Роман Борисович Гуль Я унес Россию. Апология русской эмиграции Том 3. Часть 3 Ротмистр Рустанович Человек часто искренне не понимает, что к чему в его жизни. И хорошо, что не понимает. Например. Как-то после тяжелой работы в поле, а потом дойки коров я выхожу из коровника и иду в наше обиталище. Вижу, с дороги к нам съезжает на велосипеде фигура. Пожилой человек. Я сразу догадался, что он русский. За спиной у него что-то непонятное, при приближении оказавшееся гитарой в чехле. “Кого это черт принес? — злобно подумал я. — Хотел отдохнуть, так нет, какой-то старый черт с гитарой”. А подъехавший уже слез с велосипеда и со светской улыбкой идет ко мне. - Простите, вы Роман Борисович или Сергей Борисович? Я ротмистр Рустанович. Буду рад познакомиться. Приехал к вам издалека. Из Кастельжалю. Мне давно говорили, что здесь живут русские, вот и хочу повеселить вас цыганским романсом. “Да что он, в уме?” — подумал я, но, выдавив из себя гримасу вежливости, сказал: Очень рад. Пожалуйста, мы как раз будем чай пить. Ну, вот и прекрасно, а я повеселю вас цыганским романсом. Вошли в нашу кухню-столовую, все уже в сборе. Рустанович целует дамам ручки, рассыпается старосветскими комплиментами. Все это производило не только странное, но и смешное впечатление. После чая он слегка отодвинулся от стола и вынул из чехла гитару. — Ну, — говорит, — разрешите, я вам спою что-нибудь наше, цыганское, любимое. Мы со всех сторон: “Пожалуйста, пожалуйста”. И дребезжащим голосом он запел: “Не уходи, побудь со мною...” “Черт бы тебя драл вместе с твоим "побудь со мною"”, — думал я. Ни петь, ни играть толком Рустанович не умел, к тому же он был уже далеко не молод. Я никак не понимал, к чему же, в конце концов, приведут эти цыгане-романсы? Но вот как человек не знает судьбы и не в силах понять смысла происходящего. Так и мы не предполагали, что цыгане-романсы Рустановича дадут хорошие и нужные нам результаты. Рустанович рассказал нам, что он живет вместе с женой в известном замке Ле Санда (Le Sendat) y мсье Мобургет. У замка этого масса мэтэри — семнадцать. Но две из них пустуют. И Мобургет, узнав о нашем существовании, очень хочет, чтобы мы взяли одну из них. Он говорил об этом с Рустановичем. И тот приехал сюда с гитарой. О вас я узнал от Мяссарош, — сказал Рустанович. — Вы знакомы с Мяссарош? Нет, кто это? Ах, это милейшие люди. Русские венгры, большая семья. Они живут недалеко, в Лавардаке, и очень дружат с мадам Вигурё. А Вигурё вы знаете? Нет, у нас одиннадцать дойных коров, и кроме коров мы ни с кем не знакомы. Времени нет. Как жаль, как жаль! Вам обязательно надо с ними познакомиться. Мадам Вигурё — дантистка, русская еврейка, рожденная Мандельштам, замужем за французом. Я понял, что и тут есть не только Рябцов, Кайдаш, милый Уварыч, но и свое “высшее общество”. — Ну вот, — продолжал Рустанович, — когда я узнал от Мяссарош о вашем существовании, я очень обрадовался и говорил с Мобургетом. Мы с ним очень хороши, моя жена работает у них в шато. Мобургет хотел бы, чтоб вы взяли его свободную мэтэри Пайес, — он богач, даст все нужное, пару быков, дойную корову, необходимые орудия производства. Рустанович под секретом даже рассказал, что Мобургет, как и многие богатые французы, боится, что после войны начнется революция, и хочет иметь метайерами приличных людей, которые его не разграбят. От имени Мобургета Рустанович и предложил нам приехать посмотреть свободную ферму Пайес и, если она подойдет, взять ее в испольщину. Это было как раз нам на руку, потому что через несколько месяцев срок договора в шато Нодэ кончался и оставаться с этой сволочной графиней у нас не было никакого желания, да и у нее, наверное, тоже. Так что мы уже с удовольствием прослушали еще один романс — “Я давно тобой мечтаю”. Перед отъездом Рустанович, закинув за спину свою гитару, рассказал нам дорогу в шато Ле Санда, куда Сережа решил поехать завтра же, договариваться с Мобургетом. Распрощались с певцом дружески. Вот вам и выход из положения, — проводив Рустановича, сказал Сережа. Да, как будто бы, хоть и претерпели мы множество “цыганс-романсов”. Злыдня действует Редко я встречал более отвратительных людей, чем эта графиня. Неожиданно для всех став собственницей шато Нодэ и зная, что через шесть месяцев наш контракт кончается, она повела на нас атаку. Первое, что она сделала, это попыталась пустить нас “нагишом”. Она подала на нас в суд, обвинив в нерадивости, лени, безделии; мы, мол, запустили пашню, молочное дело и вообще “разрушаем” ее владение. Суд всегда дело серьезное. А тут ты — бедный испольщик, да еще иностранец. Не один вечер мы просидели с Сережей, собирая доводы для ответа в суде на все обвинения. А фактические данные были таковы: мы увеличили поголовье скота на семь голов (семь телят, которых мы с Олечкой выкормили с пальца). Пашня, которую Сережа увеличил на два гектара, подняв целину. Качество молока, приезжавшим собирать его чиновником, было оценено как “исключительно высокое”. Собрали мы с Сережей еще кое-какие положительные факты нашей испольщины и решили, что я поеду в Нерак к мэру города, адвокату, радикал-социалисту Курану, и попрошу его защиты. Я предполагал, что радикал-социалист Куран, приятель Гастона Мартена, тоже масон. К тому же я узнал, что Куран терпеть не может графиню, так как у него был когда-то с ней конфликт. Я хотел, чтобы на суд ехал Сережа, но он категорически отказался. Так что на суд пришлось ехать мне. Но сначала я поехал к Курану. На сто процентов я не был уверен, что Куран масон, но на девяносто процентов — да: из-за его дружбы с Гастоном Мартеном, да и потому, что радикал-социалисты в подавляющем большинстве были масонами. Едучи в Нерак, я думал: сделать ему масонский знак или нет? Решил не делать: во-первых, все-таки я не был уверен, что он вольный каменщик, а во-вторых, стеснялся. Решил сказать только о своей дружбе с Гастоном Мартеном и что встречал его на рю Кадэ. Куран — небольшой, круглый — принял меня любезно. Когда я ему рассказал фактическую сторону дела, он согласился выступить в нашу защиту. Гонорар назначил небольшой (наверное, помогло упоминание о моей дружбе с Мартеном). В день суда я приехал в Нерак, конечно, взволнованный. Меня, “метека”, будет судить французский суд. Рядом с графом сидел ловкий неракский huissier (судебный пристав), для того чтобы немедленно привести постановление суда в исполнение. В зал суда вошел судья — совсем молодой человек. Увидев графа д'Офелиза, он подошел к нему и сказал, что учился в университете и дружил с неким д'Офелизом — не родственник ли он графа? Граф ответил, что это его сын. И тут начались расспросы о сыне, смех, рукопожатия. Я почувствовал, что я пропал. Наконец судья занял свое кресло, открыл заседание и прочел мне, в чем я и моя семья обвиняемся: в небрежении, в приведении хозяйства в негодность и так далее. Читал он это обвинение довольно долго. И закончил его словами: “Что вы можете сказать в свое оправдание?” Тут я думал, что выступит мэтр Куран. Но нет, он сказал: — Мсье Гуль, расскажите все, что вы можете, об этих обвинениях. И вот свершилось некое чудо. Мой французский язык был далеко не безукоризненным, тем более выступать надо было перед французским судьей, французом-huissier, мэтром Кураном и безмолвно сидящим графом. Но надо так надо. И я заговорил, заглядывая в бумажку, которую мы составили вместе с Сережей, чтоб не ошибиться в цифрах и фактах. Kurz und gut К моему собственному удивлению, я чувствовал, что говорю гладко, точно, хорошо и если ошибаюсь, то в