Роман Борисович Гуль Я унес Россию. Апология русской эмиграции Том 2. Часть 3 И делегация и толпа поняли   И революционный прапорщик “отрапортовал” Церетели, что поезд с снарядами будет немедленно отправлен по назначению.1 — Вообще наше положение социалистов, членов Совета, психологически оказалось очень трудным, — говорил И.Г. — Ведь вся наша жизнь была борьбой с правительством, с существующим государственным строем, с государственной властью, и вдруг в один день революция поставила нас почти что на место правителей государства. Но правители государства обычно люди совершенно иной природы и иной психологии. В среде революционеров было всегда естественное отталкивание от “государства”, от “власти”.   И среди нас не было людей с психологией “государственных деятелей”. Этим и объясняется, что Керенский, изображавший из себя “государственника”, плавал на поверхности, на этом и играл, не будучи вовсе годным для подлинно государственной работы. К тому же наше положение в Совете было психологически трудно и тем, что — помните, какая вырвалась тогда из народных глубин страшная стихия ненависти, мести, разрушения. Мы — большинство Совета — были, разумеется, против нее и пытались ввести ее в какие-то берега революционной законности и порядка. А вот Ленин, наоборот, всячески разнуздывал эту стихию, чтобы на ее волнах прийти к власти. Разумеется, его путь был не труден, но это был не наш путь. И.Г. рассказывал, как, приехав из Сибири в Петроград, он вскоре был у Керенского: “В этом разговоре Керенский рассказал мне следующее. Знаете, говорил он, меня всегда губили друзья. Когда начались волнения в Петрограде, у меня была интуиция (И.Г. подчеркивает это слово, действительно характерное для Керенского, часто его употреблявшего. — Р. Г.), что петроградские волнения перейдут в революцию и солдаты обязательны придут к Государственной Думе. И я хотел пойти в казармы, чтоб самому вывести солдат на улицу и привести их к Думе. Но друзья (Керенский был близок тогда с Н.Н.Сухановым (Гиммером), с Н.Д.Соколовым. — Р.Г.) меня от этого отговорили, они не верили в революцию. А вы понимаете, ведь было бы совершенно иное дело, если бы я лично (подчеркнуто в рассказе Церетели. — Р.Г.) привел солдат к Думе!”   Церетели говорил, что в первую встречу этим рассказом Керенский вызвал в нем чувство “презрения” (буквальные слова Церетели. — Р.Г.), ибо он увидел, что “у него все вертится вокруг него самого”. “Ведь у него за душой ничего нет, гроша ломаного, — говорил Церетели. — Он — и ничего больше. Вот у Корнилова была идея, была Россия, за нее он и погиб. А у Керенского — ничего. Паяц”.   Известно, что Милюков, Плеханов, Гучков, Набоков (управляющий делами Временного правительства) и многие политики относились к Керенскому отрицательно. И все же мне казалось, что Церетели как-то уж слишком “нажимает педаль”, столь уничтожительно трактуя Керенского. Когда он назвал его “паяцом”, я сказал: “Стало быть, вы согласны с стихотворением Зинаиды Гиппиус?” — “А я его не знаю”. — Я привел: “Проклятой памяти безвольник,/ И не герой, и не злодей,/ Пьеро, болтун, порочный школьник,/ Провинциальный лицедей”. — “Вполне”, — ответил Церетели.   Гораздо больше разговоров о Керенском у нас было в Нью-Йорке, в скромной квартире И.Г.Церетели на Бродвее, 3605 (около 148-й улицы). Приходя домой, я записывал рассказы, так же как и в Париже. Как-то я спросил И.Г. об отношении Совета рабочих депутатов к Керенскому. Церетели сказал: “Там у него не было никакого влияния, там его, в сущности, все презирали, а поддерживали только потому, что никого другого на роль “заложника” во Временном правительстве найти было нельзя. Поэтому Керенского и терпели. И со стороны кадетов к нему было такое же отношение (особенно у Набокова и Милюкова), но им Керенский был тоже нужен по той же причине, другого "заложника" и у них не было. Приходилось его терпеть. Вот он и болтался, делая свои “жесты ”.   Как-то заговорили о заговоре Корнилова и о роли в нем Керенского и Савинкова. Церетели сказал: “Савинков не играл двойной роли, все мы знали, что он с Корниловым, но у них были расхождения. Савинков поддерживал Корнилова в его восстании против революционной демократии, но не поддерживал его действий против Временного правительства, тут они расходились. Во время восстания Корнилова я у Савинкова был (Савинков в то время был назначен Керенским генерал-губернатором Петрограда. — Р.Г.) и прямо его спросил: за кого он? И будет ли он честно выполнять свои обязанности борьбы против Корнилова?   Надо сказать, что в это время Савинков уже заискивал перед большинством Совета, и он дал мне слово, что будет действовать честно. У Керенского же, — продолжал Церетели, — была подлинно двойная игра. Он вел с Корниловым переговоры, но хотел сам возглавить восстание. Корнилов же этой роли ему не давал. Из-за первой роли произошел разрыв. Когда Керенский увидел, что Корнилов первой роли ему никогда не даст, а может быть, и расправится в конце концов с ним самим, Керенский и переметнулся к революционной демократии.   Я виделся с Керенским во время восстания Корнилова. На него было жалко и противно смотреть. Это был совершенно потерянный человек. Он мне сказал: "Некрасова и Терещенко я уже не вижу два дня. Меня все покинули. Все . — И вдруг он отодвигает ящик письменного стола, вынимает револьвер и прикладывает к виску с какой-то жалкой, глупой и деланной улыбкой. Он, вероятно, думал, что этот плохой актерский жест произведет на меня впечатление. Но на меня это не произвело решительно никакого впечатления, кроме чувства презрения и гадливости.   