Валерий Голофаст

Концепции индивида и пространство биографий

Настоящая статья посвящена некоторым теоретическим и практическим  (методическим) предпосылкам интереса главным образом к автобиографиям. Но, учитывая нынешнее состояние этой исследовательской области, необходимо так или иначе затронуть и бегло оценить все пространство биографических текстов.

Это последнее характеризуется поразительной разнородностью жанров, технических воплощений, культурных и научных подходов, традиций и практик.

Пространство биографий

Для себя я представляю карту интереса к биографиям приблизительно таким простейшим способом – в виде треугольника. Во-первых, это автобиографии и другие так называемые личные документы (дневники, подборки писем, девичьи альбомы, мемуары, истории семей, генеалогии, свидетельства), включая и их технические формы: кино-, фото-, видео-, магнитофонная запись. Автобиография здесь ключевая форма.

Все эти виды автобиографических и биографических материалов преимущественно возникли (или были сохранены) вследствие авторских усилий. Можно условно считать, что сами люди произвели их на свет или предъявили исследователю в ответ на его интерес к их жизни. Второй угол треугольника - это биографические интервью.

Они возникли как особое продолжение или поворот стандартной опросной технологии: от закрытых к открытым вопросам и, далее, к нарративной практике, стимулируемой исследователем и сфокусированной на отдельных этапах, сторонах биографии или на рассказе о своей жизни в целом. И, наконец, последний угол треугольника – это биографии, написанные другими.  Они  подразделяются на многие классы: коммерческие биографии, литературные, официальные, некрологи, энциклопедические справки и т.д., и т.п.  К ним принадлежат и  биографии, написанные историками.

2

Автобиографии поступают к исследователю обычно двумя основными путями – «самотеком», в ответ на обращение, либо вследствие организуемых исследователем (или другими культурными силами) конкурсов. Ключевое значение имеет здесь инициатива исследователя и характер его влияния на содержание автобиографических текстов и материалов. На мой взгляд, оно может быть как пренебрежимо малым, так и недопустимо большим.

В последнем случае становится очевидным не только заданная исследователем тематизация автобиографических нарративов, но и реальная возможность «инсценировки», фальсификации своей биографии, наполнение ее вымыслом, фантазией или ложью, продуцированных в ответ на давление исследователя. Такие опасности постоянно присутствуют в биографическом интервью, где они имеют свои особенности вдобавок к давно известным плюсам и минусам всех исследовательских техник личного интервьюирования (см., например, Докторов, 2002).

Биографии, написанные другими, как правило, имеют институциональный характер. Историк обычно организует поиск всех возможных документов, публикаций и свидетельств, чтобы получить в итоге все слагаемые для написания своей версии биографии интересующего его персонажа. Институциональные биографии крайне редко подвергаются научному анализу, как биографии, поскольку институциональный контекст очевидным образом довлеет над жизненным содержанием.

3

Итак, мне хотелось бы подчеркнуть, что интерес к биографиям в самых разных модификациях – это очень-очень давняя традиция, в нашей стране в том числе. Может быть, вернее, -  это не одна традиция, это много традиций в разных дисциплинах и культурных практиках. Кроме того, эти традиции возобновлялись, забывались, терялись, изобретались заново много раз.

Сам я занимаюсь автобиографиями, письменными, главным образом, простых людей. Чтобы интересоваться биографией индивида, надо придерживаться какого-то взгляда на индивида, какой-нибудь концепции или теории индивида. Сегодня отчетливо ясно, что в современной науке и не только науке, но даже шире – в общественной практике конкурируют, взаимодополняют, взаимоотличают друг друга совершенно разные концепции. Можно думать, что часть идеологических и социокультурных проблем нашего общества связана тоже с этой проблематикой.

Концепции индивида

Сегодня можно наблюдать конкуренцию или сосуществование несовместимых между собой концепций индивида.

