Июнь 2005 года Марк Максимович Блиев Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений Часть I. Генезис социально-исторических коллизий в процессах взаимодействия России, Грузии и Осетии. Раздел 4 "Тавадоба" в Южной Осетии и становление в ней грузинофобии... Воронцов хорошо понимал не только смысл экспансии грузинских феодалов в Южную Осетию, но и "социальный уровень" этой экспансии. В своем первом отчете императору он писал, что российские законы не допускают введение "личного рабства или холопства" и что он, как наместник, не намерен "усиливать" в Закавказском крае подобные формы зависимости. Воронцов считал, что в Закавказье существуют районы, где ещё сохраняются рабство, холопство и в качестве примера указал на Южную Осетию. Развивая эту мысль, он подчеркнул, что "право сильного" в Южной Осетии является источником, порождающим деспотические методы феодальной зависимости. "Утверждать это право здесь (в Южной Осетии. – М. Б.), – писал Воронцов, – законом и наблюдать как должно за исполнением оного – значило бы идти назад, а не вперед". Однако рассуждения о введении в Грузии и Южной Осетии "правильного" феодализма, без рабства и холопства, не имели ничего общего с реальностью югоосетинских обществ, которые, по существу, находились в состоянии войны. По словам самого наместника, "в ожесточении своем против князей Мачабеловых они (осетины. – М. Б.) отказывались от платежа владельцам всяческих повинностей и целыми толпами начали являться ко мне о защите прав их и в оказании им правосудия, которого они тщетно домогаются в течение нескольких лет". Взрыв югоосетинских обращений, о котором писал Воронцов, начался ещё при генерале Нейдгардте, после известных событий в Наре, где Смиттен вместе с грузинским отрядом принародно отрубил головы двум участникам восстания. В докладе военному министру главнокомандующий на Кавказе писал, что после экспедиции Смиттена в Нар восстание осетин "снова возгорелось с большей силой". Как и ожидалось, родственники двух убитых, коим отрубили головы, "начали, между тем, возбуждать к неповиновению жителей Нарского ущелья и успели взволновать их", – свидетельствовал Нейдгардт. С этого нового восстания, начавшегося с нарских событий, фактически определились две вооруженные стороны, противостояние которых стало приводить к человеческим жертвам. Одной из первых жертв был окружной заседатель князь Херхеулидзе. Его убили жители Чмити, принимавшие участие в антифеодальном движении. Нейдгардт писал военному министру, что он в связи с этим принял "решительные меры". На самом деле главнокомандующий направил в Осетию подполковника князя Авалова, к которому осетины относились "с доверием". При этом главнокомандующий наставлял Авалова "воздержаться от всяких насильственных мер". Нейдгардт не был уверен, что Авалову удастся успокоить центральный район Осетии, и он решил перебросить сюда же "вооруженную силу... – три роты пехоты, два горных единорога и 100 человек милиции" во главе с генералом, грузинским князем Андрониковым. Накалившейся обстановкой решили воспользоваться князья Мачабели, для которых Нарское общество было очередным объектом их феодальной экспансии. Один из них, князь Давид Мачабели, обратился к гражданскому губернатору с "запиской", ходатайствуя о разрешении ему "действовать против них" (осетин. – М. Б.) "и отклонить беспорядки и затруднения, могущие произойти по управлению в Осетии". Свою готовность принять участие в подавлении восстания в Южной Осетии Давид Мачабели мотивировал "обидами", "которые причинили ему и его предкам осетинские шайки". Однако князю Авалову удалось добиться у осетинской стороны согласия на временную приостановку вооруженного противостояния. В свою очередь генерал Нейдгардт отдал приказ об отзыве отрядов Андроникова и прекращении их движения в Осетию. Временное затишье, наступившее благодаря мирным переговорам Авалова, было нарушено князьями Мачабели. Они во главе с Зазой Мачабели напали на крестьян, избили их, нанося некоторым из них ножевые ранения. Осмотрев пострадавших крестьян, горийский уездный врач зафиксировал у пятерых крестьян тяжелые ножевые ранения. Это вновь осложнило ситуацию в осетинских селах, отнесенных к владениям Мачабели. Неспокойно было и в имениях князей Эристави. Здесь осетинским крестьянином Биба Додоевым был убит Шалва Эристав, один из наиболее влиятельных эристовских князей. Противостояние между грузинскими феодалами и осетинским крестьянством обострялось по двум главным причинам: крестьяне требовали свободы и не платили повинностей; феодалы, в свою очередь, добивались у осетин прекращения обращений к российским властям по поводу своей независимости и отмены повинностей. Противоборство между сторонами нарастало с каждым днем. Оно со стороны крестьян принимало самые различные формы, в том числе "разбойные", "воровские" нападения на скот, на феодалов, хищения их имущества и т. д. Внешне это выглядело, как обычное крестьянское восстание, сопровождавшееся прежде всего покушениями на скот и имущество феодалов. Но вместе с этим замечалось, наряду с примитивными формами антифеодальной борьбы, и формирование идеологии, ориентировавшей крестьян на обоснованность их стремления к независимости и выдворению грузинских дворян и князей из Южной Осетии. Что же до обращений крестьян к российским властям – их нет смысла приводить, – то Воронцов был прав, когда сетовал военному министру, что они, эти обращения, к нему шли "потоком". Наместник надеялся, что он справится с набиравшим силу в Южной Осетии движением крестьян за свободу, и просил ускорить принятие закона, запрещающего крестьянину просить об "отыскании свободы". Вопрос о свободе разрешалось ставить, если крестьянин сам представит "доказательство о том, что или он сам прежде, или отец, или дед его пользовались правами свободного состояния". При этом крестьянам запрещалось "отыскивать свободу" на том основании, что у помещика не было документов, которые бы на самом деле позволяли ему иметь феодальные права. Таким образом, на основании нового закона, подписанного императором, наряду с князьями Эристави и Мачабели и многие другие грузинские помещики добились у российских властей права на приобретение в Южной Осетии феодальных владений. Закон, на который так надеялся Воронцов, не только не приостановил крестьянское движение, но "явился поводом к новой волне крестьянских выступлений". К исходу 1849 года они приняли для феодалов угрожающий характер. Уже тогда управляющий гражданской частью военного губернатора князь Андроников разработал план подавления в Южной Осетии крестьянского восстания. Судя по этому плану, у массового движения крестьян сформировалось руководство, с которым Андроников думал расправиться в первую очередь. По его мысли, следовало, чтобы грузинский князь Кобулов пригласил к себе осетинских старшин из сел Рук, Джомаг, Урсдзуар и Кошки и потребовал от них выплаты грузинским князьям повинностей. Андроников знал, что старшины откажутся выполнить это требование, и тогда планировал "приступить к заарестованию всех главнейших ослушников из осетин и высылке их в Тифлис для наказания по усмотрению князя наместника". Князь Кобулов выполнил поручение, но, как и ожидалось, старейшины категорически отказались повиноваться требованиям властей. Они были арестованы и отправлены в Тифлис. Крестьяне, в свою очередь, приняли решение арестовать згубирского священника и его семью. В ответ на это князь Андроников, явно заинтересованный в организации нового вооруженного вторжения в Южную Осетию, стал ставить вопрос об организации карательной экспедиции и отправке её для принятия "решительных мер". По его свидетельству и по донесению полковника Казбека, осетинские крестьяне "не только не убедились продолжительными и многократно повторенными им внушениями исполнить волю начальства, но, напротив, ещё обнаружили дерзкие замыслы поднять оружие, если правительство принудит их исполнить непременно его (Андроникова. – М. Б.) распоряжения". Генерал Андроников не преувеличивал, когда писал о решимости югоосетинских крестьян оказать российско-грузинским войскам вооруженное сопротивление. О таком же настроении писал и князь Кобулов, ещё недавно состоявший начальником Осетинского округа. По данным последнего, в южных районах Осетии произошла политическая консолидация крестьян, поставивших перед собой задачу освобождения своей страны от иноземных феодалов. Князь Кобулов сообщил командованию, что крестьяне из владений Мачабеловых получили заверения от "соседних с ними осетин, жителей Магландвалетского ущелья, крестьян князей Эристави, дать присягу по первому же с их стороны сигналу, восстать им на помощь и даже положить свои головы, лишь бы не быть в зависимости от владельцев". Консолидация крестьянских сил в Южной Осетии происходила не только на почве борьбы с грузинскими владельцами. С последними, с которыми они думали бороться до конца, крестьяне в единстве рассматривали и официальных лиц грузинской национальности. Стоит пояснить: Воронцов, в отличие от своих предшественников, придерживался Политики, согласно которой Южной Осетией, как правило, занимались грузинские чиновники. Тем самым наместник, с одной стороны, "отводил" российские власти от противостояния с Южной Осетией, с другой – располагал к себе Тавадов, стремившихся к насильственным акциям против осетин. Результатом этой Политики явилось сосредоточение военной и гражданской власти в Южной Осетии в руках князя Андроникова, князя Казбека, князя Авалова и князя Кобулова. Все они, принадлежа к грузинским Тавадам, имели российские воинские звания и гражданские чины. Каждый из них в Южной Осетии имел свои частные интересы. Князь Авалов, например, здесь владел "от 250-ти до 300 тысяч десятин лесов и других угодий". Таким образом, восстание крестьян Южной Осетии благодаря Воронцову было направлено как против грузинских феодалов, так и в целом против грузинского тавадоби. Из крестьянского восстания, ставившего перед собой вопросы ликвидации феодальной зависимости, оно вырастало в народно-освободительное движение, преследовавшее цель изгнания из Осетии грузинских Тавадов. Идеологией движения являлась "грузинофобия", направленная главным образом против грузинской элиты, от которой Южная Осетия больше всего страдала. Карательная экспедиция грузинских вооруженных отрядов Между тем обе стороны – и грузинская, и осетинская интенсивно готовились к вооруженному столкновению. Наместник Воронцов удовлетворил просьбу князя Андроникова об организации вооруженного вторжения в Южную Осетию для "усмирения некоторых осетинских обществ". Однако Воронцов предусмотрительно в тени оставлял генерала Андроникова – ему он поручал общее командование военной операцией, начальником же самой карательной экспедиции был назначен полковник Казбек. Андроников, формулировавший задачи военного похода в Осетию, считал, что нужно расширить зону военных операций – провести их не только во владениях князей Мачабели, но и Эристовых, и других помещиков, где крестьяне не платят повинностей. Андроников, как типичный представитель грузинской знати, брал на себя также определение политических установок для экспедиций. В них хорошо просматривались присущие Тавадам ксенофобия и чванство, особенно бурно проявлявшиеся перед военным походом. Андроников наставлял начальника экспедиции Казбека "непременно наказать злоумышленных осетин, и неоднократно". При этом подчеркивал, что следует отказаться от тактики русских военных, якобы во время карательных экспедиций ограничивающих свои действия "простым упорством", т.