пустяках. Я говорил долго. И вдруг почувствовал, что между мной и судьей, который упорно смотрел на меня, пролегли некие скрепы. Он слушал меня напряженно, иногда что-то записывал. Но я почувствовал каким-то шестым чувством, что он мне верит. К тому же я приводил конкретные факты и цифры. И когда, устав, я кончил, извинившись перед “Его Честью” за то, что говорил так долго, к чему меня вынудила взведенная на нас чистая ложь, я сел, отирая со лба пот. Судья дал слово мэтру Курану, моему адвокату, который, к моему удивлению, сказал одну лишь фразу, а именно, что после “замечательной” (так и сказал) речи своего подзащитного, мсье Гуля, ему нечего добавить. Тогда судья обратился к “юисье” и к графу д'Офе-лиз: “Что вы можете представить в опровержение приведенных мсье Гулем доказательств?” Граф и “юисье” коротко пошептались, после чего “юисье” заявил, что они воздерживаются от выступления. Молодой судья обратился ко мне: — Мсье Гуль, все обвинения, выдвинутые против вас, отпадают. Я объявляю судебное заседание закрытым. Я был на вершине радости, говоря про себя: “Есть еще во Франции правосудие!” Я был счастлив, так счастлив, что трудно передать. Ко мне подошел мэтр Куран. Почему же вы не выступили? — спросил я. Вы произнесли совершенно замечательную речь, — ответил он. Но мой французский... Ваш французский был совершенно превосходен. Я вас поздравляю! Это было блестяще, и после вас мне действительно не нужно было ничего добавлять. Я пожал руку мэтра, поблагодарил его и вышел из здания суда необычайно облегченным. Сел на велосипед и поехал в Нодэ. Надо ли говорить, что вся семья была просто в восторге от такого оборота дела. Ведь если бы мы “проиграли”, этот самый чернявый, сухой судебный пристав тут же бы начал приводить постановление суда в действие, то есть выгонять нас с фермы, чтоб “пустить нагишом”. Но когда человек сволочь, это непоправимо. Вскоре графиня встретила меня на мэтэри и сообщила, что ей кажется, что некоторые коровы очень похудели, и она поэтому вызвала ветеринара, чтобы он всем коровам сделал прививку от туберкулеза. — Я думаю, что это напрасно, но это ваше право, — сказал я. Злыдня хотела нас добить не мытьем, так катаньем. Приехал ветеринар. Я ему помогал. Он сделал прививку всем коровам. увы, ни одной туберкулезной не оказалось. Думаю, эти прививки влетели мадам в хорошую копеечку. И чтоб доставить себе удовольствие, встретив графиню через несколько дней, я с улыбкой сказал этой стерве: — Как видите, мадам, все коровы здоровы. Прививка, наверное, обошлась вам дорого. Со “светской выдержанностью”, как будто ничего не случилось, мадам Сволочь ответила: “Но надо же было проверить, ведь мы же продаем молоко... детям”. — Да, продаем, но не туберкулезное, как вам, вероятно бы хотелось, — и я невежливо пошел прочь. Все эти наступления на нас графини оказались только прелюдией к самому главному — к дележу урожая и приплода За это время мы с Сережей побывали у Мобургета в его шато Le Sendat, ходили с ним на запущенную и пустующую ферму Pailles и договорились, что вскоре на нее переедем. По сравнению с графиней Мобургет был простак и симпатяга. Он был человек очень деловой, богатый, на испольщиках нажиться не собирался. Ему важно было только, чтобы земли его не превращались в целину. Мы ему подошли еще и тем, что были порядочные люди, которые никаких гадостей ни при каких обстоятельствах не сделают. Все нужное для хозяйства он давал: двух бурых гигантов-быков для пашни, молочную корову для нас и орудия производства. Разрешил привести и свою корову, если захотим. Так что все было в порядке, и мы с толстяком Мобургетом подписали контракт, поблагодарив Рустановича и познакомившись с его милой женой. Дележ Итак, день дележа урожая перед нашим уходом настал. Я допускал все от мадам Сволочи, но не догадался все-таки, что она еще придумает. Когда мы с Сережей в полдень пошли на дележ, то увидели рядом с графиней и всегда молчаливым графом какого-то человека. Я его сразу узнал: это был макиньон из Нерака, известный своим жульничеством и коллаборантством с немцами. По виду этот мсье Боннэ не был похож на француза — громадного роста, очень крепкий, красивый и вместе с тем совершенно бесцеремонно наглый. Мешки с пшеницей делить было просто, и все же “макиньон” таскал каждый мешок на весы. “Ну, таскай, — думал я, — это для тебя хороший спорт”. Но когда начался дележ скота, произошло нечто, что и Сережу и меня взорвало. Не обращая никакого внимания на нас, будто нас тут и нет, будто мы к этому не имеем никакого касательства, “макиньон”, разговаривая только с графиней, стал отбирать лучших коров и лучших телят и отводить их в сторону. Я взорвался. Взглянул на Сережу. Вижу, и он уже “взорван”. Тогда я сказал ему по-русски: — Давай прекратим это безобразие! Заявим, что мы с таким дележом не согласны и уйдем домой, пусть что хотят, то и делают, за это они ответят! — Да, давай! — ответил Сережа. И, обращаясь к графине, я сказал: - Простите, мадам, но мы мсье Боннэ не приглашали. С его дележом мы не согласны, а потому прекращаем всякий дележ и уходим. - Как же так? — растерявшись от неожиданности, произнесла графиня. - А вот так! Делите сами, как хотите, но имейте в виду, что за все вам придется отвечать в суде! И мы, не желая слушать никаких доводов мсье Боннэ, отвели всех телят в хлев, а сами ушли домой. В окно я видел, что Боннэ и графиня о чем-то возбужденно говорили, но потом макиньон сел на велосипед и отправился восвояси. А графиня с мужем, продолжая о чем-то взволнованно разговаривать, пошли в замок. Такого оборота дела они никак не ожидали от этих “метеков”. Я знал, что у них на примете уже есть другие метайеры, но пока мы оставались здесь, они не могли ни въехать в наш дом, ни войти в коровник, чтоб доить коров или кормить телят. Своим отказом от дележа мы поставили их в трудное положение. Но и нам хотелось покончить дело с графиней-Сволочью возможно скорее. Что же было делать? Сережа в этом вопросе инициативы не проявлял. И я решил поехать в Вианн посоветоваться со своим приятелем-французом, мсье Дюжаном — владельцем единственной галантерейной лавки в городке. Ему я возил молоко для его семьи и был с ним в хороших отношениях. Оседлав велосипед, поехал. Дюжан был веселый француз, любитель всяких прибауток и двусмысленностей. Я застал его в магазине, сказал, что хотел бы с ним поговорить по серьезному делу. Я знал, что к графине д'Офелиз он относится больше чем прохладно. Дюжан завел меня в небольшую заднюю комнату. Я ему все рассказал и просил совета: что сейчас делать? Дюжан задумался. — Мсье Гуль, я понимаю ваше положение. И по другим делам знаю, что графиня д'Офелиз далеко не Богородица. Я дам вам совет. Но только при одном условии: чтоб никто не знал, что это я посоветовал. В особенности графиня. У меня торговое дело, и я не хочу ни с кем ссориться. Я заверил Дюжана честным словом, что все его советы останутся “между нами”. И вот он мне посоветовал: ехать в Нерак к его другу, мсье Марти: “Расскажите Марти все как есть!” Марти, бывший полицейский, исключительно порядочный человек, он никогда не подведет. Он часто занимается такими “адвокатскими” делами и все удачно устраивает. Одним словом, на другой день я был уже в Нераке у мсье Марти. Спокойный, умный, деловой и — мне почувствовалось сразу — хороший человек, Марти согласился вмешаться в это дело. И на другой же день приехал к нам. Я показал ему коров и телят. Рассказал, как маклак Боннэ собирался все это делить. Марти понял с полуслова. И когда я попросил его