Он мне тогда был просто противен. И, вероятно, почувствовав это, он как-то неловко отнял револьвер от виска и спрятал его в стол. Зато, когда корниловское выступление было подавлено, Керенский распушил хвост и вел себя так, будто это он подавил. Он вел себя опять как "вождь". На самом же деле во время выступления Корнилова Керенский был совершенно жалок. А после корниловского выступления и правые (кадеты) и левые (Совет) настолько презирали Керенского, что встал вопрос о его смещении. Для этой цели начались переговоры (негласные). От кадетов в них участвовали Набоков и Аджемов, а от Совета — я”.   Церетели говорит, что об этом Набоков пишет в своих мемуарах, но не пишет об одном разговоре, самом интересном. У Церетели была мысль вместо Керенского выдвинуть В.В.Руднева1, или генерала Верховского, или же, как он сказал, “на худой конец” Авксентьева. Но при переговорах с Набоковым все это провалилось, ибо Набоков, выслушав Церетели, сказал: “Одним словом вы хотите вести вашу политику через человека более сильного, более подходящего, дабы ваша политика была более удачной. Но мы этого не хотим. Ведь вы же не согласитесь на наших кандидатов? Например, на Милюкова?”   Церетели сказал: “Конечно, нет”. — “На Алексеева?”. — “Тоже нет”. — “Так как же? Вы знаете, как я отношусь к Керенскому. (Набоков относился к Керенскому с полным презрением, — буквальные слова Церетели. — Р.Г.). Но пусть уж он остается, мы предпочитаем, чтоб он как-нибудь дотянул до Учредительного собрания. Лучших руководителей мы не хотим”. — “Так все и осталось”, — говорил И.Г.   Церетели говорил даже, что в возможности подавления восстания большевиков это отталкиванье от Керенского сыграло “некоторую роль”. “Поддерживать Керенского” не хотели ни правые, ни левые, а этим пользовались большевики. Правильно писал один мемуарист, что победой над Корниловым “Керенский наголову разбил самого себя и тем похоронил "Февраль"”.   Помню, Н.В.Вольский (под своим псевдонимом “Юрьевский”) напечатал в “Социалистическом вестнике” (окт. 1953) статью о московском Государственном совещании и об известной речи на нем А.Ф.Керенского. По-моему, не желая портить личных отношений с Керенским, Вольский завуалировал многое из этой речи, представив Керенского в образе “Алеши Карамазова”. Н.В. писал, что во время речи в заседании царило “страшное напряжение”: съезд увидел перед   6 В.В.Руднев в 1917 г. был избран городским головой Москвы, а в эмиграции — редактор “Современных записок”. Я Вадима Викторовича хорошо знал и буду о нем писать собой “Алешу Карамазова”. Церетели этой статьей возмутился до крайности: “Статья Юрьевского просто глупая, "страшное напряжение" было, но вовсе не оттого, что съезд увидел перед собой Алешу Карамазова, а оттого, что все увидели в Керенском — дешевого актера, Гамлета Щигровского уезда, от этого все себя так и чувствовали”. Когда я спросил И.Г., неужто в речи Керенского действительно было все это: “я растопчу цветы души моей”, “я замкну сердце и брошу ключ в море”, Церетели махнул рукой, сказав: “Ну конечно, все это было. И еще худшее было. Я правил стенограмму речей для печати. Из его речи я выбросил множество этих ужасающих глупостей, но всех выбросить, конечно, не мог, и то, что появилось в печати, — точно и верно. Эта его речь была убийственна не только для него как политического деятеля, но и для всего Временного правительства, ибо все увидели, кто стоит во главе страны...”   В упоминавшейся записи Н.В.Вольского о его разговоре с Плехановым в августе 1917 года есть отзыв Плеханова и об этой речи Керенского: “Плеханов мне мрачно заявил, что никогда он не мог предположить, что Керенский захочет поставить себя в такое смешное и жалкое положение. "Что такое Керенский? Ведь он не только русский министр, а глава власти, созданной революцией. Слезливый Ламартин был всегда мне противен, но Керенский даже не Ламартин, а Ламартинка, он не лицо мужского пола, а скорее женского пола. Его речь достойна какой-нибудь Сары Бернар из Царевококшайска. Керенский это девица, которая в первую брачную ночь так боится лишиться невинности, что истерически кричит: мама, не уходи, я боюсь с ним остаться!"” (Весь абзац подчеркнут Вольским, и его рукой написано: “Абсолютно точная передача!” — Р.Г.).   Признаюсь, мне неприятно приводить эти жестокие отзывы об А.Ф.Керенском потому, что Керенский как политический деятель (несмотря на все недостатки) никогда не был “человеком Зла”. “Людьми Зла” были Ленин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, которым было “наплевать на Россию”, “плевать на народ”. Керенский был, конечно, “человеком Добра”. Он любил Россию, любил народ и хотел ему добра. Но я привожу цитаты потому, что это — история. И от нее никуда не уйти. Сейчас я нарочно возьму отзыв друга Керенского, Федора Августовича Степуна, который до конца жизни относился к Керенскому дружественно, а в 1917 году был у Керенского начальником политического отдела военного министерства.   Вот что пишет Ф.А. о той же речи Керенского на Государственном совещании: “...