Глотов А.Л
Иже еси в Марксе
Русская литература XX века в контексте культового сознания
Глава 2. Раздел 5
Поиски Мессии
 
Пролетарская революция как стихия, как исторически неизбежное движение масс — такая трактовка событий являлась лишь одним из аспектов революционного миросозерцания. Этим самым массам нужен был герой.

Конечно, в Интернационале он как раз упомянут ("Ни бог, ни царь и не герой") среди тех, кто не даст избавленья. Но упомянут в конце списка. И потому, когда начали разрушать "до основанья", то прежде всего повалили бога и царя. На героя уже не хватило сил. Само слово "герой" оказалось в советском обиходе со временем в большом почете: Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда.

Герой олицетворял собой революционность эпохи
 
Не будь в Стране Советов героев, трудно сказать, как сложилась бы ее судьба. Но "когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой". Опять-таки и Буревестник революции бросил в жизнь крылатую фразу: "В жизни всегда есть место подвигу". То есть, героем может стать каждый и в любое время.

Именно потому, что все граждане ощущают себя потенциальными героями, которые только до поры до времени "ходят в белой футболке и кепке", скромно дожидаясь своего часа, именно потому как воздух был необходим убедительный пример: какой именно герой необходим стране.

Скажем, современный герой американского кинематографа — это герой-победитель, супермен, не знающий препятствий ни в сражении, ни в любви. Нечто подобное прививалось и у нас в довоенное время: "Нам нет преград ни в море, ни на суше". Однако бездумный шапкозакидательский оптимизм физкультурников с выпяченной грудью не находил особо горячего отклика. У такого героя явно не было проблем. Поэтому он был не похож на читателя, который ему не особенно верил.

Что лежит в основе христианства как религии?
 
Трагическая судьба Сына Бога, который прожил человеческую жизнь и принял человеческую смерть. А все остальное — моральные нормы, завещание Царства Божьего, установление церкви и т.д. — это все без обаяния облика Иисуса Христа не получило бы никакого резонанса. Христианство опиралось на трагического героя, взошедшего ради других на Голгофу. Именно в этом истинная теплота христианства. Ни в одной другой религии такой личности нет.

Самодовольные, зачастую вздорные боги Древней Греции и Древнего Рима, жестокий и мстительный Иегова иудаизма, нетерпимый Аллах, аскетичный Будда и т.д. — все они ни в какое сравнение не идут с Иисусом, как простой крестьянин распивающим вино с блудницами и творящим чудеса не для того, чтобы кого-то покарать, а лишь для того, чтобы излечить, воскресить, накормить и напоить.
 
И этот простой и добрый Бог был убит как бандит. Да такая история самого закоренелого человеконенавистника поставит на колени. Таким беспроигрышным художественным приемом просто грех было не воспользоваться. И советская литература активно начала поиски Мессии.

Павел Власов вполне годился бы на роль Спасителя
 
В нем были все необходимые для этого предпосылки: вышел из толщи народа, взял на себя крест (в виде красного знамени на демонстрации), демонстративно взошел на Голгофу (в зале суда). Два момента помешали тому, чтобы герой горьковского романа получил полноценный статус Мессии.
 
Во-первых, автор, евангелист Максим, слишком откровенно показывал, что он при написании книги время от времени подглядывал в Новый Завет. А во-вторых, для читателя советской эпохи Павел Власов, прошедший только купель первой русской революции, был как бы не вполне развившимся Мессией.
 
Основные события — революции 1917 года, гражданская война — разыгрались уже после того, как в романе "Мать" воздвигли Голгофу. В общем, Власов был распят преждевременно, не успев совершить запланированных чудес. И годился в лучшем случае на роль Предтечи.

Несомненно, гораздо более шансов быть причисленной к мессианскому канону оказалось у книги Николая Островского Как закалялась сталь. Если Павел Власов в молодости попивал водочку и погуливал, то Павел Корчагин с первых страниц романа, с детства, подобно Иисусу, последователен в своей пролетарской нетерпимости и самоотверженности. Иисус не играет в детские игры, нет, он с младых ногтей занимается предначертанным ему делом: "Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его" (Луки 2:46-47).

