Роман Борисович Гуль Я унес Россию. Апология русской эмиграции Том 3. Часть 4 Совпатриоты и коллаборанты Русский послевоенный Париж являл сумбурную и неустойчивую картину. Угоревших от совпатриотизма открыто (и тайно организационно) поддерживало советское посольство. Оно выпускало газету “Русский патриот” (1945), быстро переименовавшуюся в “Советского патриота” (1945— 1948), редактором которой был не кто-нибудь, а известный старый эмигрант, профессор-историк Д.Одинец (уехал в СССР и где-то сгинул). Советское посольство создало и “Союз совпатриотов” (официально — “Союз советских граждан”) под почетным председательством совпосла-че-киста А.Е.Богомолова. А в “Союзе” большую роль играл старый эмигрант, бывший белый офицер, бывший узник Бу-хенвальда, заслуженный масон Игорь Александрович Кривошеий. Выпускались и более “либеральные” “Русские новости” под редакцией А.Ф.Ступницкого, бывшего долголетнего сотрудника “Последних новостей”. В “Русских новостях” начали сотрудничать некоторые старые эмигранты-писатели и журналисты — Г.Адамович, А.Бахрах и другие. Заманили в газету и В.А.Маклакова (но ненадолго, одна-две статьи). Писал иногда Н.А.Бердяев. Это как раз об этих его писаниях Г.П.Федотов сказал в Нью-Йорке: “Ослепший орел, облепленный советскими патриотами”. В.А.Маклаков в это время ходил с визитом к послу-чекисту Богомолову в окружении с ним согласных старых эмигрантов. В обращении к совпослу он сказал: “Мы восхищались патриотизмом народа, доблестью войск, искусством вождей и должны были признать, что все это подготовила советская власть, которая управляла Россией... Нужно работать для взаимного понимания и примирения...” После этого “хождения” в каком-то частном доме бывший ротмистр Артамонов не подал Маклакову руки. Правда, в своей “Каноссе” В.А. быстро разочаровался. В “Русском патриоте” напечатали “знаменитую” предсмертную статью покойного П.А.Милкжова “Правда большевизма” с восхвалением Сталина и его диктатуры. Милюков писал: “Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней”. Просто страшно и странно вспоминать сейчас эти анекдотически постыдные и политически нелепые факты, когда вся эта акция чекистов по уничтожению эмиграции давно выявилась. Но в 1945 году, когда мы с Олечкой приехали в Париж, советская акция была серьезна. Для советских эмигрантов второй волны они открыли лагерь “Борегар”, куда насильно свозили тех, кого захватывали (хоть на улице). А некоторых и убивали, как лейтенанта Николая (забыл фамилию), которого среди бела дня насильно вытащили из квартиры наших друзей, Л.А. и И.М. Толстых в их отсутствие и увезли не то в “Борегар”, не то в посольство, где и убили. “Борегаром” ведал советский полковник-чекист Никонов и его помощник, лейтенант-чекист М.Штранге. И все это происходило под властью генерала де Голля, при полном попустительстве, а иногда и при содействии французской полиции. Причем среди эмиграции распускались упорные слухи, “что все равно скоро де Голль выдаст всю эмиграцию Советам”. И в это верили, этого боялись: “А Бог его знает, этого экстравагантного де Голля?!” Чекисты лезли напролом, поставив своей целью уничтожение эмиграции, замаскировав его “патриотизмом для дураков”. Вот как описывает бывший член советской военной миссии, капитан М.Коряков отправку в “Борегар” советской девушки. На рю де Гренель в советскую военную миссию пришла молоденькая девушка, бывшая советская, и встретила как раз капитана Корякова. Коряков называет ее “Дунькой” и приводит их диалог: “ Ты, поди, тоже пришла выправлять бумажку? — спросил я. — Домой не хочешь? - А что мне дома-то делать, — ответила курносенькая — в лохмотьях ходить? Здесь я по крайней мере... У “Дуньки”, попавшей в Европу, глаза разбегаются, она всем удивлена, всему завидует и с ... ненавистью вспоминает свой Лихославль, где жизнь людей проходит в том, чтобы ворочать валуны на пашне, сеять лен, трепать лен... Нет, “Дунька” не хочет покидать Европу”. Однако чекисты сильнее “Дуньки”, и ее насильно сажают в грузовик и везут в “Борегар”. “Та Дунька, — пишет Коряков, — которую я