Во-первых, это теория субъекта, то есть теория инструментального разума, рефлексии и выбора, манипуляции и успеха. Она возникла более двух с половиной тысяч лет назад. Как теория тождества субъекта и объекта, как Теория, то есть пространство самотождественного. Это Прометеева модель человека. Составной частью ее является герметический универсализм.

Она лежит в основе неолиберализма и индивидуализма европейской культуры.  «Знание – сила». Индивид перестраивает окружающий мир по своему образу и подобию и своему желанию, не считаясь ни с какими препятствиями, не останавливаясь перед насилием и разрушением всего, что сопротивляется его мысли или что остается для него непознанным и непознаваемым, поскольку выпадает из самосознания тождественного.

Сила этой теории в радикальном разрыве теории объекта – науки и практики власти над объектом, и этики, которая вначале делегировалась богу, соединявшему космос и людей между собой, а затем была отброшена вообще как абсурдная в свете теорий космологии и как препятствие установления власти над другим человеком или другими людьми как объектом.

Мораль стала чисто бытовым явлением, философия бросила ее на произвол судьбы. Философия и наука стали транскультурными, вне любой культуры. Но претензия стать над культурой оборачивается большими бедствиями. Утвердилась логика двойных поступков – моральных и технических. Наука закрепила застывший образ инструментального разума.

Любая искусственная, контролируемая среда стала цениться выше любой природной среды, где остаются зоны неопределенности, а то и зоны непознанного или непознаваемого. Но тем самым создавалась ложная уверенность в господстве и над искусственным миром. Инструментальный разум может принимать вид прагматической или утопической установки в зависимости от масштаба времени, логики и возможностей расчета.

В утверждении теории субъекта и инструментального разума выдающуюся роль сыграла европейская философия, наука и христианство. От философии и науки идет всеобщность, тотальность и универсализм этой теории. От христианства – индивидуализм, провиденциализм и бескомпромиссность. Теория субъекта агрессивна, она не признает своих границ (Илле, 2002).

Радикальный недостаток инструментального разума состоит в непризнании инаковости другого (Голофаст, 2002). Свойства субъекта просто переносятся на весь мир объектов. Это и есть принцип герметического универсализма (см., например, Даллмар, 2003). Отсюда непознанное рассматривается как препятствие, которое должно быть подавлено или устранено силой.

Или, по крайней мере, его можно игнорировать. Эти настроения в последние десятилетия составили пафос феминистского движения. Но основной разлад был прочувствован в первую мировую войну. После второй мировой войны стало невозможным защищать инструментальный разум без оговорок. С ослаблением империй и пробуждением зависимых стран и их представительством в ООН стало невозможно сохранять колонии.

Опыт этнографии и антропологии показывает неприложимость европоцентристских концепций к контексту многих других культур.  К тому же катастрофа в области моральной философии стала очевидной всем. И была отодвинута с фронта исследований в историю или этнографию. Экологические и ресурсные кризисы время от времени пробуждали интерес к этим обстоятельствам, но идущий от них импульс все же был недостаточным.

2

Во-вторых, это дискурс идентичности, то есть признания первичной реальностью групп и категорий в процессе борьбы и утверждения власти, достоинства и ценности. Этот язык стал популярен в последние десятилетия. Хотя он зародился в неоФрейдизме, его стали применять при образовании единой Европы, после объединения Германии, распада советской зоны влияния и современных трудовых и экономических миграций Юг-Север. Еще раньше проблемой в Германии стали турецкие рабочие и их семьи.

Основной порок дискурса идентичности – это редукция культуры к этносу и натурализация этнических свойств. Между тем этнические свойства не природны, а культурны по происхождению, они функционируют в среде материальной, символической и институциональной культуры, которая отменяет онтологию борьбы и выживания и смягчает давление власти.

Дискурс идентичности игнорирует и личный, и безличный аспекты социальности. В личных отношениях он признает только шаблонное, стереотипное отнесение к категориям, или, в лучшем случае, противостояние индивида с его самостью стереотипизированной группе (ее конкретному представителю, выделенному на основе шаблона).

