, как еж щетиной. Я пришла к дому Касьяна и увидела на подоконнике вазу с сухим ковылем. Ещё через несколько дней я поднялась и узнала, что Касьяна тоже арестовали. Но через некоторое время его друзья, богатые армяне, дали большую взятку в контрразведку, выкупили его и переправили в Грузию. Сурен перевез меня в лазарет Пришел Сурен, я говорить не могу, а только вижу, что он плачет, сказала: — — Не оставайтесь, после болезни я буду слаба. Но они отложили свой отъезд. Через несколько дней сквозь забытье — сколько прошло дней или часов не знаю, открыла глаза, стоит Сурен, переодетый в студенческую тужурку и фуражку. — Я за тобой, — говорит, — я тебя сейчас отвезу в беженский лазарет за городом. А это когда от турок наши отступали, с ними ушли армяне, кто мог, и создали лагерь беженцев. Это был тот лазарет, куда я прежде сама их устроила. Сурен поднял, завернул меня с головой в одеяло, а я не могу, дышать нечем, температура сорок, под одеялом задыхаюсь и все открываю одеяло. Видно, надышалась все же морозным воздухом, привез он меня, и я потеряла сознание, я заболела кроме сыпного тифа двусторонним воспалением легких. Говорили, что была без сознания двадцать суток. В это время армянский беженский лазарет белые закрыли и больных перевезли в кадетский корпус, где находились сыпнотифозные и раненые одиннадцатой советской армии. И в это время, как я потом узнала, была окончательно завершена вся подготовка для побега, нанят фургон и решено уехать. Они уехали, перед отъездом меня поручили санитару, юноше Арсену, тоже из числа беженцев-армян, бежавших от турок. Сурен не хотел ехать, но Георгий сказал, что в порядке партийной дисциплины, от имени краевого комитета партии. Когда отъехали, Сурен выскочил из фургона, побежал, его догнали — как только мы приедем, мы за Олей пошлем Меньшевика... Сурена увели со слезами, потом он опять выскочил, они опять бежали за ним, гнались, опять его схватили, уговаривали, чтобы не безумствовал, напоминали про мое письмо, где я требовала их отъезда. Кадетский корпус. Арсен Наверное, Арсен что-нибудь иногда давал мне есть, не знаю, а может быть ничего не ела, есть было нечего. Но все же я очнулась. Помню, как это было. В мужских палатах там все были красноармейцы, а в женских так, сброд всякий, полуграмотные Женщины. И вот однажды они подошли и говорят: — — Смотри, дышит, а тюфяк весь мокрый, давай перевернем. Там были нары и соломенный тюфяк, и больше ничего. Ну, может быть сверху какие-то тряпки. Тюфяк весь прогнил, никто ж судна не ставил — под себя ходила. И одна взяла меня, другая переворачивает тюфяк, и тут я открыла, а она говорит: — — Смотри, глаза открыла, а ведь она уже обиралась. А это так пальцами сучат по одеялу, верный признак, что умирает. Двадцать двое суток я была без сознания. Когда я пришла в себя, то оказалось что я парализована от пояса вниз, вся нижняя часть туловища, и ослепла. Я ещё находилась в полубессознательном состоянии, пришел Арсен и стал тихонько шептать, что он вместе с Суреном ухаживал за мной, будто они санитары. И что мои друзья уехали и ему оставили для меня деньги, три тысячи керенок, и что я здесь лежу под фамилией Мария Александровна Джапаридзе. Там были ужасные условия в этом кадетском корпусе. Почти не кормили, горячей пищи почти никогда не было. Иногда давали кусок хлеба, в ведре стояла сырая вода из Терека, и кто мог полз, пил. Он часто приходить боялся. Никто не ухаживал, не было ни простыней, ни подушек, соломенный матрац подо мной прогнил. Ежедневно выносили мертвых. Во дворе кадетского корпуса были сложены штабелями трупы раненых и сыпных. Большинство это были пленные одиннадцатой армии, молодые казаки. То и дело из окрестных станиц приезжали отцы-казаки и когда не находили в палатах, то рылись в штабелях трупов и искали своих сыновей. А там целые стаи собак грызли эти