Павка Корчагин тоже не детского озорства ради насыпал священнику в пасхальное тесто табаку, но для того, чтобы выразить свою классовую ненависть. Он целеустремленно готовится к своей миссии: матрос Жухрай, его Предтеча, учит его кулачному бою, а затем и совершает революционное крещение Павки, когда Корчагин открыто вступает в конфликт с властями, спасая Жухрая и попадая в результате в тюрьму.

Герой Островского проходит горнило искусов и соблазнов мирского бытия, отказываясь от женской любви, проводит жизнь в борьбе и аскезе служения идее всенародного спасения. Павка обречен страдать физически, но это не может сломить его духа. Читателя не делают свидетелем смерти героя. Островский умудрился проскочить этот эпизод, перейдя сразу к воскресению и жизни духовной. Корчагин лег на ложе смерти и, потеряв зрение и способность к движению, как бы умер. Но после этого воскрес, создав в поучение потомкам историю своего жития.

Герой здесь выступает одновременно в двух ипостасях: и Христа, и собственного евангелиста
 
Прецедент с четырьмя евангелиями, не всегда согласующимися друг с другом, был достаточно памятен, чтобы повторять ошибки предшественников. Я далек от намерения позлословить о книге Николая Островского, тем более что автор практически ничего не выдумывал, описав собственную жизнь. И это описание у самых различных свидетелей эпохи вызывало сугубо положительные эмоции. Даже Андрей Платонов, уже тогда автор задумчиво-саркастических повестей и романов, утверждает: "Без Корчагиных ничего нельзя сделать на земле действительно серьезного и существенного"112.

Что уж говорить о записных советских критиках. Для них книга Островского была просто даром небес, так как прямо подтверждала соцреалистический тезис об идеальной правде, о действительности в революционном развитии, потому что, как писала Е. Усиевич, "он не выдумывал достоинства, долженствующие быть у нового человека, а показал свойства, реально существующие в рабочем классе и развивающиеся под влиянием теории и практики социализма"113.

В общем, если бы писателя Николая Островского не было, его следовало бы выдумать. Интересно, что нравственный шок от столкновения с феноменом парализованного писателя был настолько велик, что ни у кого даже подозрения не возникло о литературной мистификации. А ведь кого только ни подозревали, какими только самыми невероятными розыгрышами ни полнится история литературы. Здесь же — ни тени сомнения.

А между тем один-другой дополнительный, параллельный евангелист в принципе не помешал бы. Ведь кроме некоторых несущественных деталей Матфей, Лука, Марк и Иоанн (не считая евангелистов апокрифических) в основной канве жизни Иисуса сходятся. Что повышает, причем значительно, степень достоверности повествования.
 
Другой вопрос, что никто из них не был свидетелем живым, но этого читатель Нового Завета знать не обязан

А в случае с книгой Как закалялась сталь общественное сознание получило сразу результат: Николая Островского в постели и роман о Павке Корчагине. Как они оба дошли до жизни такой, известно только со слов автора. В истории литературы нет тома "Николай Островский в воспоминаниях современников", где были бы собраны объективные свидетельства биографии писателя. Музей Островского в Шепетовке больше гордится шинелью актера Конкина, сыгравшего роль Корчагина, чем мемуарными документами.

Впрочем, писатель многократно (и, видимо, не случайно) подчеркивал, что написал он не автобиографию, а роман. Роман, где допустим вымысел, фантазия, предположение, даже при наличии живого прототипа. Но в таком случае радость критика, что писатель ничего не выдумывал, надо признать преждевременной. Как раз выдумывал, в чем и признавался неоднократно.

