Глотов А.Л
Иже еси в Марксе
Русская литература XX века в контексте культового сознания
Глава 2. Раздел 4
Ветхозаветная история и советский исторический роман

Думаю, что никого не приведу в изумление напоминанием того факта, что авторы Нового Завета одной из своих первостепенных забот считали закономерно-историческое обоснование появления Мессии, и именно Мессии — Иисуса. Текст Евангелий пестрит ссылками на Ветхий Завет. Христианство, при всей своей революционности по отношению к иудаизму, стремилось выглядеть течением эволюционным. Это, естественно, не всегда удавалось.

Отсюда явные противоречия в высказываниях Христа на тему Закона. То его надо соблюдать, как это заповедано в писаниях пророков, а то рекомендуется исходить из здравого смысла и насущной необходимости. Особого греха в этих противоречиях, конечно, нет. И закон надо блюсти, и о здравом смысле не забывать. Диалектика. "Нет религии без противоречий, — писал К. Каутский. — Ни одна религия не создавалась путем логического мышления одного человека"93.

Но что было для основоположников непреложно — так это презумпция исторической неизбежности Иисуса Христа. И тут возникла совершенно естественная для религии несообразность, которую ум человека априори понять не в силах.

С одной стороны, как сказано в Евангелии от Матфея, Иисус Христос — "Сын Давидов, Сын Авраамов", поскольку муж Марии, Иосиф, по прямой линии происходит именно от Авраама. Но ведь Иосиф — не отец Иисуса, вовсе не он "явил силу мышцы своей" (Луки 1:51), дабы Мессия появился на свет.
 
И потому столь тщательно составленное евангелистом Матфеем генеалогическое древо, долженствующее убедить читателя в достоверности прав Иисуса на иудейский престол, выглядит как не вполне достоверный документ.
 
Тут надо выбирать
 
Либо Иисус — сын плотника Иосифа, и тогда сбылось предсказанное пророками. Либо Иисус — Сын Божий, и тогда пророки оплошали со своими прогнозами.
 
Иудеи, до сих пор не уверовавшие в Иисуса как в Мессию, очевидно, именно в этом видят камень преткновения в христианстве. Впрочем, евреи всегда отличались сильно развитым практическим мышлением.

Самих же провозвестников новой веры это нимало не смущало
 
Подавляющее большинство верующих во все времена, как известно, вполне обходилось лишь образом, идеей Бога, отнюдь не вникая в теологические тонкости, касающиеся его происхождения. Вера никогда не основывалась на знании. А буде находился дотошный читатель Святого Писания, то он либо отходил от веры в результате чрезмерных умственных усилий, либо благодаря этим усилиям умудрялся найти вышепоименованным несообразностям приемлемое для учения объяснение. И в том, и в другом случае само учение от этого никак не страдало. Постулат об исторических (но одновременно- и божественных) правах Иисуса Христа оставался канонически непоколебимым.

В процессе становления мироздания советской литературы помимо основополагающего вопроса о художественном методе, которым должны руководствоваться писатели нового мира, одной из самых животрепещущих проблем была проблема исторического романа. Казалось бы, почему этот жанр был удостоен особого внимания, почему ни повесть, ни рассказ, ни лирическое стихотворение не стали поводом для общесоюзной литературной дискуссии, развернувшейся на переломе 20-30-х годов на страницах советской печати?

Да по той же причине, по которой лично сам Иосиф Виссарионович Сталин откладывал в сторону многотрудные государственные дела и брался за перо для того, чтобы продемонстрировать ученым историкам, как надо писать учебник по истории. В результате чего появился на свет и стал настольной книгой миллионов советских людей пресловутый "Краткий курс", где история развивалась как по писаному.

Как попало, знаете ли, историю писать нельзя
 
Да и кому попало ее тоже не доверишь. "Это задача огромной ответственности, — писал, открывая дискуссию об историческом романе, присяжный наставник литераторов, — и кто за нее берется, должен быть в тысячу раз осторожнее, чем когда он изображает то, что он видит и слышит"94. Попробовал бы кто-нибудь тогда быть неосторожным, изображая то, что он видит и слышит.

Как нигде более рельефно принцип "закрытости" советской литературы проявился в создании установки на совершенно определенное содержание художественных произведений на историческую тему. Скажем, писатель по велению души берется изобразить в романе эпоху, не имеющую никакого отношения к эпохе диктатуры пролетариата. (Может, в принципе, и иметь. Например — эпоха Великой французской революции).
 
По идее, самодостаточными факторами здесь должны быть доскональное знание той эпохи и художественный талант автора. Ан нет, мы забыли о факторе "осторожности". А он диктуется именно "закрытым" характером этой словесной культуры. Чего же требует в данном случае система от служителя богини Клио? Чего он не должен забывать, отдаваясь на волю своей творческой фантазии?