трупы, и они стали многие неузнаваемы. Время от времени со двора доносились страшные крики. Кто мог подходил к окну — опять какой-то отец-казак нашел своего сына, обглоданного собаками. Потом они их увозили в станицу похоронить. Так как пили сырую воду из Терека, то те, кто поправились от сыпного тифа, заболели брюшным и возвратным, которым была заражена вода, и бесконечно умирали. Освещения в палатах не было. Иногда в темноте приходил Арсен, приносил что-нибудь горячее. Я лежала в забытьи. Сумеречное такое состояние. Однажды днем в палату вошли какие-то люди в штатском и переходя от кровати к кровати спрашивали и записывали имя, отчество и фамилию всех. Так как я после беспамятства плохо соображала, парализованная и почти слепая, то когда они подошли ко мне, я забыла про свою новую фамилию и назвала себя — Шатуновская Ольга Григорьевна. Когда они ушли, мои мозги медленно, как жернова, заворочались, и я поняла, что выдала себя. Как раз пришел Арсен, и я ему сказала. Он пришел в ужас: — Что же ты наделала? Откуда они были? Это же переодетые из белой контрразведки. Я и сама все поняла и сказала, чтоб он как можно скорее меня убрал отсюда. Зрение немного возвратилось, но ноги не двигались. Просила, чтобы он сейчас же пошел в молоканскую слободу и нашел фургон, который отправляется на Тифлис, хотя у меня и не было никаких документов – что я должна сделать попытку побега. Арсен пошел. И на другой день, когда стало смеркаться, пришел и сказал, что договорился с фургонщиком, который на заре отъезжает в Тифлис. У него находились моя юбка, и блузка, и апостольник, а чулок не нашлось. Весна была, апрель. Под коврами, в молоканском фургоне Когда совсем стемнело, Арсен взял меня, посадил к себе на спину и вынес из кадетского корпуса. И понес в молоканскую слободку, которая находилась между кадетским корпусом и городом. Принес к дому фургонщика и говорит: — — Слушай, если я тебя так внесу, он тебя не возьмет. Ты как-нибудь сама зайди. — Я же не могу. — Ну ты хоть через порог перешагни. Он поставил меня на крыльцо, и огромным усилием воли я удержалась на ногах. Он открыл передо мной дверь, и придерживаясь за косяк я вошла в комнату, но тут же рухнула без сознания. Увидев это, Арсен сейчас же убежал, и больше я его никогда не видела. Я очнулась уже в другой комнате, где я лежала на какой-то лавке и две Женщины, старая и молодая — мать и жена хозяина, меня приводили в чувство. Узнав, что я очнулась, хозяин-молоканин вошел, положил три тысячи керенок и сказал: — — Возьми деньги и уходи. Он убежал, но я все равно тебя не возьму, так как ты на дороге умрешь. Я упрашивала его, уговаривала — кроме этих трех тысяч он получит большое вознаграждение в Тифлисе, у меня там дядя-генерал, он озолотит за племянницу. Мои посулы и просьбы матери и жены, чтоб не выгонял, а взял и повез, сделал бы доброе христианское дело, подействовали на него. И решающими оказались слова: — если я умру, выбросите мой труп в любую пропасть, а деньги с вами. Ещё до рассвета хозяин пошел грузить фургон и запрягать волов, он вез осетинские ковры в Тифлис. Пришел за мной и говорит: — — Где твои документы? — У меня их нет. — Ничего? — Ничего. Он пришел в ужас — умирающая, да ещё без документов. Опять просьбы Женщин и мои, и ссылки на генерала. Он вынес меня на двор и сделал на дне фургона под коврами лазейку, головой к переплету. Оказалось, что Арсен оставил ещё и мешок с хлебом на дорогу. Он его тоже положил около меня. А потом сверху завалил коврами. С рассветом пришли пассажиры. Четыре вола, четырнадцать человек. Отправились в путь. Дорога была семь суток. Первая застава была на Ларсе. Фургон остановился, казачий разъезд проверяет документы. Я лежу ни жива, ни мертва. Не помню, где была граница между владениями белых и Меньшевиков. Несколько раз останавливали белые. Наконец подъехали, фургон