Керенский угрожал темным силам, с которыми все время боролся и от которых искал защиты у собравшихся в Большом театре. Заговорив со своими невидимыми врагами, Керенский, и без того замученный и затравленный, вдруг потерял всякое самообладание. Его сильный, выносливый голос стал то и дело срываться, переходя минутами в какой-то зловещий шепот. Чувство меры и точность слов, которые никогда не были сильными сторонами ораторского дарования Керенского, начали изменять ему. С каждой фразой объективный смысл его речи все больше и больше поглощался беспредельным личным волнением.   Зал слушал с напряженным вниманием, но и с недоумением. Я сидел на эстраде совсем близко от стола президиума. По лицу Керенского было видно, до чего он замучен, и, тем не менее, в его позе и в стиле его речи чувствовалась некоторая нарочитость; несколько театрально прозвучали слова о цветах, которые он вырвет из своей души, и о камне, в который он превратит свое сердце... Но вдруг тон Керенского снова изменился, и до меня донеслись на всю мою жизнь запомнившиеся слова: "Какая мука все видеть, все понимать, знать, что надо делать и сделать этого не сметь!"   Более точно определить раздвоенную душу "Февраля" невозможно. Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония воли, но и его личности. Словно желая прекратить его муку, зал на какой-то случайной точке оборвал оратора бурными аплодисментами. Керенский почти замертво упал в кресло”. Уже это описание речи Керенского ФА.Степуном подтверждает, что отзывы И.Г.Церетели были объективно правдивы.   Однажды в Нью-Йорке Керенский, (я думаю) зная об отношении к нему Церетели и зная, что я хорош с И.Г. и встречаюсь с ним, как бы обронил в разговоре: “Не понимаю, почему мои отношения с Ираклием в Нью-Йорке как-то испортились, в Париже у нас были дружеские отношения”. Я понял, это говорится для того, чтоб я передал Церетели. Я передал. На что И.Г. ответил: “Все он по обыкновению врет. Никогда у меня с ним хороших личных отношений не было. В Париже он передо мной заискивал потому, что у меня были дружеские отношения с видными французскими социалистами — Пьером Реноделем, Рамадье и другими. А у него никакой связи с ними не было. Вот он и хотел, чтобы я его с ними свел”.   В 1951 году в Нью-Йорк из Германии приехал Николай Владимирович Воронович. Воронович — военный с красочной биографией. В прошлом — камер-паж вдовствующий императрицы Марии Федоровны1. В 1917 году (можно сказать) — “камер-паж” Александра Федоровича Керенского. Примкнув к эсерам в революцию, Воронович остался верен Керенскому (и близок) до смерти: и в революцию, и в эмиграции. В гражданской войне Воронович был не красным, не белым, а “зеленым” (“зеленая армия, кустарный батальон”) и командовал “зелеными” где-то в горах Крыма. Это он интересно описал (“Меж двух огней”. “Архив русской революции” № 7).   1 См.: Воронович Н.В. Записки камер-пажа императрицы. Нью-Йорк, 1952. И вот как-то у нас на 113-й улице в Нью-Йорке Н.В. рассказал мне историю, в которую я спервоначала не очень поверил. Воронович говорил, что когда государь с семьей был отправлен из Царского в Тобольск, в Петрограде создалась группа офицеров, поставившая задачей организацию побега царской семьи из Тобольска. У Вороновича с этой группой была связь. И он сказал мне, что на подготовку побега государя с семьей он (Воронович) передал этой группе офицеров два миллиона рублей, полученных им (Вороновичем) от А.Ф.Керенского из “секретных фондов”.   Несколько ошеломленный рассказом, я спросил Николая Владимировича: “Ну, а почему ж эта попытка не удалась?” — “Почему? Да потому, что офицеры разворовали деньги и пропили”. И добавил: “Если б я это только мог предвидеть, я сам бы взялся за это дело”. Одну фамилию из офицерской группы он называл — ротмистр Марков.   Тому, что деньги “разворовали и пропили”, я не удивился. Революция ведь разложила вовсе не только солдат, но и офицеров (и даже генералов!). На эту тему можно было бы написать документально-исторический труд. К сожалению, он не написан. О таком же разворовании денег рассказывает монархист полковник Ф.В.Винберг1 (член Рейхенгальского монархического съезда) в книге “В плену у обезьян. Записки контрреволюционера”. Оказывается, суммы, полученные группой офицеров на поднятие восстания в Петрограде в дни корниловского мятежа, были растрачены и пропиты. Глава заговора Гейман решающую ночь пьянствовал в “Вилла Роде”, а главные заговорщики полковники Сидорин и де Симитьер оказались “в нетях”. С полковником Ф.В.Винбергом я вместе сидел в киевском Педагогическом музее под арестом у петлюровцев в декабре 1918 года. Должен сказать, что при переговорах с петлюровцами в музее Ф.В.Винберг держал себя с исключительным достоинством. Через несколько дней после рассказа Вороновича я завтракал с А.Ф.Керенским на Ист-Сайд в его любимом скромном ресторане. Я сказал ему о рассказе Вороновича и спросил: правда ли это? Керенский недовольно насупился и отрывисто пробормотал: “Не знаю, не знаю, ничего не могу сказать... После моей смерти мой архив будет опубликован”, — и быстро перешел к другим темам. Про себя я подумал: Керенский не опроверг? А то, что не хочет мне говорить, — понятно. Я решил спросить Церетели. И.Г. мог и слышать об этом и во всяком случае знал тогдашнюю обстановку.   Вскоре, сидя у Церетели, я рассказал ему и о рассказе мне Вороновича, и об ответе Керенского на мой вопрос. “Как вы думаете, И.