видел в миссии, плакала и даже отбивалась кулаками”. Но ее все же бросили в грузовик и увезли в “Борегар”, чтоб оттуда отправить в СССР на Архипелаг ГУААГ. Советские чекисты в Париже были хозяевами положения. Помню, идем мы с Олечкой по рю де Вожирар к Пор де Версай. Навстречу советский офицер. Русский русского узнает “с каблука”. Поравнялись. — “Ну, как живете?” — остановился и протягивает руку. Лицо русейшее, простонародное, но не из приятных. Вижу — майор и слегка навеселе. Да ничего, — говорю, — живем! Рады, поди, что мы вас освободили? — и осклабился, обнажив зубы, а они у него золотые, обе челюсти. Только золото какое-то темноватое и зубы кажутся медными, отчего и без того малоприятное лицо его приобретало животно-страшное выражение. Конечно, рады, — отвечаю. А он в ответ: Вот постойте, в Москву вернемся, поставим памятник Гитлеру кверх ногами. Памятник? — переспросил я. — Ну да, за то, что жидов много перебил, а кверх ногами за то, что не всех. И заулыбался, показывая золотые челюсти. — Ну пока! Он помахал по-приятельски рукой и пошел, слегка покачиваясь. — Ну, как тебе понравился наш “спаситель”? — спросил я Олечку. Олечка только пожала плечом: “Какое-то чудовище...” Эти “чудовища” с золотыми зубами и без оных были в Париже 1945 года и гостями, и хозяевами, и доблестными союзниками. 22 июля 1946 г. “Русские новости” опубликовали “Указ Верховного Совета СССР о восстановлении в гражданстве СССР подданных быв. Российской Империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции”. Со стороны советской чеки это был решающий удар, а для эмиграции — решающий момент. Но что же произошло? увы, за советскими паспортами пришли все совпатриоты (довольно много): Кривошеины, генерал Голлеевский, адмирал Вердеревский и tutti quanti. Кстати, парижский владыка православной церкви митрополит Евлогий не постыдился публично назвать этот “указ” — “истинным чудом Господним”. Какое бездонное бесстыдство высшего западного иерарха русского православия! Впрочем, и до революции сей иерарх отличался “экстравагантными” заявлениями, но тогда — черносотенными: власти “в масть”. Увы, и философ “персонализма” Н.А.Бердяев печатно объявил взятие “советского паспорта” — “патриотическим долгом”. Е.Д.Кускова в “Русских новостях” писала весьма “патриотически”: “Отказ от борьбы с советской властью — есть путь сближения с родиной”. Вот из каких мортир — Евлогий — Бердяев — Кускова — бил по эмиграции А.Е.Богомолов, загоняя эмигрантов на Архипелаг ГУЛАГ. Из писателей получать паспорта пришел А.М.Ремизов (по своему глубокому цинизму ему было все равно, какой па-порт брать, авось можно на этом чем-нибудь поживиться, он завтра и от царя-батюшки взял бы с удовольствием). Адмирал Д.Н.Вердеревский публично поцеловал красный паспорт, чем, впрочем, никого не удивил. Только тогда я узнал кое-что о “давней связи” большевиков с адмиралом Вердеревским. Оказывается, в момент июльского восстания большевиков Вердеревский, командовавший Балтийским флотом, отказался выполнять распоряжение Временного правительства о высылке четырех миноносцев, дабы не допустить большевиков в столицу со стороны Кронштадта и выхода судов из Гельсингфорса. Распоряжение помощника морского министра Дударова предписывало: “Не останавливаться перед потоплением некоторых кораблей подводными лодками”. Вердеревский передал эти секретные юзотелеграммы ЦК Балтийского флота, и они были оглашены его председателем, известным матросом Дыбенко на экстренном заседании судовых команд. Последнее постановило послать миноносец “Орфей” для ареста Дударова за “явное” контрреволюционное действие. Но в июле большевики потерпели в Петербурге крах. Делегации Балтийцев и командующий балтийским флотом были арестованы морским министром Лебедевым (эсер). Вердеревский был отрешен от должности и предан временному военно-морскому суду по обвинению в государственной измене. Но по требованию гельсингфорского балтийского флота адмирал как-то был выпущен на свободу, а в дни “корниловского мятежа” был непредвиденно введен Керенским в правительство и снова