остановился на постоялом дворе. Он и пассажиры выходили и ночевали, волов распрягали. Я все семь суток не пила и не оправлялась, а только понемногу ела хлеб. Он же боялся, он же жизнью рисковал. В фургоне внизу он ковры вез и положил доску наклонно. Это повозка для волов — фургон, большой как комната. И сбоку не сплошь, а решетки, и под доской получилась норка, я в ней лежала, скрючившись, головой к решетке, чтоб дышать. А сверху пассажиров посадил. И так ехали. Раз двадцать нас проверяли. В Онанури грузинская таможня, велели всем сойти с фургона, проверили документы, спросили, что везет. Ковры. Тогда они стали обнаженными саблями тыкать между ковров, приговаривая: — — А может ты между коврами спрятал ящики с патронами? Я решила, что даже если какая-нибудь сабля меня проткнет насквозь, я не вскрикну. Наконец я слышу — пусть садятся! — и фургон тронулся. После того, как перевалили Крестовый перевал и заночевали на последней станции перед Мцхети — это было уже под вечер, когда все ушли в постоялый двор — впервые на седьмые сутки фургонщик осмелился поднять ковры и вытащить меня из укрытия. Я была еле живая. — Ты жива? — Жива. — Как ты жива, как ты жива... Тебе ж на двор надо? — Отнеси меня. Он отнес меня в сарайчик. Я два часа мучилась, ноги не держат и сходить не могу. Он долго не приходил, потом взял, отнес обратно, посадил меня на задок фургона со спущенными ногами. Фургон очень большой, огромный, я сидела, ноги болтались, и я испытывала невероятное блаженство. Он сказал: — Наутро уж можно тебя не прятать, ты уж сиди в фургоне. Я переночевала наверху на фургоне, он принес мне какую-то похлебку, и когда на заре пассажиры стали грузиться и увидели меня сидящей, он сказал, что с этого места взял ещё одну пассажирку, но я имела такой вид, что все они шарахались от меня подальше. Я была похожа на паука, и вши расползаются. Они поглядели и в ужасе стали отодвигаться. Фургон набит, а вокруг меня пустое пространство. Пробралась в Тифлис Часам к двенадцати мы оказались в Тифлисе на Ольгинской площади, где была стоянка фургонов. Все пассажиры ушли. Я ещё в дороге думала, где живет мой дядя-генерал? Пожалуй, единственным подходящим местом был адрес тетки Сурена, улица Петра Великого девять. Но когда я назвала этот адрес фургонщику, то он сказал, что это за Эриваньской площадью в Салаханах и туда фургоны не пропускают через центральную площадь. Тогда я сказала, чтобы он дал мне адрес постоялого двора, где он остановится, и туда сегодня же придут от моего дяди-генерала, чтобы его отблагодарить. Он привел фаэтон и пересадил в него, а сам пишет на клочке бумаги. В это время к фаэтону подошли два человека, один в студенческой тужурке, а другой в штатском. Они показались мне незнакомыми, зрение у меня ещё было очень плохое. А сама я была в результате болезни и пути совершенно неузнаваема. Они стали вглядываться в меня, и тот, что в студенческой форме, вскрикнул — неужели это Оля? — и бросился внутрь фаэтона. И когда его лицо приблизилось ко мне, оказалось, что это Сурен Агамиров, а другой был Арчил Микадзе. Их обоих потом Сталин расстрелял. Они схватили меня, начали обнимать, целовать. Они уже давно наблюдали, как меня сажают в фаэтон, но не могли узнать, что это я. Оказалось, что они каждый день приходят на Ольгинскую площадь, куда прибывают фургоны из Владикавказа в одиннадцать-двенадцать часов, и ищут меня, потому что когда они полтора месяца назад прибыли в Тифлис, то немедленно нашли одного Меньшевика, снабдили его фальшивым паспортом и пропусками и послали во Владикавказ. Оказалось, что этот Меньшевик обманул и деньги присвоил. А они ходят и встречают его. И они сказали, что они никогда бы не догадались, что это я, если бы не апостольник с красным крестом. Фургонщик тоже обрадовался. Я говорю: — Вот видишь, мои родные пришли за мной. Вечером