Рассказы Джане в 1956, 1976, 1981 гг.; Антону 6 марта 1988 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Двоевластие Отплытие комиссаров Как случилось, что погибли двадцать шесть бакинских комиссаров? Когда турки подходили к Баку, решено было Большевикам выехать из города. Для этого договорились с одним военным кораблем. Но город горел от бомб, корабли, подчиняясь приказу военного командования ушли на рейд. Когда мы пришли на берег, то корабля не оказалось, и мы начали искать по причалам что-нибудь другое. Горящий город, Женщины с кричащими детьми, всюду узлы и чемоданы... и в это время — такая удача! на одном из причалов грузится на пароход "Туркмен" отряд Татевоса Амирова, дашнакский отряд. А брат Татевоса, Арсен Амиров — Большевик. Пароход должен пойти в Астрахань. Казалось, такая удача, кто ж мог знать, что будет? В море команда и отряд взбунтовались. Зачем нам ехать в Астрахань? там заставят опять воевать на фронте, мы хотим вернуться к своим семьям. Капитану тоже ни к чему в Астрахань. Они дали радиограмму в Красноводск, что на борту ценный груз. И когда пароход пришел в Красноводск, там их уже ждали. Всех Большевиков и Татевоса Амирова — за то, что спасал их, арестовали и отправили в тюрьму. Затем без суда через несколько дней вывели, погрузили в вагоны и отвезли в пустыню, на станцию Кзыл-Арват, где расстреляли. Это долго скрывали. Никто не знал, где они, только потом стали ходить слухи, что кто-то видел, как их расстреливали в пустыне. Английское командование до сих пор отрицает свою причастность к этому расстрелу. Вплоть до того, что совсем недавно Лев Степанович Шаумян получил письмо от сына покойного Данстервилля, одного из главнокомандующих английской военной ставки, в котором он пишет, что отец до конца своих дней переживал это несправедливое обвинение. Теперь он как сын обращается к нему, тоже сыну убитого, с просьбой поверить в то, что отец его был к тому не причастен и просил передать об этом на смертном одре. Когда пароход отходил, Степан, у которого я все эти годы была личным секретарем, уговаривал меня тоже поехать. Но относительно нас с Суреном было решение оставить нас в подполье, и хотя Степан мог, конечно, отменить это решение, я сказала, что уж нет, раз было решение, то останемся. Резня. В доме Серго Мартикяна Когда Большевики уезжали при приближении турок, мы спрятали новое знамя Бакинского комитета РСДРП(б) к Шуре Брейтману, а Нюся из него кофточку себе сшила и потом в ней ходила. Она вообще нехорошая была. Степан Шаумян подарил мне книгу Лафарга с очень теплой надписью. Она узнала об этом от Шуры и попросила почитать. А когда вернула надпись была вырезана бритвой. Я спросила Шуру: — Зачем она это сделала? — Не знаю, наверное, из зависти. В сентябре 1918 года турки заняли Баку, и город на три дня был отдан им на добычу — резня армян, грабеж, истязания. Мы сидели в доме Серго Мартикяна: — Сурен Агамиров, Шура Баранов и я. Разъяренные, разгоряченные кровью орды накатывались на дом. Трое суток мы не сомкнули глаз. Квартира Серго была в пристройке, на пятом этаже, и лестница к ней вела не сразу, продолжением общей, а начиналась за длинным выступом. Внизу из окон галереи видно залитый кровью дворик. Мужчин всех убили, насилуют Женщин, девочек. Грабят, ломают, жгут. Когда нечего уже взять, просто крушат все по дороге: — столы, стены, мебель, детей об стену. А мы трое сидим в квартире Серго, и нет ни времени, ни мыслей, только ожидание, что будет. Сурен зарядил револьвер, положил на стол: — — Если ворвутся, убью и тебя и себя. — Да что ты, брось. — Тебе хорошо, Шурка, ты русский. Да, у Шурки есть шанс, маленький, крошечный, но есть. Сурен — черный смуглый армянин, я — девушка, нам спасения нет. Ну а если ещё найдут и оружие... Оружие запрятано в трубе, Сурен и Шурка, перемазавшись, изловчились как-то забить там гвоздь и подвесить его пачками. Но если найдут... Трое суток по очереди дежурим у глазка стеклянной галереи, стекла замазаны мелом, маленький глазок. Оля, отдохни! Я отошла, взглянула в зеркало — кто? кто там за мной? Оглянулась — нет никого. Так неужели это я — это вот зеленое, перекошенное, нечеловечески напряженное лицо? Это я, Оля? Когда пошли четвертые сутки, резня понемногу утихла. Пятые. На пятые вспомнили, надо поесть. Пятые сутки ни крохи во рту, в квартире ни хлебной корки. — Я пойду к Зине, может она даст что-нибудь. — Не ходи, Оля. — Ничего, я укутаюсь в шаль. Я закуталась до самых глаз и пошла. Разграбленный изнасилованный город. Жутко. Двое турок за длинные волосы тащат Женщину, живот распорот, и голубовато-розовые кишки тянутся по мостовой. Вздрогнула, натянула ещё больше шаль. Видно, прячут куда-то, спешат, тащат. Вот опять Женщина, с отрезанными грудями. Вот на высоких воротах вбит гвоздь, и на гвозде за ухо висит четырехмесячный ребенок, ухо растянулось, сейчас лопнет. Вот младенец новорожденный, без черепа, стукнули о стену, и разлетелся вдребезги. Вот казармы, здесь помещалась команда самокатчиков — велосипедистов по-нынешнему. Они не успели выехать. Турки сбрасывали их сверху на штыки ожидавших внизу. Двести человек, все до одного, огромная груда тел. Раздетых, оголенных, все до нитки ограблено. Груда белых, ослепительно белых тел — русские, и только одно-два смуглых, армяне. Но, слава Богу, вот и ворота Зины. — Стой, девка! Чьи-то руки схватили сзади, поволокли. Хозяин дома стоял у ворот, побежал, закричал. — Оставьте её, она джуди! Она к нам ходит, она — джуди! Не армянка — джуди! Медленно, неохотно отпустили руки Испуганно юркнула в дом. Зина накормила, дала муки. И как ни страшно, отправилась в обратный путь. На шестой день пришел Левой Гогоберидзе, светловолосый голубоглазый грузин. Веселый, шумный. — Ну что вы сидите как в могиле? Что, спрятались? Есть небось хотите? Нам не до шуток, мы грустные, измученные. Да нет, мол, Оля вот ходила, муки принесла, спекла лепешки. — Ну вы дураки! А это что? — достал из буфета ножи, вилки, — барахолка работает, а они с голоду помирают. Пошел, накупил всего. Быстрый, ловкий как все грузины, наварил, нажарил, накормил всех. Спустя месяц, когда открылось железнодорожное сообщение, решили ехать на Тифлис. Левой Гогоберидзе и Костя Румянцев переоделись, Левон под офицера, Костя его денщиком. Им удалось. На другой день на вокзале провокаторы выдали меня, Сурена и Шуру. В зале ожидания они подошли, двое — они раньше работали в райфине при Бакинской Коммуне, и цепочка жандармов полукругом окружила нас, отгородила от зала, прижала к стене. Провокаторам платили сдельно, по головам, и выдать они обещались пятерых, и потому указали ещё на двоих, случайно оказавшихся рядом молодых людей – Левон и Костя, дескать. Месяц или полтора истязали в тюрьме. Сурена и Шуру сильно избивали, а меня только ударяли по голове кулаками, на которых были золотые перстни-печатки, и они били как кастеты. Тех двух через месяц выпустили. Соседи, родственники опознали, подтвердили, что не те. Один персидский армянин, другой русский. А мы не отказывались, все равно весь Баку знает. Только твердим, какие мы Большевики, мы дети. Но те дознались, что Ольга Шатуновская была секретарь Степана Шаумяна при Бакинской коммуне. И про меня тоже кто-то сказал отцу, что меня арестовали. А мать и Таня, ничего не зная, уехали с поездом. Первая тюрьма, помилование Когда турки заняли город, нас — меня, Сурена Агамирова и Александра Баранова, арестовали и приговорили к повешению. В это время сформировалось турецкое правительство, и Бехетдин, начальник Охранки, представил правительству: — Агамирова, Баранова и Шатуновскую приговорить к повешению. На парапете стояла виселица с двухэтажный дом, и там вешали. Накануне утром объявили: — завтра утром вас повесят на парапете. А через несколько часов вдруг — выходи! Ведут через Губернаторский сад, по Губернаторской улице, я думаю, куда ведут? Напротив суда — дом Ротшильда. В шикарном кабинете, устланном коврами, встает из-за стола Бейбут-хан Джеваншир. Он меня знал. Было так. В мартовские дни восемнадцатого года, когда гражданская война в Баку происходила, и красные цепи подползали по Воинской улице, там был пятиэтажный дом, редкость! и с чердака его строчили из пулеметов по нашим цепям. Тогда подкатили орудие и стали разносить дом на щепы. В этом доме жил Джеваншир, он был с детства другом Степана. Чудом уцелел телефон. Он звонит Степану: — — Степан, спаси! Это было полгода назад. Я жила тогда у Степана. Степан берет из пачки бланк чрезвычайного комиссара и пишет на нём мандат: — поручаю войти в дом такой-то Сурену Агамирову и сыну моему Сурену, взять и вывести Джеваншира с женой и доставить мне. Они привязали к штыку белую тряпку, вошли с белым флагом, чтобы не стреляли с чердака. После дом сдался, тоже выкинул белые флаги. Их привели, а я жила у Степана. Через пару дней Большевики взяли власть, Степан стал председателем Бакинского комитета. И две недели он жил у Степана, и я жила у Степана как личный секретарь. Джеваншир был богатый человек, капиталы за границей. В подполье он поддерживал Степана. Он жил в Белом городе, иногда ночевали у него, иногда прятали литературу. Он говорит Степану: — — Я вашу власть не признаю, я хочу уехать в Турцию. Ему разрешили, и он выехал в Турцию. Богатый промышленник, инженер. Вскоре после занятия турками города он вернулся, а когда формировали мусаватское правительство, его назначили в него. Мусават это была партия промышленников, буржуазии, торговцев, Иттихат — партия помещиков, кулаков. Итак, турецкое главнокомандование формирует правительство и его назначает в него министром внутренних дел, а раз так, Охранка должна ему доложить. Ему доложили свои достижения, что они за последний месяц сделали, и в том числе, что завтра будут вешать трех Большевиков, их Нури-паша утвердил. Когда он услышал фамилии Агамирова и Шатуновской, он им ничего не сказал, но сказал — приведите её ко мне. И вот я вошла к нему в кабинет. Я этого совсем не ожидала. Он сказал им: — Уходите! И говорит: — Оля, здравствуй! Я назначен министром внутренних дел. И сразу с места в карьер: — Где Степан? Я говорю, что Степан такого-то числа с такой-то пристани отплыл на пароходе "Туркмен" в Астрахань. Просачивались до нас какие-то темные слухи, будто завезли их в Красноводск и там прикончили, но мы не верили, и этого я не сказала. Он говорит: — Ничего подобного Ему Охранка в порядке усердия доложила, что Степан скрывается в Баку. Нас тоже на допросах об этом спрашивали. Он им верит. Начал меня умолять, убеждать. — Где Степан? Мы располагаем точными данными. Я его спасу. Вы же знаете, он меня спас. Я его спасу. А так его будут искать, искать и прикончат в конце концов. Дайте мне его спасти. — Я вас уверяю, что его нет в Баку. Постепенно он входил в раж. — Фанатики вы! Безумцы вы! Ведь вы же поймите, что я его спасу. Почему вы мне не верите? — Бейбут-хан, поймите, что его нет. Он ничего не хочет слушать, и до того разозлился, что ударил в ладоши, вошли два стражника — уведите её. И я не успела сказать, что нас