Г., это могло быть?”, — спросил я. Я ждал, что И.Г. засмеется, махнет рукой и скажет: “Какая болтовня! Какая чепуха!” Но этого не последовало. И.Г. задумался, у него иногда это бывало: прежде чем ответить на какой-нибудь вопрос, он довольно долго молчал. Потом И.Г. спокойно и серьезно сказал, подчеркивая каждое слово: “Это вполне могло быть, это вполне в духе Керенского, в его стиле”. По ответу Керенского и по ответу Церетели я понял, что Воронович сказал мне правду — Керенский ему эти деньги дал! Русский Париж   Собственно, в Париж я приехал к шапочному разбору. Через шесть лет началась “странная войнишка” (“drôle de guerre”). А вскоре ее “странность” перешла в страшность. Под военные марши немцы “вмаршировали” в Париж. Въехало, разумеется, и гестапо. А за ним и сам Гитлер. Русский Париж приказал долго жить. Его расцвет (даже блеск!) приходился на конец 1920-х годов. Чего тогда и кого тогда тут не было! Но все ж в 1933 году я еще захватил “отблеск” этого потрясаюшего русского Парижа, этой замечательной “унесенной России”.   Читателю, конечно, придется (как и при описании русского Берлина) на нескольких страницах зевнуть, ибо говоря о культурной, общественной, политической, литературной жизни русского Парижа, я должен дать много “сухих перечней”: русских знатных лиц, русских культурных организаций, русских православных церквей, русских газет, журналов, русских театров оперы, драмы, балета. Этих “декораций” требует моя главная тема — “унесенной России”. Кстати, когда первый том моей трилогии давно уже печатался, я наткнулся в “Вестнике РХД” на опубликование неизвестных стихотворных черновиков Влад. Ходасевича.   Среди них: “А я с собой мою Россию/ В дорожном уношу мешке”. Прочтя, я ощутил совпадение чувств. Стало быть, у Ходасевича тоже было ощущение “уноса” подлинной России, навсегда и необратимо канувшей в Лету, как былая Эллада. Ведь в СССР1 у большинства населения разрушена память о прошлой России, отняты ее традиции, отнята мысль, слово и духовно советское население омертвело: “мертвые молчат и живые молчат как мертвые”.   Все вышло по “Бесам” Достоевского: “... все к одному знаменателю... полное послушание, полная безличность!”, — говорит Верховенский. И Бердяев в “Новом средневековье” правильно подтверждает: “Советское строительство ужаснее и кошмарнее советского разрушения. Это система Шигалева, система скотоводства, примененная к людям”. Умно сказал о советских людях один видный советский ученый, побывавший в командировке на Западе, своему старому другу-эмигранту: “Мы как собаки, все видим, все понимаем, а сказать ничего не можем”. Итак! Русский Париж!   1 Я развертываю эти инициалы как “СОЮЗ СУКИНЫХ СЫНОВЕЙ РЕВОЛЮЦИИ”, но это не “ругань”, а “суть дела”.   Православные церкви   В царствование императора Александра II, как раз в год освобождения крестьян, в Париже на рю Дарю был построен прекрасный русско-византийского зодчества собор Св.Александра Невского. Так он и стоял единственный русский православный храм в Париже до лет всероссийского потопа и революционного развала России. После гражданской войны Франция и (особенно) Париж наводнились русскими эмигрантами “всех прав и состояний”, от крестьян до князей. Сколько их приехало во Францию, не знаю. Думаю, две-три сотни тысяч.   Ведь всего в мире российских эмигрантов оказалось тогда больше двух миллионов. И когда я въехал в Париж, православных храмов в нем было уже больше тридцати. Укажу только те, что знаю: церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы (15-й арон-дисман), Свято-Серафимо-Покровский храм (15-й), храм Знамения Божьей Матери (16-й), храм Всех Святых в Земле Российской Просиявших (16-й), храм Сергиевского подворья (19-й), Галлиполийская церковь (16-й), церковь Покрова Пресвятой Богородицы (15-й), церковь Всех Скорбящих Радости (5-й), церковь Трех Святителей (15-й). Всех в районе “большого Парижа” перечислить не могу.   Знаю, что в двадцатых годах в епархии митрополита Евлогия (Георгиевского), возглавлявшего русскую православную церковь в Западной Европе, было больше 100 приходов. Так что эмиграция, унесшая Россию, унесла с собой и свою православную церковь.   Высшие учебные заведения1   В Париже было семь русских высших учебных заведений. При Парижском университете на трех факультетах были открыты русские отделения. Привлечено больше сорока русских ученых. Отмечу лишь некоторых. На юридическом — международное право — Б.Э.Нольде, А.А.Пиленко; политическая экономия — А.Н.Анцыферов, М.А.Бунатян; государственное право — А.Л.Байков, В.Н.Сперанский, П.П.Гронский; финансовое право — М.В.Бернацкий, А.М.Михельсон; гражданское право — В.Б.Эльяшевич; история государственных учреждений — Д.М.Одинец; уголовное право — В.Д.Кузьмин-Караваев. На физико-математическом — Д.П.Рябушинский, С.И.Метальников, Э.Г.Когбетлианц, С.Н.Виноградский и другие.   На историко-филологическом — Н.К.Кульман (русская литература), А.В.Карташев (история русской церкви), М.Л.Гофман (пушкинист), А.Левинсон, Г.Лозинский, К.Мочульский и другие.   Франко-русский институт (высшая школа социальных, политических и юридических наук, дипломы которой были равны дипломам французских факультетов). Этот институт имел целью “подготовку молодых кадров для общественной деятельности на родине”. Увы, сие “не состоялось”, и “молодые кадры” осели во Франции, став французами. Председателем Франко-русского института был известный социолог Гастон Жез, председателем совета профессоров — П.