они принесут тебе деньги. И отнесли, действительно, в тот же вечер отнесли ему из краевого комитета награду — ведь он спас меня. Сурен повез меня к тетке. Она меня не боялась, но очень боялась огромного количества моих вшей, меня стали купать, мыть. Всю мою одежду Сурен стал стирать, гладить, но вши остались в коротких волосах. Меня уложили. Стали ходить ко мне товарищи с гостинцами. Как-то приносят целую курицу и просят отведать кусочек: — — Оля-джан, съешь хоть ножку... — я всю курицу съела. Другой приносит красивую корзиночку с пирожными: — — Оля-джан, съешь хоть одно пирожное... — я всю корзиночку съела. Через неделю ноги начали двигаться. Первый выход был в парикмахерскую, где меня наголо обрили. Когда парикмахер меня стриг, то сразу спросил не из Владикавказа ли я приехала? — что на меня подействовало довольно неприятно. Я не созналась. Мы решили ехать в Баку, там было мусаватское правительство. Мы удрали оттуда в декабре восемнадцатого, а теперь был апрель девятнадцатого. За это время турки уже ушли, и по Версальскому договору, заключенному в январе между Антантой и побежденными странами, Баку был опять оккупирован англичанами, так же, как и Грузия. Выхлопотали опять пропуска на чужие фамилии, смертной казни уже не было, могли посадить, но не убить.   Я уже на ногах стояла, плохо ходила, но ходила. Весила я сорок килограмм. --------------------------- Примечание К рассказу 6 У белых Подпольная конференция Миха Цхакая — прославленный революционер, соратник Ленина. Открывал в Лондоне 3 съезд РСДРП. Он приехал в начале 1917 года в Баку из Петрограда. Пользовался большим авторитетом среди революционеров Закавказья. Мамия Орахелашвили, врач по образованию, в 1917 вёл большую политическую работу среди солдат. Впоследствии был председателем Совета народных комиссаров Грузии; в 1937 арестован. Филипп Махарадзе — марксист-литератор. Белая армия Деникин [13, т. 3,4] пишет про народы Кавказа и, в частности, про чеченцев, что они все время восставали против белогвардейцев, а правительства, которые были нейтральными, как, например, азербайджанское, не оказывали Большевикам никакого сопротивления. Грузия, у которой было 23 тысячи своих войск, отвоевала у белых половину закавказского Причерноморья в 1918-1919 годах. До реки Бзыбь. И за реку Бзыбь они иногда даже переходили. Во время войны белая армия была вынуждена здесь Держать значительный по тем временам контингент — 8 тысяч человек. Это было много, потому что ни на одном фронте вообще не сосредотачивалось более 100 тысяч человек. Белогвардейцы страдали не только от горцев, также от Махно. Они считали себя армией России и хотели восстановить в России порядок. Но какой, они не предвосхищали. Часть ведущих общественных деятелей была за монархию, в то время как Масса народа — казаков, крестьян, была за республику. Поэтому руководство белой армии не могло высказываться ни в пользу того, ни в пользу другого — это значило потерять поддержку. Кроме того, белая армия страдала от раздробленности: — большие группы Колчака в Сибири, группы Деникина на юге России; группа Родзянко и Юденича в Эстонии и, наконец, северные соединения белой армии, очень незначительные в районе Архангельска. Эти армии сражались с противником, который занимал центр России (Петербург; Москва), и поскольку пути расходятся от этих городов по всей стране, их противники могли более эффективно перемещать резервы, направляя их на самые горячие участки фронта — посадить в поезда или погрузить на платформы, и отправить куда надо. То есть расправляться с белыми армиями поодиночке, что в конце концов и произошло. Страны Согласия (Антанта) помогали белым, но, по мнению Деникина, недостаточно, при этом поддерживала их по существу лишь Великобритания. Франция вообще не давала помощи и вела себя крайне двусмысленно, преследуя в основном