стать “делителем” между графиней и нами — “на ваш дележ мы заранее согласны”, — он ответил: — Хорошо. Я пойду сейчас к графине д'Офелиз и поговорю с ней. Думаю, все будет в порядке. Вернувшись от графини, Марти сказал: — Все в порядке. Она согласилась, чтоб я был “арбитром”. И через три дня под руководством Марти (арбитра действительно беспристрастного) дележ прошел без сучка и задоринки. Графиня была тиха и со всем согласна. Как нашу долю, мы получили одну дойную корову и четырех чудесных телят, которых продали соседу Шокару. Кроме того, благодаря Марти мы получили одну молодую нестельную, черно-белую породистую Маркизу, которую решили взять с собой на Пайес. Так мы наконец отбились от отвратительной графини фон Хофлиц-д'Офелиз, которая от злобы и жадности все старалась пустить нас из шато Нодэ нагишом. Пайес Всю свою жизнь Мобургет был управляющим большими поместьями, владельцы которых жили в Париже или в Ницце. Со временем Мобургет купил одно из управляемых им поместий — шато Ле Санда с старинным замком времен еще Людовика XIV, с башнями, бойницами, глубоким рвом, через который были перекинуты живописные мостики. Замок был очень красив и в полном порядке. При замке было семнадцать мэтэри: на пятнадцати батрачили испольщики-итальянцы, а две пустовали. Вот одну из них, называвшуюся Пайес, мы и взяли. Она была очень запущена, большую площадь ее составляла целина. Мобургет дал нам все необходимое. Двух гигантов (я таких никогда прежде не видел), бурых баффало, одну молочную корову для нас. Другую, Маркизу, мы привели с собой, как и своих двух рабочих коров. Привезли своих кур, кроликов, так что теперь мы уж ели не “только пшеницу”. У нас было все, как у всех крестьян. Дом был просторный, большой, с камином. Дрова можно было рубить свои. Пайес стоял на опушке леса на изволоке. С него был далекий вид: вся крошечная деревенька La Reunion, а вдалеке — куда мы ездили на велосипедах за продуктами — городок Кастельжалю, примерно такой же, как Нерак. Когда я познакомился с мадам Мобургет, она пригласила меня как-нибудь зайти, посмотреть замок внутри. Я, конечно, с удовольствием пришел и увидел, что мадам Мобургет (умная, деловая женщина, совсем из простых и, как мне сказали, страшно скупая) сидит в кухне. Но кухня гигантская, и на всех стенах до блеска вычищенная медная посуда. Я сделал мадам Мобургет и ее кухне комплимент. — Да мы и живем, собственно, в кухне, только спать уходим в спальню, — сказала она. И повела меня осматривать замок. Комнат в трехэтажном замке — неисчислимое количество. И все обставлены всяческой дорогой стариной. Я видел, что мадам Мобургет показывает мне все это богатство с удовольствием. Показывая еще одну из спален, сказала, что здесь спал когда-то маршал Тюренн. Рассказывала какие-то истории из времен Людовика XIV, но я плохо слушал. Должен сказать, что путешествие по этому громадному, красивому замку мне доставляло удовольствие. И я видел, что это было и удовольствие мадам Мобургет, обладательницы этого “счастья”. В Пайесе жизнь наша стала много легче, чем в Нодэ. Только я побаивался за Сережу. На своих бурых буйволах бросился он, как безумный, поднимать целину. И зачем? Здесь можно было работать исподволь. Но Сережу не удержишь. А у Сережи, как мне казалось, силы поддаются. Он стал худее, нервнее, и я боялся за его здоровье. Замечали это и его жена, и Олечка. Но все уговоры и убеждения, что здесь, мол, мы можем немного “отдохнуть” с двумя молочными коровами, курами, кроликами, были безрезультатны. Сережа только сердился, и остановить его было нельзя: во всем был виноват Густав Эмар и баптизм. И это было неисправимо... Изредка к нам приезжали Рустановичи — муж и жена — к чаю. Изредка и мы бывали у них. Иногда приезжали Сережины друзья-баптисты, из которых особенно приятен был мсье Бертран из-под Нерака. Мягкий, красивый, с черной вьющейся бородой, с темными глазами, с очень приятным голосом, он был истинный, природный христианин. И единственно он действовал на Сережу успокоительно. На все “жалобы” Сережи, что ни я, ни Олечка не следуем баптизму, Бертран мягко говорил: — Дорогой брат, это ничего не значит, они очень хорошие люди, и я за них ежедневно молюсь. Молиться надо, вот и все, а спорить не надо. Однажды прибежал к нам испуганный сосед и стал рассказывать, что немцы (тогда они уже уходили из Франции) вступили в Кастельжалю и хотят оккупировать город. Слух этот нас, конечно, взволновал. Но страшен черт, да милостив Бог. К счастью для всех, мэр города Кастельжалю свободно говорил по-немецки. И он тактично всячески отговаривал немцев от занятия Кастельжалю. Все же городок был бы занят, если бы не “счастливое обстоятельство”. Командир немецкого отряда спросил мэра: “Где здесь в Кастельжалю баня?” Мэр ответил, что в Кастельжалю бань нет. Немец остолбенел. И это решило все дело: отсутствие бани спасло Кастельжалю от занятия его немцами. Немцы решили не останавливаться в этом “некультурном” городке. Знание мэром немецкого языка и отсутствие городской бани спасли Кастельжалю от занятия немцами. Немцы ушли. Но мэру эти переговоры стоили жизни: на другой день он умер от сердечного припадка. Здесь, в Пайесе, я и застал конец Второй мировой войны. Помню, я пас коров на большом лугу, почти примыкавшем к дому. Из дома выбежала Олечка, радостно крича: — Рома, Рома, война кончилась! Сейчас по радио сказали, что Берлин капитулировал. И тотчас же зазвонили все колокола во всех церквах. Звон несся из Кастельжалю. И у нас, в Ля Реюньон. По радио мы знали о капитуляции Италии, о высадке в Нормандии, о капитуляции в Реймсе. И все-таки весть о капитуляции Берлина меня радостно потрясла. Олечка села рядом со мной на траву: - Какое счастье, что эта идиотская война кончилась! — проговорила она. — Да, счастье, большое счастье, — сказал я, глядя на коров, с таким же наслаждением жевавших траву, как и до капитуляции. Теперь надо собираться в Париж, — сказала Олечка, — но туда сейчас, наверное, трудно будет добраться. Да, надо. Все-таки отработали четыре с половиной года испольщины! Хватит. Париж И снова “въезд” в Париж. Но на этот раз въезд очень трудный. Отовсюду в Париж ехала масса народа. Билеты брали с боя. Мне помогло — как это ни странно — мое удостоверение о том, что я сидел в немецком концлагере (оно было переведено на французский). Кассир, оказалось, знал и немецкий и, когда я ему сунул эту бумажку, он сразу же дал билеты. Но и в вагон сесть было нелегко, все переполнено выше божеской меры. А мы ехали не только с чемоданами, но и с котом Бимсом, которого Олечка ни за что не хотела бросить. Он у нас на ферме родился, она его выкормила. Кот был, правда, чудесный, серый и большая умница. Ехали мы на деньги, вырученные от Petit Caumont. Сосед-итальянец давно жаждал приобрести эту ферму (межа к меже с ним), чем увеличивал доходность своей фермы, получал хороший виноградник, а из нашего обиталища — как он сказал — он сделает коровник и займется разведением скота. Для скота обиталище было вполне подходящее, как раз! Он легко дал 35.000 франков, которые мы разделили с Сережей пополам. И на первое время в Париже могли неплохо устроиться. К счастью, мы нашли себе квартиру в том же доме на 253, рю Lecourbe, правда, теперь уже на пятом этаже, без лифта, одна комната и кухня. Но для нас и это был рай. С первых же слов консьержка — мадам Laval — рассказала, как за мной дважды приходили немцы. Бошей она ненавидела лютой ненавистью. Оба раза она сказала, что мы давно, еще до войны, куда-то уехали, и она совершенно не знает куда. Но что боши меня искали (теперь я ей сказал почему), послужило к нашей большей дружбе. Она всю войну скрывала своего юношу-сына, не позволяла ему даже днем выходить на улицу. А дома он жил за какими-то баррикадами: м-ме Laval боялась, что проклятые боши увезут его в Германию на работу. Итак, мы в Париже. Первый, кому я позвонил, был Я.