стал морским министром. Вскоре Вердеревский произнес во ВЦИК демагогическую речь о “корниловском заговоре” и клялся “честью”, что не допустит впредь покушения на матросские организации. Вот, оказывается, откуда идет нить “любви” и связи парижского масона Вердеревского и большевиков. С 1917 года! А я-то с дуру думал своим упорством сломить этого “досточтимого”, дабы получить разрешение на мой доклад “Ноль и бесконечность”. Однако в ответ на “указ” масса эмиграции, ее “молчаливое большинство”, не тронулась. Масса оказалась как бы в нетях, была дезориентирована, но предпочла все же сидеть дома. Конечно, в этой массе были и коллабо. Те, кто безобидно коллаборировал с немцами, уехал в Германию в глупой надежде “через две недели быть уже в Киеве”. Были и мелкие коллабо, жившие во Франции, но никто их по пустяком не преследовал. В основном масса был настроена бесповоротно антисоветски. Краткая история коллабо в Париже такова. При вступлении гитлеровцев во Францию в своем обозе они привезли для русской эмиграции некоего русского гестаписта, бывшего балетного фигуранта г-на Жеребкова. Сей молодой российский гестапист назначался в Париж для “управления русской колонией”, чем он и не преминул заняться, сменив В.А.Маклакова, арестованного и заключенного в парижскую тюрьму Шерш-Миди. Жеребкову гитлеровцы дали и денег на издание газеты “Парижский вестник” (1942 — 1944). Редактором ее стал некто П.Н.Богданович при ближайшем участии О.В.Пузино и И.В.Пятницкого. В газету пошли сотрудничать некоторые писатели-эмигранты с именем. Среди них был и Иван Сергеевич Шмелев, автор “Человека из ресторана”, “Солнца мертвых”, “Путей небесных”, “Неупиваемой чаши” и других. Пошел Илья Дмитриевич Сургучев (до революции его “Осенние скрипки” ставились в МХАТе). Пошел небольшой писатель Вл.И. Унковский, которого Ремизов называл “африканский доктор” (Унковский одно время жил в Африке). Я “Парижского вестника” не видал и не читал. Единственный раз, в шато Нодэ, Рябцов дал мне какой-то истрепанный номер этого “органа”. Я прочел. В нем разливался Сургучев пиша о том, как он едет по Парижу мимо собора Нотр Дам и предается философическим размышлениям: почему это люди выстроили такое великолепное здание “в паять какой-то ничем не замечательной еврейки”? Помню мое чувство гадливости: попал-таки в самую точку для Гитлера и Жеребкова. Кстати, фамилию этого балетного фигуранта русская эмиграция переделала из Жеребкова в Кобылкина. Среди сочувствовавших Гитлеру была и Н.Берберова. В “Парижском вестнике” она не печаталась, но своих прогитлеровских симпатий не скрывала, а, напротив, выпячивала. Так, она звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева вернуться в Париж под немцев, потому что тут, “наконец свободно дышится”. Леонид Зуров писал мне: “Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом”. Бунин на письмо, разумеется, не ответил, а после войны шутливо грозил его опубликовать. Такой же зазыв к Гитлеру Берберова посылала и Г.Ада-мовичу (“наконец-то мы прозрели!”). Но и тут, конечно, успеха не имела. После войны о письмах Берберовой Г.Адамович открыто говорил, а потом передал их приятелю. У него они и хранятся вместе с письмом Бунина, где И.А. пишет: “А разве Берберова на была его, Гитлера, поклонницей?” Процитирую письмо Гайто Газданова ко мне (в моем архиве. — Р. Г.). Из-за его резкости процитирую только отрывки. “Помню, — пишет Газданов, — что мы были как-то в кафе: семья Вейдле, Фельзен (Н.Б.Фрейденштейн), Берберова, моя жена и я. Это было время германского наступления в Югославии. Берберова была возмущена — но не немцами, а югославами: "Подумайте, какие мерзавцы сербы! Смеют сопротивляться!" Против нее выступили все, по-разному, конечно... Вейдле и Фельзен более мягко, я — довольно резко. После этого Берберова со свойственной ей простодушной — в некоторых случаях — глупостью сказала: "Я не понимаю, ну, Фельзен — еврей, естественно, что он так говорит. Но Вейдле и Газданов же не евреи?"” В те времена я часто встречался с Михаилом Матвеевичем Тер-Погосяном. Я ему рассказал об этом. — “А что вы хотели, чтобы эта говорила?” Берберову защищал ее большой личный друг, благоже-лательнейший Б.