то, что она считала собственными интересами. Но и Британия была непоследовательна: — в лице военного ведомства (Черчилль) она им помогала, а в лице дипломатов — Ллойд Джорж и Керзон — она им мешала, искала все время контакта с Большевиками, поддерживая Грузию против Деникина. Эти британские Политики считали, что существование Грузии больше отвечает интересам Великобритании, чем её включение в Россию. Положение Грузии было, действительно, трагическим. Белые её не признавали как независимую державу, находясь с ней фактически в состоянии войны. Грузия тоже на них нападала. С точки зрения Деникина не было большой разницы между Большевиками и грузинскими правителями, потому что и те и другие воевали с его армией. Большевики, в свою очередь, тоже считали и тех и других своими врагами. Деникин пишет, что на территории, занятой белыми, действовали все политические партии, включая социал-демократов. Запрещены были только коммунисты и анархисты. Была свободная печать, нормально работали школы. Как только в какую-то область вступала белая армия, тут же резко падали цены на продовольствие, потому что восстанавливалась политическая и экономическая стабильность, население верило в нормальную жизнь. Но они обнаруживали эти области в страшном избиении. Комиссия Деникина по расследованию преступлений Большевиков установила количество известных жертв Большевиков в 1 миллион 700 тысяч человек. Это означает, что число жертв революции росло в геометрической прогрессии. В 1905-1907 годах [19] террористами были убиты 17 тысяч человек. В гражданскую войну Большевиками было убито в сто раз больше. Убивали крестьян, священников, интеллигенцию. Тех, кого подозревали в связях с белыми, просто рабочих убивали, если они организовывали забастовки. Впоследствии Сталин уничтожил ещё в несколько десятков раз больше людей. Деникин пишет: "Нам много раз предлагали поддержать или объединить силы с Учредительным собранием, которое Большевики разогнали. Но мы не могли объединить силы с собранием, которое было избрано уже во время власти Большевиков, и потому не являлось результатом свободного волеизъявления". Кроме того, социалисты—революционеры, составлявшие большинство в Учредительном собрании, были партией, которая уже однажды уступила власть Большевикам, и сотрудничество с представителями "старого режима" они достаточно однозначно отвергали. В частности, они поднимали восстания в тылу Колчака, во Владивостоке и Иркутске, под лозунгом заключить мир с Большевиками, и в конце концов именно они казнили Колчака. Махно же был и против Большевиков и против белых. Он периодически сражался то с одними, то с другими — он был против любой власти, и поэтому под его знамена вступали люди, которые были против всякой власти. С точки зрения Деникина, возникновение Махно и атаманов (Григорьев и ещё по меньшей мере двенадцать других) было связано с последовательностью сменявших друг друга на Украине слабых правительств. Сначала правительство Скоропадского, потом был Петлюра, между ними был ещё ряд правительств, которые поддерживала Германия. Петлюра тоже сражался с Деникиным. Его войска захватили Одессу и восстановили против себя население грабежом и еврейскими погромами. Другой проблемой антибольшевистского сопротивления было то, что кубанское казачество считало себя отдельным народом, донское тоже периодически выходило из борьбы, полагая, что Большевики их не тронут. Это, конечно, универсальный закон любой революции, когда старые приверженности и присяги теряют силу и люди получают возможность объединиться на какой-то иной основе. Финляндия, например, провозгласила свою независимость от России в 1917, считая, что общего государя (Николай II был одновременно великим герцогом Финляндским) у них более нет, а никакой другой связи с Россией их конституция не предусматривает. Это вызвало невероятное