Н.Милюков.   Мои перечни учреждений, лиц и указания на книги далеко не полны. Я уже говорил, что не пишу ни историю эмиграции, ни библиографию эмигрантских изданий. Я делаю только некий набросок русской культурной жизни в Париже, который дал бы примерное о ней представление.   На Сергиевском подворье — на частные эмигрантские пожертвования со всего света — создался Православный богословский институт. Преподаватели — видные философы и богословы, авторы многих трудов: А.В.Карташев (“Очерки по истории русской церкви”, “Воссоздание Святой Руси”, “Вселенские соборы” и др.), о. С.Булгаков (“Православие”, “Карл Маркс как религиозный тип”, “Икона и иконопочитание” и др.), В.В.Зеньковский (“Русские мыслители и Европа”, “История русской философии”, 2 тома, “Основы христианской философии” и др.), Г.В.Флоровский (“Пути русского богословия”), С.Л.Франк (“Духовные основы общества”, “Непостижимое”, “Свет во тьме”, “С нами Бог” и др.), арх. Киприан (Керн) — “Евхаристия”, “Патрология IV века”, “Антропология св. Григория Паламы” и др.), С.С.Безобразов (еп. Кассиан), (“Христос и первое христианское поколение”, “Царство Кесаря перед судом Нового Завета”), В.Н.Ильин (“Мистицизм и мистерия”, “Шесть дней творения” и др.), Г.П.Федотов (“Святые Древней Руси”, “Св. Филипп, митрополит Московский” и др.), Н.С.Арсеньев (“Безбрежное сияние” и др.). О работе Богословского института есть английская книга большого друга русской эмиграции, Дональда (Ивановича) Лаури “Св. Сергий в Париже”, Лондон, 1954. Земско-городской союз открыл Русский коммерческий институт. Профессора — А.П.Марков, Л.Г.Барац, М.В.Бернац-кий, К.О.Зайцев, Я.М.Шефтель, А.А.Титов, П.Н.Апостол, В.Ф.Сологуб, А.М. Михельсон и другие. Земгору же вместе с “Русской академической группой” принадлежит создание Русского народного университета с многими разнообразными отделениями. Существовал и Русский политехнический институт, имевший заочные курсы, которые помогли многим эмигрантам приобрести нужную техническую квалификацию.   ИМКА помогла созданию Русского высшего технического института. Председатель — П.Ф.Андерсон, помощник — проф. П.Паскаль. Совет профессоров — проф. П.Ф.Козловский, проф. Н.Т.Беляев, проф. Д.П.Рябушинский и другие.   И наконец, существующая доныне (можно сказать “знаменитая”) — Русская консерватория имени С.В.Рахманинова, помещающаяся в приятном особняке на авеню де Нью-Йорк (в мои времена — авеню де Токио). Ее создало Русское музыкальное общество. Классы — рояля, скрипки, виолончели, пения, духовых инструментов, теории музыки, вокального ансамбля, дикции, декламации, балетная студия. Директор — Н.Н.Черепнин. Преподаватели — Вл.И.Поль, О.Н.Конюс, С.Мелик-Беглярова, Б.Зак, А.Ян. Рубан, А.А.Бернарди, Н.Н.Кедров, В.И.Страхов, В.Вальтер, Ю.Конюс, Г.В.Окороков, Ф.Гартман, Е.Гунст, П.Видаль, Н.Н.Черепнин, кн. С.М.Волконский, А.И. Лабинский, Н.А. Шамье, СМ.Лифарь и другие.   Упомяну еще (хоть и не дававшие никаких дипломов) Высшие военные курсы генерала генерального штаба Н.Н.Головина, автора ценного многотомного труда “Российская контрреволюция в 1917-18 гг”.   Ученые, философы, писатели   Говоря о русских культурных силах за рубежом, нельзя обойти выдающихся русских ученых, работавших во французских научных учреждениях. Так, в Пастеровском институте всемирно известный академик Сергей Николаевич Виноградский стоял во главе отдела по исследованию микробиологии почв. Для него было куплено специальное владение, где были построены лаборатории. С.Н. проработал там тридцать лет, после его смерти заместителя не нашлось и лаборатории закрылись. В Пастеровском же институте работали профессор С.И.Метальников, доктор И.И.Манухин, профессор А.Безредка (бывший еще сотрудником Пастера). Работали доктора В.Н.Крылов, П.Н.Грабарь, Л.И.Кепинов, А.М.Гелен (рожд. Щедрина), К.Туманов, В.Шорин, В.М.Зернов, М.А.Волконский и другие. Во французском Аэродинамическом институте — всемирно известный в научных кругах профессор Дмитрий Павлович Рябушинский. В лабораториях Коллеж де Франс — знаменитый химик Алексей Евгеньевич Чичибабин, одна из лабораторий там так и называлась — “лаборатория Чичибабина”. Большую работу во Франции проделал известный зоолог К.Н.Давыдов, член Французской академии, автор свыше пятидесяти научных работ.   Перейду к вольным философам. В Кламаре (пригород Парижа) в двухэтажном особнячке жил высланный из большевицкой России Н.А.Бердяев, “Кламарский мудрец”. Этот особняк подарила Бердяеву какая-то состоятельная иностранка, поклонница его “персонализма”. За годы изгнания Бердяев написал множество (подчас противоречивых) книг: “Миросозерцание Достоевского”, “Смысл истории”, “Философия неравенства”, “Новое средневековье”, “Философия свободного духа”, “Христианство и классовая борьба”, “О назначении человека”, “Судьба человека в современном мире”, “Самопознание”, “О рабстве и свободе” и другие. Бердяев был, конечно, глубокий, интересный писатель. Здесь не место о нем говорить по существу.   Но меня у Бердяева всегда как-то коробили его страстные “филиппики” против так называемой “формальной демократии”: “Этому умиранию демократии нужно только радоваться, так как демократия ведет к "небытию" и основана не на истине, а на формальном праве избирать какую угодно истину или ложь” (“Новое средневековье”). То же было и у о.