Роман Борисович Гуль
Я унес Россию. Апология русской эмиграции
Том 3. Часть 12
Переписка Светланы Аллилуевой и Олъги и Романа Гуля

30 октября [19] 67

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо Вам за Ваше милое, теплое письмо. Ваш журнал известен мне с первых дней, как только я приехала в США. Пожалуй, самым интересным для меня было так наз. “обсуждение” Б.Л.Пастернака в Московском Союзе Писателей в связи с его Nobel Priée; мне было интересно читать все это теперь, здесь, летом, — я ведь знала еще в Москве, как “изворачивались” некоторые мои знакомые; как стыдно было им позже, когда поэт умер; и как они же теперь говорят, что “Др. Живаго” необходимо издать в СССР... увы, такова наша жизнь там — каждый врет, как может, “применительно к подлости”. А стыд удален, как некий ненужный аппендикс — А.Вознесенский трижды прав.

Решение поддержать Ваш журнал возникло давно, и, право, Ваши отзывы о моем “творчестве” никак не могли на это повлиять, каковы бы они ни были... Я так счастлива была, что Вы сразу же определили жанр статьи “Б.Пастернаку” — плач. Да, конечно, это именно плач — форма чисто лирическая и абсолютно русская... Поди докажи тем, кто этого не понимает! Я видела рекламу этой статьи где-то, так назвали ее “The Letter of S.Alliluyeva to her children” — как Вам нравится?! Разве лирическое стихотворение нуждается в заголовке?

Ну, Бог с ними, это не так важно. Скорее, важнее мне объяснить Вам нечто иное, — “о 20 письмах”. Я очень огорчаюсь тем, что “московская пропаганда” все-таки сделала свое подлое дело (и здесь некоторые ее, к несчастью, поддержали...) и книга, а также ее автор были “объяснены” всему миру несколько в ложном свете... Я вижу, как одни и те же положения повторяются из отзыва в отзыв — есть они и у Вас. Поэтому позвольте мне немного объяснить:

“20 писем” — не книга о Сталине. Это ее так здесь видят, так ее здесь читают. Но я ее не так писала. Для меня важнее всего была — мама и те люди, которые рядом с ней и вместе с ней противостояли злу — и погибали, не выдержав борьбы. О них книга. Иначе незачем было бы ее и писать. Но это — никому не интересно... Хотят читать лишь о Сталине, и как доходят до его “нежных писем” к ребенку — так начинают негодовать... А что вся архитектура “20 писем” ведет к тому, чтобы осудить его и показать весь ужас и беспомощность борьбы с ним — этого никто не желает видеть... Слава Богу, Вы все-таки не приписали мне “адвокатской” роли. В противном случае, мне надо бы ехать жить в Грузию (и наслаждаться там фимиамом), а уж никак не за границу...

Разве это значит, что я “перекладываю всю историческую ответственность на Берию”, как пишут обо мне теперь, как говорит Москва?

Об исторической ответственности я если говорю, то только следующее: “Мы все за всё ответственны”.

А о Берии я пишу больше, чем о других малютах, только потому, что он многие годы был близок к семье; кстати, отчего он “удержался” и шел “наверх” так успешно в течение 25 лет? Не оттого ли, что был хитер? Почему его не убрали?

Для меня лично — они все равны, и один Берия вовсе не служит для меня “incarnation of evil”. О, нет! Все еще с Ленина и Дзержинского пошло: механизм адский был уже тогда запушен. И для этого механизма, машины, системы отец мой только оказался наилучшим инструментом, наравне с Берией и прочими малютами, которые меня в “20 письмах” не интересовали, поскольку “20 писем” — о семье, а к семье близок и причастен был больше других и дольше других — только Берия.

О Берии. О “влиянии на Сталина” говорил еще Бухарин; он знал лучше других. (Он говорил о “благотворном влиянии” Кирова и Горького на него). А “влияние Берии”, о котором я позволила себе написать, — это хитрое влияние человека, знающего “слабую струну” — подозрительность, неверие в доброе начало в человеке, честолюбие, болезненное самолюбие... Он знал это и когда было нужно — играл на этом. Это было, это все знали.

Дедушка и бабушка интересны мне не потому, что они старые большевики (это мне менее всего было важно), а потому, что они — носители неистребимой человечности и силы (которой у мамы не хватило, потому она и не выстояла), — и сила эта добрая и, в конце-концов, она-то и побеждает, хотя и поздно...

О чем заключение книги? Дл вот об этом самом. А старые большевики как социальный организм мне вовсе не нужны; это пусть Е.Гинзбург делает, которая после всего все еще верит в Ленина и в “светлый коммунизм”. Это не для меня, — извините! Для меня это все — бесовщина, пауки в банке, бесконечное кровопролитие — с самого начала, и в оценке Ленина я целиком согласна с Андреем Синявским.