Б.Рабинович: хотел узнать, жив ли он и как пережил войну? Да, Я.Б. жив и здоров, жил там же, на рю Рейнуар. Он тут же пригласил меня к себе, сказав, что у него будет и А.Н.Пьянков. О себе Я.Б. рассказывал кратко (он не любил длиннот), что всю войну был руководителем Резистанса (еврейского). Этот резистанс сливался с русско-эмигрантским, который дал своих героев из Музея человека — Левицкого, Вильде (казненных нацистами). Позднее сливался и с коммунистическим, которым руководил коммунист-чекист Михаил Михайлович Штранге (собственно, фон Штранге). Штранге был из московских дворян. Но сей М.М. стал коммунистом сразу же после Октября. На границе Швейцарии и Франции в Савойе, его отец и мать, приехавшие из СССР, снимали замок, якобы “пансион” для отдыхающих, на самом же деле это была явочная квартира коммунистов-сопротивленцев. Туда приезжали и другие сопротивленцы. В частности, там бывал и Я.Б. и рассказывал, какие кулебяки, пироги, пельмени и другие “русские вкусности” подавались у Штранге. Я.Б. был все тот же. Спросил меня, состою ли я еще в ложе “Свободная Россия”? Я сказал, что нет. Ко мне приезжал “досточтимый мастер” сей ложи Григорий Забежинский, просил посещать собрания и, в частности, объяснил, что ложа эта переименована теперь просто в “Россию”. — “Почему же это?” — спросил я. Забежинского я знавал еще по Берлину. Он был русский еврей, у него был на Пассауэрштрассе книжный магазин (назывался, кажется, “Универсальная библиотека”). Был он человек недалекий, писал бездарные стихи и рецензии, но любил играть роль “литератора”. В масонство, в ложу “Свободная Россия” вступил одновременно со мной. Теперь он был чрезвычайно надут и польщен, что после смерти Маргулиеса, Гершуна и других стал “досточтимым мастером”. По Пьянкову, это был самый типичный “Иван Ильич Перепелкин”. А перемену названия ложи он объяснил тем, что в слове “свободная” было нечто “антисоветское”, теперь же, когда после войны СССР превращается в “свободную страну” (так и сказал!) — “Мы сочли правильным отбросить слово "свободная"”. Я ответил, чтоб они не считали меня членом ложи, что я состоять в масонстве больше не хочу. Он уговаривал, но я был категоричен и сказал, чтоб на масонском языке считали меня “заснувшим”. Я знал, что в Париже в связи с победой начался “угар патриотизма”, от чего я хотел всячески уберечься, не встречаясь с “угорелыми”. Выслушав мой рассказ, Я.Б. (наперебой с Пьянковым) стал уговаривать меня вступить к ним в “Юпитер” в звании “мастера”, каким я и был в “Свободной России”. Я отказывался. Но “напор” их был чрезвычаен, оба говорили, что в “Юпитере” я не встречу ничего неприятного, ибо ложи шотландского ритуала совсем иные. В конце концов, в одно из посещений Я.Б. я, хоть и “против сердца”, но дал свое согласие. Я.Б. был доволен, ко мне он был искренне расположен. Рад был и А.Н.Пьянков. И я вступил в ложу “Юпитер”, но с первых же заседаний почувствовал, что, кажется, промахнулся, попал из огня да в полымя. Я.Б., несмотря на ум, образованность, остроумие, обладал одним недостатком: он любил везде “сглаживать углы”. И меня не предупредил, конечно, что многие члены “Юпитера” в “угаре патриотизма” превратились в отъявленных сов-патриотов. Я увидел (не у Я.Б. и не у Пьянкова) с первого же собрания этот “совпатриотизм”. И представлял этот “совпатриотизм” (в его крайней степени), как ни странно, сам “досточтимый мастер”, адмирал Д.Н.Вердеревский, сразу вызвавший у меня полное душевное отталкивание. Адмирал Д.Н.Вердеревский был в годах, но бодрый, по-военному выправленный, говорил он тоже по-военному, словно отдавал приказы; никаких компромиссов, как военный, не любил. Человек был умный. В былом одно время он был во Временном правительстве морским министром. Это был тот тип человека, с которым я никак не мог бы хоть как-нибудь сойтись. Его “просоветизм” пёр из него. И в безапелляционном виде. Про себя я подумал: и зачем я дал себя уговорить Я.Б. и Пьянкову, тут у меня дело не пойдет. “Просоветскими” оказались и братья Ермоловы, в особенности Дмитрий, вошедший в просоветскую группу, созданную в Париже МЛ.Слонимом под названием “утвержденцев”. Вместе с Вердеревским точно такими же ярыми “просоветскими” были тогда многие “досточтимые мастера”, видные масоны: И.А.Кривошеин, ген. Н.Л.Голеевский (в Первую мировую войну бывший русский военный атташе в Вашингтоне); не называю других, некоторые, как, например, Л Д Любимов, оказались просто советскими агентами. Правда впоследствии большинство таких “совпатриотов”, будучи высланы из Франции министром внутренних дел Жюлем Моком, здорово заплатили за свой советизм — тюрьмами, ГУЛАГом, смертями. Но засвидетельствуем: в послевоенном Париже в масонстве “просоветизм” пышно цвел. Несколько раз я говорил об этом с Я.Б., но он, конечно, “сглаживал углы”, уверяя меня, что все это образуется, что это “не так страшно”. Рассказывал, что сам несколько раз предупреждал И.А.Кривошеина “не сидеть под портретами”. На общих масонских собраниях И.А.Кривошеин часто сидел под портретом “генералиссимуса Сталина”. “Не сидите под портретами, это вас до добра не доведет”, — говорил ему Я.Б. Но Кривошеий выступал на общих масонских собраниях “под портретами”, где рядом с Рузвельтом и де Голлем висел, конечно, портрет “генералиссимуса” Сталина (разбойника с Каджарского шоссе). И предупреждения Я.Б. на него не действовали, он хотел выступать именно под портретом Иосифа Виссарионовича. Помню, как на одном из выступлений Кривошеина недалеко от меня сидел заслуженный масон, председатель Союза объединения русских лож, наместный мастер ложи “Астрея” князь В.Л.Вяземский и во время речи Кривошеина громко, на весь зал, несколько раз сказал: “Бедные масоны... бедные масоны... бедные масоны...” Но это был глас вопиющего в пустыне. Просоветизм в масонстве дошел до того, что среди масонов стал распространяться слух, что в СССР тоже скоро создадутся масонские ложи и что всякий запрет с масонства будет снят. И я удивляюсь, почему Сталин не проделал такой “трюк” с масонством, не приказал создать масонские ложи во главе с Молотовым как “досточтимым мастером”, Кагановичем, как “братом оратором”, Ягодой — как “братом дародателем”, Хрущевым — как “братом, охраняющим входы”. Ведь было же создано в СССР “кагебешное евразийство” и действовало чрезвычайно успешно. Но такого “масонского анекдота-трагедии” все-таки не произошло. В противоположность мне, нередко идущему на резкости, может быть даже и ненужные, Я.В., как я говорил, был сторонником “англосаксонского” компромисса и меня убеждал, что все это “просоветское” в масонстве — дело преходящее. Но меня не так легко было улялякать. И я решил дать Вердеревскому и иже с ним некий отпор. Мой уход из масонства В это время по-французски вышла знаменитая книга Артура Кёстлера “Даркнесс ат нун” (по-французски название было хуже — “Ноль и бесконечность”). Я прочел ее и этот “Мрак в полдень” буквально потряс меня. Это была первая книга, психологически верно, убедительно и убийственно передававшая всю суть советского тоталитаризма. И остро ставящая вопрос — личности и тоталитаризма. Вот я и решил предложить Вердеревскому, что в ложе “Юпитер” я прочту доклад на тему “Darkness at noon”.   