возмущение передовой русской общественности. Во Франции в революции конца XVIII века тоже так было, отдельные провинции отлагались от центра. Деникин, со своей стороны, выступал за "Россию единую, неделимую". Роковую роль сыграло то, что они не смогли соединиться с Колчаком. Белые захватили Царицын в 1919 году, но они не могли сконцентрировать все ресурсы на этой линии. Они одновременно наступали на Москву, Москву считали главной задачей. Поэтому они не смогли прорваться за Волгу, и даже захватить Астрахань южнее Царицына не смогли. В результате Большевики могли сражаться с ними поодиночке. А главное — не было единства у них самих. Войска были очень ненадежны. Он пишет: — и мы и Большевики применяли тактику вовлечения военнопленных, захваченных войск, в свою армию. Это потрясающе, но большинство фактов говорит, что людям все равно — они вовлекаются в общую борьбу и сражаются. Он пишет, что советские взяли на службу старых генералов и офицеров, и эти люди создали Красную армию, а не Троцкий. Большевики же, которые руководили армией, по большей части оставались невеждами. Хотя некоторые из них выучились хотя бы настолько, чтобы не быть обманутыми, то есть если офицеры ведут в неправильном направлении, саботируют, понимать это. Эсеры, собравшись на конференцию в Москве в 1919 году, призвали к прекращению вооруженной борьбы против Большевиков (до этого в Ярославле они пытались организовать восстание против Большевиков) и к переносу этой борьбы на Колчака и Деникина. А что они ещё в Москве могли сказать? Власть Большевиков была организована на основе одной партии, одной идеи, одного руководства. В России такая централизованная, полувоенная партия власти имела огромное преимущество перед противниками, которые действовали в условиях разнообразия мнений и интересов и должны были принимать решения с согласия всех общественных сил. В этом отношении Большевики также наследовали монгольским кочевникам, завоевавшим княжества Восточной Европы в XIII столетии. Армии кочевников также находились под единым командованием и тоже насильственно держали в своем составе представителей всех завоеванных ими народов, независимо от их языка и веры. Ср. сообщение англичанина, который жил несколько лет у татар приведенное в [16]: "Они думают, что все вещи созданы для них одних... У них не считается нарушением проявлять жестокость к восставшим... Они упорно следуют своей цели, привести весь мир в собственное подчинение, как если бы они были одним человеком, и вместе с тем число их больше, чем миллионы". Ощущая приближение революции, поэты неизменно сравнивали её с нашествием кочевников. Владимир Соловьев (1853-1900), отталкиваясь от произведений Тютчева, писал: — Панмонголизм, хоть слово дико, Но мне ласкает слух оно, Как бы предвестием великой Судьбины божией полно... Судьбою павшей Византии Мы научиться не хотим, И все твердят льстецы России: — Ты — третий Рим, ты — третий Рим. Пусть так! Орудий божьей кары Запас ещё не истощен. Готовит новые удары Рой пробудившихся племен... Как саранча, неисчислимы И ненасытны, как она, Нездешней силою хранимы, Идут на север племена. О Русь! забудь былую славу: — Орел двухглавый сокрушен И желтым детям на забаву Даны клочки твоих знамен. Смирится в трепете и страхе, Кто мог завет любви забыть... И третий Рим лежит во прахе, А уж четвертому не быть. Через несколько лет это же пророчество, но уже наполненное опытом недавних событий, повторил Брюсов в стихотворении "Грядущие гунны" (написано 10 августа 1905 г).. Жестокость и разрушения, сопутствующие революции, заранее находят в его лице благожелательного защитника: — На мир ордой опьянелой Рухните с древних становий Оживить одряхлевшее тело Волной пылающей крови... Сложите книги кострами, Пляшите в их радостном свете, Творите мерзость во храме, — Вы во всем неповинны, как