Кстати, говоря (в конце) о “светильниках разума”, погибших в тюрьмах и лагерях, я вовсе не имела в виду одних старых большевиков. Откуда это видно? Там умы светлые погибали, интеллигенция русская, — я о ней печалюсь: почему же искажать?

Быть может, не все в “20 письмах” ясно. Но я люблю не делать выводы: тогда литература превращается в учебник политграмоты. А учебников этих начиталась я уже довольно, и писать еще один, свой, не собираюсь (хотя от меня этого очень хотят и требуют, особенно мои же соотечественники). Если и напишу, (а надо бы), только не в духе политграмоты — кто плохой кто хороший, и кто виноват, что История пошла не туда... Напишу, как могу, — а там пусть читают и сами делают выводы. Опять будут ругать, но кто-то, глядишь, и поймет — как и Вы поняли, в общем, все главное (а детали не имеют значения).

Простите за длинное письмо. Хорошо бы получать Ваш журнал регулярно! Напечатать что-либо свое — Боже упаси! Пока книга 2-я не сложится в голове, и не сяду даже ее писать; и пока не окончу — никуда не дам; начнут искажать и коверкать все кому не лень, еще до опубликования... Надеюсь, Вы понимаете, что все эти installments в “N.Y. Times” и в “Life” не имеют никакого отношения ко мне. Это все пошло по своим законам, абсолютно без моего участия и даже без моего контроля.

Спасибо Вам еще раз. Желаю Вам здоровья и Вашей супруге также.

Искренне Ваша С.Аллилуева.

1 декабря 1967 Bristol, R. 1.

Уважаемый Роман Борисович!

Спасибо Вам за еще одно Ваше теплое письмо. Право, я не чувствую себя здесь одинокой. Очень много милых писем приходит — от русских, от американцев, немцев, англичан. Я изнемогаю от того, что невозможно всем отвечать, кому хотела бы, — так много трогательного и человеческого пишут.

И книжку мою — понимают так, как я хотела бы. Люди неискушенные, которые не в курсе разных “кремлено-логий” и “последних новостей из России”, читающие просто, искренне, без политической предвзятости, — понимают все как надо и не приписывают мне того, чего у меня никогда и не было на уме.

Меня это так радует и утешает.

А Москва все “свирепствует” и разворачивает свою клевету все больше и больше. Не знаю, — я не очень реагирую, я как-то спокойна по натуре, должно быть. Но меня огорчает то, что и в США сейчас начали следовать тому же; очевидно, thé royalties for thé book их раздражают, хотя я сама менее всех была в этом заинтересована.

“N.Y. Times” тоже тут не совсем благородно себя ведет, — да разве приходится удивляться?

Хочу ответить на одну деталь Вашего письма: писатели московские — самые большие сплетники на земле и самые неосведомленные люди. Если бы отец мой хоть раз побывал на могиле мамы — это было бы известно в нашей семье, поверьте мне!

Слухи об этом я слышала в Москве сама и рассказы, “как приходил, и сидел, и стоял” и т.п. Повторю — это неправда все. Не было этого никогда. Не знаете Вы натуру моего отца — он не мог простить этого удара в спину. А Федин просто желал приукрасить жизнь — это называют в Москве “лакировка действительности” •— и он этим профессионально занимается вот уже столько лет! Его и ненавидят.

Фактам, которые я сообщаю в своей книге, здесь не хотят верить настолько, что даже A.Shlezinger написал в своей рецензии в “Atlantic”: “Хотя все авторитетные источники утверждают, что Светлана Аллилуева родилась в 1925 году, она все-таки продолжает утверждать в своей книге, что ее год рождения 1926-й!” Вот как! Даже этого я, оказывается, не знаю толком!

Скоро я переезжаю в Пристон. Мой адрес будет: 85 Elm Road, Princeton. N.J. 08540. Могу я надеяться на Ваш журнал на 1968 год? Я буду приезжать в Нью-Йорк и надеюсь повидать Вас и супругу Вашу — передайте ей мой большой привет. Ваша Светлана Аллилуева.