Вердеревский, конечно, сразу же запротестовал, притворно говоря, что такой доклад может внести “раскол среди братьев”. Но я стоял на своем, утверждая, что, во-первых, свобода слова — один из краеугольных камней масонства, а во-вторых, роман Кёстлера — это яркая защита свободы человека, его личности, что тоже является и масонским девизом (“свобода, равенство и братство”).   Но Вердеревский был упрямее меня. И на доклад мой наложил “вето”. Тогда я письменно заявил, что если доклад мой будет запрещен, я уйду совсем из масонства, и разослал всем видным русским масонам письмо-протест. Я послал СГЛианозову, А.Альперину, П.А.Бурышкину, В.Е.Татарино-ву кн. В.Л.Вяземскому, М.М.Тер-Погосяну, П.Кобеко, В.Аито-ву П.Я.Рысс и другим. Это окончательно взбесило адмирала Д.Н.Вердеревского, не привыкшего к сопротивлению и твердо ведшему “советскую линию”. И хоть в это время в ложе “Юпитер” произошла инсталляция и он уступил место “досточтимого” Б.Н.Ермолову, “душой” ложи оставался все-таки адмирал Вердеревский, а оба Ермолова танцевали под его дудку- В моем архиве сохранилась большая переписка по этому делу, больше шестидесяти страниц. Я печатаю здесь только небольшую часть ее, но вполне характеризующую атмосферу сего печального инцидента, приведшего меня к окончательному уходу из масонства “и ныне, и присно, и во веки веков”. 2 октября 1946 г. Дорогой Дмитрий Николаевич,1 Простите, пожалуйста, что не сразу отвечаю на Ваше любезное письмо. Причиной тому — занятость большой литературной работой. Спасибо Вам за предложение работать в “Юпитере” на офицерских должностях. Но, к сожалению, я не могу принять Вашего предложения. Я не только не могу занять какой-нибудь пост в ложе, но даже не вижу для себя возможности вообще участвовать в общих работах “Юпитера”. Поэтому я предпочитаю “заснуть”. Так как я хочу, чтоб все братья ложи знали о причинах, меня к этому вызывающих, то в первую свободную от работы минуту я напишу на имя досточтимого мастера письмо, мотивирующее мое поведение. Шлю Вам сердечный привет! Роман Гуль 17.10.1946г. Дорогой Роман Борисович! Ваше письмо от 2-го октября меня очень огорчило, т. к. из него можно вывести заключение, что Вы не верите, что при новом составе руководителей “Юпитера” может измениться не нравившееся Вам направление Л... и ее работ. Мы с Вами давно уже знаем друг друга, и я ожидал от Вас большего доверия к моим председательским качествам. Прошу Вас до разговора со мной никаких решений не принимать и сообщить мне, когда мы могли бы встретиться и побеседовать по-хорошему. Назначьте удобный для Вас день, лучше всего часа в 4—5, где-нибудь в укромном кафе, вроде того же Champigneul'a, где мы весной сидели. Жму руку и желаю всего доброго, Ваш искренне Ди.Ермолов 17-го октября 1946 года, Париж Досточтимому мастеру ложи “Юпитер”1 Б.Н.Ермолову. Дорогой брат и досточтимый мастер, Пишу Вам, хоть и не знаю, остались ли Вы досточтимым мастером ложи “Юпитер”. Если Вы таковым не остались то очень прошу Вас передать это мое письмо Вашему брату, занявшему эту должность. Хотя, думаю, что содержание этого письма будет небезынтересно и Вам. Несколько времени тому назад брат первый страж, Дмитрий Николаевич Ермолов, известил меня письмом, предлагая занять офицерскую должность и войти в организационную комиссию. Я ответил отказом вообще участвовать в работах ложи “Юпитер” и обещал ему объяснить мое поведение письмом на имя досточтимого мастера. Это я и делаю. Прежде всего скажу, что в этом письме я хочу быть совершенно — по-братски — откровенен. Пусть не посетует на меня за эту откровенность кто-либо из братьев. Положа руку на сердце, думаю, что это правильный путь. Я отказываюсь участвовать в работах ложи “Юпитер” потому, что не хочу быть в ложном и духовно двусмысленном состоянии. Опыт прошлогодних работ ложи меня убедил, что они, по моему искреннему ощущению, имеют некий уклон, который в своих корнях стоит в разительном противоречии с главными устоями масонства. К моему сожалению, этот чуждый духу вольных каменщиков уклон в работах ложи исходил всегда от ее ведущей головки, а именно от братьев, занимающих офицерские должности: Вердеревского 1-го, Ермолова 1-го, и других. Во всех выступлениях названных братьев, когда мы касались основных и совершенно, казалось бы, бесспорных для вольных каменщиков вопросов — о свободе человека, о гуманизме, о политических свободах, о демократии, — со стороны этих братьев эти вопросы никогда не встречали безоговорочного и обязательного для вольного каменщика принятия. Более того, в высказываниях этих братьев всегда “сквозило”, а в некоторых случаях и просто утверждалось сочувствие к враждебной масонству тоталитарной идеологии, то есть к идеологии сталинского коммунизма. Вполне понимая, что такие взгляды имеют право на существование в профанском мире, я, как вольный каменщик, отказываю им в праве на существование в нашей среде. Вне режима демократии, ограждающего свободу человека, масонство немыслимо фактически, и вне гуманизма масонство немыслимо духовно. Я думаю, что эту простую истину не надо доказывать никому из вольных каменщиков. Быть же масоном и сочувствовать идеологии, масонство уничтожающей, масонство преследующей, масонству враждебной, — это вредный и нестерпимый парадокс. Никаким духовным жонглерством его нельзя ни оправдать, ни даже просто сделать понятным. А ведь некоторые братья (например, на завтраке в Клиши) в упор высказывали свои симпатии к “Сталину и партии”. Именно эти настроения ведущей головки ложи сделали то, что Вами, досточтимый мастер, по политическим соображениям был снят в нашей ложе мой доклад о книге Артура Кёстле-ра “Ноль и бесконечность”. Ощущая путь ложи “Юпитер” как духовно двусмысленный, внутренне противоречивый и уклоняющийся от путей истинного масонства, я с ложей поэтому идти не хочу и не пойду. Эта духовная невозможность моей работы в ложе усугубляется еще и другими факторами. Будучи консеквентными прокоммунистами, некоторые братья нашей ложи не так давно взяли советские паспорта. Столь профанское, полицейское явление не могло бы, конечно, даже быть обсуждаемо в среде вольных каменщиков, ибо не по паспорту мы знаем истинных масонов. Но есть некое привходящее обстоятельство, которое не может не встать перед совестью всякого вольного каменщика. Лица, взявшие советские паспорта, подписали обязательство “всеми силами защищать существующий в СССР режим”, не страну, а именно РЕЖИМ. Как же тут быть? Повторяю, что в профанском мире добровольное принятие на себя положения восторженного раба существовать может. Но может ли ВОЛЬНЫЙ КАМЕНЩИК обязаться защищать режим, который является наиболее ужасающим по своей тоталитарности, наиболее чудовищным по террористическому произволу и НАИБОЛЕЕ ВРАЖДУЮЩИМ СО ВСЕМИ ЗАВЕТАМИ МАСОНСТВА? Я считаю, что добровольно отказавшийся от своей ДУХОВНОЙ свободы и обязавшийся защищать ЭТОТ РЕЖИМ НЕСВОБОДЫ вольный каменщик не имеет права восклицать на наших собраниях: “Свобода, равенство и братство!”