приговорили к повешению, меня вывели. И я думаю — ах Господи, был единственный шанс на спасение, и я не воспользовалась им. Ведь я же не знала, что он знает о нашем приговоре. Когда он хлопнул в ладоши и сказал, взять её! я могла сказать, подождите, я хочу о другом поговорить с вами. Но был такой крик, что ничего было сказать, а потом в мгновение ока они меня увели. И вот я сижу и жду. И вечером открыл дверь турок, он немного знал русский. — Бедный девочка! Бедный девочка... Завтра, вот, парапет, вот! — и рукой от горла вверх показывает. — На вот! — кинул кисть винограду. Через час опять приходит — Ой, молодой, совсем молодой. Завтра парапет, вот! На стакан вина! Ещё через час:   — На подушка! Спи хоть ночь, завтра тебя не будет. Я говорю:   — Если ты такой добрый, там внизу в подвале мои братья сидят, сведи меня к ним. — Знаю. Их тоже, парапет, вот! — и опять рукой показывает. — Я хочу со своими братьями попрощаться, веди меня туда! — Нет. Что ты? Нельзя. Начальник тут. Меня тоже, парапет, вот! Я тогда как брошу кисть:   — На! Не надо мне твоего винограда. — А-а. Подожди ночь. Подожди немного. Начальник уйдет... Ночью мы пошли туда. Только вошли, только успели обняться, поцеловаться, сказать друг другу, что будем петь Интернационал, уже: — Иди. Иди, надо скорее! И вот опять сижу. Жду. Все смотрю на фрамугу в дверях, как начнет светать, значит все. Ещё темно, и вдруг слышу — идут. Группа людей. Идут, сабля волочится, приклады стучат. Что же такое? Неужели уже? За нами? Рассвета не дождались... Остановились у камеры. Гремят замки. Входит начальник Охранки, Бехетдин-бей. Рыжий турок его звали. Светлые волосы, голубые глаза. Он входит со своим переводчиком, начальником тюрьмы и ещё несколькими тюремщиками. И он говорит по-турецки что-то своему переводчику. И тот говорит мне: — Вас освобождают. Смертная казнь через повешение заменяется высылкой за пределы Азербайджана. Я говорю:   — Не надо меня обманывать, я и так пойду. Переводчик говорит:   — Она не верит. Тогда сам Бехетдин, обращаясь ко мне лично, говорит на французском: — Министр внутренних дел вновь сформированного правительства Бейбут-хан Джеваншир заменил вам смертную казнь через повешение высылкой за пределы Азербайджана. Когда я услышала это имя, то поняла, что это Правда. И поняла, что он, хотя и рассвирепел тогда, но распоряжение это о нашем помиловании отдал. И тут я похолодела, вдруг только меня? — А мои друзья тоже? Он засмеялся:   — Ха-ха-ха! Вы же на допросах были незнакомы. Вы не узнавали друг друга. Я повторила вопрос, и он говорит:   — Да. Тогда хлынула такая волна радости. Отец за воротами тюрьмы В конторе я расписалась, что через три дня приду в полицию для высылки. Вывели за ворота. Рассвело. И едва оказалась за воротами, там стоит мой отец, Григорий Наумович Шатуновский. Он стоит и не верит своим глазам. Хватает меня за руку и говорит: — — А ты... Разве тебя не поведут на повешение?.. Он стоит за воротами и ждет, когда нас поведут на повешение. А в это время меня одну вытолкали за ворота. Он упал на колени, обнимает мне ноги: — Идем скорей домой! — Нет, нет, я друзей дождусь. Минут через пятнадцать вытолкали Шурку Баранова, потом Сурена. Мы скорей от этих ворот отошли, договорились в каком-то укромном месте встретиться. И пошла я к отцу. Оказывается, мама и Таня до этой окончательной осады уехали в Астрахань. Я ведь до ареста была не в самом городе, а на фронте. Оказывается, мама ходила, меня искала. А когда нас арестовали на вокзале, когда мы хотели удрать, кто-то видел и отцу сказал. Когда ему пришли и сказали, он все сжег из моего стола. Без разбору все брал в охапку и кидал в огонь. Аттестат, дневники, письма — все в плиту. Я долго не могла простить ему этого. Он в течение двух дней меня прямо замучил. — Вот видишь, до чего ты дошла, до виселицы ты дошла. Вот до чего тебя Большевики довели, сами уехали, а вас бросили. Ну хорошо, я согласен, может быть ты любишь Сурена, поженитесь! Я вам помогу деньгами, поезжайте учиться. А мне казалось, что нет ничего важнее революции, и я говорила: — — Нет, нет, нет. Две ночи он не давал мне спать. А на третью сказал: — — Ну если ты уже попала в такой водоворот и не можешь выйти из него, то уходи сейчас же. Не соображал, что глухая ночь. Правда, уже не так убивали, как раньше. Я пошла к портнихе Зине в Черный город. Хозяин дома, азербайджанец открыл. Два часа ночи. — Ночью? Девочка? Как можно?.. Турецкий аскер ходит, убивает, ночью девочек таскает. — Ну что ж, — говорю, — так нужно. Я к Зине пришла. Пошла к ней через двор. Знаешь, там такие дворы, и лестница вокруг. Она тоже ахнула: — Боже мой! среди ночи! Я побыла у неё, на другой день она повела меня к своей двоюродной сестре. А потом я пошла к Амалии Танянц, армянской коммунистке. Потом её убили. Мы встретились с Суреном и Шуриком, и мы решили не являться в полицию. Потому что мы не знали, в какую сторону нас повезут. Могут вывезти к белым, а там опять виселица. Поэтому мы стали стараться опять удрать в Грузию. Пошли младшие братья Сурена, купили билеты. Переоделись, я чадру одела. В общем, удрали. Владикавказ Держали в тюрьме около двух недель и должны были повесить, но отпустили при условии, что мы пойдем в полицию в трехдневный срок. Но мы побоялись идти — опять сграбастают! и тайком уехали в Тбилиси. На этот раз нам это удалось. Помню облегчение, когда переехали мост. Видно, Костя Румянцев оставил нам адрес, потому что мы сразу пошли к нему. В Тбилиси помещался большевистский подпольный крайком. Там были Филипп Махарадзе, Мамия Орахелашвили. Грузия не была занята турками, уговор был, что они пропустят турок в Баку, к нефти. Сняли на три дня и три ночи дом, больше хозяева боялись, и там заседали, не спали. Принимали решение, что делать. Вот решили — нас послать во Владикавказ для укрепления подпольной работы. На мне был Танин черный костюмчик. Машина не дошла до Владикавказа, мы пошли пешком через перевал по Военно-грузинской дороге. Дарьял, конец ноября, снег лежал, и я в туфлях шла по снегу, я его впервые видела. Заночевали в духане на полу, укрывшись шинелью Сурена. Во Владикавказе были Валико Талахадзе, Гурген Ашоян. Мы жили в помещении бывшей английской миссии. Потом белые стали подступать. Наши отбивались в горах. С нами жила Нина Зубкова с сестрой Лидой — Нинин муж, военком Володя Зубков, говорил ей — когда мы будем отступать, я приду за тобой и Лидой. И чтоб она без него никуда не уходила. Ей говорили: — Сейчас же уходи! — Нет, я не уйду. Я не могу уходить, Володя велел ждать его. Если я уйду, мы потеряемся тогда на долгие годы. Я пришла в комитет, там Гурген Ашоян и дочь Ионесяна готовятся к уходу. Рвут, жгут документы. Наган на поясе, вот сейчас должен уйти. Я говорю, я пришла за советом, что делать, все восемь человек больны тифом. — Так что, ты останешься? — Да, я останусь их спасать. — Надо нанять фаэтон, отвезти их в тифозные бараки. А что, ты остаешься? — Да, я останусь. Сел, задумался. Так, ребенок остается, я уезжаю. И опять: — Да, ребенок остается... Я тоже останусь. Я говорю: — Нет, что вы, вам нельзя, меня здесь никто не знает, я ещё не выступала, вас все знают в городе, вам нельзя! И остался. — Вот что, я пойду к армянскому священнику, он мне кое-чем обязан, он меня спрячет в соборе, а ты будешь приходить туда. Дал мне пачку денег и чистых бланков