Безличные аспекты социальности, то есть ее структурное оформление в сети, статусы и иерархии, структуры контроля, власти и воспроизводства, отбрасываются как несущественные, - опять таки на фоне стереотипных обобщений «национального характера», групповой «ментальности», этнической, расовой, половой и т.п. «принадлежности».

В этом отношении дискурс идентичности отсылает к архаическим формам отношений с незнакомцем, чужаком, посторонним, не признаваемым в качестве равного или даже априорно считающимся подозрительным, коварным, врагом, неприятелем, заведомо недоступным или непригодным к общению, опасной, странной или чужеродной силой.

Отношения с такой силой не подлежат развитию, уточнению, прояснению, пробе, установлению перспективы, выяснению прошлого, раскрытию перед ней. Этот язык, можно сказать, в социальных науках  возник почти внезапно, тогда, когда стала «горячей» проблема объединения Германии, когда распалась вся советская зона, когда приобрели сначала высокую популярность феминистские, а затем гендерные исследования. И дискурс идентичности, хотя он отвечает на эти запросы, решает некоторые проблемы, но оказывается очень узким.

Он практически решает единственную задачу - выявления условий равенства-неравенства. А даже в современных гендерных исследованиях пришли к выводу, что нужно преодолеть логику борьбы за равенство, нужно искать пути, при которых другой, особый, иной может рассматриваться на основе общего, на основе того, что объединяет. Итак, сегодня происходит не только отказ от универсализма первой модели, но и от скрытых предпосылок дискурса идентичности.

Должен сказать, что в более пространном историко-методологическом ключе, конечно, дискурс идентичности, оставаясь связанным с Фрейдизмом, популярен в нескольких национальных контекстах, в том числе и у нас, совсем неспроста. Книга под редакцией В. Воронкова и О.Карпенко «Расизм в языке социальных наук» прекрасно демонстрирует и продуктивность этого подхода, и его, увы, ограниченность (Воронков, Карпенко, Осипов, 2002).  На мой взгляд, дело в том, что дискурс идентичности стал расхожей политической идеологией.

Доктрина «кровь и почва» еще подспудно сильна в историко-культурной атмосфере Европы, как и «расовый натурализм» или примордиальность в других странах. Для России, с ее традиционной многорасовостью, полиэтничностью и поликонфессиональностью, с компромиссным советским интернационализмом «освоение» дискурса идентичности выглядит особенно странно и чужеродно.

3

В третьих, это теория отношений в приватной и институциональной среде современности. При этом имеется в виду, что действуют не спонтанные, бессознательные процессы ориентации индивида, не расчет выгод, потерь и рисков (теории рационального выбора), не правила и следование правилам (всё – свойства субъекта на фоне других социальных реалий в лучшем случае, а ведь, бывает, что и на фоне только свойств биологических, психологических и пр.). В основе этого подхода  -  выделение модельных (а, может, лучше - базисных) отношений, которые качественно различны, взаимны и обладают нередуцируемой глубиной и устойчивостью как при освоении культуры, так и в социокультурных изменениях.

 Взаимность модельных отношений означает их открытость, освоенность для участников с обеих сторон, бездонную глубину опыта скоординированного сосуществования, общий дискурс, практически освоенный репертуар поведения обеих сторон, так что одного агента нельзя рассматривать в отрыве от другого контрагента. Независимо от того, был ли опыт освоения модельных отношений только символическим (обучение, распознавание, наблюдение, любопытство, внимание), или практическим,  в той или иной мере.

Вспомните фундаментальную роль мифа, драматизации, театра, литургии, магии, молитвы, музыки, танца, а потом других искусств, литературы, кино, телевидения, поэзии и пр. в истории. Интересно, что эти аспекты становления человека в социологии игнорируются, считаются само собой разумеющимися, от века данными, но нерелевантными для исследования, просто культурно или исторически бывшими! И однако этой теории – теории модельных отношений - тоже две с половиной тысячи лет (или больше, как практики).