. Это было бы оскорбительным лицемерием в отношении нашего древнего возгласа. Я считаю также, что этим людям, КАК НЕСВОБОДНЫМ, не может быть открыт доступ в наш храм. Вот, досточтимый мастер, причины, которые делают для меня невозможным участие в работах ложи “Юпитер”. А посему прошу Вас, дорогой брат, считать меня “заснувшим”. Но я просил бы Вас огласить мое письмо на ближайшем собрании братьев, ибо в нашей ложе многие братья мыслят так же, как и я, и ощущают также некий духовный недуг в теле “Юпитера”. С приветом вольного каменщика! Роман Гуль 25.10.46г. Дорогой Роман Борисович, Я получил копию Вашего письма, адресованного Д... М... Вашей Ложи. Позвольте, прежде всего, поблагодарить Вас за осведомление. Тот факт, что Вы сообщили Ваше письмо некоторым братьям, не принадлежащим к составу Д... Л... “Юпитер”, показывает, что Вы считаете этот вопрос выходящим за пределы одной только Вашей Ложи. К сожалению, такое заключение правильно. Вопросы, поднятые в Вашем письме, обсуждаются в данный момент едва ли не всеми братьями, к сожалению, исключительно в кулуарных разговорах. Против этого последнего метода я всегда энергично протестовал и буду протестовать. Я считаю, что столь важные вопросы, касающиеся оценки самих принципов масонства и соответствия братьев таковым, должны обсуждаться по-масонски, т. е. в ложах и с полной откровенностью и полной свободой мнений. Отказ от обсуждения означает выдачу самим себе масонского “свидетельства о бедности”, о нашей неподготовленности к высокому званию вольного каменщика. Поэтому я полагаю, что Вы были правы, когда эти вопросы формально подняли. С большой радостью я могу констатировать, что в моей ложе “Астрея” сохранилась полностью основная масонская традиция — полная свобода мнений. Теперь по существу Вашего письма. Я не думаю, что масонство связано с каким-либо одним определенным политическим строем, одним мировоззрением, одной философской системой. Будучи сам убежденным демократом, считая, что демократия в ее правильном понимании является в настоящее время наилучшей политической системой — несмотря на все ее недостатки, заключающиеся, главным образом, в неполноте осуществления ее принципов или в отступлении от таковых, — я все же думаю, что ее нельзя рассматривать как самую совершенную и потому конечную форму человеческого общежития. Теоретически мыслимы и иные формы, быть может более совершенные. Во всяком случае, критика демократии, пускай самая беспощадная, но объективная, вполне законна, так как она неразрывно связана с самим существом демократии и является непременным условием ее развития и исправления недостатков. Тем не менее, невозможно отрицать, что в то время, как одни политические режимы неблагоприятны для самого существования масонства или вовсе его исключают, то другие дают ему, говоря языком биологов, “оптимум условий” уже по одному тому, что они, хотя бы и не в совершенной форме, воплощают в социально-политической жизни масонские идеи и принципы. Такой “оптимум” создает для масонства именно демократия — для доказательства достаточно обратиться к истории. Демократия в большей степени, чем какой-либо другой строй (строго исторически она является в этот отношении единственным строем), допускает свободное искание истины, неразрывно связанное со свободой критики и ограждением прав на любые мнения. Вне свободного искания истины и свободной критики — даже если признать за ними только методологическое значение — масонство, в том виде, в каком оно сложилось за последние столетия, немыслимо. С другой стороны, если даже признавать тоталитарные режимы — фашистские или коммунистические — за совершенные и справедливые, делая при этом ударение на их цели и закрывая глаза на средства осуществления таковых, если даже поверить, что их партизаны искренне хотят путем освобождения человека от материального рабства утвердить в эсхатологическом будущем свободную человеческую личность, то и при этих допущениях масонство и тоталитаризм всех видов и названий — несовместимы. Идеологи тоталитаризма уверены, что они нашли абсолютную истину — в виде “железных законов истории”, — что они ей и следуют, а потому и оправдывают (что философски правильно) все те методы, которые они применяют для ее достижения. С этой претензией масонство принципиально согласиться не может, не изменяя своим основам. На абсолютную истину у вольных каменщиков могут быть только два взгляда, по существу сходящиеся. Мы говорим, что абсолютная истина нам не дана и даже не может быть достигнута, что мы можем только стремиться к ней как к пределу, что пути, к ней ведущие, многообразны и относительны и каждый из них законен. Поэтому, с нашей точки зрения, “средства” никогда не могут быть оправданы “целью”, не говоря уже о том, что необходимость “оправдания” ставит под вопрос моральный характер “средств”. Другие из нас говорят, что абсолютная истина дана только в Боге, что наш путь заключается в бесконечном приближении к Богу и исполнению Его законов. Тоталитарные режимы, веря, что им уже дана абсолютная истина, вполне справедливо полагают, что всякие дальнейшие искания ее, к тому же вне “генеральных линий”, не только не нужны, но даже вредны как для “ищущего”, так и для окружающих. Точно так же не нужна и вредна всякая критика. При наличии абсолютной истины продолжение ее исканий ведет только к ересям, уклонам и соблазнам, к тому же бессмысленным и неосуществимым. Если быть верным сыном католической церкви, то нельзя усомниться в непогрешимости папы —такие сомневающиеся должны быть извергнуты из лона церкви. Вполне справедливо, что всякие “ищущие” и всякие “критики” должны быть физически или духовно устранены из лона государства или коллектива, руководители которых являются хранителями и толкователями нового “откровения”. Такова, по моему мнению, философская сущность спора между масонством и тоталитаризмом (фашизмом или коммунизмом). Я не вижу способов, как перекинуть хотя бы “мостик” через разделяющую их пропасть, и я искренне не понимаю, как можно быть “правильным” масоном и поклонником современных тоталитарных режимов. Тут или недоразумение, непонимание сущности масонства или сущности тоталитаризма (а быть может, и обеих сущностей одновременно), или же просто лицемерие. Хочу верить, что в нашей среде преобладает первое явление. Эту точку зрения о непримиримости масонства и коммунизма я высказал лет пятнадцать тому назад в одном “левом” масонском журнале в Берлине. Редакция, в которой тогда были весьма сильны коммунистические симпатии, отнеслась к моему произведению без всякого восторга, но, тем не менее, его напечатала, не найдя масонских возражений против моей аргументации. На этой точке зрения я стою и теперь. Думаю, что, несмотря на различие формулировок и разность поставленных ударений, по существу мы с Вами сходимся. Но у меня несколько отличная от Вашей точка зрения на второй из поднятых Вами вопросов — могут ли быть вольными каменщиками те, кто взял советский паспорт и обязался при этом защищать существующий в СССР строй. Боюсь, что Вы меня обвините в некотором формализме. Конституция Андерсена запрещает нам при приеме в ложу спрашивать о национальной принадлежности, следовательно, и о том, какой паспорт имеется у стучащегося в двери Храма. Я думаю, что от этого принципа мы не имеем права отказаться — именно по нашей верности масонству. Вместе с тем я, не только как демократ, но и как масон, отрицаю за каким-либо государством нравственное право обязывать всех своих граждан защищать существующий в данный момент политический или социальный строй. Полагаю, что на моей точке зрения стоял бы даже коммунист, если бы, в качестве американского гражданина, его обязали бы защищать капиталистический строй в Соединенных Штатах. Так же, как и Вы, я считаю, что безоговорочная клятва верности советскому строю во всей его (sic) полноте противоречит тем клятвам, на основании которых мы были приняты в Орден и которые нами были многократно повторены при прохождении по градусам. Эти последние клятвы мы дали добровольно, без всякого принуждения. Советская