К.Зайцев. В письме к Бунину от 14.1.1945 г. (“Н.Ж.”, кн. 140) он писал: “...Я.Б.Полонский занимается травлей Нины Берберовой. Эта же нигде у немцев не писала, ни с какими немцами не водилась, на собраниях никаких не выступала и в Союзе сургучевско-жеребковском не состояла. Тем не менее он написал, что она "работала на немецкую пропаганду"!! Ты понимаешь, чем это пахнет по теперешним временам?..” Далее Зайцев говорит: “По горячности характера высказывала иногда "еретические" мнения, ей нравились сила, дисциплина, мужество...” Вот, оказывается, что в Гитлере нравилось Берберовой — сила, дисциплина, мужество. Но когда мы въехали в Париж, “жеребковщина” была уже в прошлом: Гитлер кончил самоубийством, многих из его окружения готовили к виселице, Жеребков ускользнул в Испанию (вероятно, были большие деньги), где, может, и по сей день благоденствует под южным небом Каталонии. На его место из-под ареста вернулся В.А.Маклаков. Но множеству рядовых коллабо бежать было некуда, и одни сидели в Париже тише воды, ниже травы, другие сразу же бросились в “Союз совпатриотов” в надежде “загладить свою вину”. Там принимали решительно всех, зная, что на Лубянке разберутся, кому какую меру наказания дать — вплоть до “вышки”. В.А. Лазаревский И все же, несмотря на разобщенность и растерянность русской эмиграции, в ответ на нажим чекиста-посла Богомолова в феврале 1946 г. в русском Париже совершенно внезапно раздался Русский Свободный Голос. Зачинателем этого сопротивления — надо увековечить его — был смелый, несгибаемый человек, журналист Владимир Александрович Лазаревский. В 1947 г. во Франции еще действовала введенная в годы войны “разрешительная система” периодической печати. Лазаревский обошел ее. Имея французские связи, он выпустил русский антибольшевицкий непериодическй сборник “Свободный голос”. В первом номере от февраля 1946 г. в передовой статье “Идти ли в Каноссу?” он писал: “Нас зовут в Каноссу к советской власти. Эти призывы к примирению с красным фашизмом раздаются не только со стороны вульгарных "перелетов", именуемых ныне "советскими патриотами". К глубокому прискорбию нашему, мы слышим их от недавно еще искренних и непримиримых врагов новоаракчеевской власти. Приходится думать, что эти проповедники новой эмигрантской тактики никогда и раньше не верили в моральные силы и творческую мощь русского народа. Иначе они не изумлялись бы факту, что двадцать пять лет террористической диктатуры не убили в нем патриотизма и гражданственности. Люди, плохо знавшие родную историю, могли, загипнотизированные идеей всесокрушающей силы германского кулака, создать себе иллюзию "неминуемого, в течение немногих недель, разгрома советской России немцами". Эти несильные в истории пессимисты бросаются ныне в другую крайность и с юным советским восторгом зовут всех в "родные" объятия Сталина. Во время войны проявила себя и другая иллюзия — вера в германских наци как бескорыстных борцов против большевизма, в возможность освобождения ими России. Среди российской эмиграции иллюзии этой поддались, к счастью, очень немногие. Да и глубочайшая пропасть лежит между политической непроницательностью иных наивных людей и тем сознательным предательством, которое совершили, например, в свое время творцы "похабного" Брест-Литовского мира. Прогерманские освободительные иллюзии не были, кроме того, исключительно плодом оторванности маленьких эмигрантских групп от российской действительности: им поддались вначале и народные массы, изнывавшие под гнетом "пролетарского" государства. Чем иным объяснить первые сокрушительные успехи германского наступления, эти массовые сдачи неприятелю стотысячных армий, это несомненно благожелательное во многих случаях отношение населения к немцам? ..."