е. обороной. Что касается воинских сил и средств вооружения, то Андроников для вторжения в Южную Осетию предполагал отрядить один грузинский батальон пехоты; отряд милиции из 300 человек, состоявший из жителей Горийского уезда, – отрядом милиции поручалось командовать князю Мачабели, помощнику уездного начальника; князь Кобулов обязывался мобилизовать 150 осетин в Осетинском округе – речь шла о казенных крестьянах, дороживших своим положением и не желавших участвовать в восстании "частных" крестьян; отдельный отряд из 100 человек был сформирован "из дворян Горийского уезда под предводительством уездного предводителя дворянства поручика князя Эристова". Грузино-тавадский характер вторжения в Южную Осетию предусматривал специальное воинское снаряжение, которым снабжалась карательная экспедиция. Некоторые виды оружия не использовались на Кавказе ранее, даже в Кавказской войне. На вооружении отряда были: "два горных орудия с тремя комплектами зарядов, из коих 12 картечных, по 80 гранатных с зажигательными кусочками истраптиловых с пулями, остальное количество 12 фунтовых ядерных и два лаорста". Андроников объяснял: "если ядерные заряды будут малы для 10-фунтовых орудий, то", как рекомендовал грузинский генерал, "обшить их кожей в столько рядов, сколько нужно будет". Андроников особенно заботился по поводу ядерных зарядов, потому что они были "способны разбивать укрепления и башни". Ещё он к этому предусматривал 10-фунтовую мортиру, служившую главным образом для разрушения особо прочных оборонительных сооружений. Грузинский генерал распорядился также "проделать дорогу" в Южной Осетии, чтобы "можно было провести" 6-фунтовую пушку "к какому-либо из пунктов" военных действий; он не разрешал брать "крепостных ружей", как просил полковник Казбек, а настаивал, чтобы стрелки были вооружены пулеметами. Специальные отряды были сформированы для минирования крепостей и жилищ, такие спецотряды предусматривались для наведения мостов и других работ. Продовольствие заготавливалось "из винной и говяжьей порции" на 15 дней. Андроников просил увеличить количество транспорта для подвоза как "артиллерийских снарядов, так и провианта". Генерал Андроников, которому поручалось командование военной операцией, не очень надеялся на свои "полководческие" способности и просил наместника, чтобы на время военных операций к нему прикрепили офицера из Генерального штаба – специалиста, действительно способного руководить боевыми действиями. Читая документы, связанные с подготовкой вооруженного вторжения в Южную Осетию, с набором воинских средств для истребления нищих, разоренных феодалами югоосетинских крестьян, невольно вспоминаешь о том, сколько крови пролили осетины во имя защиты грузинского народа! – и задаешь себе вопрос, почему же грузины, во все времена хвалившиеся своим благородством, ни разу не встали на защиту соседнего народа, а приходили к нему только с оружием в руках? И совсем простой вопрос – храбрые грузины – "дети Вахтанга Горгосала и Георгия Саакадзе", почему каждый раз, когда персидский шах требовал от грузин, чтобы самый смелый из них вышел и сразился в единоборстве с его воином, каждый раз выходил... почему-то осетин?.. Напомним современным грузинским андрониковым – храбрым, если за ними как "минимум" великая держава, – только два факта из Истории Грузии... Это было, судя по всему, в 40-х годах XVIII века, при царе Теймуразе, в молодые годы Ираклия II. Небольшому отряду Ираклия предстояло сразиться с войском Азат-хана, "возмущавшего Персию", воины которого просили поединка с самым храбрым воином Ираклия. Азат-хан согласился на такой поединок и предложил его царевичу. По свидетельству Давида Багратиони, его дед, Ираклий, выставил "наихрабрейшего из всех" осетина Луарсаба Макаева (Магкаева. – М. Б.), воина из Зарамага. Согласно устным преданиям, позже тот же Ираклий II на предложение персидского шаха Ага-Мухаммед-хана о единоборстве был вынужден согласиться, надеясь, что единоборство будет выиграно и шах по условиям такого поединка отступит. Ираклий II обратился к своим воинам в растерянности, увидев перед собой огромного и плечистого богатыря – перса. Выручить царя взялся знаменитый в Осетии Гоци Хетагуров из Нара: он был невелик, сколочен по-горски, сухощав, внешне неказист. Встав со своим конем перед персом-гигантом, он вызвал хохот не только у шаха и его воинов – "ржали даже кони". Но зря потешался шах. Встретившись на скаку, Гоци столь лихо взмахнул саблей, что отрубленная голова перса, словно приклеенная, оставалась на мертвом. "Долго не мог понять шах происшедшее..." Довольный Ираклий II по-царски преподнес Гоци свой щедрый подарок – золотую чашу, до XIX века хранившуюся в Нарской церкви. Но вернемся к временам грузинского генерала Андроникова, собиравшегося походом в южные районы Осетии и требовавшего для своих войск пушки, мортиры, пулеметы, "ядерные заряды", и обратимся к другой стороне – осетинской. В Осетии знали о суете, связанной с подготовкой крупной карательной экспедиции. Скорее всего, об этом стало известно от самих князей Мачабели, не скрывавших предстоящий поход Андроникова и угрожавших этим походом. Главным достижением осетинской стороны, готовившейся к обороне, являлась встреча почетных старшин, представлявших не только крестьян, прикрепленных к грузинским феодалам, но и казенных, в одной из главных церквей "Хистыдзуар", при которой была принята присяга о вооруженном сопротивлении грузинским войскам. При присяге было принято решение: "буде кто из них нарушать присягу эту или изменит, или же передаст другому что-либо, то, по обычаю их, уничтожить его со всем его семейством, имуществом до основания". Не менее важным было другое решение – "...осетины избрали из среды себя под названием юзбашей", т.е. предводителей, призванных руководить освободительным движением. Всего осетинских старшин, взявших на себя руководство народно-освободительным движением, было более 15 человек. Они составляли Совет старейшин во главе с Тасолтаном Томаевым. Кроме того, само движение было возглавлено Махаматом Томаевым. Последний взял на себя организацию обороны Южной Осетии и являлся политическим лидером, определявшим основные руководящие установки, обязательные для всех участников движения. По данным З.Н. Ванеева, за короткое время Махаматом Томаевым было создано ополчение из 300 человек. Эту цифру приводил в своем донесении полковник Казбек. Консолидация военных сил, ранее стихийных и носивших разрозненный характер, являлась самым важным событием в Южной Осетии. Это хорошо заметил грузинский генерал Андроников. В своем рапорте начальнику Главного штаба Отдельного Кавказского корпуса он писал о своем удивлении, которое вызвало у него объединительное движение, развернувшееся в Осетии в борьбе за независимость. "Я, – доносил Андроников, – никак не поверил бы, чтобы в осетинах, какими знал их прежде, могла содержаться такая перемена, чтобы такое единодушие, такое упорство вообще в задуманном деле могло быть в них так продолжительно. Все обнаруживает, что целая Осетия была напитана мыслью – мыслью восстания. Из всего округа только часть Малолиахвского участка и часть Джавского, т.е. место расположения укрепления и окрестные деревни, остаются ещё не приставшими к бунтовщикам и, если эти части не увлеклись доселе общим примером, то должно полагать, что причиной, оставившей их, были и есть присутствие здесь войск". При вчитывании в донесения Андроникова обращает на себя внимание явное преувеличение политического накала в Осетии, будто угрожавшего всему Закавказскому краю. Во-первых, восставшие не были намерены предпринять что-либо агрессивно-наступательное, они лишь готовились к обороне. Во-вторых, консолидация сил, о которой писал Андроников, охватила осетинские общества только Юго-Осетии, включительно до Нарского общества на юго-западе и бассейна реки Арагви – на восточной окраине. В-третьих, сохранялся разрыв между восставшими, расположенными в горных районах, и готовыми участвовать в восстании крестьянами, жившими на равнине, – в таких центрах как Джави и Цхинвали, находившихся под жестким контролем властей. Что касается Северной Осетии, то она могла лишь сочувствовать крестьянской борьбе Южной Осетии, но практически не имела возможности оказать ей помощь – слишком была оторвана от юга в связи с массовым переселением из неё населения, занятого теперь хозяйственным освоением новой территории. Генерал Андроников, по его собственному признанию, хорошо знал Осетию и прекрасно понимал, что в Южной Осетии, кроме трех сотен боевиков во главе с поручиком Махаматом Томаевым, нет сколько-нибудь серьезной воинской силы, способной противостоять его отрядам, по последнему слову техники оснащенным. Генерал Андроников искусственно обострял обстановку, желая добиться широкомасштабной вооруженной операции – такой, которая бы раз и навсегда развязала югоосетинский тугой узел. Ещё в начале мая, когда Андроникову уже стало известно о собрании старейшин у Хистыдзуар, грузинский генерал просил начальника гражданского управления Закавказским краем генерал-лейтенанта В.О. Бебутова "усиления" его отряда "если не регулярным войском, то, по крайней мере, ещё милицией". Напомним: наместник в данном случае, отказывая в регулярных войсках, соблюдал указания Николая I, а также ранее принятый закон о карательных экспедициях. Андроников ходатайствовал, чтобы ему выделили из Западной Грузии, в частности из Имеретии, дополнительные силы, считавшиеся более боеспособными грузинскими милицейскими формированиями. В планах князя Андроникова было привлечение к карательной экспедиции самих осетин из числа казенных крестьян, не участвовавших в восстании из-за опасений потерять свое социальное положение: осетинские казенные крестьяне были приравнены к грузинским и платили повинности – 1/10 урожая. В середине мая Горийский уездный начальник мобилизовал 100 таких крестьян, и их готовили к карательному походу. Несмотря на то что они были зачислены в милицию и это только улучшало их социальное положение, завербованные осетины небольшими группами перебегали к осетинским повстанцам. Андроников бил тревогу. Он востребовал полковника Золотарева в качестве одного из командиров карательной экспедиции, объявил блокаду Нарскому, Хевскому, Ксанскому и Мтиулетскому участкам Горийского уезда, т.