Горький, делая в 1930 году обзор современной литературы, не моргнув глазом перечеркнул достижения классической русской литературы в жанре исторического романа. "Создан(!) исторический роман, — писал он, — какого не было в литературе дореволюционной"95.

И в числе основоположников жанра называет А.Н. Толстого, А. Чапыгина, Г. Шторма и Ю. Тынянова. Причем, Горький не скрывает, что именно он считает основным достоинством, объединяющим произведения столь различных литераторов: "Все это поучительные (!), искусно написанные картины прошлого и решительная переоценка (!) его"96.

Но, видимо, не все писатели, пробующие свои силы на этой ниве, так уж "решительно переоценили" прошлое, как это сделал в "Кратком курсе" бестрепетной рукой "лучший друг советских историков". И потому в 1934 году, получив очередное синодальное Постановление ЦК ВКП(б), журнал "Октябрь" отдает команду "по армии искусств": "Журналы... должны вплотную заняться нашими историческими романами"97.
 
Что означал в 30-е годы термин "вплотную заняться" — нынешнему читателю объяснять уже не надо
"Исторический роман только тогда играет свою роль, когда трагическое прошлого разрешается не пессимистически, а оптимистически, раскрывая перспективы завтрашнего дня"98, — ничтоже сумняшеся выводит ведущую ноту штатный запевала. "Перспективы завтрашнего дня" — вот где собака зарыта. В прошлом, оказывается, надо искать вовсе не прошлое, а будущее. И будущее не какое-нибудь, а наше будущее, социалистическое, коммунистическое. "Какой должна быть тематика исторического романа? — подхватывает сообразительный собрат по критическому цеху. — Я не думаю, чтобы исторический роман должен был бы начинаться, скажем, только с тех времен, когда разгоралась заря капитализма и когда появлялся рабочий класс"99.

Совершенно верно, глубже надо копать, искать ростки социализма во взаимоотношениях Адама и Евы. Поскольку, как глубокомысленно замечает очередной участник дискуссии, "вопрос об отношении исторического романа есть частный вопрос общей проблемы социалистического реализма"100. А частные вопросы надо решать, исходя из общей, магистральной линии, потому что, как, нимало не сомневаясь в своей правоте, писал еще один историософ," современная точка зрения и есть максимально историческая точка зрения"101.

А современная точка зрения к тому моменту уже была выработана. Помните, в Уставе советских писателей: "Изображение действительности в ее революционном развитии". Вот в таком духе и надо писать исторические романы, чего проще. "Нам необходимо знать все, что было в прошлом, — наставлял на путь истинный Горький, — но не так, как об этом рассказано, а так, как все это освещается учением Маркса-Ленина"102.

Берем любой, наугад, эпизод истории. Знаем наверняка, что 1917 год был после этого эпизода. Стало быть — делаем нехитрую логическую операцию- 1917 год был вследствие и этого исторического эпизода тоже. Что произошло в 1917 году?

Столкновение двух антагонистических классов, приведшее к победе одного из них — пролетариата
 
Следовательно — идем к концу арифметической задачки — в любом историческом эпизоде при желании можно найти именно столкновение антагонистических классов, обреченность класса эксплуатирующего и неизбежность победы класса эксплуатируемого. Что и требовалось доказать.
 
Диктатура пролетариата во главе с большевиками возникла на исторической арене не потому, что данная политическая группировка умело использовала в своих интересах сложившуюся критическую ситуацию, а потому, что Каин восстал против существующего режима и применил высшую меру социальной защиты против своего угнетателя Авеля. Так и пошло.

Статья Горького "О литературе", где содержится упомянутый фрагмент о возникновении исторического романа, широко известна. Но меня всегда смущало присутствие в перечне патриархов-основоположников имени Юрия Тынянова. Как-то не ощущал я в его художественной прозе пролетарской решительности, с каковой советским литераторам надлежало вламываться в историю. Видимо, говоря о "поучительности" и "решительной переоценке", Горький имел в виду одних авторов, а говоря об искусно написанных картинах прошлого" — других.

Но недреманное око стражей революционной боговдохновенности не упустило того, что буревестник революции, устало помахивая крыльями, попросту прошляпил. Если книжный червь, издатель классики И. Сергиевский по своей либеральной ограниченности еще мог оценить Тынянова "как одно из первостепенных явлений литературной современности"103, то Е.Книпович, по-женски смущаясь, уже поставила литератору на вид, что тот "слишком увлекся исторической объективностью и поэтому непроизвольно сузил свою тему"104. Историческая объективность для советского романиста — непозволительная роскошь. Эдак мы, увлекаясь объективностью, никогда до 1917 года не доберемся. А ведь он был.