Сергия Булгакова: “Религиозно-революционное, апокалипсическое ощущение "прерывности" роднит меня неразрывно с революцией, даже — horribile dictu с русским большевизмом. Отрицая всеми силами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, навсегда останусь "революционером" в смысле мироощущения” (“Автобиографические заметки”). А я, грешный, пройдя сквозь ту же революцию, на старости лет думаю, что экзистенциально оправданней и мудрее бытие самого что ни на есть распоследнего “обывателя”, чем какого-то там “революционера”, указующего “путь человечеству”. “Смирись, гордый человек!”   Мне был странен самый простой жизненный факт: заушаемая Бердяевым “формальная демократия” (пусть со всеми ее недостатками, зависимостью от обывателя, политическими плутнями, демагогией!) дала Бердяеву (и Булгакову) возможность в течение десятилетий полностью проявить себя, свои творческие силы, свою недюжинную личность (“персональность”). Живя в “формальной демократии”, Бердяев спокойно мыслил, свободно написал множество книг (с поношениями “формальной демократии”!) и незадолго до смерти получил высокое признание — доктор honoris causa знаменитого Кембриджского университета (как известно, Великобритания — колыбель и цитадель “формальной демократии”), чего за всю семисотлетнюю историю Кембриджа из русских удостоились лишь Чайковский и Милюков. И умер Бердяев в своем “кламарском уединении” (подаренном ему “недорезанной буржуйкой”) спокойно, окруженный заботами близких.   Ну, а если бы он не был “выслан”, а, как отец Павел Флоренский остался бы жить там, в отечественной сатанократии, которой под конец жизни Бердяев неожиданно стал слать “воздушные поцелуи”. Об этом Бердяеве хорошо написал Г.П.Федотов: “ослепший орел, облепленный советскими патриотами”. Нет никакого сомнения, что в СССР Бердяев был бы уничтожен на Архипелаге ГУЛАГ, как и автор “Столпа и утверждения истины” о. П.Флоренский, которого В.В.Розанов считал “умнейшим человеком России”.   Погиб о. П.Флоренский где-то на каторге в районе Соловков. Вероятно, Бердяев был бы уничтожен даже много раньше, ибо отец Павел был не только христианский мыслитель, но и выдающийся математик и физик и большевицкая мафия долго эксплуатировала этот его гений. Бердяев же ничего подобного дать мафии не мог, и уничтожение его (как множества других представителей русской культуры) наверняка произошло бы “ускоренным темпом”. Поэтому, читая книги Бердяева с всяческими (разумеется, “сверхмудро”, “духовно” обоснованными) выпадами против “формальной демократии”, я всегда думал: слава Богу, как хорошо, что Бердяев живет-таки в “формальной демократии”.   Вровень Бердяеву в смысле философского международного влияния стоял Лев Шестов (“Добро в учении Толстого и Ницше”, “Достоевский и Ницше”, “Власть ключей”, “На весах Иова”, “Афины и Иерусалим”, “Киркегард и экзистенциальная философия”, “Умозрение и откровение” и др.). Другие русские философы, связанные с Парижем — Ф.А.Степун (“Жизнь и творчество”, “Лик России и лицо революции”, “Достоевский и Толстой”, “Мистическое мировоззрение” и др.). Б.П.Вышеславцев (“Русская стихия у Достоевского”, “Этика преображенного эроса”, “Трагизм возвышенного и спекуляция на понижение”, “Вечное в русской философии” и др.); попавший после войны в лапы Советов и трагически погибший в концлагере Л.П.Карсавин (“Философия истории”, “О сомнениях в науке и в вере”, “Церковь, личность и государство”, “Джордано Бруно” и др.).   Блестяще была представлена русская художественная проза и поэзия. После большевицкого переворота (не ошибусь, если скажу) большинство русских известных прозаиков ушло в эмиграцию. Остались второстепенные — Телешов, Новиков, Серафимович и другие. Среди эмигрантов были и “старики”, как П.Д.Боборыкин (“Китай-город”, “Дельцы”, “Жертва вечерняя” и др.); Вас.Ив. Немирович-Данченко (“Страна холода”, “Плевна и Шипка”, “Соловки”, “Цари биржи” и др.). В отрочестве от родителей я слышал его фамилию “измененной” на “Не-в-меру-Вранченко”.   Так, оказывается, его прозвали давным-давно за корреспонденции с театра военных действий (1877—78). Но оба старейшины русской прозы не попали в Париж. Боборыкин поселился в Швейцарии, где и умер. Немирович-Данченко — в Праге. Не в Париже умерли и Леонид Андреев (Финляндия), Александр Амфитеатров (Италия), Евг. Н. Чириков (Прага), А.Аверченко (Прага).   В Париже жили — И.А.Бунин (“Жизнь Арсеньева”, “Митина любовь”, “Лика”, “Окаянные дни”, полн. собр. сочинений), А.И.Куприн (“Юнкера”, “Елань”, “Храбрые беглецы” и др.). Б.К.Зайцев (“Анна”, “Дом в Пасси”, “Путешествие Глеба”, “Золотой узор”, “Древо жизни” и др.), И.С.Шмелев (“Солнце мертвых”, “Пути небесные”, “Неупиваемая чаша”, “Лето Господне” и др.), А.М.Ремизов (“В розовом блеске”, “Взвихренная Русь”, “Огненная земля”, “Посолонь”, “Звезда надзвездная” и др.), Д.С.Мережковский (“Рождение богов”, “Наполеон”, “Тайна Запада”, “Иисус Неизвестный”, “Франциск Ассизский”, “Данте” и др.), М.А.Осоргин (Ильин) (“Сивцев Вражек”, “Вольный каменщик”, “Свидетель истории”, “Книга о концах” и др.), Н.Н.Евреинов (“Театр вечной войны”, “Шаги Немезиды”, “Чему нет имени”, “История русского театра” и др.), П.П.Муратов (“Образы Италии”, “Эгерия”, “Магические рассказы” и др.), В.