клятва верности требовалась как условие получения русского гражданства, то есть неотъемлемого права каждого родившегося в России. Поэтому эту вторую клятву я считаю необязательной. Если мне пришлось бы взять советский паспорт и подписать такое обязательство, то я счел бы себя им морально несвязанным и действовал по тому же принципу, по которому во время немецкой оккупации евреи давали вынужденные клятвы, что они являются христианами. Брат, сначала поклявшийся в верности Ордену, а потом советскому строю, ставит сам себя перед альтернативой: или быть нелояльным масоном, или нелояльным советским гражданином. Если он такой альтернативы не понимает, то надо попытаться ему ее разъяснить. По вышеуказанным соображениям я верю, что истинный масон таковым и останется — и будет, следовательно, нарушителем советской клятвы. За это обвинять его нет оснований... Но вот если во время наших работ выяснится, а это не может не выясниться, что он верен советской клятве и изменяет клятве вольного каменщика, тогда и только тогда мы имеем право поставить вопрос о его пребывании в нашем Храме. В заключение два замечания уже личного характера. Вы нашли в себе мужество настоящего вольного каменщика, чтобы поставить на обсуждение вопрос, от решения которого зависит самое существование русского масонства (я имею в виду масонство по существу, а не по названию). Но затем, не дождавшись обсуждения, Вы впали в некий несвойственный Вам “дефэтизм” и объявили себя “заснувшим”. Если Вы считаете, что ведете борьбу за правое дело, то Вы обязаны ее продолжать и ни на один момент, ни под каким видом не покидать Вашего боевого поста. И наконец — я не имею чести состоять членом Д... Л... Юпитер” и потому не считаю себя вправе судить о царящих в ней условиях. Но я очень хорошо знаю только что ушедшего в отставку Вашего Д... М... Б.Н.Ермолова, равно как и его брата, Д.Н.Ермолова, ныне возглавляющего Л... “Юпитер”, — по моему глубочайшему убеждению, оба они верны Ордену и только Ордену. Для них обоих масонские клятвы являются первыми, основными и единственными. Позвольте выразить уверенность, что ни Вас, ни меня никто “от масонства не отставит”, что мы с Вами и впредь будем служить по мере наших сил и возможностей его основным заветам и принципам — на благо человечества и во имя утверждения свободной человеческой личности, тем самым во славу В... С... В... Искренне Вас уважающий и любящий Вл.Татаринов 26.1.1946   В... Л... Бр... Роман Борисович, Простите, что по переобременности моими проф... и мае... делами, я отвечаю на Ваше письмо от 17 с.м. с таким запозданием. Письмо Ваше и сопровождающие его обстоятельства будут предметом обсуждения на ближайшем собрании Адм... Комм... Д... Л... Юпитер, которое состоится 31-го с. м. на 8 ru Puteaux, в 6 час. вечера. Вам надлежало бы присутствовать на нем лично. С бр.. приветом Д... М... В.Ермолов 16.11.46   Париж Дор... бр... Я получил Ваше письмо от 14/2/46, оно произвело на меня грустное впечатление. Оно, как и первое Ваше письмо, пропитано полемикой, каковой, по моему мнению, можно было бы избежать в масонских суждениях. Я не думаю, что Вы правы, когда утверждаете, что “в масонстве братские отношения нередко заменяются лицемерно-братскими отношениями”. Конечно, в масонстве также возможны единичные случаи, на которые Вы указываете, но это отнюдь не может быть поставлено в вину масонству. Это явление, неизбежное и весьма, к счастью, редкое, относится лишь к лицемерным масонам и в общем не изменяет атмосферы братских и искренних отношений среди громадного большинства масонов. Вы верно указываете, что “у этих людей нет подлинного братского духа и такового же друг к другу отношения”, но, по моему мнению, эти прискорбные, конечно, исключения могли бы не привлекать к себе столь интенсивного Вашего внимания — эти явления осуждаются всеми истинными масонами; и не Ваши мысли по существу затронутых Вами вопросов вызвали “некий взрыв не братских и не масонских чувств”, как Вы констатируете, а именно резкая форма, пропитанная полемическими приемами. Я не удивляюсь нисколько, что Вы получили целый ряд ответных писем “с искренними сочувственными отзывами”, но думаю, что Вы могли бы сделать Ваше выступление открыто в одной из лож путем Вашего доклада или сообщения по этому поводу, подвергнув его коллективному обсуждению. В заключение несколько слов pro domo sua. Полученный Вами мой ответ на Ваше первое письмо не является “циркулярным”, как Вы предполагаете, и он предназначен только для Вас. Вы получили оригинал моего письма, а копию я оставил для архива. Я никому этого письма не рассылал. Спешу также Вам ответить, что это письмо написано и составлено мною лично, и ни с кем из бр... 6р..., о которых Вы упоминаете в Вашем письме от 17 окт. с. г., я не совещался. С бр... пр... Ст. Аиан(озов)1 1 Степан Георгиевич Лианозов, быв. премьер-министр Северо-Западного правительства при ген. Юдениче. Думаю, что все это “правительство” составлялось “союзниками” из масонов (Лианозов, Маргулиес и др.). — Р.Г. ноября 1946 года, Париж Дор... бр... Дмитрий Николаевич,2 Вот уже несколько дней, как я болен. Поэтому не мог быть на собраньи 16-го ноября. Посылаю Вам письмо, которое я написал Вам давно, но из-за болезни не мог его отправить: Дор... бр... Дмитрий Николаевич, Пишу Вам как досточтимому мастеру ложи “Юпитер”. Собранье адм... ком... от 31 октября, рассматривавшее мое письмо к дост. мает. Б.Н.Ермолову, произвело на меня гнетущее впечатление. За 11 лет моих масонских работ я никогда не присутствовал на подобном собраньи. Так как такое же впечатление от этого собранья вынесли многие бр... бр..., с которыми я говорил, то, дабы избежать этого впредь (на собраньи 21-го ноября), позволяю себе изложить Вам, что именно произвело на меня столь тягостное впечатление. На мой взгляд, причинами, давшими удручающий тон этому собранью, были небеспристрастность ведшего это собранье бр. Б.Н.Ермолова, а также немасонский характер некоторых выступлений бр... бр..., упомянутых в моем письме от 17 октября. I. Пристрастность бр... Б.Н.Ермолова выразилась хотя бы в следующем. Открывая прения по поводу моего письма бр..., Б.Н.Ермолов заявил, что, по его мнению, это “недоразуменье” произошло оттого, что я “мало работал в ложе, редко посещал собранья и никогда не брал слова за агапа-ми”. Это заявление настолько не соответствовало истине, что поставило в тупик не только меня, но и многих других бр... бр... Естественно, что оно вызвало мой протест, в результате которого 6р... Б.Н.Ермолов тут же взял свои слова обратно и принес мне публичное извинение, которое я и принял. В судах такой метод употребляется прокурором как попытка “дискредитации обвиняемого”. Но на масонских собраньях такие методы, конечно, вряд ли возможны. II. Неправильность созыва собранья. Когда я спросил бр... Б.Н.Ермолова, почему на это собранье не приглашен бр... Я.Б.Рабинович, бр... Б.Н.Ермолов не мог ничего ответить, а бр... Д.Н.Вердеревский с места сказал: “Это совершенно неважно, он все равно не ходит на собранья”. Думаю, что такое заявление бр... Д.Н.Вердеревского не может служить достаточным основанием к неприглашению заслуженного бр... нашей ложи Я.Б.Рабиновича, как известно, одобрившего первую половину моего письма к бр... Б.Н.Ермолову (до вопроса о советских паспортах). Неприглашение бр... Я.Б.Рабиновича было тем более странным, что на этом заседании адм... ком... присутствовал, выступал и голосовал бр... П.Д.