паспортов. Я перевезла всех в бараки. Оделась в форму сестры милосердия, серое платье и белый апостольник, будто богатый грузин нанял меня. Никто и не обращал внимания, сестра и сестра. Но потом узнали, донесли Охранке, стали искать. Начальница, дама милосердия, она пришла со своей общиной милосердия с фронта, а вообще-то они из Петербурга, вызвала меня. — Вот что, милочка, вы никакая не сестра, вы даже катетер держать не умеете, но мне до этого нет дела, спасайте своих больных. У Валико Талахадзе была любовница, шляпница, он познакомился с ней через Нину Зубкову, она взяла его к себе. Остальных я отвезла в монастырь. Гурген Ашоян прятался в армянском храме. Дочь старого Большевика Ионесяна, та, которая работала бухгалтером и рвала с ним документы, выдала его, когда её арестовали. Когда за ним пришли, священник спрятал его в алтаре. Храм был окружен шпиками. Гурген разобрал камни, в следующий раз могли придти и в алтарь. — Я буду около стены, которая выходит на Терек. Когда они придут, я в скалы спрячусь. Но когда они пришли, то были и с той стороны, он вышел и попал прямо к ним в лапы. Его приволокли в контрразведку, спустили в яму и забросали кинжалами. Вот такая судьба. Если б я не пришла в последний час спросить его, он бы ушел. А так — ребенок остается, а я уйду? Нина Зубкова это видела и рассказала сестре Лиде, а Лида приходила в кадетский корпус и мне рассказала. А Нину повесили. Сперва её арестовали как жену военкома. Но она была очень красивая, такая русская красавица. Она понравилась начальнику контрразведки. Хочешь быть живой, живи со мной. Она согласилась. И жила с ним. Но донесли выше, его разжаловали и отправили на фронт. Лиду отпустили, а Нину повесили. Нина дружила с той шляпницей. Я говорила: — — Иди к ней домой, там спрячешься. — Я не уйду, пока Володя за мной не придет. — Он не придет, в горах белые. — Нет, придет. Через Нину Валико и познакомился со шляпницей. Она преданная была, её тоже могли повесить. Валико жив остался, потом приходил, когда я в КПК была — справку какую-то хотел о Владикавказе. Резня 1905 года и Карабах Резня была, ещё когда я была маленькая. Мы жили в нагорной мусульманской части города, а дом был армянский. Переулок Офицерский, а теперь Мусеви. Отец мой шел, у него борода черная, похож на армянина, за ним увязались, хотели убить. Он зашел за ворота, хозяин закрыл ворота, обитые, железные. Они ломились в ворота. Потом узнали, где мы живем. Влезли на второй этаж, но в окнах были решетки. Они стали их трясти, потом стрелять через решетки, мы все легли на пол. Мне было пять лет, я испугалась, и со мной сделался родимчик, по ночам я начинала биться, кричать. С вечера ставили около кроватки воду с крапивным отваром. Когда начинало бить, прямо в рубашке клали в воду, так лечили. Эта резня была ужасная. Потом в восемнадцатом году, в сентябре, когда турки пришли, с ними шайки азербайджанцев. Тридцать пять тысяч вырезали, все улицы были завалены трупами. Пристани ломились, на пароходах мест не хватало, все не могли уехать. Мама и Таня уехали в Астрахань заблаговременно. Женщины армянки брали своих детей и бросались в море. И сейчас опять из-за того, что были забастовки и армяне требовали, чтобы Карабах отошел к Армении, они устроили резню. Кировабад — это Гянджа бывшая. Сумгаит совсем далеко, в Карабахе только избивали, а там жертвы. Это все началось с такой истории. У совхоза было сено, у колхоза семенной картофель. Захотели обменять. Сено повезли, по дороге встретился секретарь райкома, азербайджанец, сжег сено — как это? без него договорились. Директора снял, вместо него прислал торгаша, рабочие совхоза его не приняли. Тогда он осадил