е. магистральной части Южной Осетии, чтобы осетинским жителям "никаких казенных припасов под строжайшей ответственностью" "не продавали". За соблюдением блокады были обязаны следить осетинский окружной начальник и его помощник. Используя подкупы, Андроникову удалось сформировать в центре Осетии, главным образом в Туальском обществе, "Осетинскую милицию" из 240 человек. Однако и этот отряд постигла та же участь, что и предыдущую сотню, созданную в Горийском уезде. Полковник Кобулов сетовал, что, "невзирая на его приказания и убеждения", "осетинские милиционеры" "самовольно разошлись по своим домам". Князь Кобулов также доносил, что "на верность" осетинских милиционеров "весьма трудно положиться". Выяснилась и другая любопытная деталь – Парки Джанаеву, одному из осетинских старейшин, князь Мачабели дал взятку в размере 150 рублей серебром, чтобы он принял участие в формировании осетинской милиции для участия в карательном походе. Получив деньги, Парки Джанаев, однако, половину этих денег оставил себе, другую отдал старейшинам, которые помогли бежать осетинам из милицейского формирования. В этих условиях князь Андроников, располагая достаточным контингентом грузинских войск и резервом, хотя и состоявшим главным образом из представителей центральных и восточных районов Грузии, не верил в боеспособность своих сил и продолжал страшить российское командование. "Ранее, – писал он, – надеялся на отряд, которым располагал", считая его достаточным, "но теперь, когда все части" Осетии "в враждебном против нас состоянии явно или тайно, – я не могу скрывать своего затруднительного положения". Князь Андроников оценивал ситуацию как способную иметь "опаснейшие последствия". Он призывал российские власти использовать одно-единственное "средство, чтобы занять пункты её (Осетии. – М. Б.), угрожая бунтовщикам вещественно и разрушая морально". Призывая к военной оккупации всей Осетии, Андроников рассчитывал, что будут задействованы русские войска, они же возьмут на себя военные операции, и им, грузинским отрядам, как это было ранее, останется добить крестьян... Нагнетал обстановку и майор Кобулов, вновь ставший окружным начальником Осетии. Последний, в свою очередь, сообщал начальнику Гражданского управления Закавказского края Бебутову о том, будто Ивак и Дохцихо Томаевы, находившиеся во Владикавказе, возвратятся из Северной Осетии с отрядом, который якобы намерен принять участие в вооруженном сопротивлении южных осетин. Последующие данные, однако, не подтвердили эту информацию. Верным было другое – из Закинского общества Южной Осетии прибыл отряд вооруженных осетин в село Кесаткава (Кесатыхъау), где содержались в заточении осетинские семьи, а также скот – стада лошадей, крупного рогатого скота и баранов. Отряду без единого выстрела удалось освободить и людей, и скот. Первого июня 1850 года генерал Бебутов получил донесение Кутаисского военного губернатора об отправке для Андроникова вооруженного отряда численностью в 800 человек. Он был сформирован в Имеретии и состоял из четырех самостоятельных отрядов, каждый из которых был возглавлен грузинским князем: Кутаисский отряд (200 человек) был под командованием князя Койхосро Микеладзе; Озургетский (150 человек) – под начальством князя Малакая Гурбелия; Торошинский (200 человек) – под командованием штабс-капитана князя Церетели (его мог заменить князь Иван Абашидзе); Рачинский (250 человек) – под начальством подпоручика Георгия Эристова. Помимо "частных начальников" весь "батальон" был подчинен капитану князю Симону Церетели. Стоит отметить: грузинская знать от похода Андроникова, принявшего вид национального вооруженного марша в Южную Осетию, ожидала серьезных результатов – новых привилегий, боевых наград, воинских званий, новых титулов – все, как было у персидских вали. Беспрецедентность готовившейся карательной экспедиции, предпринимавшейся крупными силами, заключалась, однако, в том, что грузинский князь Андроников, как организатор и руководитель вооруженного похода, имел от наместника Воронцова карт-бланш на вооруженный разгром Осетии: именно так представлял себе Андроников свою задачу. В походе принимали участие национальные вооруженные силы Грузии, созданные российскими властями под названием "милиция". При этом совершенно не принималось во внимание, что Осетия входила на одних и тех же с Грузией условиях в состав Российского государства. Не учитывалось и другое – Осетия не предпринимала сколько-нибудь видимых и невидимых политических и силовых акций в отношении Грузии, тем более России. Таким образом, от российских властей Грузия получила право на вооруженное нападение на Осетию. Оно вытекало не из какой-то особой негативной Политики России в отношении Осетии, а являлось продолжением Политики "выращивания" в Грузии идеологии исключительности грузинского народа, в особенности его знати. Формирование подобной идеологии само по себе не стоит рассматривать в виде "злого умысла" российских властей. Напротив, последним Политика некой исключительности навязывалась тавадской знатью, и, потакая ей, ища в знати поддержку, российская администрация, заигрывая с Тавадами, создавала в центре Кавказа феномен исторической избранности, которому дозволялось все – в том числе вооруженное вторжение к соседнему народу. Около 50 лет российское правительство не только не меняло в Грузии своей Политики, но, напротив, наращивало темпы создания такой уникальной политической системы на Кавказе, при которой только один народ мог рассчитывать на особые привилегии. Присоединившись к России, только Грузия получила самостоятельность в управлении и фактически имела "свое" правительство. Только Грузия имела свои национальные вооруженные силы под названием "милиция". "Милиции" были и в других районах Кавказа, но нигде они в своей деятельности не имели самостоятельности. Только грузинская знать получила столь большое количество воинских званий, княжеских титулов и возводилась в ранг дворянства. Необычайная щедрость российских властей, проявлявшаяся в отношении грузинской знати, создавала день за днем, в течение 50 лет, не только образ неповторимого филума, но и клона, сохранявшего персидский тип господства и подчинения в качестве исторического идеала. Князь Андроников был недоволен, что российское командование не предоставляло ему регулярных войск. В самом начале июня 1850 года Андроников небольшой грузинский отряд под командованием полковника Золотарева направил в Магландвалетское осетинское общество, считавшееся самым неспокойным районом. Было видно, что бои в этом обществе и поражение Золотарева с его смешанным русско-грузинским отрядом склонят командование к решению о введении российских войск в карательную экспедицию. В письме из Джавского ущелья полковник Золотарев жаловался, что "сам же по малочисленности отряда не могу следовать обратно, ибо отряд так слаб, что достаточно 60 человек неприятеля, чтобы удержать меня в Ханикаткау". Он также сообщал о нехватке провианта, патронов, медикаментов и перевязочного материала. Что касается самих военных операций, то, судя по всему, они были незначительны. Золотарев свидетельствовал, что местные жители выдали аманатов и заверили его "о прекращении всяких со стороны их неприязненных действий". Полковник также уверял Андроникова, "что следование вашего сиятельства по Джавскому ущелью этим будет совершенно безопасно". На другой день полковник донес также Андроникову, что к нему, Золотареву, Махамат Томаев, как глава повстанческого движения, "прислал от всего осетинского народа выборного" представителя для переговоров. Последний заявил Золотареву, что жители Джавского общества дали "аманатов с условием, чтобы правительство разобрало их дело и, если найдет, что" они "принадлежат Мачабелову и Эристову, то они беспрекословно подчинятся в продолжение всего времени производства дел" до завершения правительственного расследования вопроса о правомерности феодального господства грузинских князей в Южной Осетии. "Выборный представитель" Осетии заверял также в том, что осетины "не будут предпринимать никаких неприязненных действий и все требования правительства будут в точности исполнять". Одновременно Золотарев сообщал Андроникову, что представитель Осетии просил, "чтоб и мы", т.е. грузинские войска, "со своей стороны прекратили все враждебные действия и не разоряли бы их". Таким образом, благодаря полковнику Золотареву становилось очевидным, что карательная экспедиция, организованная Андрониковым и его командой, проводилась без достаточных на то оснований; ложными являлись также доклады Андроникова о непримиримости осетин, об их якобы нежелании вести переговоры и стремлении к всеобщему восстанию. Опасаясь, что возможно разоблачение, князь Андроников спешил ввести войска в Южную Осетию, чтобы таким образом донесения писал уже не Золотарев, а он сам. В первом же рапорте, продолжая дальше свою ложь, Андроников пытался представить все, о чем писал Золотарев, в ином свете. Генерал утверждал, что "рукские, джамагские и маглан-двалетские бунтовщики, как главные возмутители этих селений, вновь не бросили в них бунта". Уточним: именно из этих мест к Золотареву старшины прислали своего "выборного представителя" для мирного разрешения острых вопросов. Через три фразы Андроников вновь повторил эту же мысль: "...Самые закоренелые бунтовщики и зачинщики восстания – суть жители рукские, джамагские и маглан-двалетские"... У них и "притоны", и "сильнейшие завалы", и прочее – так нагнетал обстановку генерал, ранее боявшийся войти с войсками в Южную Осетию и заславший перед этим Золотарева. Досталось и русскому полковнику... Рассерженный на него Андроников темпераментно доказывал, что Золотарев занял "одну часть пустого селения"... с другой стороны, забывая о логике, доносил, что произошло "совершенное расстройство отряда полковника Золотарева". Ещё раз уточним: сам полковник не писал о столь кровопролитных боях у "пустой части" селения Джимаги, как то изображал Андроников. Наибольшее возмущение Андроникова вызвало "поведение" Золотарева, который, "не имея разрешения от меня, допустил переговоры с главными бунтовщиками во главе их с Махаматом и Тасолтаном Томаевыми, заключил с ними некоторые непозволительные условия, а что всего важнее, принял от них аманатов на честное слово". Напомним, Золотарев никаких договоров с Осетией не заключал, а всего лишь создал "условия" для мирных переговоров, которыми, как был уверен полковник, могли бы воспользоваться обе стороны. На этом этапе карательной экспедиции начинало проясняться, что у князя Андроникова изначально был свой "секрет", у наместника Воронцова своя собственная тайна. Оба, естественно, были главными игроками в сюжете с экспедицией, столь далеко зашедшей, что явно напоминали игру "матерой" кошки с мышкой. "Секрет" Андроникова нам известен, он был прост и хорошо прочитывался. Грузинский генерал упорно добивался от Воронцова, чтобы ему помогли регулярными войсками, и рассчитывал с помощью русских солдат расправиться с Осетией. Вступив с войсками в Южную Осетию, Андроников вновь попытался вымолить у наместника российские войска. Из Джави он писал Воронцову, что в связи с действиями полковника Золотарева обстановка изменилась настолько, что он не может двигаться дальше. Более конкретно Андроников ссылался на ослабленность отряда Золотарева, и "в особенности" из-за "сомнительного положения Нарского участка". Ситуация действительно изменилась не только в "Нарском участке, но и во всей Осетии. Виновником такой перемены был не полковник Золотарев", как утверждал Андроников, а он сам. Суть дела заключалась в том, что Золотареву осетины отдали аманатов, – "сам Тасолтан Томаев отдал в аманаты своего сына" – с условием, что если Андроников не согласится на мирные переговоры, то полковник обязывался вернуть аманатов обратно – именно под это Золотарев ничтоже сумняшеся дал честное слово. Но Андроников не желал выполнить подобную клятву, одинаково священную и для русского офицера, и для горца. Намерения Андроникова, не пожелавшего вести переговоры, накалили обстановку в Осетии. По свидетельству самого генерала, "с прибытием моим они (осетины. – М. Б.) ещё более усилили свои замыслы, распространили бунт и на другие ущелья и, таким образом, устроили и приготовили восстание почти целой Осетии". "В новой обстановке" Андроников просил начальника главного штаба Отдельного Кавказского корпуса из Коби в тыл повстанцев направить на Рукский перевал отряд российских войск "в составе 2-х рот и 400 человек милиции, а также усилить его собственный отряд двумя ротами"; войсковые силы, судя по всему, из-за дезертирства сильно сокращались – так, горийский уездный начальник сообщал, что "из осетинского отряда вновь бежали милиционеры", захватив с собой оружие. Последующие военные события, связанные с вооруженным вторжением в Осетию, подробно в свое время были воспроизведены советским историком З.