4

В конфуцианской традиции выделяют пять модельных отношений: муж-жена, родитель-ребенок, старший-младший ребенок, правитель- министр, подданный, друг-друг. Все эти отношения подразумевают личный элемент. Эти пять отношений считались эталонными. Все другие отношения редуцировались к их свойствам или приводились в качестве идеального, нормативного или негативного фона.

Они рассматривались как внутренние строительные элементы Поднебесной. Внешние отношения - к варварам - строились по другим образцам. Впрочем,  уже в эпоху Конфуция его идейные противники - легисты сделали предметом отдельного рассмотрения безличные формы социальности. И почти сразу же появились и трактаты по военной науке и стратегии, а затем и трактаты по теории государства.

В упрощенных  версиях, например, в шекспировской метафоре театра, выделяют только два отношения актер-зрители и актер-режиссер (инстанция власти), подразделяя при этом окружение на сценическое пространство и то, что остается за сценой (фронт и тыл, институциональную и приватную зоны).

В образе театра внимание концентрируется на том, что всякое действие должно пониматься в контексте внимания зрителей, сценария и установок режиссера, что всякий актер представляет себя определенным образом наблюдателям, что игра иногда теряет практический смысл и превращается только в игровой ритуал, поддерживая тем самым непрерывную связь прошлого, настоящего и будущего.

Сценарно-ритуальная схема имеет свои преимущества (прежде всего акцент на игре, становлении, несформированности, открытости, творчестве, неожиданном), но она ограничена (мало ресурсов, власть сложившейся пьесы, традиций и законов и давление режиссера заслоняет другие силы, сужает разнообразие), (см., например, Апинян, 2003). Механизмы приватной и институциональной зоны не сопоставляются, а только контрастируются.

В общем плане к этому типу построений примыкает, например, схема «человек-государство», или «проситель-чиновник». Такой же частный характер имеет и схема капиталов и полей (гомология полей и конверсия капиталов – вот немногие разработанные аспекты данной проблематики).

5

Отдельный подкласс образуют теории диалога, как отрицание индивидуализма, самотождественности и онтологии борьбы, как простейшая модель любых модельных отношений, модель моделей.

При анализе этих – модельных – отношений легко заметить, что как первичные, так и вторичные отношения могут включать или не включать иерархию, подразумевать власть одного члена над другими или отменять ее, но непременно сохранять взаимность, диалогичность, дистанцию и признание другого, несмотря на моральную асимметричность.

 Модельные отношения могут включать природную основу, но строятся над ней, нейтрализуя (или даже реконструируя, перевоссоздавая) некоторые ее проявления и добавляя бесконечный спектр новых качеств. Модельные отношения осваиваются с раннего детства, они образуют остов, внутреннее строение любой культуры. Индивид, часто не сознавая этого, все свои действия строит и выверяет с опорой на них, используя ресурсы культуры как средства импровизации, выдумки, защиты или спасения в трудных ситуациях.

В тривиальных же условиях они настолько само собой разумеются, что целиком освобождаются от рефлексии и контроля. В них просто не возникает необходимость. Этот аспект подчеркивается в моделях хабитуса (Норберт Элиас, Пьер Бурдьё и др.).

Но в отличие от хабитуса (сугубо индивидуального качества), в модельных отношениях человек понимает себя и другого (других), как полюса преформированного, обустроенного веками, культурно обеспеченного, надежного символического пространства, в котором каждому открыты многообразные, но перспективно размеченные возможности, где можно безопасно делать многое, но где каждому принадлежит и привилегия экспериментирования, импровизации, творчества и открытия. Здесь всегда можно «получить по заслугам», но и добиться новых заслуг, уважения, восхищения, или уж во всяком случае, сохранения достоинства и удовлетворения.