село, пригнал двести милиционеров, сорок человек арестовали, Женщину сбросили с балкона. Тогда пришли ходоки в Москву. Послали комиссию, секретаря сняли, но не посадили. Население Карабаха много раз просило передать Карабах Армении. Мы с Грандом Епископосовым дали телеграмму Горбачёву. Там было раньше девяносто пять процентов армян, теперь восемьдесят. Там есть одно село, погибли пятьсот человек на войне. Собрали деньги, соорудили памятник, ещё при Алиеве. Алиев со своей шайкой ехал и разрушил. На верху памятника была армянская эмблема скорби — орел с опущенными крыльями. Крестьяне собрали деньги, он разрушил. Такие злодеи. В двадцатых годах Закавказский краевой комитет — Грузия, Армения, Азербайджан, дважды постановлял, что Карабах должен быть в Армении. Нариманов был секретарь, его поддерживал Сталин , наркомнац, он к нему поехал, и они сорвали. И семьдесят лет происходит такое безобразие. Мы написали докладную записку и послали телеграмму. Когда писатели — Сильва Капутикян, Анангебеков, были на приеме, Горбачёв показал нашу телеграмму. Они вернулись в Армению, собрали митинг, сказали, что Горбачёв обещал. Сотни тысяч людей подписали петиции, они не реагируют. Какая Перестройка, если сотни людей пишут, они не обращают внимания. Азербайджан не хочет терять власть, это большая область, Нагорный Карабах. Автономная только номинально — они за эти годы вытеснили много армян, закрывали школы, училища. Раньше главный город был Шуша. Когда в двадцатых годах была резня, сожгли всю центральную часть города, её даже не стали восстанавливать. Теперь — бывший областной город Степанкерт. Когда Алиев ещё был, в одном армянском селе был такой случай. Один мальчик лет десяти задержался в школе. Нет его и нет. Родители пошли в школу. Директор и сторож жили при школе, говорят, не знаем. Через некоторое время в милицию пришел шофер грузовика, говорит, неделю назад директор и сторож дали мне мешок, чтобы сбросить в пропасть. Я сбросил. Родители спустились в пропасть, там убитый изнасилованный ребенок. Директора и сторожа арестовали. Был суд, собралась толпа из всех деревень, армяне и азербайджанцы. В зале суда сидит жена директора и говорит: — — Ничего не будет моему мужу. Судьи испугались толпы, ушли через заднюю дверь, не вынося приговора. Преступников стали сажать в машину, армянская толпа опрокинула машину, убила. Из Баку приехали, арестовали семьдесят два человека армян, они находились в здании КГБ в подвале, на суде же оказалось только Двадцать. Пятьдесят два исчезли. Родственники так и не узнали. Алиев был Член Политбюро, и все родственники писали и спрашивали. --------------------------- Примечание К рассказу 5 Двоевластие Дашнакцутюн Отношения армян с турками в этом столетии были омрачены многими трагедиями. Первой из них, ставшей фактически предвестницей Холокауста, было уничтожение турками большей части своего армянского населения, нескольких миллионов человек, в 1915г. Борьба за власть в Баку принесла новые жертвы с обеих сторон [4] [6]. Большевистское правительство в Баку воспринималось как правительство армян — и белыми (Деникин) и азербайджанскими национальными партиями. Армяне жили в это время в крупных городах. Баку был крупный промышленный город рядом Карабах. Социальная подвижность армян, отсутствие своей государственности, обширная диаспора и связанная с этим открытость системы ценностей, взглядов к внешним влияниям способствовали вовлечению армян в революционные движения. Судьба армян во многом сходна с судьбой Евреев. По мнению некоторых армян, когда римляне изгнали Евреев из Палестины две тысячи лет назад, к ним пришло 60 тысяч Евреев, и они влились в армянский