В.Вейдле (“Умирание искусства”, “Вечерний день”, “Задача России” и др.), МААлданов (Ландау) (“Св. Елена”, “Девятое термидора”, “Чертов мост”, “Заговор”, “Ключ”, “Бегство”, “Истоки” и др.), Тэффи (“Восток”, “Черный ирис”, “Стамбул и солнце”, “Тихая заводь”, “Городок”, “Воспоминания” и др.), Б.Темирязев (Ю.Анненков) (“Сны”, “Тяжести”, “Рваная эпопея” и др.), С.С.Юшкевич (“Вышла из круга”, “Дудка”, “Голубиное царство”, “Автомобиль” и др., умер до моего въезда, в 1927 г.). Пропустил — В.П.Крымова, С.Р.Минцлова, Ив.Наживина, Илью Сургучева. Но это все — “боги второй величины”.   Русская поэзия была представлена хорошо: К.Д.Бальмонт, З.Н.Гиппиус, И.А.Бунин, И.В.Одоевцева, В.Ф.Ходасевич, С.К.Маковский (бывший редактор “Аполлона”), М.И.Цветаева, Г.И.Иванов, Г.В.Адамович, С.А.Соколов-Кречетов, Н.А.Оцуп. Из больших поэтов — Вяч.Иванов жил в Риме и редко наезжал в Париж. К моему въезду в Париж уже создалась и чисто эмигрантская молодая интересная проза и поэзия: Я.Горбов, Г.Газданов, В.Набоков, И.Лукаш, Л.Зуров, Г.Кузнецова, Г.Евангулов, А.Седых, В.Варшавский, В.Яновский, Ю.Фельзен, А.Ладинский, В.Корвин-Пиотровский, Б.Поплавский, В.Смоленский, Г.Раевский, Мих.Струве, А.Штейгер, Е.Таубер, Ю.Тера-пиано, А.Гингер, Д.Шаховской, З.Шаховская, Б.Божнев, Д.Кнут, А.Присманова, А.Головина, П.Ставров и многие другие Тоже, вероятно, кого-нибудь пропустил.   Были в эмигрантской литературе сатирики, юмористы. Но главным образом “старорежимные”: П.Потемкин, Саша Черный, Тэффи, Дон Аминадо, Вл.Азов, Валентин Горянский. Одно время петербургские “сатириконцы”, со старым своим издателем Н.Корнфельдом, начали даже издавать “Сатирикон”. Но дело не пошло. А участвовали талантливые писатели и художники (Ю.Анненков, В.Шухаев, А.Бенуа, А.Яковлев, К.Терешкович, З.Серебрякова и др.). Приведу кое-что из парижского “Сатирикона”.   Рисунок: “Похоронная процессия, за гробом идут две равнодушные фигуры, и одна другую спрашивает: "Как вы думаете, попадет он в Царствие Небесное? — Не думаю... для этого он слишком застенчив..."   Или — “Современная Клеопатра. Голая, жирная, розовая, глаза прищурены, в ателье пусто и неуютно. Под рисунком подпись: “Какая тоска... Ни Цезаря, ни Антония — одни художники..."”   Прекрасную сатирическую прозу писала Н.А.Тэффи (урожд. Лохвицкая, сестра поэтессы Мирры Лохвицкой, дочь петербургского профессора). Ее знаменитый рассказ “Городок” начинался так: “Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэтому жители городка так и говорили: живем худо, как собаки на Сене...”. Еще лучше был прославивший Тэффи рассказ “Кэфер”.   Приехал в Париж русский эмигрант, отставной генерал. Друзья повезли его — показать “красоты Парижа”. Привезли на площадь Согласия с знаменитым египетским Луксорским обелиском и изумительной перспективой Елисейских полей, уходящей до самой Этуали. Конечно, друзья спрашивают: “Ну, как хорошо?... Нравится?” — “Хорошо-то хорошо... очень даже хорошо... но Que faire? Фер-то-кэ?” Это “Фер-то-кэ” так и врезалось в жизнь парижских эмигрантов.   Запоминающиеся сатиры в стихах писал Дон Аминадо (АЛ.Шполянский). Люблю его “Писаную торбу” — о неисправимых демократах-доктринерах. Могу ли ждать от тучных генералов, Чтоб каждый раз в пороховом дыму Они своих гражданских идеалов Являли блеск и в Омске и в Крыму.   Когда в поход уходит полк казацкий, Могу ль желать, чтоб каждый на коне Припоминал, что думал Златовратский О пользе грамоты в безграмотной стране.   Ах, милые! Вам надо дозарезу, Я говорю об этом не смеясь, Чтоб даже лошадь ржала Марсельезу, В кавалерийскую атаку уносясь. Говорят, за это стихотворение автору “влетело по первое число” от редактора “Последних новостей” П.Н.Милюкова, где Дон Аминадо постоянно сотрудничал. Но у русско-парижского широкого читателя Аминад Петрович был в чести, очень популярен. Гораздо более лиричен и “тих” был другой старый “сатириконец”, талантливый Петр Петрович Потемкин, до революции привлекший к себе внимание сборником “Герань”. В Париже Потемкин был настроен весьма ностальгически. В утреннем рождающемся блеске Солнечная трепыхалась рань... На кисейном фоне занавески Расцветала алая герань.   Сердце жило, кто его осудит: Заплатило злу и благу дань- Сердцу мило то, чего не будет, То, что было, — русская герань. Потемкин умер рано. До моего “въезда” в Париж. В 1926 году его похоронили на кладбище Пер-Лашез. К этой же группе поэтов надо отнести (известного тоже еще по России) Лоло (Л.Г. Мунштейна). Две его “ностальгические” строки так навсегда и запомнились: “Пыль Москвы на ленте старой шляпы/ Я как символ свято берегу”. (Умер Л.Г. в Париже в 1947 году).   Общественные организации   Русских организаций было много. “Президентом” русской эмиграции во Франции надо, конечно, считать бывшего посла Временного правительства во Франции Василия Алексеевича Маклакова. Он был представителем так называемого “Центрального офиса по делам русских беженцев”, учреждения, с помощью которого начиналась жизнь всякого русского эмигранта в Париже. На этом посту В.А. бессменно пробыл с 1925 года до немецкой оккупации, когда его арестовало гестапо и он из “офиса” переехал в тюрьму Шерш Миди (и довольно надолго).   Наиболее многочисленной из русских организаций в Париже был, конечно, РОВС (“Русский общевоинский союз”), основанный в двадцатых годах генералом П.Н.