6

Социальность, особенно большая социальность с властью, развитой иерархией, формализацией, идеологией и манипуляцией, часто строится в отрыве от модельных отношений, она «выпрямляет» их и тем самым опустошает, подминает глубину и естественность их использования. Таковы вообще все бюрократические, административные и формальные организационные системы.

Большая социальность регулярна, она дорожит собственными, специально сконструированными для данного функционального поля правилами, а значит, авторитарно устраняет альтернативы, которые всегда есть в распоряжении всех действующих лиц. Ведь понятия господства и авторитета всегда ситуативны и относительны.

Тем самым формы большой социальности всегда беднее по культурному содержанию, чем формы модельных отношений. Следовательно большая социальность может рассматриваться как их вырожденный остаток, как их упрощенная схематизация, автономная или навязанная рационализация, как практически-приспособительная или агрессивно-активистская идеология (следование правилу, расчету, выгоде подчинения, подавление сомнений и страхов, свертывание, редукция эмоций или направление их в особое русло, полное разделение внешнего и внутреннего поведения, утопизм, доктринерство и провиденциализм), чреватая лакунами, неожиданными дисфункциями, губительными пустотами.

Человек в такой социальности не только превращается, но и чувствует себя «винтиком». Или переживает трагический разлад, живет «двоемыслием», - для себя и близких и для других и посторонних, для социальной сцены. Разрывы в единой ткани социальности губительны не только для индивида, но и для группы или сообщества в целом. Более того, они губительны для геоценозов, для природы.

7

В особый подкласс следует выделить представления и практики понимания индивида в Индии. Здесь разработаны не только глубокие модельные отношения (прежде всего учитель-ученик, как в Китае, вообще в буддизме и в даосизме), но и связи между поколениями (перевоплощение в разные формы жизнебытия, идея реинкарнации), между макрогруппами социума (эксклюзивная-инклюзивная кастовая система), а также и отношения между видами живых существ, особость, отдельность, святость жизни как космического явления. В Индии же возникло понимание сопоставления длинного исторически-циклического социального и космического времени, с успехом примененного французской школой «Анналов» (longues durees) для анализа средневековой и новой-новейшей истории.

Даосизм, между прочим, показал нераздельность, родство сил индивида и Космоса, социального или природного, и сделал это много эффективнее, чем все греческие построения.

В Африке, похоже, обнаруживается другой фундаментальный пласт социальности, обусловленно формирующий африканский тип личности – это многообразные формы латеральной интеграции, отрицающие иерархии, насилие и прямолинейность или однолинейность индивидуального или социального действия, их подчиненность одному безусловному центру власти или авторитета, одной системе правил или ориентиров.

Компромисс или уклонение от принудительных обязательств здесь приобрели стратегический характер, обеспечивались глубокими и разнообразными культурными, символическими и социальными,  ресурсами. Добавлю, кстати, что на Востоке (и в значительной мере и в России) сосуществование традиционных религий и многих этнических или локальных культурных форм, их взаимопроникновение считалось нормой, на них не распространялись правила иерархии (которые действовали только внутри своего, собственного содержания).

Латинская Америка сделала радость совместного существования центром своего мировосприятия (карнавал, музыка и танцы, улыбка любому встречному, фамильярность даже между незнакомыми людьми).

Арабский мир подарил человеку сосредоточенность, переходящую в фанатизм. У христианских отшельников или у буддистов идеалом была отрешенность. Сосредоточенность – выдающееся качество даосов. Оно осталось идеалом в японской культуре, хотя и из других оснований. Но во всех подобных культурах – не без влияния буддизма.

Во всяком случае сегодня ясна необходимость глобального поиска всех ресурсов индивида и социальности. Европоцентризм или тем более американоцентризм губительны. А некритический патриотизм ослепляет.