Немец" дошел до Волги, и собственное, советское зло отступило на задний план. Оставалось положиться на наличную власть. Иначе отстоять родину возможности не было. Означало ли это интимное примирение с властью, признание ее своей и национальной, как силятся внушить нам "советские патриоты" и их "демократические" подголоски? Разумеется — нет. Зовущие к "признанию" большевицкой власти делят всю эмиграцию на две группы — примкнувших к Германии против России и оставшихся с Россией, и тем самым со Сталиным. "Гитлер или Сталин" — третьего не дано. Мы, огромное большинство эмиграции, ни пойти за Гитлером, смертельным врагом нашей родины и нашей культуры, ни ощутить "своей" "советскую власть" не могли. Душою и сердцем, всегда и неразрывно мы были с Россией и русским народом, но "советская власть" национальной властью для нас не была, ибо национального дела никогда не творила. Мы не желали морально не могли принять на себя частицу ответственно за творимое "советской властью" в оккупированных ею областях. Но, стиснув зубы, нам приходилось молчать. Пока лилась на поле брани русская кровь, мы не имели морального права и не хотели чем бы то ни было дискредитировать в глазах союзников фактически российскую "советскую власть", руководившую обороной страны... Война кончилась. На полях нашей родины давно уже нет врага. Теперь наше право, наш нравственный и патриотический долг — открыто сказать все, что мы думаем, сказать не обинуясь и до конца. Бесконечно лживо утверждение, будто "советская власть неразрывно связала свою судьбу с судьбой России", не захотев "ради своего самосохранения предать интересы страны". Правда — обратное. Вопрос для советской власти шел как раз о самосохранении: во имя его-то она и вознесла себя столь неожиданно на патриотический пьедестал...” Статью Вл. Лазаревского подписали: С.Мельгунов, А.Кар-ташев, И.Херасков, кн. С.Трубецкой, С.Водов, В.Синяков, В.Безбах, Я.Бычек. Я плохо знал В.А. Лазаревского. Немудрено: он вращался больше среди правых, я — среди левых. Он основал Российский национальный союз. Встречал я его раза два-три, знаю, что был он киевлянин. В молодости сотрудничал у Василия Витальевича Шульгина в “Киевлянине”, сохранив с Шульгиным в эмиграции до конца самые близкие отношения. Был в Добровольческой армии. В эмиграции в Праге кончил Русский юридический факультет и стал эмигрантским журналистом. Чтоб в тогдашнем Париже издавать такой “Свободный голос”, надо было быть мужественным человеком. Представляю советское негодование на рю де Гренель: эмиграция не сдается, оживает, воскресает. Но ничего не поделаешь — “непериодические издания” выходить могли. И Лазаревский в 1946 г. издал три номера “Свободного голоса”. Почему же Лазаревский эти выпуски прекратил? Давление шло изнутри: С.П.Мельгунов был человек крайне честолюбивый и эгоцентрический. Он и настоял, чтобы Лазаревский передал издание непереодических сборников — ему. И Лазаревский передал. А сам с помощью католических профсоюзов начал издание русской антибольшевицкой газеты “Русская мысль”, которая (меняя своих редакторов) дожила до наших дней. Скончался волевой, несгибаемый антибольшевик Владимир Александрович Лазаревский 25 августа 1953 г. С.П.Мельгунов под разными названиями выпустил одиннадцать “непериодических” сборников — “Свободное слово”, “Независимое слово”, “Свободная мысль”, “Независимая мысль”, “Независимый голос”, “Россия и эмиграция”, “За Россию”, “За свободу России” и т.п. И наконец, когда в 1947 г. “разрешительная система” для периодической печати во Франции была отменена, Мельгунов стал издавать журнал “Российский демократ” (№ 1 вышел в 1948 г.). Связь с Б.И.Николаевским С Борисом Ивановичем мы переписывались чуть ли не ежедневно. Как только после войны возобновилось почтовое сообщение с Америкой, я послал ему телеграмму, где мы, как и что. И тут же в ответ получил письмо, в котором он выражал свою радость, что мы благополучно пережили войну. В последних письмах 1945 года Б.