Как бы то ни было, Павел Корчагин, как писал А. Платонов, "стал примером для подражания всей молодежи на своей Родине"114. А большего и желать невозможно. Чего лучше: трагический, но одновременно и оптимистический герой, положивший свою жизнь за идею, вызывает только положительные эмоции у всех поколений советских читателей, стимулируя их готовность в случае необходимости тоже положить жизнь за идею.
 
За какую идею? Неважно, партия скажет

А что еще замечательно, так это то, что Павка Корчагин оказался Христом без излишнего в этой ситуации христианства. "Он скуп на слова и щедр на поступки"115, — как отмечает Л. Ершов. Трагическая жертвенная личность — есть, нового учения, которое еще неизвестно было бы как трактовать — нет.

И характерно то, что, в отличие от Евангелия от Максима, Евангелие от Николая — насквозь, воинственно атеистично и антиклерикально. Начиная от первых страниц романа, где Павка конфликтует не просто с первым попавшимся представителем старого мира, а именно с попом. И кончая знаменитым монологом о том, что жизнь человеку дается только раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы и далее по тексту. Монологом, который отчетливо выражает совершенно материалистическое мировоззрение героя и автора.

Найдись какой-нибудь друг детства Николая Островского, который бы вдруг поведал изумленной общественности, что знаменитый писатель провел молодость дезертирствуя и мародерствуя, а паралич он получил, упав в пьяном виде с лошади, когда возвращался от очередной любовницы — это в принципе ничего бы не изменило.
 
Слово было сказано, образ был создан и стал жить собственной жизнью

Начались поиски похожих судеб — и поиски удачные. "Вторая жизнь Павла Корчагина"116 — так называется книга, где представлена своеобразная антология биографий, овеянных личностью героя книги Островского. Появились и рецидивы "островщины": шахтер Владислав Титов лишился в результате несчастного случая рук, научился писать держа карандаш в зубах и написал таким образом книгу "Всем смертям назло".

Можно назвать еще несколько более или менее удачных попыток создания советского евангелия. Можно предположить, что только незнание Д. Фурмановым предшествующей, довоенной биографии Чапаева помешало ему написать Евангелие от Дмитрия. Все задатки сноровистого евангелиста у автора романа "Чапаев" были: он пристрастен к своему герою и подробен, влюблен в него и памятлив.
 
Да и сам Василий Иванович, множество раз еще реализовавшись в апокрифическом жанре анекдота, подтвердил, что всеми необходимыми свойствами легендарной личности обладает.

Трудно сказать, помешало или наоборот — способствовало популярности этого героя то, что он был исторической личностью. Речь не о том, что героя повести Фурманова зовут так же, как и реального комдива гражданской войны. У Павла Власова тоже был прототип, и Павка Корчагин не из пальца высосан. Вряд ли кому-нибудь, кроме историков, специализирующихся на гражданской войне, говорило бы что-нибудь имя "Чапаев", если бы не Фурманов, а еще более кинорежиссеры Васильевы, в результате чьих усилий и возник феномен легендарного героя, чья смерть многократно повергала в уныние миллионы зрителей.

Подчас если не сам писатель, то современная ему литературная критика так и норовила преподнести публике очередного Иисуса
 
Так, как это было с "Тихим Доном" М. Шолохова, когда критики буквально требовали от автора таким образом дописать роман, чтобы у них не оставалось сомнений в идеологической правоверности Григория Мелехова. Например, В. Гоффеншеффер, прочитав третий том "Тихого Дона", считает своим долгом успокоить читателей: "Мы расстаемся с Григорием в стадии его тяготения (на сей раз более основательного) к большевикам"117.
 
При этом критик явно очень надеется, что Шолохов прочитает статью и пойдет навстречу пожеланиям трудящихся. Однако писатель устоял перед искушением создания Евангелия от Михаила.