Н. Ванеевым, и нет смысла их вновь подвергать описанию. Отметим лишь – сценарий боев, происходивших главным образом по обе стороны Рокского перевала и бассейна реки Большой Лиахвы, ничем особенным не отличался – кровопролитные сражения, сожжение и разрушение населенных пунктов, отход жителей в районы высокогорья, захват пленных, аманатов и пр. Добавим: события на Рокском перевале выдвинули нового народного героя, прочно вошедшего в военную Историю осетин. Поручик русской армии Махамат Томаев стал не только признанным лидером освободительного движения, развернувшегося в Осетии, но и показал необычайное личное мужество. Когда поредели ряды его отряда, он занял удобную позицию – "Махаматы хацан" и стрелял по своему противнику без единого промаха – об этом говорили как о легенде, добавляя, что Махамат стрелял из "золотых пуль". Отдельно следует отметить и другое: превосходный ученый, каким, несомненно, был З.Н. Ванеев, писавший о событиях весны и начала лета 1850 года в Южной Осетии, не заметил, сколь коварную и тайную игру затеял Воронцов с экспедицией князя Андроникова – и не только с Андрониковым, но и с Петербургом... Однако об этом позже... Тайный замысел наместника Никто так внимательно не следил за подготовкой и проведением карательной экспедиции, и никто в ней не был так заинтересован, как Воронцов. Это происходило без суеты, без особой переписки – так, словно в Осетии происходит нечто рядовое. Экспедицией занимались главным образом начальник гражданского управления Закавказским краем генерал В.И. Бебутов, происходивший из древней армянской фамилии, и генерал Андроников, нам хорошо известный. Есть все основания думать, что ни один из них ничего не знал о подлинных целях, которые вынашивались Воронцовым, направлявшим экспедицию в Южную Осетию. Рассматривая организацию экспедиции, мы указывали лишь на задачу, которая имелась в виду князем Андрониковым, возглавившим экспедицию. Точно так же воспринимал её целый корпус Тавадов, принимавших в ней участие; "независимо от... семи сотен" из Горийского уезда в экспедиции Андроникова "была особо дворянская сотня, состоявшая из князей и дворян того же уезда", командовал сотней Александр Эристов. Естественно, семью сотнями грузинской милиции и сотней дворянских легионеров – выходцев из Горийского уезда, в состав которого входила значительная территория Южной Осетии, экспедиция понималась как феодальный поход с надеждой, что произойдет окончательный раздел Южной Осетии на феодальные владения. Можно утвердительно судить и о том, что Воронцов, обладавший особыми полномочиями, данными ему императором, мог выделить российские войска Андроникову, но, не желая этого, ожидал, что грузинская экспедиция при её успехе произведет наибольший политический эффект. Это вытекало из общей стратегии, основанной на идее о тесном политическом альянсе между российскими властями и грузинской знатью, высказываемой наместником и ранее. Ещё летом в 1846 году Воронцов призывал Николая I окончательно определиться с выяснением списков княжеских и дворянских родов, считая, что "это дело по важности своей и последствиям сильно будет содействовать слиянию Закавказья с Россией". Об этом же значении грузинской знати – в общем-то, ошибочно – наместник напоминал и позже, после того, как две комиссии за четыре дня возвели в Грузии сонм Тавадов в статус князей и дворян, значительно увеличив их количество. О своем "сильном" стремлении возвысить представителей грузинской знати с целью "слияния Закавказья и России" Воронцов писал и в своих отчетах, составлявшихся им через каждые два года. Грузинская карательная экспедиция в Южную Осетию с последующим разделом её на феодальные владения хорошо вписывалась в общую стратегию Политики Воронцова в Закавказье. Однако тайна наместника скрывалась не в этой стратегии, слишком прозрачной. Чтобы полнее её раскрыть, вернемся к самой экспедиции. В письме генералу Бебутову от 19 июня 1850 года Воронцов высказывает свое удовлетворение тем, как проходит карательная экспедиция в Осетии. "Князю Андроникову, – писал наместник, – ничего не остается делать, как довершить... совершенное усмирение бунтующих осетин, арестовать зачинщиков для отсылки под строгим караулом в Тифлис, взять ещё, кроме того, по своему усмотрению аманатов". Как и Андроников, наместник нарочито нагнетает обстановку и обвиняет осетин, что "они сами на себя навлекли наказание и разорение, которое теперь терпят". Воронцов дает понять генералу Бебутову, что не собирается с Осетией вести каких-либо переговоров. "Я, – предупреждает он, – никак не позволю им (осетинам. – М. Б.) посылать ко мне уже больше депутатов". Он напоминает, что ранее вел с ними переговоры, просил их нести князьям Мачабели повинности, но каждый раз под разными предлогами они уклонялись от этих повинностей. Наместник напомнил и о другом – о том, что осетины подали жалобу на князей в правительствующий Сенат и, дескать, пусть ждут решения... Действительно, осетинская крестьянская депутация ещё в 1848 году в очередной раз подала в Сенат жалобу о правовой несостоятельности решения российских властей, согласно которой князьям Мачабели в Южной Осетии были предоставлены феодальные владения. Воронцов был уверен, что жалобы югоосетинских обществ, как и ранее, не будут рассмотрены. Гораздо больше уверенности у него было в успехе грузинской экспедиции Андроникова. Ответственность за экспедицию, являвшуюся "большим обременением для казны", и за её громоздкость наместник возлагал на осетин. Ключевой мыслью письма Воронцова к генералу Бебутову стоило считать указание о том, что Андроникову "необходимо взять такие меры, чтобы впредь они (осетины. – М. Б.) не могли бы повторить преступные свои замыслы и поступки". Наместник, как и Андроников, резко осудил полковника Золотарева, вступившего с представителем из Осетии в переговоры. Вместе с тем Воронцов явно не желал, чтобы с грузинской экспедицией в Осетию – с его детищем были связаны негативные впечатления, он по этой причине похвалил Золотарева за "успешную атаку". Воронцов превосходно понимал низкую боеспособность грузинских отрядов и разделял опасения по этому поводу самого генерала Андроникова, не решавшегося двигаться дальше Джави. Когда отряд Золотарева был укреплен российскими солдатами, именно он, Золотарев, взял на себя основную военную операцию на Рокском перевале и успешно её провел. Добавим: двухтысячный грузинский отряд, кроме мародерства, ничем особенным в военном отношении не отличился, экспедицию вынесли на себе 250 солдат и офицеров полковника Золотарева, действия которого, по словам самого наместника, служили "общей цели". Итак, наместник Воронцов и начальник экспедиции Андроников, казалось, хорошо понимали друг друга, когда речь заходила о задаче вооруженного похода в Южную Осетию. Но был ещё генерал Бебутов, также занимавшийся делами экспедиции. Как начальник гражданского управления Закавказского края, по роду своей деятельности он должен был знать об экспедиции все. Однако, согласно плану Воронцова, генералу Бебутову полагалось ведать только о том, что осетины непокорны и их срочно следует покорить. Наместник не был обязан ставить в известность начальника гражданского управления о том, как развивались события в Южной Осетии, но он подробно о них пишет своему подчиненному, давая ему понять, как надо рассматривать все, что происходит в Осетии. В частности, Воронцов внушает Бебу-тову, что "в случае", если осетины продолжат свою борьбу и "посвятят" себя "безумию", то "Андроников имеет все способы, чтобы довершить их покорение". Не забыл при этом похвалить генералу Бебутову начальника экспедиции: "...я же, зная военные качества и решимость князя Андроникова, не сомневаюсь ни мало, что он все это дело скоро приведет к желаемому концу", – писал Воронцов. Но у наместника была ещё одна тайна, в которой он не был намерен кому-либо признаться, разве что только самому императору Николаю I – и то не во всем. Но сначала приведем небольшую справку. В своем отчете за 1846–1848 годы он жаловался на сложности транспортных коммуникаций, связывавших метрополию с Закавказьем. Ещё в самом начале 40-х годов XIX века генерал Головин приступил к строительству дороги – от Казбеги до Пасанаури по Гуда-макарскому ущелью в обход Крестового перевала, труднопроходимого в зимнее время. Воронцов считал, что обходная дорога также была подвержена снежным лавинам, и находил, что у Военно-Грузинской дороги нет серьезных коммуникационных перспектив. Кроме того, он указывал на недостаточность для сухопутной связи с Закавказьем одной только Военно-Грузинской дороги. Об этом Воронцов писал Николаю I, сообщая ему, что "с самого приезда" на Кавказ он "занялся изысканиями совершенно другой дороги через Осетинские горы". Он имел в виду путь сообщения, пролегающий по центральной части Осетии и ведущий в Закавказье, ближе к его западному крылу. В свое время этой дорогой интересовался Ермолов. Но последний ориентировался на Мамисонский перевал, Воронцов же предпочитал Рокский. Ермолову в его намерении проложить сообщение через Мамисонское ущелье воспрепятствовали осетины, опасавшиеся, что по этой дороге будут совершаться вооруженные набеги грузинских Тавадов. Что касается Воронцова, то ещё в 1804 году в зимнее время в походе генерала Цицианова в Осетию ему довелось перейти через Рокский перевал и осмотреть местность. Наместник вспомнил, что в далеком 1804 году, до его посещения Рокского перевала, на нем, на перевале, произошли тяжелые бои, в результате которых осетинские повстанцы "полностью истребили полк Рышкина". С тех пор, писал в 1848 году Воронцов, "во мне осталась мысль, что дорога, по коей двигался полк Рышкина, была удобна в физическом отношении". Из приведенной исторической справки он заключил: "...причиною постигшего" полковника Донского полка Рышкина "несчастия были люди, а не природа". Собственно, грузинская экспедиция под командованием генерала Андроникова должна была устранить своей военной операцией главное препятствие для строительства дороги на Рокском перевале, т.