И. писал, что скоро приедет в Париж к нам и начнет розыски своего конфискованного гитлеровцами уникального архива. В частности, он писал и о том, что Мельгунов жалуется ему и другим демократам (Вишняку, Далину, Зензинову), что я не вступаю в его группу и не работаю в его сборниках. В то время в Америке (в Нью-Йорке) была большая русская демократическая колония: меньшевики — Абрамович, Николаевский, Денике, Шварц, Александрова, Аронсон, Авинов и многие другие (со своим органом “Социалистически вестник”); эсеры: Чернов, Зензинов, Лебедев, Слоним, Вишняк, Воронович, Керенский (со своим органом “За свободу”); демократы разных оттенков, группировавшиеся вокруг “Нового журнала” (М.Карпович, МАлданов, М.Цетлин, Г.Федотов, Н.Тимашев и другие). Вообще центр и культурной и политической жизни русской эмиграции после войны переместился в Нью-Йорк. Кроме журналов выходили русские газеты (“Новое русское слово”, демократическая редактор М.Вейнбаум), “Россия” (монархическая, редактор Рыбаков), “Знамя России” (монархический журнал Чухнова). Выходили газеты и в американской провинции (“Русская жизнь”, редактор П.П.Балакшин, в Сан-Франциско) и другие. Так что русская эмиграция в Париже оказалась бедна и людьми и деньгами. И былая “мощь” 20-х годов к ней так никогда и не вернулась. Вот Мельгунов и старался, зная, что с русской Америкой у меня хорошие отношения, перетащить меня к себе. В своих письмах Б.И. очень толкал меня связаться с Мельгуновым и вступить в его группу. Откровенно говоря, мне идти к Мельгунову что-то не хотелось. Всю “группу” только Мельгунов и представлял. А журнал? Журнал, конечно, был архиантисоветичен, архидемократичен, но и очень скучен. Вдруг от Б.И. я получил письмо, что ко мне на днях приедет Мельгунов. Вскоре получил я письмо и от Мельгунова, что он хочет поговорить со мной по серьезному делу. Делать нечего, я ответил Мельгунову, что “жду с удовольствием”. Мельгунова я до этого никогда не видал. Знал, конечно, по имени, как историка и, в частности, историка русского масонства, но от его работ никогда в восторг не приходил, ибо они казались мне всегда только неуправляемым “навалом фактов”. В “Современных записках” Мельгунов поместил в свое время весьма лестный отзыв о моем “Дзержинском”. (Тему советского террора Мельгунов знал, ибо сам выпустил книгу “Красный террор”). Но вот не тянуло меня в его сборники: и скучно, и литературно плохо. Мельгунов был и плохой публицист, и плохой редактор. Причем почти все для своих сборников он сам и писал: и статьи, и заметки, и получалась какая-то тоскливая и серая мешанина, не идущая ни в какое сравнение с нью-йоркским “Социалистическим вестником”. Там вы могли соглашаться или нет, но публицисты были первоклассные, в особенности Р.А.Абрамович (Рейн). Его былые половинчатые “Викжеля” и “нельзя не сознаться, но нельзя и не признаться” теперь как рукой сняло. Передовицы его могли печататься в любой антибольшевицкой печати: сильно, ярко, убедительно и совершенно бескомпромиссно. Может быть, на это последнее подействовало личное горе: его единственного, любимого сына Марка Рейна, поехавшего в Испанию к республиканцам, похитили большевики. В отеле его вызвали к телефону, и Марк Рейн “исчез”. Вероятно, “закатали в ковер” и увезли в СССР, где и кончили. Абрамович был подавлен своим горем — трагической судьбой сына и говорил, что знает наверное, что это сделано “по личному приказанию тов. Сталина”. Это была личная месть старому врагу, ненавистному меньшевику Абрамовичу. Эти операции по похищению и убийству людей большевиками в Испании проводились “чекистскими” батальонами, сформированными и из русских эмигрантов-совпатриотов во главе — наверху — с чекистом Александром Орловым (псевдоним), которого даже К.Хенкин называет в печати “большой сволочью”. Этот кровавый мерзавец и убийца после бегства в Америку получил какую-то кафедру и до смерти жил припеваючи. Жаль, конечно, что его не повесили, как Эйхмана. Но таковы уж для чекистов удобства в Америке. Помню, встретил я как-то Дона Левина, настоящего антибольшевика, с которым дружил. --- Знаете, как жесток оказался суд в отношении разоблаченного советского тайного агента Марка Зборовского? — Нет. — Ему дали кафедру энтомологии в каком-то университете — Да что вы, Исаак Доныч! — Прочтите в сегодняшнем “Таймсе”, — и Дон Левин безнадежно махнул рукой. С.П. Мелъгунов П.Б.