7 декабря 1967 года

Дорогая Светлана Иосифовна,

Спасибо за Ваше письмо. Понимаю, как велика у Вас корреспонденция и как трудно Вам отвечать на письма. Будем рады увидеть Вас в Нью-Йорке, если когда-нибудь приедете. “Новый журнал” пойдет к Вам по этому Вашему адресу. Кстати, скажу все-таки: я считаю, что так, совершенно не “конспиративно”, Вам жить все-таки опасно. Хочу думать, что, незаметно от Вас, Вас все же охраняют. Вы лучше меня знаете, как длинны руки КГБ. Что ж Вы думаете, они Вами не интересуются, не собирают о Вас сведения и — если им это подойдет — не попытаются что-нибудь сделать? Тем более, что тут очень легко “совершить какое-нибудь нападение хулиганов”, грабителей — и тогда уже обрушиться на США как на страну совершенно разложившуюся, полную гангстеров, хулиганов, грабителей, которая не “смогла защитить нашу советскую гражданку”. Я думаю, что все эти генералы Грибановы и прочая мразь отнюдь не без фантазии. Они уже производили серьезные операции среди эмигрантов. Знаю, какая шла охота за Кравченко, о чем Вы можете прочесть в одном из номеров “НЖ” статью Далина. Правда, тогда было несколько другое время, но и сейчас время не такое уж здоровое. Кстати, Кравченко 8 месяцев скрывался у нашей близкой знакомой, миссис Э.Рейнольдс Хапгуд, когда дело обстояло для него довольно серьезно. Миссис Хапгуд — известная переводчица (все, кроме одной, книги Станиславского, книга АЛ.Толстой и мн. др. книг не только с русского, но и со многих языков). Если Вы хотите, я могу распорядиться выслать Вам ранее вышедшие номера “НЖ” — там много ценного и интересного материала. К слову сказать, когда миссис Хапгуд прочла Вашу книгу и по-русски и по-английски, она мне сказала, что англ, перевод — неточный (и в серьезных местах неточный) и неудачный.

Пересылаю Вам письмо Анны Александровны Еврей-новой и копию ее письма в редакцию “Р.М.” Эту ошибку в Вашей книге я заметил сразу, когда читал (есть у Вас и другие мелкие ошибки, но в своей статье я не считал нужным это отмечать). Н.Н.Евреинова и А.А. я хорошо знал в Париже, детей у них не было. А.А. приезжает (иногда) в США, она ведет большую работу в “Сайентистской” церкви, так что Н.Н. говорил: “Вы знаете, Анна ведь у меня архиепископ!” Итак, желаю Вам всего хорошего.

Искренне Ваш Роман Гуль

Жена шлет сердечный привет.

Пишу Вам по этому адресу и даже не пишу полностью Ваше имя, ведь Вас каждый почтальон знает; почему Вы не поселились под каким-нибудь изобретенным именем? Было бы, на мой взгляд, правильней. Читали ли Вы совершенно гнусное и глупое письмо в редакцию “Возрождения” о Вас — Ольги Керенской? Это разведенная жена А.Ф.Керенского, которая за всю свою жизнь в эмиграции никогда нигде в печати не выступала. И вот — разразилась на 84 году — глупым и по существу жалким письмом. Знаю, что А.Ф. очень хотел с Вами встретиться, но он в госпитале и очень серьезно болен.

11 декабря [1967]

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за письмо. Я ответила г-же А.Евреиновой, которая, помимо справки о моей ошибке, прислала мне совершенно неожиданную (и очень для меня приятную и важную!) весточку от одной нашей с ней общей московской знакомой, с которой она недавно виделась в Париже.

Как тесен мир и как все в нем “сталкиваются лбами”!

Ради Бога, не беспокойтесь по поводу моей безопасности. Во-первых, я совершенно не страдаю манией преследования, — жить я буду далеко за 70 (как обе мои бабки, от которых я унаследовала гораздо больше, чем от своих родителей). Думаю также, что сейчас никому не нужно, незачем устраивать что-то такое со мной, как преследовали в свое время Кравченко. То была совсем другая фигура и другие обстоятельства. Поэтому я, наоборот, считаю, что вести мне нужно самый нормальный образ жизни. Никаких “незаметных” телохранителей я вокруг себя не вижу, а уж, поверьте мне, глаз у меня наметанный и опыт по этой части очень, очень большой!

Я познакомилась с четой Джапаридзе — такие прелестные оба! Приеду к ним как-нибудь в N.Y., и увидимся тогда с Вами непременно.

Перевод английский “20 писем” — весьма неудачен. Я это, к сожалению, знала. Было слишком много в это лето разных привходящих обстоятельств, затруднивших контакт с переводчицей, а главное — она и не профессиональный переводчик, это ее первая работа, и она очень слабо знает русский язык; мне остается только пожалеть, что пока я была еще в Швейцарии, она была выбрана на эту работу. Самый хороший и точный перевод книги — немецкий (Vienna, Ferlag Fritz Molden), хотя мне, конечно, так хотелось иметь отличный английский перевод — такой, как было переведено “К Пастернаку” для “Atlantic'a”. увы, все было в суматохе, и вот и результаты. Никакого “тесного сотрудничества” с переводчицей у меня, конечно, не было, так как она мне очень не нравилась.

Письмо (или рецензию) О.Керенской я читала и не очень удивилась ему. Вообще, меня мало трогают подобные вопли, особенно — издаваемые женщинами. Вот когда Arthur Koestler не понимает, что я хотела сказать, — то мне очень досадно. Очень обрадовала меня статья Edmund Wilson'a в “New Yorker”. A “Esquire” даже ничуть не задел — мне как-то безразличны эти штуки.