е. истребить местных жителей, внушавших наместнику военную опасность. Именно этот замысел был для Воронцова основным, также направленным на достижение его ключевой идеи – "содействовать слиянию Закавказья с Россией". Идея об истреблении осетин, расположенных близ Рокского перевала, не была реализована. Экспедиции удалось нанести поражение отряду Махамата Томаева, оказавшему сопротивление; силы были неравны, грузинские отряды численно превосходили осетин семикратно. Но жители перебрались в горы. Остатки отряда и их руководитель Махамат Томаев ушли в подполье. Неожиданная развязка Когда в Тифлисе уже созрели планы проведения в Осетии широкомасштабной карательной экспедиции грузинских войск, в Петербурге развивались события, прямо противоположные тому, что затеял Воронцов. Как и в 1840 году, российское жандармское отделение не разделяло оценки, которой придерживался наместник в отношении политического положения, сложившегося в Осетии. Оно не было склонно рассматривать неповиновение осетинских крестьян как всеобщее восстание. По данным З.Н. Ванеева, жандармский полковник Щербачев в секретном рапорте шефу жандармов А.Ф. Орлову, известному государственному деятелю России, доносил о неосновательности феодальных притязаний князей Мачабели в Южной Осетии. Вооруженное противостояние между князьями Грузии, с одной стороны, и осетинским крестьянством – с другой, Щербачев расценивал как "бой на жизнь и смерть без всякой существенной пользы". Он также находил, что осетины – "народ добросовестный и миролюбивый", и осуждал российское командование на Кавказе, считая его повинным в том, что оно "этим мирным жителям дает толчок к возмущению". Полковник Щербачев, побывавший в Южной Осетии, слышал от самих крестьян заявления, что "считают за бесчестие быть рабами князей Мачабели". Суть мнения жандармского полковника в отношении противостояния грузинских князей и осетинских крестьян заключалась в том, чтобы осетинам предоставить свободу, а грузинским князьям возместить деньгами или же наделить их землями в Шемахинской губернии. Столь радикальное решение проблемы, предлагавшееся представителем жандармского управления, казалось тем неожиданней, что сам генерал-лейтенант Орлов, шеф управления, был горячим сторонником сохранения в России крепостного права. Полной неожиданностью для Воронцова явилось известие, поступившее к нему от военного министра, согласно которому император Николай I резко изменил свой взгляд на притязания грузинских Тавадов на южные районы Осетии. Скорее всего, перемена позиции императора произошла не без влияния жандармского управления, отстаивавшего российскую державность и не разделявшего традиционного заигрывания российских главнокомандующих с грузинской феодальной знатью, неистово подбрасывавшей дрова под собственный "державный" котел. Заявление по поводу независимости Южной Осетии от князей Мачабели император сделал в 1850 году, в ходе ещё не завершившейся грузинской карательной экспедиции в Осетии. Оно не оставляло никаких надежд ни грузинским князьям, ожидавшим в Осетии получить новые владения, ни Воронцову, так надеявшемуся на прочный политический альянс с Тавадами, ни правительствующему Сенату, затянувшему решение вопроса о Южной Осетии. Слишком категорично звучали императорские слова о том, "что каково бы ни было решение высших судебных мест, трудно будет признать и провести в действие таковое в пользу Мачабели, так как опытом дознано, что горные осетины не будут без употребления военной силы исполнять следующей от них повинности". Судя по всему, именно в этих словах военный министр передал решение императора наместнику. Воронцов не мог возражать императору, однако он не скрывал своего несогласия с мнением Николая I. Решение четвертого департамента Сената Освободительное движение, развернувшееся в Осетии, проявлялось не только в вооруженных столкновениях, но и в упорной политической борьбе осетинского крестьянства за свою свободу и независимость. Особенно широко использовались российские государственные структуры, перед которыми ставились практически все вопросы, связанные с освобождением осетинского народа от тотальной феодальной экспансии Грузии, поддерживаемой российскими властями на Кавказе. Несомненно, что, как и вооруженные столкновения, в которых силы также были неравны, в сфере политической борьбы у осетинской стороны четко просматривалось её явное этносоциальное неравенство. Российские власти не скрывали своего дискриминационного отношения к осетинскому народу; ему отводилось устойчивое определение – "варварский". В официальной переписке встречались также синонимы – "разбойный", "хищный" и пр. Грузинский народ и его феодалы приравнивались к цивилизованным, культурным нациям. В этом неравенстве, в свое время провозглашенном российскими властями, заключалась, прежде всего, сложность политической борьбы, происходившей в Осетии с варварскими формами феодального насилия. Бесспорно, что между югоосетинскими обществами, с одной стороны, Грузией и Россией – с другой, существовали серьезные общественные и культурные различия, служившие поводом для этносоциальной дискриминации и острой политической борьбы. Осетинское общество, в особенности его югоосетинская часть, относилось к традиционно демократическим; подобная общественная структура своей устойчивостью была обязана ограниченному кругу осетинских феодалов и абсолютному преобладанию в Осетии свободных общинников. Здесь оскорбление личности или же банальная пощечина могли иметь тяжелые последствия. Естественно, в этом обществе крайне болезненно переносили российские формы наказания, в особенности избиение шпицрутенами; перенесшие наказание шпицрутенами часто покидали Осетию, уходили как от самого тяжкого позора. Ещё более болезненно переносился грузинский феодальный гнет, по своей природе являвшийся восточно-деспотическим, изощренным. Югоосетинские крестьяне часто заявляли, что они готовы нести любые повинности российским властям, но никогда не согласятся быть во власти грузинских феодалов. Конечно же, длительная борьба юго-осетинских обществ, тесно граничивших с Грузией, с феодальной экспансией Тавадов выработала среди осетин, непосредственно сталкивавшихся с феодальной агрессией, грузинофобию как своеобразную форму идеологической системы. "Своеобразие" её заключалось в том, что на бытовом уровне и грузины и осетины, как правило, не питали друг к другу никакой вражды, не замечалось даже этнической отстраненности, можно было наблюдать, как быстро "стирались" их различия. Но как только их отношения переносились в область социальных отношений, они резко отстранялись друг от друга, и осетины оказывались во власти грузинофобии, а грузины, в свою очередь, во власти другой идеологической парадигмы – "шах-хассе", веками насаждаемой в Картли-Кахетинском валитете. Идеология ал-хассе, как атрибут устойчивой системы феодальной агрессии, являлась естественно, достоянием знати. Но она навязывалась и всему грузинскому обществу. Было бы, по меньшей мере, преувеличением утверждение о массовости подобной идеологии, но нельзя было не видеть её распространение среди грузинского народа, так или иначе участвовавшего вместе с феодалами в экспансии в сторону Осетии. Что касается идеологии грузинофобии, формировавшейся в южных районах Осетии, то она складывалась как один из важных элементов упорного сопротивления осетин грузинскому феодализму. При этом антигрузинские настроения, не проявлявшиеся на бытовом уровне, оказывались недостаточными и для того, чтобы послужить вооруженному нападению на какой-либо участок грузинской территории. Такого эффекта грузинофобия среди южных осетин не достигала даже после 40-х годов XIX века, когда Южная Осетия испытывала тотальный натиск грузинского феодализма и в ней антигрузинское социальное движение приобрело четкие очертания народно-освободительной борьбы. В русле этой же борьбы протекало антифеодальное сопротивление южных осетин в рамках российской государственно-правовой системы. Качество этой стороны движения отличалось достаточно высоким уровнем, свидетельствовавшим о сохранении в осетинском обществе государственной традиции, которую оно имело в средневековый период своей Истории. Государственно-судебное разбирательство в конфликте между грузинской знатью и югоосетинскими обществами после карательной экспедиции 1830 года первыми предложили князья Мачабели и Эристави. Последние были движимы тем, что граф Паскевич и официальный Петербург фактически не признавали в то время их феодальных прав в Осетии. Именно тогда князья Мачабели представили "свои документы", якобы подтверждавшие их право владения в Южной Осетии. Они указывали 300-летнюю давность этих прав. Ссылались Мачабели также на грамоты грузинского царя Ираклия II, выданные им в 1772, 1776 и 1798 годах. Указывалось и на другое – на признание российским правительством этих грамот, послуживших основанием для подтверждения их владельческих прав. Но князья Мачабели не учитывали двух очень важных моментов: 1. Осетия, в том числе её южные районы, не входили в состав Картли-Кахетинского валитета и грамоты Ираклия II, как персидского валия, не могли иметь силу на территории, не входившей в состав Иранского государства; 2. Само Картли-Кахетинское княжество, находившееся до присоединения Грузии к России под юрисдикцией Ирана, низводило Ираклия II до статуса валия персидского шаха, имевшего право на владение, но лишенного права собственности в том же Картли-Кахетинском княжестве. Оказавшись на этом шатком юридическом поле, грузинские цари-валии щедро раздавали свои грамоты не только на владения в Южной Осетии, но и на сопредельной территории, в том числе Северном Кавказе. С той же легкостью, с какой Ираклий II раздаривал грамоты Тавадам и соседним владетелям, он же "лишал" этих грамот князей Мачабели и Эристави. Это было особенно заметно после 1783 года, когда Ираклий II заключил Георгиевский трактат и заявил о своей независимости от персидского шаха. З.Н. Ванеев указывал на наличие у осетинских крестьян семи документов-грамот "об изъятии всех осетин от всякой зависимости от князей Мачабели" и "12 документов" "об ограждении их от всяких притеснений". Главным, однако, осетинская сторона считала для себя наличие у неё традиционной независимости; на неё она ссылалась, когда речь заходила о её политическом положении. З.