Перспективы интерпретации автобиографий

Итак, первая традиция очень древняя, но только сегодня становятся ясны те пути, по которым ее можно релятивизировать в условиях современного мира. Она политически очень «горячая». Почти то же самое можно сказать и о второй концепции. Почему? Потому, что то, что случилось с Советским Союзом, с Германией, то, что вскрывается при анализе гендерных исследований, к сожалению, становится фактом современного глобального мира в целом, и отсюда их распространение по всему миру – такой концептуальный пожар, они буквально оккупируют, вытесняют альтернативы в самых разных других построениях.

Теория отношений в приватной или институциональной среде, казалось бы, не выделяет индивида отдельно, помещает его не столько в группы, которые сталкиваются и доказывают свое достоинство и превосходство, сколько выделяют его как полюс в типологически особых видах  культурной реальности. Еще раз подчеркнем неявное использование опыта этих концепций в исследовательской практике.

2

Социологи хорошо знают, что сюда следует отнести и такую частную концепцию, как теория капиталов и полей, которая тоже решает некоторые проблемы, но оказывается малоэффективной на микроуровне и слабо связанной с другими построениями в социологии. Или возьмем, например, теорию субкультуры. Даниэль Берто, который считается одним из пионеров в области недавних биографических исследований  в социологии, написал свою самую замечательную работу в соавторстве со своей первой женой, Изабеллой Берто-Виам.

Она посвящена булочникам: почему в условиях современного индустриального производства хлеба, в Париже, а также в других городах сохраняется ремесленное булочное производство. Это типичное описание субкультуры. Другой пример. Пьер Бурдьё выпустил замечательный сборник с двадцатью своими соавторами, который я по-русски называю «Убожество жизни» («Misere du monde»).

Это большой том, построенный на интервью с несколькими десятками индивидов в парижском регионе, два или три интервью в Америке, где жизнь людей самых разных сословий в современной Франции оказывается убожеством.  И они пытаются ответить на вопрос, почему это происходит. В каком-то смысле это стандартное исследование субкультур.

Я хочу обратить ваше внимание на многочисленные публикации А.Н.Алексеева (Алексеев, 2003). В них он описывает часть своей жизни, причем этих версий уже несколько, и последняя версия вышла совсем недавно в двух томах. В этих публикациях есть методологический раздел, где рассматриваются субъектно-объектные построения в гуманитарных науках, а они принадлежат, по моей классификации, к первому классу теорий, и субъектно-субъектные концепции.

Я хочу обратить внимание, что субъектно-субъектное построение как бы производится от субъектно-объектного и, следовательно, несет следы старой традиции, тогда как новую концепцию он пытается строить на других основаниях.

3

Почему так важны различия между концепциями? Когда возникли исследования глобализации, немедленно обнаружилось, что нельзя понять ни европейскую (в том числе, российскую), ни американскую, ни африканскую, ни латиноамериканскую ситуацию без обращения к другим мощным традициям и, в частности, к китайской.

Положение индивида в приватной или институциональной среде понимается по типам модельных отношений, не на основе правил, не на основе иерархии, не на основе выбора, и тем более власти и борьбы, а по типам отношений. Модельные  типы отношений определяют строй социальных отношений и образуют мир индивида. Осваивая модельные отношения, входя в них, индивид становится человеком, личностью, лицом. Его внутренний мир сформирован благодаря этому.

Возникает такой вопрос: какие модельные отношения действуют в современном российском обществе? Недавно вышла в журнале «Телескоп» «Гофманиада» В.Ильина (Ильин, 2003). Он рассматривает сценарную и ритуальную интерпретацию повседневного потребления (см. выше характеристику метафоры театра). Ясно, тем не менее, что это частная, хотя и соблазнительная модель.

Можно упомянуть и такие пары, как «человек – государство» или «чиновник – проситель», «продавец – покупатель», учитель – ученик. Можно вспомнить Гегеля – «господин-раб». В любом случае, приходиться пока согласиться с тем, что мы оказываемся в странной мировоззренческой ситуации: мы не понимаем или плохо понимаем, что такое индивид, как упорядочить категории при его исследовании, как связать его характеристики с силами природы, общества, культуры и истории.