народ. Закавказье в середине 1918 г. Давид Фромкин [18] пишет: "Мир, который наступил на Ближнем Востоке после первой мировой войны, создал ближневосточный конфликт, который не прекращается до сих пор — конфликт арабов и Израиля и конфликт Ирана и Ирака. Баку, нефтяная столица Центральной Азии, был центром активности летом 1918, когда большевистские руководители покинули город. Было поспешно создано новое небольшевистское правительство, которое призвало англичан. Данстервилль спросил и получил разрешение от своих начальников войти в Баку и защищать город. Его авангард прибыл в Баку 4 августа 1918, разрушив германские надежды на получение бакинской нефти, вследствие чего Германия решила, что Турция является меньшей опасностью, чем Британия — в то самое время, когда Большевики приходили к противоположному заключению. Германия попросила разрешения у большевистского правительства начать наступление на занятый англичанами Баку — либо одним, либо в сочетании с "Армией ислама" Энвер-паши. Большевистское правительство согласилось на немецкую оккупацию Баку, но не совместно с армией ислама, поскольку даже британцы для них были предпочтительнее, чем турки. Но германские силы в Грузии были слишком слабы, чтобы выделить войска вовремя для кампании по взятию Баку, и это оставило "Армию ислама" и британскую миссию в качестве единственных соперников". Силы Данстервилля состояли из 900 офицеров и солдат согласно одному источнику (Эллис [15]) и 1400 — согласно другому (Каземзаде [21]). Армия ислама была по оценкам в 10 или 20 раз больше. Когда она атаковала Баку, британцы были предоставлены самим себе, местные силы не могли им ничем помочь. 14 сентября Данстервилль эвакуировал свои войска из Баку и отступил в Персию после того, как в течение шести недель он оккупировал город и лишал врага нефти. Британское сообщение агентства Рейтер описывало эвакуацию из Баку как одну из самых потрясающих глав войны (ссылка: — Архив университета Дурхам). Примерно в то же время, когда Данстервилль пришел на поддержку Баку, генерал Маллесон, также по приглашению, пришел на поддержку Туркестана, где правительство было сформировано антибольшевистскими русскими Меньшевиками и социал-революционерами при поддержке железнодорожных рабочих. Туркестанское правительство провозгласило свою независимость от большевистских властей, и отвечая на его приглашение, Маллесон вмешивался в российскую гражданскую войну. Это действие было продиктовано страхом, что Германия захватит хлопковые запасы Туркестана и что немецкие и австро-венгерские военнопленные будут освобождены и Германия сможет из них сформировать армию в Туркестане. Тюркское население Туркестана, которое хотя и противостояло как Большевикам, так и антибольшевистским русским поселенцам, поддержало последних, когда было вынуждено выбирать между ними. Ожидалось, что когда придет Энвер-Паша с "Армией ислама", они её поддержат. Здесь на равнинах Туркестана, то есть нигде, с точки зрения западного мира, сталкивались не понимающие своих целей армии. На полях сражений Душана, Каахи и Мерва индийские силы генерала Маллесона сражались рядом с тюркскими сторонниками Энвер-паши против советских русских, которым помогали имперские германские и австро-венгерские военнопленные, освобожденные и вооруженные Большевиками. В этой точке мира союзы перевернулись, теперь Британия и Турция сражались против России и Германии. Генерал Маллесон не выводил свои войска из Центральной Азии до апреля 1919, то есть в течение полугода после окончания войны, и он вывел их только, когда антибольшевистские белые армии генерала Деникина оккупировали эту область. Оглавление   www.pseudology.org