Струве, хорошо знавший Мельгунова, говорил о его характере: “С Мельгуновым работать все равно что ежевику собирать: все пальцы исколешь и ничего не соберешь”. Поработав с Мельгуновым, могу засвидетельствовать, что это — истинная правда. Но когда Мельгунов приехал к нам, я этой оценки Струве еще не знал. Все было по-хорошему. Олечка приготовила чай, и мы начали “серьезный разговор”. Первое впечатление от Мельгунова было приятное. Среднего роста, худой, в легкой бороде и усах, нос с горбинкой, живые глаза. Типичный русский интеллигент, хорошо воспитанный человек. У Олечке по старинке поцеловал руку. Все в порядке. Как я и предполагал, все дело было в моем сотрудничестве с его группой в “Российском демократе”. Об этом он говорил весьма настойчиво: у него нет литературного редактора, и чтоб я ему в этом помог. В конце концов я не решился ему так, в глаза, отказать. Я сказал только, что очень занят своей литературной работой. — Но у нас же собрания не каждый день! И собираемся мы в двух шагах от вас, на рю Лекурб. А я думаю, что вы могли бы в этом нужном деле очень помочь. Одним словом, путь отступления был отрезан. И я в конце концов (против сердца) сказал: Ну что ж, давайте попробуем. Вот и отлично! Мельгунов был человеком разговорчивым. Когда кончились официальные “серьезные” дела, начались разговоры обо всем. Я спросил, откуда он родом, где учился. На все вопросы Мельгунов отвечал охотно, подробно. Кстати, упомянул, что его мать полька — Грушецкая. Рассказывал о жизни в университете и в имении. Все шло нормально, я слушал с интересом, но вдруг Мельгунов проговорил (уже не помню, в связи с чем): — ... Но вы знаете, я же ведь сумасшедший... Своего удивления я не показал. Наоборот, засмеявшись сказал, что это у нас “частая гипербола”. Но, к моему удивлению, Мельгунов вдруг рассердился и повысил тон: — Никакая не гипербола! Конечно, я не теряю сознания, как Павел I, но говорю вам, это факт, я — сумасшедший. Мне стало как-то не по себе, неловко. — С.П., — сказал я как бы шутя, хотя уже видел, что эта моя шутливость его начинает раздражать, — у сумасшедших есть же какие-то признаки, а у вас, слава Богу, их нет. Мельгунов еще больше повысил голос, и уже крайне раздраженно: — Если я вам говорю, что я сумасшедший, значит, это так! И признаки у меня определенные есть! “Господи!” — подумал я, — и зачем он мне все это говорит?” — В России, например, — продолжал раздраженно Мельгунов, — когда я ездил по железной дороге, то обязательно должен был считать белые стаканчики на телеграфных столбах. Эта потребность была сильнее меня, я не мог их не считать. А тут, в Париже, в метро, я должен считать электрические лампочки... Я не знал, что и ответить. А Мельгунов продолжал: —А еще я не могу перейти через реку по мосту, меня тянет броситься через перила. Не выношу никакой высоты, не могу стоять на высоком балконе — тоже тянет броситься вниз. - Ну это у многих бывает, — сказал я, чтобы найти какой-нибудь выход из этой не очень приятной темы. И быстро перешел на что-то редакционное из “Российского демократа”. Мельгунов стал отвечать, и тема о сумасшествии, слава Богу, отпала. Но я понял, что мой новый знакомый, известный историк С.П. Мельгунов — крайний неврастеник, и это конечно, не сулило в наших отношениях ничего хорошего. Недаром его злой противник Гр. Алексинский писал: “Какой же он историк, он — истерик”. Чай мы пили долго, по-русски — с вареньем, с печеньем. Видимо, Мельгунову у нас понравилось, несмотря на тему о сумасшествии, которую он под конец, кажется, забыл. Просидев долго, мы договорились, когда я должен прийти на собрание группы “Российского демократа”. Мельгунов был доволен, прощаясь, опять поцеловал руку Олечке и стал одеваться. Я подал ему пальто (еще из России, тяжелое, на меху) и сказал, что провожу до станции метро. Мельгунов жил где-то далеко. Договорились мы встречаться с ним каждую субботу. Олечка уговорила его приезжать к завтраку. Он сначала было отказывался, но потом согласился. Так и начались наши ежесубботние завтраки-встречи. Оглавление   www.pseudology.org