И точки над и ставит некто В. Ваганян
 
Вслушайтесь в его лексику, в его фразеологию. Критик явно пишет левой рукой, в правой судорожно сжимая "товарища маузера": "Мы (!) ощущаем некоторое различие в методах восприятия мира у Тынянова и у нас (!). Нельзя отделаться от впечатления, что для Тынянова история — средство отхода от решения злободневных сегодняшних задач"105.
 
Вот оно что. Тынянов, оказывается, вовсе не собирался изображать действительность "в ее революционном развитии". Он не успел (или не захотел) войти в монашеский орден литераторов, исповедующих "закрытый" способ отражения мира, способ, где этот мир представлен не таким, каков он есть, и даже не таким, каким его видит воображение художника, а таким, каким ему предписано быть с точки зрения высшей целесообразности: божественной или партийной.

И вот целесообразность христианская требует, чтобы вся Священная история только и делала, что намекала на то, что именно Иисус из Назарета — это и есть долгожданный Мессия. А целесообразность большевистская требует в свою очередь художественных доказательств, что вся всемирная история — это лишь предисловие к светлому царству социализма. И потому персонажи Нового Завета то и дело цитируют Ветхий Завет, победоносно побивая им сомневающихся книжников и фарисеев. Последние, правда, на то и книжники были, чтобы Ветхий Завет наизусть знать. Ну да победителей не судят. Где теперь эти книжники? С арабами воюют.

Пришло время взглянуть, как же справились советские литераторы с ответственным партийным поручением. Лучше всех, надо полагать, преуспел в этом Алексей Николаевич Толстой, коль скоро в горьковских святцах он был назван первым. Речь идет о его романе "Петр 1". Горький, кроме упоминания в обзоре, осыпал автора романа восхищенными похвалами в письмах: "великолепная вещь", "книга — надолго", "серебряно звучит".

Не отставали в панегириках и критики рангом помельче
 
Несомненное художественное мастерство Толстого постоянно сбивало их с толку, и они вынуждены были довольно много говорить об эстетической стороне романа. Но Всеволоду Иванову, известному своей партизанской напористостью, удалось-таки поставить все на свое место. Он бесхитростно определил книгу как производственный очерк, где описан "пусковой период новой России, сменившей Московскую Русь"106. Собрат-писатель, взявшись за критический гуж, мыслит, как видим, глобально и идеологически выдержанно. Дело в том, что параллельно в его статье "Мы за большевистскую тенденциозность в литературе" идет анализ романа Ильина "Большой конвейер", и с ним-то автор статьи и сравнивает роман Толстого.

Идея гениальна в своей незатейливости: с одной стороны — переломная эпоха индустриализации, предводительствуемая лично товарищем Сталиным, а с другой — не менее переломная эпоха Петра, который также "Россию вздернул на дыбы".

Можно было бы сказать, что Алексей Толстой ничего такого не имел в виду, что он вовсе не собирался угодливо льстить Сталину, так вовремя издав роман о жестоком, но справедливом и мудром правителе. Можно было бы так сказать, если бы этот же автор не написал повести "Хлеб", где как раз лично Иосиф Виссарионович вершит судьбы гражданской войны.

Как нельзя более кстати пришелся и широко известный демократизм Петра. И Толстой не жалеет фантазии, изображая, как простой кузнец по-нашему, по-рабочему кроет батюшку-царя за нерадивость, когда тот пробует быть у кузнеца подмастерьем. А император, понимая историческую правоту пролетария, не казнит его, как он это обычно делал, а благодушно журит за горячность. А над всем этим благолепием незримо витает образ любимого Вождя и Учителя.

Впрочем, тут Толстой ничего пока не изобрел, всего лишь продолжая пушкинскую традицию, где Петр одновременно и "ужасен", и "работник на троне". Новое же в романе о царе-реформаторе то, что, выполняя пресловутый "социальный заказ", писатель эпохи социалистического реализма широко вводит в роман народные массы. В различных ипостасях. Простолюдины так и шныряют по пространству романа.

От Алексашки Меншикова, от которого, в силу его историчности, никуда не деться, до многочисленного семейства вымышленных Бровкиных, которые, если верить Толстому, и создали экономическую, военную и политическую мощь Петровской империи. А самое главное — то, что незримо, но могущественно копит потенциал народного гнева в лесах.

Причем, ситуация — совершенно парадоксальная
 
По Толстому получается, что лихие разбойнички из крестьян и государь-император, сил своих не жалеющие для матушки-Руси, находятся как бы по одну сторону исторических баррикад, а бояре толстопузые, пускающие от безделья на заседаниях в Думе злого духа в шубы, то бишь, демократический парламент тогдашний, — по другую сторону.

Царю Петру бы немного исторической сознательности добавить, он, глядишь, и встал бы во главе народного восстания, опередив приход социальной революции на два столетия. Ведь писал же А.С.Макаренко, создатель лаборатории по выведению советских людей, что"самое прекрасное, что есть в книге, что в особенности увлекает читателя, — это живое движение живых людей, это здоровое и всегда жизнерадостное движение русского народа, окружающего Петра"107. Так и видится Петр, стоящий на трибуне Мавзолея и приветствующий "живое движение живых людей".