Н. Ванеев приводил и другой аргумент осетин – "с древнего мира они живут в своих горах свободным народом, не признавая над собою никакой помещичьей власти". Судебная тяжба тянулась годами. При этом в начале 30-х годов XIX века, казалось, не только в Осетии, но и в Петербурге никто не сомневался в благополучном для Осетии исходе судебного разбирательства. Но отъезд в 1831 году из Тифлиса в Польшу графа Паскевича, сторонника идеи независимости Осетии от Тавадов, и заговор грузинского дворянства против России серьезно осложнили расследование всех обстоятельств, приводимых сторонами. Зато явно проявилась энергичная поддержка грузинских Мачабели и Эристави Петербургом, оказавшимся под мощным давлением польского восстания и заговора грузинских дворян. Вручение в 1837 году Николаю I документов, доказывавших независимость Осетии от грузинских Тавадов, не могло иметь успеха для осетинской делегации, приехавшей к императору в Тифлис. Судьба представленных тогда императору документов осталась невыясненной. Но второй пакет этих же документов находился в Горийском суде. В условиях, когда российское командование старательно стало проводить в жизнь "новую" Политику Николая I, князья Эристави и Мачабели отказались от тактики судебного разбирательства и приняли позицию его явного противника; в самом начале Тавади, затеявшие следствие и открывшие дело в суде, ясно видели слабость своих аргументов и не желали их вторично обнажать. В судебном процессе несколько особняком стоял вопрос о большой фамилии Томаевых, занимавших главным образом местность, прилегавшую к Рокскому перевалу. Князья Мачабели, видя ключевое положение этого района и стремясь установить свой контроль над этим перевалом, подали иск в суд, в котором они заявляли о своих феодальных притязаниях к Томаевым. Тем самым князья Мачабели вызвали бурную реакцию у именитой осетинской фамилии. Представители этой фамилии относились к привилегированным старшинам, ставшим ближе к концу XVIII века на путь феодализации и феодального возвышения. Само по себе возвышение над общинниками – процесс медленный и болезненный. В свое время оно потребовало от Томаевых обращения к Ираклию II с просьбой о поддержке. Грузинский царь-вали поддержал Томаевых, но то, как он поступил, представляет особый интерес. Фамилия, о которой идет речь, занимала местность Цхрадзма. которая являлась их фамильной собственностью. Ираклий II, отводя Томаевым роль местного валия, по персидской практике не мог признать за ними феодальной собственности на землю. Поэтому он был вынужден Цхрадзма, которым владели Томаевы, переименовать в "Сосмалети" и объявить, что он дарит "безземельным Томаевым" "Сосмалети". В том же 1789 году, когда Томаевы были признаны "безземельными", они "получили Сосмалети", один из представителей Томаевых, приходившийся "племянником Ирану", смог жениться на дочери князя Павленишвили и приобрел право "хождения" к Ираклию II. Но в то время, наверняка довольные своим возвышением и тесными связями "с Ираном", Ираклием II и родством с княжеским родом Павленишвили, Томаевы не подозревали, что они из "осетинского феодализма", признававшего право феодала на земельную собственность, незаметно для себя оказались в системе грузино-персидского феодализма, и не знали, что тем самым формально потеряли право на свою феодальную собственность. Выяснилось это позже, в 1791 году, когда Томаевым пришлось жаловаться, что один из внуков Ираклия II отнял у них Цхрадзма и взамен отдал им "бесхозное имение Набичвришвили". Подобную ситуацию, при которой Томаевы занимали положение "валия", после его потери князья Мачабели рассматривали как реальную возможность взять над Томаевыми первенство и установить над ними свое господство. То, что произошло с фамилией Томаевых, в том числе притязания на них князей Мачабели, в Грузии относилось к обычной практике. Грузинские вали, занимавшие положение "феодала", при потере своего статуса попадали в зависимость от новых валий-феодалов. Российские власти не знали, куда отнести грузинских Тавадов, находившихся в зависимости от князей-владельцев. Стоит отметить и другое: прежний вали-Тавад, оказавшись под властью нового валия-князя, не терял своей принадлежности к высшему сословию (ал-хассе). На этом основании наместник Воронцов поддержал грузинских дворян, находившихся в зависимости от князей, и приравнял их к российскому дворянству. Что же до Томаевых, то им с оружием в руках приходилось доказывать свою принадлежность к высшему сословию. Добавим: князья Мачабели не пытались низвести Томаевых до крестьянского положения, они ставили их в свою зависимость, сохраняя за ними принадлежность к высшему сословию. Тем не менее ещё в 1831 году Верховное правительство Грузии дало поручение начальнику Горийского уезда произвести следствие в районе Рокского перевала и в прилегавших к нему землях и установить – действительно ли эта местность принадлежит князьям Мачабели. Как и ожидалось, следствие подтвердило права грузинских князей на ущелья Рокский, Джомагский и Урсдзуар. Таким образом в Осетии был открыт ещё один сложный узел противоборства. Собственно, этот узел придал крестьянскому движению в Осетии не только остроту, но и довел его до серьезных идеологических перемен (грузинофобия) и развертывания в нем народно-освободительных идей. Одна из этих идей, по своему существу вполне мирная, представляла собой настойчивое требование осетин о судебном разбирательстве их иска, предъявленного к Мачабели. При этом осетины отказывались нести повинности грузинским Тавадам до тех пор, пока не состоится суд. Наместник, в свою очередь, требовал обратного – повиновения князьям Мачабели и выплаты повинностей. Устраиваемые российским командованием экзекуции над осетинским населением не приносили власти заметного успеха. Это вынудило Воронцова поручить своему представителю изучение положения на месте и заодно ознакомление с иском и документами, представленными осетинской стороной. Полковник Демонкаль, представитель наместника, посетил 44 осетинских села, в каждом из которых он получил один и тот же ответ – отказ от платы каких-либо повинностей до тех пор, пока не состоится судебное разбирательство. Горцы всегда отличались особой доверчивостью – казалось, что природа, лишенная иллюзии и до "жестокости" реалистичная, сама заставляла их придерживаться открытости и соблюдать законы, сложившиеся в горах в основательных традициях. Осетины надеялись на суд, который примет справедливое решение. Демонкаль ознакомился с иском осетин и их документами в суде. Оказалось, что документы, представленные для суда, частью были залиты чернилами, частью оказались с оторванными кусками. В них ничего нельзя было уже прочитать, они подверглись такой порче, что по ним нельзя было вести судебное разбирательство. Узнав об этом, осетинская сторона создала делегацию и с новыми документами отправила её к наместнику. На этот раз документы осетин были зарегистрированы в Тифлисе и переправлены в Горийский суд для разбирательства. Весной 1845 года состоялся суд. Фактически он рассматривал два дела: 1. Правомерность владения Мачабели феодальной собственностью в Южной Осетии; 2. Феодальные притязания князей на владение ущельями Урстджаварским, Джомагским и Рокским. С перевесом в три голоса Горийский уездный суд принял решение о признании 46 югоосетинских сел, в том числе трех последних ущелий, "во всегдашнем потомственном владении Мачабели". Такое постановление суда нисколько не казалось осетинской стороне убедительным, тем более что три члена суда также не были согласны с этим решением. Они продолжали считать, что "князья Мачабели никаким актом не доказали своих помещичьих прав на владение осетинами". По их оценке, в судебном процессе "было выявлено", что "осетины достаточно доказывают непринадлежность свою" к зависимости от грузинских Тавадов. Решение Горийского уездного суда не показалось достаточно убедительным и наместнику Воронцову. По инициативе последнего дело о взаимоотношениях князей с осетинскими селами Южной Осетии передали "в апелляционном" виде в Тифлисскую палату уголовного и гражданского суда. Правовым основанием инициативы наместника послужило поступление в срок в эту палату заявления трех осетин. Однако было очевидно, что "старание" Воронцова провести дело через Тифлисскую судебную палату, подконтрольную наместнику, было не лишено умысла. Весной 1849 года суд в Тифлисе утвердил решение, принятое в Горийском уездном суде. По данным З.Н. Ванеева, в решении Тифлисской судебной палаты была сделана запись: "Осетины свободы своей ничем не доказали". Но и столь категоричная запись высшей на Кавказе судебной инстанции не явилась для югоосетинских обществ убедительной. В данном случае, конечно же, имел для них значение сам факт независимости от князей Мачабели, и никакие решения не могли изменить саму истину. Стоило обратить внимание и на другое – на довольно высокий уровень политико-судебной борьбы, с которой югоосетинское население отстаивало свою свободу и независимость. Эта борьба, уникальная по своей политической культуре для Кавказа, где острые социальные и этнические конфликты, как правило, решались насильственными методами, была продолжена и после принятия судебного решения в Тифлисской судебной палате. Жалобы осетин в порядке апелляционных обращений последовали в правительствующий Сенат. На этом этапе, однако, стало известно как Сенату, так и Воронцову мнение Николая I, заявившего, "что каково бы ни было решение... трудно будет признать такового в пользу Мачабели". Стало ясно, что мнение монарха будет последним словом в столь долгой и сложной судебной тяжбе, каким являлось правовое противостояние между осетинскими обществами и грузинскими Тавадами. Не дожидаясь решения Сената, в сути которого уже можно было не сомневаться, Воронцов, не разделявший позицию императора, спешил предложить свой проект решения югоосетинского вопроса. Он был направлен прежде всего в защиту интересов грузинских князей. По мысли наместника, которую он подал императору, князьям Мачабели "назначался потомственный пансион" в размере 6 тысяч рублей в год "взамен отчужденных из зависимости их осетин". Осетинское население переходило в государственное ведомство, но за Мачабели наместник просил закрепить земельную собственность, на которую князья претендовали. Соломоново решение Воронцова этим не заканчивалось. Хотя Мачабели он просил признать в Южной Осетии собственниками земли, однако они, князья, не имели "права выгонять" осетин из тех мест, в которых они проживали; остававшиеся на своих земельных участках осетины обязывались нести повинность (бегара) – вносить князьям Мачабели 1/10 часть урожая в год. Любопытно, что Воронцов, предлагая Николаю I свой проект решения югоосетинского вопроса, признавал, что осетины, бесспорно, имеют в собственности земельные наделы. Сами Мачабели были в положении, при котором им приходилось доказывать свое право на владение в Южной Осетии земельной собственностью. В такой же ситуации были многие грузинские Тавади к моменту присоединения Грузии к России. Воронцов довел до сведения императора свое видение способов разрешения спора между грузинскими Тавадами и осетинскими обществами. От Николая I он получил устное согласие. Однако этим дело не завершилось. В феврале 1851 года четвертый департамент правительствующего Сената после тщательного предварительного изучения вынес свое решение, не во всем совпадавшее с проектом Воронцова. В решении департамента Сената подчеркивалось "что князья Мачабели не представили никаких уважительных доказательств действительного владения осетинами". По данным З.