С А.Фед.Керенским я говорила как-то по телефону и мы хотели непременно встретиться. Надеюсь очень, что это произойдет. Я о нем все знаю от моей большой приятельницы Ф.Бенисен, которая часто у него бывает в больнице.

Ошибок всяких мелких в моей книжке может быть немало: я ведь не мемуары писала, и источниками моими были не история, а семейные предания, разговоры и рассказы. Я ведь и не претендовала на то, что книга — мемуары.

Желаю Вам и Вашей супруге здоровья и надеюсь на встречу.

Ваша Светлана.

P.S. Пришлите мне, пожалуйста, счет за журнал.

13 марта 1968 г.

Дорогой Роман Борисович, большое спасибо за журнал, очень все интересно. На ту же тему, что и Б.Суварин, написал Роберт Мак Нил в “The Russian Review” (Vol.27, №1, January 1968), издаваемом в Стенфорде, Калифорния. По-моему, у него тон спокойнее и лучше.

Мне, по-видимому, трудно тягаться с источниками вроде Лермоло-Трушиной, бывшим чекистом Александром Орловым, а также с моим “псевдокузеном” Буду Сванидзе, никогда в действительности не существовавшим. Даже его книга (написанная не то Беседовским, не то кем-то вроде) считалась долго “ценным источником”. Все дело в том, что мои факты отрицают уже сложившуюся, традицию и расходятся с пустившим прочные корни психологическим портретом моего отца: грубиян, монстр, моральный и физический, воплощение грубой силы. Что делать, в союзники могу призвать только Льва Давидовича Троцкого, чью биографию “Сталин” смогла прочесть, конечно, только здесь. Не касаясь истории политической внутрипартийной борьбы, о которой не мне судить, не могу не отметить удивительной точности психологических характеристик в этой биографии. А на стр. 18 главы 1-й прямо читаем, что: “тот же биограф говорит о "тяжелых кулаках", с помощью которых Иосиф Джугашвили якобы достигал победы в тех случаях, когда мирных способов было недостаточно. В это слишком трудно поверить. "Прямое действие", связанное с риском, никогда не было присуще характеру Сталина, по всей вероятности даже в те давние годы. Он предпочитал и знал, как найти других, чтобы вести действительный бой, оставаясь в тени или же совсем за сценой”.

У меня в первоначальном варианте рукописи, вывезенном из Индии (еще не отредактированном в процессе издания) была фраза в главе о маминой смерти: “Дело в том, что сам, своими руками никого не убивал, кроме ястребов да зайцев”. Я ее выбросила, так как она мне показалась неуместной и фальшивой именно здесь, где говорилось о мамином самоубийстве: ведь если довел до этого, то значит, в конце концов, и убил.

“Версия” эта не “нянина”, как думает Б.Суварин. Мне говорили то же самое и мои тетки, возвратившиеся из тюрьмы в 1954 году. Все уже давно прошло, отец умер, я была взрослой, им нечего было бы скрывать. Но и их “версия” была такой же, как у няни и Полины Жемчужиной: пистолет, привезенный Павлушей, предсмертное письмо и все остальные детали. Они обе утверждали, что отец никогда не ходил на кладбище, хотя его все уговаривали сделать это хотя бы как “жест”.

Я могу только предположить, что если та самая Наталия Константиновна, которая учила меня немецкому языку, и была Трушиной (никто не говорил мне никогда ее фамилии) и если она действительно попала позже в тюрьму, что вполне вероятно, то она (т.е. та Наталия Константиновна, которую я помню), вполне могла бы рассказать известную версию с чьих-то слов, а возможно, и просто “по собственному предположению”. Все гувернантки в нашем доме обожали маму и имели с ней общий язык и взаимопонимание, отец же был где-то “наверху” и отдельно, и я не думаю, что хоть одна из многих учительниц, работавших у нас в доме, могла питать симпатию к нему. Скорее, наоборот. И, попав в тюрьму ни за что, вряд ли станешь говорить доброе о человеке в подобных обстоятельствах.

Опять скажут обо мне, как Суварин: “Dans son zèle naif à vouloir quelque peu disculper son père!” Я не собираюсь “disculper”. Это невозможно сделать. Я только хочу, чтобы психологические характеристики и мотивации были точными и соответствовали данному характеру. А что хуже — я не знаю. Может быть, чем доводить многих до самоубийства, уж лучше действовать своими руками, как Отелло, а потом раскаиваться. Отцу никогда не было свойственно раскаяние. Он был для этого слишком холоднокровен. Он всегда считал себя правым, как и в случае маминой смерти, когда хотел найти кого-то, кто был бы в этом повинен, но только не он сам.