Мне в своей исследовательской работе казалось, что интерпретацию автобиографических текстов можно производить на основе понимания того, какова повседневность людей. Повседневность я понимаю, прежде всего, как категориальную связку «рутина - событие», где событие тоже является рутиной, но только макроуровня. Конечно, в основе такого подхода лежит обобщенный взгляд на модельные отношения индивида, определяющие его основные свойства в повседневной жизни (Голофаст, 2002, Golofast, 2002). 

Важно, что обнаружился очень странный парадокс (мы 15 лет занимаемся этими биографиями): биографии обычных людей просты, слишком просты, очень бедны, там почти нечего читать, там нет горизонтов. Там присутствуют довольно унылые штампы, банальные  элементы, создается впечатление, что обычному автору автобиографии не нужна глубокая и детальная память, в этих текстах трудно найти рефлексию, сомнения и колебания, вариативность, воображение и другие характеристики, которые характеризуют пространство памяти. Возникает искушение все списать на идеологию. Но я уверен, что дело не только, не столько в ней. Дело в том, на какую концепцию опираться при интерпретации таких автобиографий.

4

Если биографии простых людей примитивны, то биографии людей особых могут быть очень сложны, они могут быть сконструированы из многоразличных культурных элементов самим человеком или посторонним. И этим регулярно занимаются в науке под названием история, а также в общественной практике (в политической борьбе). И отсюда значение конструктивистских доктрин. Интервьюер тоже легко может сконструировать программу исследования и «уложить» любого респондента в эту программу исследования. Это называется тематизация.

Эти эффекты особенно важны для макроуровня, для «большой истории». Мы находимся в такой социальной ситуации в России, когда не только происходит без конца перекрашивание белых, красных в черных, в серых и т.д., и т.п., не только, например, кое-что дореволюционное сегодня, а также первая эмиграция, предстает только в позолоте или в бело-голубом сиянии, - так сейчас реставрируется прошлое, - но рушатся или перестраиваются культовые фигуры нашей культуры, такие, как Пушкин (проблема его религиозности: отчаяннейшая борьба идет в связи с тем, какое будет положение церкви), Достоевский, Толстой, Бродский, Сахаров, Горький, Сталин, Троцкий.

Если брать почти любую фигуру культового пантеона, творится что-то невообразимое. И это, конечно, не только проблема социологов. Это проблема историков и многих других.  В отличие от «малой истории», где важны свидетельства индивидов, в «большой истории» действуют и другие, прежде всего институциональные и объективные макросоциальные факторы.

5

К проблеме коллективной памяти.  В российской ситуации полезно обратить внимание на одну практику, распространенную  в  некоторых странах, например, в Англии.  Если хотите, это фокус-группы в области биографических исследований. При таком способе человек не конструирует только свою версию и своим опытом, силой, властью или своим значением утверждает ее.

Особенно это полезно при интересе к локальной истории или к важным, но крайне многозначным историческим событиям. Нужно прослушать многих. Как это происходит? Это происходит под влиянием модератора. Есть модератор, который собирает разных людей и предлагает высказать свои версии. Затем всё это фиксируется и анализируется опять-таки нередко разными людьми. Такими приемами надеются обнаружить связи между «малой» и «большой» историей.

На двух последних социологических конгрессах делали более скромный вариант такой техники. Дискурс идентичности широко применяют при исследовании мигрантов. Как упоминалось,  в Германии он возник из-за турков. Нужно было как-то объяснить немцам, кто такие турки, которых очень много.

Так вот, на двух последних конгрессах брали одну биографию (мигрантов), сажали компанию исследователей и рассматривали все интерпретации одного нарратива, а затем еще публиковали и анализировали эту совокупность интерпретаций. Но это требует, как вы понимаете, демократизма, условного равноправия разных версий, то есть отказа от универсализма, от господства одной точки зрения.

Литература

www.pseudology.org