Врангелем. Многочисленность была естественна, ибо русская эмиграция во Франции (в противоположность таковой в Германии) была преимущественно военной. Здесь нашли оседлость остатки Белой армии. Увы, в истории эмиграции РОВС заслужил недобрую славу, и, во-первых, созданием внутри союза пресловутой “Внутренней линии”, во-вторых, похищением чекистами двух его возглавителей — генерала А.Кутепова (1930) и генерала Е.Миллера (1937). Провокатором-наводчиком похищений и возглавителем “Внутренней линии” был генерал Н.Скоблин. Об этих грустных и гнусных делах подробно-документально рассказывает Б.В.Прянишников в замечательной книге “Незримая паутина”. Надо уточнить, РОВС, в сущности, не был “общественной” организацией, это была воинская организация, по военной структуре и построенная.   Крупной общественной организацией попервоначалу был Земско-городской союз во главе с его основателем, бывшим председателем Временного правительства (первого состава) кн. Г.Е.Львовым (вскоре умер), бывшим министром Временного прававительства А.И.Коноваловым, бывшим министром Временного прававительства Н.Д. Авксентьевым, бывшим городским головой Москвы В.В.Рудневым, ростовским адвокатом В.Ф. Зеелером, доктором Н.С.Долгополовым и другими. В годы расцвета Земгор вел очень большую работу, поддерживая шестьдесят пять различных русских культурных и благотворительных учреждений, выдавая стипендии русским студентам, поступавшим в высшие учебные заведения Франции. Когда я въехал в Париж, во главе Земгора стоял Николай Саввич Долгополов, у которого я даже одно время работал (после Второй мировой войны).   Были в Париже: “Русская академическая группа” — профессор Е.В.Аничков, профессор П.П.Гронский, профессор С.И.Метальников, академик М.И.Ростовцев, академик Н.И.Андрусов, профессор Кузьмин-Караваев и многие другие; “Русское христианское студенческое движение”, опиравшееся на Сергиевское подворье; “Союз русских адвокатов” во главе с известными петербургскими, московскими, киевскими присяжными поверенными — О.С.Трахтерев, И.А.Кистяковский, Вяч.Н. Новиков, М.Г.Казаринов, Н.В.Тесленко, М.С.Маргулиес, Д.Н.Григорович-Барский и многие другие; “Союз бывших деятелей русского судебного ведомства” — сенатор Н.Н.Таганцев, Е.М.Киселевский, П.А.Старицкий, и другие.; “Российский торгово-промышленный и финансовый союз” — Н.Х.Денисов, С.ГЛианозов, Г.Л.Нобель и другие; “Федерация русских инженеров за границей” — П.Н.Финисов, В.П.Аршаулов, Э.В.Войновский-Кригер, В.А.Кравцов и многие другие; “Объединение русских врачей заграницей” — И.П.Алексинский, В.Л.Яковцов, А.О.Маршак, В.Г. Барац, В.Д. Аитов, К.С. Агаджанян; эти врачи создали “Русский госпиталь”, где работали большие русские специалисты во главе с известным московским профессором В.Н.Сиротининым; госпиталь обслуживал ежегодно больше пятисот человек больных; “Красный Крест” — граф П.Н.Игнатьев, Б.Е.Иваницкий, барон Б.Э.Нольде, доктор И.П.Алексинский и другие; при “Красном Кресте” — бесплатная амбулатория; “Общество русских химиков” во главе с А.А.Титовым; “Русская гимназия” — директор — бывший директор московской Медвед-кинской гимназии В.П.Недачин, его сменил Б.А.Дуров.   За годы существования гимназия выдала больше девятисот аттестатов зрелости, признававшихся во Франции; “Национальная организация русских скаутов” во главе с известным “старшим русским скаутом”, основателем русского скаутизма еще в России О.И.Пантюховым; “Национальная организация русских витязей”; “Союз русских инвалидов”, “Казачий союз”, “Русские соколы”, “Общество ревнителей русской старины”, “Общество охранения русских культурных ценностей”, “Православное дело”, основанное матерью Марией (Е.Ю.Скобцовой, мученически погибшей в гитлеровском концлагере), “Союз русских сестер милосердия”, “Союз русских шоферов” (тысяча двести членов) — кто только в Париже не сидел тогда за рулем: генералы, адвокаты, инженеры, но масса — белое офицерство. Были землячества (московское, петербургское, киевское, харьковское и др.); существовали объединения лицеистов, правоведов, кадетов, полковые объединения, казачьи станицы (донцов, кубанцев, терцев), всех тех, кого “как казаков” как таковых уже в 1919 году глава русского государства и глава партаппарата Яков Свердлов предписал “уничтожить”, и их уничтожили на 80—90 процентов (Постановление Бюро ЦК РКП(б) об уничтожении казачества). Как видим, “массовое уничтожение” людей как метод властвования началось задолго до Адольфа Гитлера.   Вот некий перечень русских организаций. Для “наброска” общей картины русской парижской общественной жизни, думаю, он достаточен. Да, забыл — “Союз русских дворян”, вызывавший кой у кого улыбку сострадания своей “археологичностью”. Но по-моему, а почему бы и нет? Люди вправе создавать любые “союзы”, по любым признакам, хотя бы по цвету волос или глаз: “союз блондинов”, “союз брюнетов”, “общество голубоглазых”, “объединение зеленоглазых”.   У человеков мало утешений в мире. И если что-нибудь утешает — и слава Богу! “Союз дворян” занимался, кажется, установлением генеалогий, и, говорят, “не всегда достоверных”. И в этом ничего страшного нет, если это кого-нибудь утешало. Сам претендент на французский престол, граф Парижский в интервью с журналом “Матч” сказал: “В мире есть две вещи, которые всегда можно легко подделать — родословную и баланс”. Оглавление   www.pseudology.org