Я не знаю, что хуже. Я не вижу, где тут “disculper”...

Жан-Жак Мари, французский переводчик, считается одним из лучших. Стихи И.Бродского он перевел прекрасно. Мою книжку он просто, как видно, переводил “левой ногой”. Он — друг Эммануэля д'Астье, с которым я разругалась прошлым летом, когда он без моего разрешения опубликовал мои частные письма к его жене (она — русская, Любовь Леонидовна Красина, я ей писала из Индии по-русски просто в силу того, что никого больше тогда не знала во всем Западном мире, и еще потому, что в детстве она знала мою маму). Д'Астье эти письма перевел, напечатал как мои письма к нему и снабдил довольно произвольным комментарием. И вообще писал обо мне всякую чушь. Может быть, под его влиянием Жан-Жак Мари “охладел” к работе и сделал ее кое-как. Кстати, он перевирает русские имена в полном соответствии с тем, как их переврал сам д'Астье в своей книжке “О Сталине”.

Как глупо, как непростительно глупо было предоставить все тогда на самотек! Какая была паника, какая суета и какие глупости на каждом шагу. Я так хотела быть ближе к Нью-Йорку, ближе ко всему, но меня ото всего отодвинули и задвинули на ферму в Пенсильвании. Может быть, так боялись приезда Косыгина? Я уж и не знаю. Еще говорят, что “могло все быть намного хуже”. Но в смысле литературно-профессиональном ничего худшего, чем то, как книгу переводили и издавали, нельзя и вообразить.

Получила вчера книгу Александра Бармина “One who sur-vived”, без единого словечка. Следует ли это понимать так, что он мне ее посылает читать, или дарит, или что? Обратный адрес его, но я с ним незнакома и, по правде говоря, только раз слышала его имя. Заглянув в книжку, я увидела сразу же неточности: 1 ) Бармин не мог быть вместе с маминым братом на банкете в честь 15-летия революции в 1932 г. в Кремле: Павлуша был тогда в Берлине. 2) История о “третьей женитьбе” моего отца на некой Розе Каганович — выдумка, неизвестно чья. Уже это позвольте мне знать. Так что не знаю, стоит ли книжку читать... Как-то сразу скучно стало. И никакой “сухой руки” я никогда у отца на видела. Очевидно, автор пользовался “источниками”, утверждавшими это. Вы читали его книгу? Вы находите ее интересной? Я ведь не биограф своего отца и не собираюсь им становиться. Свою точку зрения я никому не навязываю. Но фактические ошибки раздражают всегда. Извините за длинное письмо и большое вам спасибо за помощь и дружбу. С уважением

Светлана

3 апреля 1968 года

Дорогая Светлана,

Спасибо за Ваше письмо. Хотел ответить раньше, но владыка Иоанн, которого я видел в Нью-Йорке, сказал мне, что Вы на время выехали из Принстона. Он жалел очень, что не повидался с Вами в Нью-Йорке. Но может быть, он встретился с Вами в Принстоне, куда отсюда его отвезли Джапаридзе.

Ваши “комментарии” к статье и к книгам — очень интересны. Насчет книги Лермолова, я, по правде сказать и между нами, этой книге не очень верю, хотя и Суварин, и в свое время Николаевский ее показаниям и ее рассказам вполне верили. Дело в том, что русского текста книги нет. А это всегда плохо и наводит на всякие размышления, ибо всем известно, как иностранные редактора обрабатывают книгу (сырой материал). И уж очень много у нее “встреч” и с тем, и с другим. О Сванидзе (Беседовский) говорить не приходится. Троцкий, конечно, источник достоверный, но и кроме него были воспоминания абсолютной достоверности, напр., Арсенидзе (чудесный был человек, да он, кажется, и сейчас жив). Его воспоминания были опубликованы в “НЖ”.

История с изданием Вашей книги — это мрачная страница, Вы попали в самый водоворот дельцов и бизнесменов, для которых все дело в том, чтобы сорвать какие-то деньги (и даже очень большие — для себя). О Жан-Жак Мари: боюсь, что тут тоже была какая-то небрежность, ибо он из окружения “какой-то Триолешки” (как называла Ахматова малопочтенную Эльзу), и тут небрежность могла идти рука об руку с некоторой даже злонамеренностью. Увы, за свою литературную жизнь на Западе я знаю и не такие случаи, я знаю даже случаи, когда издавали книги только для того, чтобы их похоронить, а не распространять. Тут на многое можно налететь, причем с виду все будет обстоять как будто совершенно “по-джентльменски”. Ну, ничего не поделаешь, это серьезный урок —• и если Вы напишете новую вещь, то будете уже “ученой”.