дети!.. Бесследно все сгибнет, быть может, Что ведомо было одним нам, Но вас, кто меня уничтожит, Встречаю приветственным гимном. Сотрудничать с "гуннами" Брюсов действительно начал буквально с первого дня. Он возглавлял комитет по регистрации печати, занимал посты в Наркомпросе, Государственном ученом совете, Госиздате, и в 1920 г. вступил в партию. Гораздо более противоречиво, но тоже как повторение монгольского нашествия, воспринял эти события Блок. В своем последнем произведении "Скифы" (январь 1918), написанном по следам стихов Соловьева и Брюсова, он обращается к Европе — старому миру — с призывом принять в свои обьятья Россию "скифскую", которая одним из своих лиц обращена к европейской культуре, Мы помним все — парижских улиц ад И венецьянские прохлады, Лимонных рощ далекий аромат И Кельна дымные громады, чтобы избежать встречи с Россией монгольской, Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою Стальных машин, где дышит интеграл, С монгольской дикою ордою!... Не сдвинемся, когда свирепый гунн В карманах трупов будет шарить, Жечь города, и в церковь гнать табун, И мясо белых братьев жарить... Ужасы начинающейся гражданской войны предвидены им в этом стихотворении с почти фотографической точностью. Большевики противопоставили себя всему русскому обществу — и сторонникам монархии, и либералам, и социалистам, и народам, стремившимся к независимости. Однако вместо того, чтобы объединиться против них, значительное большинство населения воздержалось от борьбы с Большевиками, и это уже было им на руку. В истории гражданской войны поражает асимметрия. Многие из тех, кого Большевики считали своими врагами, на самом деле сочувствовали им и были их явными или неявными помощниками. Фактически все эти разрозненные силы государства, национальные образования были завоеваны ими поодиночке в течение двух лет, и только Прибалтику и части Финляндии, Польши, Украины, Белоруссии, Румынии и Молдавии они завоевали в начале Второй мировой войны. Удивительно, но ту же самую асимметрию мы видим и во время холодной войны. Общественное мнение европейских стран всегда симпатизировало Большевикам и проходило мимо таких трудов, как книги Деникина и Лукомского, несмотря на то, что книга Деникина очень либеральна по содержанию. Но он пишет, что они всегда были бескомпромиссны и, когда бы им ни предлагали мирные переговоры с Большевиками, они в них не вступали, потому что знали, что советское правительство обманет и не выполнит никаких своих обещаний. (Ср. [16] "Они обманывают все народы и князей регионов во время мира... некоторые неразборчивые правители, заключив союз с ними, давали им разрешение пройти через свои территории, что, несмотря на заключенные союзы, было причиной падения и гибели упомянутых правителей"). Кончилось все тем, что Большевики сначала разгромили белогвардейцев под Петроградом — Юденича, потом бросили все силы против Колчака, а потом против Юга, против Деникина. Ещё удивительно, после изучения истории в советских условиях, что нигде у Деникина не упоминается Ленин, может, один раз, а Троцкий упоминается в каждой главе. Конечно, активность Троцкого было намного легче наблюдать, потому что он был военно-морским наркомом. Сам Деникин производит впечатление логично мыслящего и очень здравого человека. Не доктринера — монархиста или социалиста. Интересно, что он все свои ключевые решения считает правильными. И Колчак и Деникин подходили к одному и тому же участку фронта, но в разные моменты. Кроме того, Деникин признал себя подчиненным Колчака. Когда Колчак объявил себя Верховным правителем России, Деникин считал, что поскольку они воюют за единую Россию, то должно быть единое командование. Он признал себя подчиненным Колчака. Но практически это не отразилось ни на чем, потому что связи между ними не было. Оглавление   www.pseudology.org