Н. Ванеева, Сенат свое заключение основывал на документах, представленных особыми следственными комиссиями, работавшими в 1841 и 1846 годах. Сенат располагал также свидетельскими показаниями трех грузинских священников, на посредничество которых свое согласие дали предварительно сами Мачабели. Сенат, принимая решение о независимости крестьян от Мачабели, подтвердил также, что "осетины не только не отбывали никаких повинностей Мачабели", но, как выяснилось, последние "даже не бывали" в Осетии. Князья Мачабели жили в отдалении от Осетии расстоянием в 40 и более верст. Департамент Сената отклонил и другой аргумент князей – получение ими от российских властей документов, согласно которым они были признаны обладателями крепостного права над осетинами. Сенат посчитал, что "право это по неприведением оного в действие было ничтожно". Российские сенаторы приняли ещё одно важное решение – они отменили судебное постановление Тифлисской палаты уголовного и гражданского суда и утвердили другое постановление: "князьям Мачабели отказать в домогательстве о признании крепостного их права над осетинами". В заключении Сената просматривалось наличие у сенаторов проекта Воронцова по делу князей Мачабели и осетин. Это хорошо заметно по условиям, по которым "разводились" конфликтующие стороны. За князьями признавалась земельная собственность, но строго указывалось, что Мачабели, имеющие землю, "без крестьян... ничего не получат, и выселить сих крестьян невозможно". За освобождение ("за отход") "всех крестьян" от притязаний, "в числе 1200 жителей, и за „обращение“ 500 крестьян в казенные князьям „определялось“ от государства 5000 рублей „потомственного ежегодного дохода“. Интерес представляло предложение сенаторов о том, чтобы десятину платили Мачабеловым крестьяне, „обращенные к казне“. Таким образом осетинские крестьяне, в том числе казенные, объявлялись полностью независимыми от грузинских князей. Мачабеловым позволялось „жить по желанию в Джавском ущелье“, но без всякого права требовать от жителей каких-нибудь повинностей или прислуги. То, как решал вопрос департамент Сената, с точки зрения осетинской стороны, не было справедливым – осетины и мысли не допускали, чтобы грузинские Тавади когда-либо имели земельную собственность в Осетии: на Мачабеловых, Эристовых и других владетелей здесь, в Осетии, смотрели как на пришлых оккупантов. Несмотря на это, Сенат подошел к вопросу о конфликте между грузинскими феодалами и югоосетинскими обществами как наиболее компетентный властный орган. По существу, им полностью была признана независимость южных районов Осетии от грузинской знати. В то же время стоит подчеркнуть – относительно прогрессивная позиция Сената объяснялась не какой-то своей "особой" спецификой, а скорее тем, что он, во-первых, наиболее серьезно отнесся к сбору материалов, относившихся к делу, во-вторых, не позволил себе откровенной предвзятости, которой придерживались официальные власти, когда речь заходила о грузинских Тавадах и их притязаниях в Южной Осетии. Воронцов: от практики к устойчивой российской традиции Наместник Кавказа проблему Южной Осетии, или же спор, происходивший между грузинской знатью и осетинским крестьянством, знал не хуже сенаторов, заседавших в далеком Петербурге. Воронцов был сведущ в тонкостях острого грузино-осетинского социального конфликта. Он, например, в отличие от многих других понимал, что не только Мачабели и Эристави, но и абсолютное большинство грузинской знати, находившейся до присоединения к России в системе персидского феодализма, "владело" землями и крестьянами как вали, но никогда не являлось их собственниками. Но наместника интересовало не социальное существо вопроса, а такой политический его аспект, как то, что выгоднее России – отстаивание интересов грузинской знати или же защита справедливых требований обездоленных и угнетенных осетин, доведенных до крайнего положения. Наместник, стремившийся к тесному союзу с грузинской знатью, долгими годами службы в Тифлисе социально вросший в тавадскую среду грузинского общества, был, естественно, "патриотом" Грузии, во имя которой готов был разрушить и сжечь десятки таких же незащищенных стран, как Осетия. Решение Сената, исповедовавшего несколько иные принципы, застало Воронцова в Елизаветграде. Он был потрясен позицией Сената, не стал ждать и тут же, в дороге, поспешил направить в жанре депеши уведомление Николаю I по поводу своего мнения по осетино-грузинскому конфликту. Воронцов не скрывал своих эмоций. Первая и ключевая фраза, полная политических эмоций, содержала и пафос, и существо его позиции: "...одна из здешних княжеских фамилий, – писал он, – многие лица которой всегда служили усердно и верно, проливали в боях кровь" в "последнем полустолетии и теперь таким же образом служат, лишены совершенно всего своего состояния, состоящего из около 2000 дворов крестьян, живущих в семи ущельях Осетии". Воронцову хорошо было известно об участии князей Мачабели в заговоре 1832 года против России. Он знал также о нежелании грузинских политических сил участвовать на стороне России в войне с Ираном и Турцией в конце первой трети XIX века. Но наместника эти факты не смущали, когда он подчеркивал "усердную и верную" службу князей Мачабели "во имя России". Понятно, что наместник был глух, когда к нему обращались осетины и в отчаянии писали, что они вконец обнищали, с них князья требуют "60–50–40 рублей серебром", "тогда как мы не имели дневного куска хлеба, а употребляли траву", "вроде скота". Крестьяне, окончательно потеряв надежду на помощь, просили российские власти: "...умоляем вас – дайте нам, бедным осетинам, начальническое сохранение, тем более потому, что мы христиане, созданы рукою божью, а не скоты". В обращениях они, вконец уставшие от помещичьего разбоя грузинских Тавадов, писали с криком души: "...в поклонении головою, воззрите, воззрите оком вашим, милостивый отец". Но так называемый отец, которому писали крестьяне, был занят грузинскими Тавадами. Наместник спешил убедить Николая I, что если "князья Мачабеловы, ...лишались права каких-либо повинностей от крестьян в местах горных и диких", то "приведены бы были таковым решением в совершенную нищету". В письме Воронцова рефреном проходил стержневой подтекст – осетины, живущие "в местах горных и диких", должны быть под господством "цивилизованных грузин" – и это являлось в политической идеологии российских властей самым опасным не только для соседствовавших с Грузией народов, но и для самой России. С поразительной и необычайной последовательностью целому народу, в особенности его господствовавшему слою, внушалась идеология национального превосходства над другими народами. Опасаясь, что Мачабели, Эристави, Аваловы и другие грузинские феодалы обнищают, если освободить осетинское крестьянство от феодального произвола, российская администрация не задавалась вопросом – нельзя ли грузинских Тавадов вернуть в Грузию и предоставить им в ней широкие привилегии... На самом деле речь шла не о том, что не было никакого другого варианта решения проблемы феодальных привилегий, кроме как в Осетии, сельскохозяйственных ресурсов которой едва хватало на прокормление самого осетинского народа, но с точки зрения тавадской идеологии, в свое время сформировавшейся в условиях персидского господства, престижно было являться феодалом-валием в собственной стране, вдвойне престижнее – господство в чужой стране. Но дело заключалось не в одном только престиже. Разбойный по своему существу грузинский феодализм имел традиционно "лучшие условия" за пределами Грузии, нежели в своей собственной стране. Именно эта сторона вопроса, пожалуй, больше всего привлекала грузинских феодалов, настойчиво добивавшихся получения в Осетии прав на феодальное владение. Но вернемся к письму Воронцова, которое он спешно сочинял для императора. Решение департамента Сената, согласно которому осетины освободились от феодальной зависимости князей Мачабели, наместник находил "непонятным". Опасаясь, что оно останется неизменным, Воронцов сообщает о намерении князей Мачабели "просить высочайшего разрешения о пересмотре" "Заключения департамента Сената" "в общем собрании Сената". Он явно пытался оказать через императора давление на Сенат и добиться у него нового решения в пользу Тавадов: "...князья Мачабели имеют полную надежду, что дело будет передано в общее собрание Сената и решено в их пользу", – писал наместник. Чтобы окончательно убедить Николая I в правоте своей позиции и доказать, что у князей Мачабели есть феодальные права на собственность в Осетии, Воронцов категорично утверждал, что "совершенно доказано по документам и по историческим фактам, что осетины, о которых идет спор, явно принадлежали по крепостному праву Мачабеловым". Вместе с тем наместник признавал, что осетины, "пользуясь неприступностью своих жилищ", "весьма редко... платили помещикам должные повинности", "беспрестанно более или менее бунтовали" "против помещиков". Не упустил и случая сказать – осетины "бунтовали" и "против правительства" России. На это был сделан особый акцент. Развивая его, Воронцов ещё раз посвятил императора в события 1850 года, преподнося вторжение грузинских вооруженных сил в Южную Осетию как вызванное крупным антироссийским восстанием осетин. Воронцов также вспомнил, как в 1804 году потерпел поражение от осетин на Рокском перевале Рышкин полк. Этот факт для него был особенно важен, поскольку (вопреки мнению жандармского управления) им он оправдывал жестокие меры, предпринятые наместником в отношении местных жителей, направляя к ним вооруженные отряды грузин. Он не скрывал свою месть за уничтожение Рышкина полка – о ней наместник часто вспоминал, даже в такой день, как при вступлении в должность наместника Кавказа. Нарочитость освещения событий на Рокском перевале в 1850 году преследовала одну-единственную цель – показать грузинских Тавадов как "усердных" и "верных" России и преподнести на этом фоне осетин в роли варваров, "склонных к разбоям". При этом ни разу Воронцов не вспомнил о грузинских царевичах и Тавадах, на протяжении всей первой трети XIX века занятых антироссийской деятельностью не только в Грузии, но и на всем Кавказе, в Персии и Турции. В письме не нашлось места и для Осетии, которая, ведя непримиримую борьбу с грузинскими феодалами, постоянно подчеркивала свою верноподданность России и искала у неё военно-политической защиты. Современники, хорошо знавшие Воронцова и многие годы работавшие с ним, называли его "генералом иезуитского ордена". Письмо его по поводу князей Мачабеловых и их притязаний было составлено по принципам, будто наместник действительно состоял в подобном ордене. Тем не менее стоит учесть, что наместник, старавшийся в эти недели не находиться в Тифлисе, постоянно состоял под ожесточенным давлением грузинских Тавадов. В письме к императору он дважды указывает на то, как к нему обращались князья Мачабели, узнав о "губительном для них решении". Тавади приезжали к наместнику и в Боржоми, куда подался он, понимая, сколь непросто было вступать в дискуссию не только с департаментом Сената, но, в определенной мере, и с императором, первым предложившим освобождение осетин от грузинских феодалов. Выдержать атаку последних, очевидно, было настолько непросто, что после боржомской встречи Воронцов, помня, к каким последствиям привела попытка вот так же лишить Эристави владельческих прав в Южной Осетии, писал Николаю I: "Я совершенно уверился, что законные права князей Мачабеловых совершенно неоспоримы и что они основаны, кроме глубокой давности, на ясных документах"... Несмотря на эту уверенность, Воронцов, в