Бармин Вам прислал книгу в подарок. Он говорил со мной как-то по телефону, и я спросил его. Он очень хочет, чтобы Вы ее прочли и сказали о ней Ваше откровенное мнение. Ничего не написал на ней, ибо не хотел быть навязчивым, тем более, что о Сталине, как он сказал, он пишет очень резко в своей книге. О замеченных Вами ошибках я ему ничего не говорил. Если прочтете всю книгу и дадите Ваш отзыв, то тогда могу при случае (я с ним иногда переговариваюсь по телефону) сказать ему, если Вы захотите.

Кстати, выдумка про Розу Каганович ведь ходила по всему миру. Скажите, но вообще-то в мире существовала такая Роза? Или нет? Вы ее не знавали? Я читал книгу Бармина очень давно и плохо помню.

Ну вот, по пунктам ответил на Ваше письмо. Теперь вот о чем. Получили ли Вы кн. 90 “НЖ”? Там есть очень интересное письмо Ю.В.Мальцева к У. Тану и к Подгорному. Я это получил из СССР, от верного человека, бывшего там. Отправил У Тану заказным с обратной распиской — и русский текст и английский перевод. “Обратная расписка” пришла назад, но он мне на письмо, конечно, не ответил, да я и не надеялся. Но в советскую делегацию — передаст. В “НЖ” сразу же звонила какая-то личность, когда журнал еще не вышел, и по всему разговору было ясно, что это кто-то из советских, вероятно из ООН.

Читал как-то в газетах, что Вашего знакомого Л.Копелева как-то “репрессировали” (пока что, кажется, только исключили из партии) за выступление в защиту Галанскова, Гинзбурга и др.

Ну вот, “закругляюсь”. Кончаю. Жена моя поправилась настолько, что уже ходит, делает покупки и пр. Так что если Вы приедете в Нью-Йорк, то будем очень рады видеть Вас у нас.

Всего Вам хорошего,

искренне Ваш

Роман Гуль

6 сентября 1969

Дорогой Роман Борисович,

Простите за книжку “with thé compliments” — я просто хотела ускорить процесс пересылки по почте и дала в Harper&Row список, кому послать. Сама тоже занимаюсь рассылкой по почте своих экземпляров, каждый день краснея оттого, что... ну, это я уже высказала в письме в “Н.Р.С.”.

Я Вам пошлю экземпляр книги от себя (а не от моих издателей!), как только получу еще здесь, в Принстоне; а пока что, надеюсь, Вы прочтете (и тогда, м.б., в самом деле перешлете книжку А.Кузнецову?) Было бы хорошо. Я с ним незнакома, его истерики мне не очень нравятся — все-таки он мужчина, а не “баба”, но я знаю и понимаю, что он на пределе нервного переутомления.

Несчастные, в общем, и А.Белинков и А.Кузнецов, я не знаю, как они приживутся здесь. Дело не в знании иностранных языков, а в какой-то закрытости души, в ее бескрылости — при довольно яркой изощренности ума. Оба они — искалеченные советские интеллигенты, и это не вина их, а беда, и свидетельство всему миру о том, как советская жизнь превращает людей в духовных калек. Очень жаль безногих и бескрылых, нестерпимо больно, неизвестно — чем и как помочь, но ясно, что калека есть калека и жить полной жизнью не может. В “Н.Р.С.” было вчера интервью с А.Кузнецовым, и прочтя об его страхах, я подумала, что он, бедняжка, может погибнуть от мании преследования, если его кто-то не освободит от нее сразу же, но как?!

Безбожники, без веры, потому и бескрылые и бессильные. А скажи им о вере — начнут брыкаться, несчастные в пустыне, а источника не видят.

Простите — это у меня особый спор, мой собственный, поэтому я так отвлеклась.

Роман Борисович, я очень хотела, чтобы книжку Вы прочли, а захотите ли Вы о ней написать — это как Вам угодно. У меня такой задней мысли не было, я только одного хочу: чтобы читали и кое-что поняли бы в том процессе, долгом и трудном, который меня сюда привел. Поэтому я считаю, что Harper&Row, назначив цену книги в 15 долларов, сделал огромное удовольствие для Москвы: угодить лучше было бы невозможно. Но они этого, надеюсь, не осознают.

Для того, чтобы послать сердечный привет Ольге Александровне (?), я пошла сейчас проверить, верно ли я помню ее отчество (но не нашла); но в Ваших прежних письмах, которые я сейчас просмотрела, нашла Ваше доброе предупреждение насчет того, чтобы “не попасть в кабалу к издателям со следующей книгой”. Ну, а я как раз и попала.

Знаете, Роман Борисович, очень трудно было мне, человеку с Другой Планеты, сразу во всем разобраться. А кроме того, я, в отличие от Белинкова и Кузнецова, люблю верить и доверять, и мне нужно много раз больно ушибиться, чтобы поверить, что предполагаемый друг есть, по существу, друг не мне, а самому себе. Это берет у меня много времени, и всегда так было, и в России тоже... Зато опыт, приобретенный ценой синяков на собственной физиономии, очень и очень полезен.