Вердеревский, НЕ СОСТОЯЩИЙ членом адм... ком... III. Нарушение свободы слова. На этом собраньи был нарушен самый принцип свободного высказыванья. Когда я в своем ответном слове сказал, что получил ряд сочувственных моему выступлению отзывов от бр... бр... других лож, это сразу же вызвало протесты с мест бр... бр... Вердеревского 1-го, Ваши, Б.Н.Ермолова и других и заявления о том, что “нам неинтересны мнения бр... бр.. других лож”! А когда я все-таки хотел огласить выдержки из этих писем, то ведший собранье дост... мает... Б.Н.Ермолов заявил, что он этого мне не разрешает. К сожаленью, Вы, Дмитрий, Николаевич, чрезвычайно активно к этому присоединились, протестуя против моей попытки огласить полученные мною сочувственные отзывы. Тут я даже позволю себе восстановить в Вашей памяти незначительный, но очень характерный для атмосферы собрания и Ваших личных наст роений штрих. Когда я, настаивая на оглашении письма бр В.Е.Татаринова, назвал бр. В.Е.Татаринова “дост... мает... ложи “Астрея”, Вы с места перебили меня заявлением, что это неверно, что бр... В.Е.Татаринов является просто “бр... ложи “Астрея”. И Вы и я хорошо знаем бр... В.Е.Татаринова и его выдающееся положение в нашем Ордене, знаем также, что в течение ряда лет бр... В.Е.Татаринов состоял дост... мает..., а потому и Ваше выступление я могу только рассматривать как попытку “дискредитировать свидетельские показания” перед бр... бр..., не так хорошо знающими бр... В.Е.Татаринова. Нам, масонам, это, конечно, не к лицу. Привожу этот штрих только как характеристику немасонских методов борьбы против на этом собраньи. Несмотря на бурные протесты всех упомянутых в моем письме бр... бр..., я все-таки продолжал настаивать на оглашении сочувственного письма бр... В.Е.Татаринова ко мне, и на Ваши яростные (не нахожу другого слова) возражения с места я спросил Вас: “Знаете ли Вы содержание письма бр... В.Е.Татаринова, против оглашения которого Вы так возражаете?” увы, Вам пришлось признать, что и Вы и Ваш брат Б.Н Ермолов знаете содержание этого письма. Тогда, ответив Вам, что Вы протестуете против оглашения этого письма именно потому, что Вы знаете его содержание, я потребовал поставить вопрос о желательности его оглашения на голосование. И тут, когда раздались голоса бр... бр... “почему ж не огласить письмо?”, бр... Б.Н.Ермолов, избегая голосования, согласился на оглашение письма бр... В.Е.Татаринова. Но огласить выдержки из писем других бр... бр... я так и не мог из-за запрещения председательствующего 6р... Б.Н.Ермолова. Констатирую, что свобода слова на собраньи амд... ком... была нарушена председателем, 6р... Б.Н.Ермоловым при поддержке всеми заинтересованными в этом деле 6р... бр... IV. В ведении собрания были допущены неправильности. После окончания прений, которые были, в сущности, гильотинированы бр... Б.Н.Ермоловым под давленьем 6р.. Д.Н.Вердеревского, бр... Вердеревский предложил проголосовать резолюцию. Он формулировал ее устно, сказав: “Вы голосуйте, а я ее потом напишу”. Эта устная “резолюция” кончалась следующими словами: “... Что же касается до обвинений в письме некоторых бр... бр..., то собранье адм... ком... этим просто пренебрегает”. Председательствующий бр... Б.Н.Ермолов эту “устную” резолюцию уже поставил на голосование, когда я запротестовал, потребовав, чтоб резолюция была написана. И бр... Д.Н.Вердеревский 1-й согласился написать. Но увы, когда он ее написал, то текст ее оказался ИНЫМ, о “пренебрежении” не было ни слова. Думаю, что этот факт “устных резолюций” достаточно остро говорит о пристрастности и неправильности ведения собрания. V. Голосование резолюции было произведено неправильно. Тогда как я, как “сторона в деле”, естественно воздержался от участия в голосовании, бр... бр..., упоминаемые в моем письме, являющиеся тоже “стороной в деле”, все голосовали за предложенную ими же резолюцию. Прецедент этому я видел только один. Не очень давно на собраньи писателей один новый советский гражданин сам себя предложил в председатели и сам тут же голосовал за себя. И последнее: в какой степени на этом собраньи были выявлены немасонские настроения 6р... бр... Я позволю себе напомнить Ваши реплики мне. Когда я, отвечая бр... Д.Н.Вердеревскому, упомянул, что в Советской России в концлагеря загнаны миллионы и миллионы людей, Вы, как и бр.. бр... Ваши единомышленники, стали перебивать меня бурными заявлениями с мест. Вы, Дмитрий Николаевич, закричали: “Откуда у Вас такие сведения?!” Будучи поставлен буквально в тупик такой репликой на масонском собрании от заслуженного масона, каким являетесь Вы, я ответил Вам вопросом: “А у Вас разве нет таких сведений?” Вы ответили: “Нет!” На это я ответил Вам: “И после этого Вы считаете себя масоном?! Стыдитесь!”. Излагая Вам факты, свидетельствующие о крайне немасонской атмосфере этого собранья и о крайне неудачном его ведении, я делаю это только в одном желании, чтобы наше собранье от 21 ноября, на которое назначен обмен мнений по поводу моего письма, протекало бы в более беспристрастном и более масонском тоне. Обвиняя других бр... бр..., каюсь и я, что, отвечая на выступления их, я был тоже не по-масонски резок. Но, увы, это потому, что я был ИЗУМЛЕН, что теперешние собранья масонов могут принять столь неподобающий им стиль. С бр... приветом Роман Гуль Вторник 19 ноября 1946 Дорогой Роман Борисович, Мне нужно повидаться с Вами в самом срочном порядке и, если только состояние Вашего здоровья Вам позволяет передвигаться, сегодня же вечером, часов в 9:'/2. Не могу, к сожалению, приехать к Вам сегодня вечером: у меня распухла нога (доктору удалось вылечить печень и перебросить болезнь на ноги, я радуюсь), мне трудно будет к Вам добраться. Буду Вас ждать у себя. В четверг мне не удастся присутствовать на собрании, но в субботу 16-го было посвящено Вам специальное заседание, на которое я был приглашен. Мое выступление радикально переменило “климат” и изменило намечавшуюся резолюцию. Для окончательное реализации необходима наша сегодняшняя беседа и Ваша встреча с Павлом Вер.1 Дружески Ваш Я.Рабинович Выпись из протокола семейного собрания Д...Л... “Юпитер” 21 ноября 1946 г. Постановили: Д... М... был вправе не допустить доклад бр... Р.Б.Гуля в соответствии с его, Д... М..., оценкой данного момента, опасаясь возможности раздора в Д... Л... и в соответствии с §§1 и 23 конституции В... Л... Ф... Д... Л... полагает, что у бр... Р.Б.Гуля все-таки не было никаких действительных данных считать, что руководящие братья Д... Л... “Юпитер” ведут ее по тем или иным на правлениям политического характера.  Д... Л... сожалеет, что 6р... Р.Б.Гуль не обратилсялично к Дост... М... для выяснения тревожившего его вопроса. Paris, le 4 Janvier 1947   Дор... Бр... Роман Борисович! По поручению Д... М... сообщаю Вам, что Д... Л... “Юпитер” постановлением своим от 26 минувшего декабря согласилась на увольнение Вас в отставку из числа ее членов. Однако, вследствие требований § 152 Общ...Уст... В... Л... Франции, отставка эта получит законную силу лишь после погашения Вами числящегося за Вами долга по обязательным взносам для Вел... Л... Франции за 1946 год, к чему Вам надлежит принять должные меры. Адрес бр... казначея, Бориса Леонидовича Покровского: 6, rue Anatole France, Clichy (s). С бр... к Вам чувствами остаюсь секр... (подпись) Д... Л... согласна принять в принципе прошение 6р... Р.Б. Гуля о выходе его из членов Д... Л... “Юпитер”, оформив его в соответствии с § 152. Régi... Gen... de la Gr... L... de Fr... С подлинным верно. Секретарь (подпись) Этим и кончилось мое масонство. Оглавление   www.pseudology.org