А.К. Воронский отмечал, что Толстой — "самый занимательный у нас писатель... и любит смешное"108. Действительно, Петр Алексеевич Романов, император всея Руси, немало бы подивился, доведись ему ознакомиться со своим жизнеописанием по Толстому. Игривое перо советского графа представило историю государства Российского весьма замысловато. Так, чтобы и с историческими фактами излишнего не накудесить, и чтобы сочиненный им текст вполне годился для нужд большевистского богослужения. "Под наложенной сеткой марксистского анализа, — восторгался Толстой неожиданным для него самого результатом- история ожила во всем живом многообразии, во всей диалектической закономерности классовой борьбы"109.

И роман верой и правдой служил советскому искусству, был дважды экранизирован
 
Везде, где было можно, была пропета "Осанна!". Граф был возведен в депутатское достоинство, украшен регалиями. Благодарный сочинитель, верноподданно улыбаясь, своими руками ревностно сжег на костре борьбы с врагами народа нескольких неудачливых конкурентов, уличенных в ереси недостаточной почтительности к прогрессивному человечеству. Скажем, известна его роковая роль в трагической судьбе очень даровитого прозаика Л. Добычина. А. Фадеев, опытный партийный боец, недаром одобрительно отзывался о Толстом, говоря, что "его патриотическое чувство всегда настороже"110.

Так процветал на ниве исторического романа А. Толстой, взявший, прямо скажем, тему очень скользкую. Ведь не удалось удержаться на высоте соответствия партийной линии кинорежиссеру С. Эйзенштейну во второй серии фильма "Иван Грозный", поскольку "стержневой ее идеей была фраза "Един, но один"111.
 
А в монархах — героях художественных произведений тогда подразумевали, естественно, лично самого товарища Сталина. Даже у Булгакова, попытавшегося восстановить свою репутацию пьесой "Батум" (о молодом Джугашвили), не получилось прорваться с ней на сцену. Бдительность и еще раз бдительность, поскольку враг не дремлет. И тем не менее Толстой, лавируя между Сциллой художественности и Харибдой партийности, сумел проскочить и войти со своим романом в хрестоматию.

Другие романисты, "числом поболее, ценою подешевле", как говаривал Чацкий у Грибоедова, избирали гораздо более проторенный путь. Они не мудрствуя лукаво брали Степана Разина ("Разин Степан" А. Чапыгина"), Емельяна Пугачева ("Емельян Пугачев" В.Шишкова), Александра Радищева ("Радищев" О. Форш) и т.д. — то есть, фигуры в истории русского освободительного движения беспроигрышные, возводили вокруг них бастион трудовых масс, подпускали любовную интригу, внедряли скрытых врагов — и роман готов. В полном соответствии с предложенной линией.

Позже историческими уже к тому времени романами о революции и гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке, написанными в духе исторической романистики 30-х годов, буквально наводнена была советская литература. Не говоря уже о явных конъюнктурщиках типа Георгия Маркова, даже Василий Шукшин своим романом "Любавины" причастился к этому ордену странствующих по истории борзописцев. Потом он пытался исправить положение романом о снова-таки Степане Разине "Я пришел дать вам волю", но текст, не успевший воплотиться в рельефную киноверсию, не стал событием литературы.

А рецепт был действительно прост. Все в прошлом должно совпасть с настоящим. Вполне евангелически
 
Как у Маяковского в поэме "Владимир Ильич Ленин":

Далеко давным,
годов за двести,
первые
про Ленина
восходят вести

Поэт, отдавший "всю свою звонкую силу" атакующему классу, бесхитростно выполнял социальный заказ, обнажая прием создания исторического литературного произведения, показывая его в чистом виде.

У него и негр на плантациях призывает "солнцеликого заступника" (Правда, не совсем понятно, что имел в виду Маяковский, говоря о "солнцеликом" Ленине — может быть, его сверкающую на солнце голову). Не говоря уже о многочисленных поколениях пролетариев, мечтающих о приходе Мессии — "борца, карателя, мстителя". И "старший ленинский брат Маркс" выглядит у поэта вполне Иоанном Предтечей, который, как известно, был родственником Иисуса.

Разумеется, произведений, в которых историческая закономерность борьбы классов и победы пролетариата проявлена достаточно отчетливо, не так уж и много. В исторических романах В. Яна, Б. Окуджавы, В. Пикуля, Ю. Семенова и многих других можно обнаруживать только фрагментарные проблески тенденции.
 
Так ведь на то он и канон, чтобы в соцреалистические ворота не лез кто попало.
Оглавление
 
www.pseudology.org