И потом, я не люблю скандалов, сцен, взаимных обвинений и сведения счетов. Со своими адвокатами (Green-baum Firm) и издателями (Harper&Row) я мечтаю мирно разойтись, но без взаимных плевков в лицо. А мирный, полюбовный развод (divorce) — дело очень трудное и медленное. Но не невозможное. И вообще — quod nocet, docet.

Ваша Светлана

15 сентября 1969

Дорогая Светлана, спасибо за Ваше письмо. Книгу Вашу я прочел давно, не мог написать, ибо очень закрутился с выпуском кн. 96. Сейчас пишу — книга Ваша прекрасная, очень сильная, эта книга Вам удалась полностью. Она читается с напряженным интересом, трудно от нее оторваться. Есть места особо удавшиеся, напр., крещение и все разговоры с о. Николаем (превосходно!), потом — как Вы пошли в ам. посольство (очень хорошо написано, как будто и просто совсем, но я знаю, что это не так просто передать это Ваше состояние). Вообще — простота (высокая простота) это одно из качеств Вашей книги. Потом, конечно, вся глава “Бумеранг” — очень сильная и тоже очень искренняя. Ну, и вся любовь к Сингху (и его любовь), это тоже очень сильно и очень хорошо. А эти “десять семейств”?! А зарисовки Суслова, Косыгина и др. — пусть сделаны штрихами, но читатель их так и видит — и внешне и внутренне. Читаешь книгу и невольно думаешь (с тоской, с большой тоской): Боже мой, в руки какой последней сволочи попала Россия!

Конечно, эти мысли приходили не только при чтении Вашей книги, но тут эта тема дана — остро (и совсем без подчеркиваний, а как бы между строк). И все это дело этого пресловутого Ильича, которого я всегда ненавидел и ненавижу до последней возможности. Но на Западе сколько “либералов” все еще относятся с “пиететом” к этой “гениальной горилле” (как его назвал как-то давно уже В.В.Шульгин, попавший в СССР после войны и “восславивший” этот строй... после долгого концлагеря). Курц унд гут — поздравляю с “Только одним годом”. И, Бог даст, за ним пойдут и другие. Вы пишете мне: “Если Вам будет угодно”. Я прекрасно знаю Ваш гордый и независимый характер и прекрасно знаю, что Вы прислали мне книгу не для моей рецензии или статьи. Да и статья в “НЖ” — что она даст? Разве что пройдет книга в СССР и там прочтут. Это единственный возможный плюс и приятность. Но если прочтут — то узкий круг: ну, Чуковские, Копелев, Солженицын, м. б. (когда придет к Чуковским). Во всяком случае, я писать о Вашей книге хочу и буду (для декабрьской книги).

Теперь о том, что мне не очень понравилось. Одна глава (где Вы пишете о Ваших друзьях в Москве, не помню названия, а книги у меня сейчас нет) — эта глава, конечно, нужна, и каждый отрывок интересен, но почему-то при чтении это была единственная глава, где читательский интерес падает, м. 6. потому, что она из отдельных отрывков, не знаю. Потом мне не нравятся частые слова “ситуация” (это по-советски, и я никак не пойму, почему эта “ситуация” так к людям привязалась, когда в 99 % лучше сказать просто “положение”; это как “специфика” изуродовала “особенность”. И совсем нехорошо, когда Вы о себе пишете — “свободный индивидуум”. Почему не человек? Индивидуум на месте в учебнике энциклопедии права, в философских трудах, но в такой книге, как Ваша, — я бы гнал этого индивидуума бесшадно отовсюду. К чему он? Он портит язык, портит мысль, слог, стиль. И последнее — на последней странице Вы поднимаете бокал за свободу с.. Луи Фишером. Простите мне, я знаю, что он Ваш друг, но я все же скажу то, что думаю. Если б Вы подняли бокал с Дж.Кеннаном, со стариком Джонсоном, с Вашей чудной полковницей — все было бы прекрасно. Но Фишер? Ведь в течение лет, долгих лет он предавал и продавал эту (именно эту) свободу тем же чекистам (а кому же, как не им, ведь они же — твердь режима). Он писал в “Нэйшэн” такие корреспонденции из Москвы, за которые он должен бы краснеть всю свою жизнь. Но я думаю, что он принадлежит именно к тем людям, которые краснеть не спешат. Да и расхождение его с Сов.Союзом произошло ведь вовсе, кажется, не по идеалистическим соображениям, а по каким-то совсем, совсем другим. Простите, если это Вам неприятно. Но уверяю Вас, что для концовки книги Вы выбрали неподходящий персонаж. <...>