Тем не менее критики постоянно испытывали некое методологическое неудобство от того, что при создании образа героя, личности исключительной, наглядно нарушалась одна из основных политических заповедей марксизма о решающей роли народных масс в истории. И потому каждый раз, прославляя очередного кандидата в Мессии, литературоведы от идеологии вынуждены были делать оговорки. Дескать, герой-то он герой, но он потому герой, что он — воплощение типических народных черт.

"Герой романа Николая Островского, — пишет С.Трегуб, — объединил в своем образе то главное, что составляет характер советского человека, большевика: ясность цели и настойчивость в деле ее достижения... В характере подвига, в движущих его силах воплотились черты, типичные для большевизма, — массовые и всеобщие черты нашего времени"118.
 
Тот же прием использует и В. Полонский: "Чапаев — лишь один из множества, каких выдвинула народная масса. Чапаев — герой, но его черты повторяют рядовой партизан и красноармеец"119. В общем, все та же песня: "Когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой".

Александр Фадеев, написав роман "Молодая гвардия", пришел на выручку совершенно закрутившимся критикам. Его герои-молодогвардейцы все как на подбор — рыцари без страха и упрека. И что самое важное: их много. Если вокруг Корчагина и Чапаева ходят персонажи, в которых только с большим трудом просматриваются те самые положительные черты, так удачно воплотившиеся в главном герое, то Кошевой, Тюленин, Громова, Шевцова, Земнухов, да кого ни возьми — темного пятнышка на них не найти.

Как и положено по евангельскому сюжету, нашел Фадеев в их среде и Иуду (Как потом выяснилось, с Иудой он сильно промахнулся)
 
Но — только черное и белое, полутонов нет. Даже создатели Нового Завета были более реалистами, чем А. Фадеев. У них апостолы совершенно по-земному могут ссориться за место около Христа в Царстве Божием, апостол Петр по человеческой слабости вообще трижды отрекся от Учителя.
 
Фадеевские герои все вместе взошли на Голгофу, создав поучительный прецедент. Александр Александрович в то время возглавлял равноапостольный Союз писателей, ему надо было показать пример того, как, с одной стороны, потрафить читательской жажде героя, а с другой — соблюсти идеологическую невинность.

Даже после того, как мессианский иконостас советской литературы более или менее устоялся — Власов, Корчагин, Чапаев, молодогвардейцы — время от времени продолжали вспыхивать очаги рецидивов- попыток слепить нового Христа в изменившихся исторических обстоятельствах.
 
Как пожар 1812 года много способствовал украшению Москвы, так и создание образа советского Мессии стимулировали грозные, в основном — революционные и военные, пертурбации. После 1945 года пришлось довольно долго ждать ситуации, когда трагедийный исход того или иного сюжета был бы вполне ожидаем.

Конечно, роман Виля Липатова "И это все о нем" по своему литературному и общественному резонансу не идет ни в какое сравнение с упомянутыми уже произведениями, несмотря на телеэкранизацию его, что должно было бы стать очень мощной инъекцией подогревания интереса. Но вряд ли кто-нибудь, кроме историков литературы, вспомнит сейчас Женю Столетова, героя этого романа. Разумеется, значительную роль в этом сыграла гораздо более низкая степень художественной одаренности литератора.

Но ведь и Николай Островский в своем первом романе, по общему признанию критиков, не блистал литературной техникой
 
Конечно же, особой новизны в сюжете романа Липатова — с точки зрения компаративистики — не было. И противники у заидеализированного насмерть (в буквальном смысле слова) героя были уж очень придуманными.
 
Жулики, понятно, и прохиндеи, но до уровня безоглядной и беспощадной мафии им было далеко. Так что смерть Жени Столетова, безуспешно боровшегося за справедливость в рамках вполне традиционного к тому времени — к средине 70-х годов — производственного романа, выглядела мало обоснованной.
 
Герой попросту нарывался на скандал, причем и интеллектом — видимо, не без участия автора — он был явно не обезображен. После этого у советских писателей и вовсе отпала охота евангельствовать, особых лавров это уже не приносило.
Оглавление
 
www.pseudology.org