О книге для Кузнецова. Я жду вторую книгу. И вот почему. Когда я читаю, я делаю всякие заметки на книге, без этого у меня книга — “не прочтена”. И на этой я их делал. Теперь я жду второй экз., чтоб перенести свои заметки, а с той стереть (карандаш легко стирается) и отправить ее Кузнецову. А пока суть да дело, у меня взял ее Ярров и вернет мне ее сегодня-завтра. Он очень хотел прочесть. Итак, как только получу от Вас — этот экз. улетит к Кузнецову (кстати, переменил он себя довольно безвкусно на какого-то Анатоля, это для Франции было бы хорошо, но не вообще же — взял бы “Васильев” — по своему отчеству, а то какая-то смесь французского с нижегородским получилась). Я думаю, что он не похож на Белинкова по характеру. Он ведь всему рад — орет от свободы, от свободных людей, от возможности свободно писать и не предъявляет ни к кому претензий. Мне говорили на радиостанции “Либерти” — слушали ленту записи, интервью с ним, Виктор Франк (сын философа) разговаривал с ним. И, говорят, совершенно иное впечатление, чем на телевидении. Говорил свободно, крепко, смело. И на вопрос: что бы Вы сейчас сказали, обращаясь к Вашим товарищам-писателям в СССР, Кузнецов так искренне ответил: “Я бы им закричал: братцы, как я счастлив, что я свободен, что я говорю, что хочу, что я пишу, что хочу” и т.д. Я порадовался. Думаю, он крепче как-то Белинкова.

Белинков — странный человек (больной, по-моему). Он предъявляет сразу Западу требование — о признании его авансом замечательным писателем, мыслителем и пр., — ничего решительно в подтверждение сего не предъявляя. Ведь в то время, как Кузнецов сделал большое дело, обратив внимание всей межд. интеллигенции на положение сов. писателей и интеллигентов вообще, Белинков решительно ничего в этом смысле сделать не мог. То, что он писал, было совершенно беспомощно и никому не нужно. К тому же у него какая-то патологическая русофобия. Он прислал мне статью “Декабристы”, в которой доказывается, что декабристы были прохвосты и трусы, что Пушкин, Некрасов, Тютчев и др. были тоже прохвосты, что русская интеллигенция всегда состояла из прохвостов и только и делала, что помогала полиции (так и написано) хватать людей и сажать их в тюрьмы, что все, как он пишет, “народонаселение России” состоит из прохвостов, рабов, негодяев и др. Я развел руками, вернул ему статью.

Переходим к Ольге Андреевне. Отчество ее запомнить легко: у Льва Николаевича была Софья Андреевна, а у Романа Борисовича — Ольга Андреевна. Вот как! И, конечно, если бы Лев Николаич женился именно на Ольге Андреевне, а не на Софье, то, я думаю, он был бы много счастливее. Во-первых, Ольга Андреевна была очень интересна (внешне) — лучше, чем Софья Андреевна, мне кажется. Потом, внутренне •— с Ольгой Андреевной Лев Николаич очень легко бы размотал все свои имения, все свои деньги — все бы “роздал Влас свое имение”, — и они бы вместе отправились странниками по России — нищие и счастливые. И тайно убегать из буржуазного дома никак не пришлось бы. И все бы повернулось иначе. Видите, как я рекламирую О. А.

Нет, правда, жена моя к благам мира никак не прикреплена, она все кого-то устраивает, кому-то помогает, все ищет какого-то добра. После войны в Париже своими усилиями вытащила из тюрьмы несчастную молоденькую новую эмигрантку, ставшую в этом “городе-светоче” просто проституткой (а что же ей было делать, так все сложилось для нее страшно), сделала ей операцию, тогда как всякие дамы-патронессы от этой женщины отказались. И что же в конце концов? А в конце концов О.А. привезла эту женщину с двумя детьми и мужем в Америку (простая женщина, неграмотная даже), и теперь у этой семьи — автомобиль, хорошая квартира в пять комнат, сын в армии, дочь замужем (за негром, отчего мать была попервоначалу в отчаянии), все работают, счастливы. И мою жену еще с Парижа эта женщина называет “мама”, а меня, во славу моей жены, — “дядя Рома”. Вуаля. Это об О.А.

Она Вас очень благодарит за Вашу книгу, почувствовала в ней добро, любовь к людям и стойкость. А О.А. (скажу от себя) при всей своей женственности — может быть стойка, как сталь (это русский характер, таких интеллигенток было много, у меня была такая же мать).

Ну, что-то я расписался ни к чему. И это при моей чудовищной занятости по журналу. Просто — преступление. Обрываю.

От души желаем — оба — Вам всего хорошего. Будете в Нью-Йорке, будет желание встретиться — будем рады.

Искренне Ваш

Роман Гуль

Оглавление

 
www.pseudology.org