конце концов, был вынужден признать, что освобождением осетин от Мачабеловых последние, "хотя получат немного, но, по крайней мере, будут знать, что... отвыкнут от положения и теперешнего, и прежних лет, по которому они только насильственною мерою и вооруженною рукою получали какой-нибудь доход или вовсе никогда не получали". Перейдя к конкретным предложениям по осетино-грузинскому противостоянию, Воронцов сформулировал три основных положения: "1. Заключить с князьями Мачабеловыми сделку, по которой взамен всех прав" в шести осетинских ущельях – Джавском, Урсджварском, Кешельтском, Зругском, Рукском и Кемультском "назначить им потомственный пансион в 6000 рублей серебром в год". В отличие от четвертого департамента Сената наместник подчеркнуто избегал признания за осетинами независимости. Эту сторону вопроса он освещал как освобождение от крепостного права; 2. Князья Мачабеловы получали в шести осетинских ущельях Южной Осетии право собственности на землю. В своей формулировке наместник вместо слова "получали" употреблял слово "остаются", подчеркивая тем самым, что и ранее Мачабеловы будто имели феодальную собственность на землю. На этих же землях осетинам разрешалось жить, но за пользование ими они были обязаны отдавать князьям десятую часть урожая; 3. "Затем прекратить все спорные дела князей Мачабеловых с помянутыми выше осетинами". Судя по переписке, наместник знал, что 6 тысяч рублей, значительно превышавшие обычные доходы князей, выплачивали последним за счет повинностей, которые обязаны были нести осетины, становившиеся "казенными". Представленный Воронцовым проект, по которому осетинские крестьяне частью передавались в "казенные", вопрос о взаимоотношениях грузинских князей и осетинских крестьян сводил к политическому примитиву, согласно которому Мачабеловы получали пансион "взамен прав их на крепостное владение осетинами". Точно таким же был проект Кавказского комитета, в виде "Предписания" направленный наместнику. На мнение Кавказского комитета отреагировал Николай I, спросив: "...нет ли ещё и других родов (княжеских. – М. Б.), коим потребоваться может подобное же вознаграждение?" Уточним: на момент, когда обсуждалось дело Мачабеловых, "освобождение от крепостного права" уже состоялось для осетин, прикрепленных в свое время российскими властями к полковнику князю Авалову. Постановление Сената Воронцов, как и грузинские Тавади, занимавшие высокие государственные должности, не сомневался, что общее собрание правительствующего Сената отменит решение четветого департамента, принятого ещё в январе 1851 года. Осенью 1852 года Сенат вернулся к слушанию "по делу осетин". Сенат подтвердил, что ранее, ещё летом 1851 года, его расширенное заседание обсудило решение четвертого сенатского департамента и утвердило его в виде постановления. Его получили Тифлисская палата уголовного и гражданского суда и Горийский уездный суд, решения которых по поводу крепостной зависимости осетин от князей Мачабеловых были признаны неправомерными и подлежали отмене. 12 сентября 1852 года правительствующий Сенат вновь подтвердил предыдущую процедуру прохождения "дела об отыскании свободы" и отказа князьям Мачабеловым в домогательстве о признании крепостного права над осетинами". Одновременно было принято распоряжение о том, чтобы постановление Сената направить Горийскому уездному суду. Собственно, Сенат своим постановлением ограничивал себя от более расширительного толкования правовых деталей, касавшихся отношений грузинских князей с осетинами, поскольку ещё 8 июня 1852 года последовал указ Николая I, также не признававшего за князьями крепостного права над крестьянами. В указе императора, составленном на основе проекта Воронцова, были смягчены формулировки – так, чтобы учесть и позицию Сената. Этим объяснялось появление инструкции наместника, по которой на местные российские власти "возлагалось привести в исполнение высочайшее повеление об освобождении осетин 7 ущелий из зависимости князей Мачабеловых". Суть российско-грузинской коллизии в Южной Осетии Бесспорно, что обсуждение осетинского вопроса на Кавказе и в Петербурге и принятые решения, признававшие независимость осетин от крепостнических притязаний грузинских феодалов, имели важное политическое значение для Осетии. Они несколько приостановили упорное стремление грузинской знати к полному разделу югоосетинских обществ. Однако усилия российских властей были вызваны, конечно же, не заботой о социальном положении осетин, оказавшихся в тяжелом хозяйственном и дискриминационном социальном положении. Естественно, их не смущала и угроза грузинской агрессии, ставившая на карту вопрос о физическом существовании населения южных районов Осетии, примыкавших территориально к Грузии. Не было главным и другое – непокорность осетин грузинским Тавадам и частые карательные экспедиции, дорого обходившиеся государству – т.е. причины, на которые ссылались официальные власти, в том числе император. "Невидимой", но более основательной причиной "освобождения" осетин – точнее, недопущения установления в Южной Осетии крепостничества – т.е. вполне, казалось бы, "нормального процесса" для России 50-х годов XIX века, являлось все ещё хорошо просматриваемое расхождение между двумя разными формами феодализма – российского и отличного от него грузинского. Это было видно и при Александре I, в 1814 году не признавшем за князьями Эристави феодальных прав на осетин. Это в 30-е годы XIX века пытались исправить граф Паскевич и Николай I. Наконец, в 1850–1852 годах Николай I отстранил князей Мачабели, пытавшихся вместо русского крепостничества внедрить в Южной Осетии восточно-персидское. В Петербурге ясно понимали, что радикальные меры в отношении разбойного грузинского феодализма могут привести к новым политическим осложнениям между российскими властями и Тавадами. Но здесь же отдавали себе отчет в том, что деспотический режим, который пытались установить Мачабеловы в Южной Осетии, по меньшей мере не являлся российским, а со временем мог стать и вовсе ...не относящимся к России. Замечательно, что главный защитник интересов Тавадов – Воронцов эту особенность видел особенно четко. В инструкции, составленной для особой комиссии, которой поручалось "привести в исполнение" указ Николая I об освобождении осетин от князей Мачабеловых, объяснялись два вопроса: 1. "Должны ли они (осетины. – М. Б.) вносить князьям Мачабеловым десятую часть земских произведений за настоящий (1852 г.) год"? 2. "Должны ли они (осетины. – М. Б.) свозить десятую часть земских произведений князьям Мачабеловым на дом или же они (осетины. – М. Б.) обязаны будут вносить оную на месте"... Первый вопрос решался просто – осетины в течение года освобождались от внесения десятой части урожая Мачабеловым. Что касается второго, главного для Воронцова вопроса, то осетинские крестьяне не обязывались эту плату доставлять князьям на дом. Её поручалось собирать для последних "при пособии местного начальника". Таким образом наместник думал окончательно развести осетинских крестьян и князей Мачабеловых, ликвидировав необходимость их непосредственного соприкосновения. Воронцов при этом ссылался на то, что из-за гористой местности осетинам трудно было бы доставлять Мачабеловым "десятую долю своего урожая". На самом деле он заботился о другом – об отрыве грузинских феодалов "от титула князя", в котором они привыкли видеть функцию сбора повинностей у зависимых крестьян методами жестоких насилий. Предварительные итоги освобождения Южной Осетии Идея об освобождении осетин от засилья грузинских Тавадов являлась для Петербурга давней и хорошо известной. Но новая её реализация проводилась не по инерции. Скорее всего, она возникла в связи с той крупной карательной экспедицией, которую в 1850 году Воронцов направил в Южную Осетию под командованием генерала Андроникова. В том, как готовился проект, как он проходил через государственные учреждения, было видно и другое – спешка, в условиях которой вырабатывались отдельные положения указа об освобождении осетин, торопливость обсуждения различных "подходов" к вопросу сказались не только на урезанном характере императорского указа, но и на его недоработанности; некоторые положения, вошедшие в указ, в виде дополнений диктовались после, когда считалось, что указ уже издан. Так, вначале Мачабеловым было объявлено указом о назначении им пенсии в размере 6 тысяч рублей в год, а позже, когда выяснилось, что 1/10 часть урожая им будут вносить около 2000 крестьян, 1137 дворов, пенсию сократили до 5 тысяч. Недоработанность императорского указа и сама поспешность, с которой решался вопрос освобождения осетин, несомненно, были связаны с явным политическим акцентом, который приобрели для императора осетино-грузинские отношения. Очевидно, что верховную власть беспокоило не только несходство грузинского феодализма с российским, но и то, как дружно грузинские Тавади собирались в военную организацию, с какой высокой активностью они обрушивались на Южную Осетию. Сравнительно легко сформировавшиеся национальные вооруженные силы Грузии, готовые к походам, не могли не насторожить Николая I в момент, когда европейские державы до предела обострили кавказскую проблематику и во всеуслышание заявили о вытеснении России из Закавказья. В Петербурге были уверены, что в войне за Кавказ европейские державы будут широко привлекать местные народы к антироссийскому фронту. Здесь, в Петербурге, не сомневались в том, на чьей стороне окажутся грузинские Тавади и их вооруженные формирования, создававшиеся не без участия Воронцова. Со своей стороны, наместник, также учитывавший сложности политического положения Закавказья, придерживался иной позиции, – отдавая Южную Осетию на разграбление грузинским феодалам и обещая им новые в ней владения, он рассчитывал тем самым более прочно привязать грузинскую знать к России. Возможно, Николай I, которому Воронцов неоднократно излагал свою концепцию установления единства между Россией и Закавказьем, какое-то время верил в успех подобной идеи – не случайно император чутко реагировал на раздачу наместником дворянских титулов грузинским Тавадам. В то же время обнаружилось, что Воронцов зашел слишком далеко, когда он открыл для князей и дворян новые возможности установления господства в Южной Осетии. На опасность такой Политики императору указало жандармское управление, возглавлявшееся Орловым. Что касается социальной сущности земельных отношений, созданных в 1845 и в 1852 годах, когда вначале грузинским Тавадам отдавались владения в Южной Осетии, а затем осетин освободили от феодалов, признав за последними земельную собственность, то российские власти не очень-то приблизили грузинский феодализм к российскому. Задумав осетинских крестьян перевести в казенные и одновременно отдавая князьям Мачабели семь осетинских ущелий в собственность, Петербург не только не достигал желаемой цели – привести грузинский феодализм в соответствие с российским, но, напротив, отдалял один феодализм от другого. В столице видели только разбойность и агрессивность грузинского феодализма – эта особенность его, казалось, могла быть снята непризнанием за Мачабеловыми права на крепостничество. Но император, наделяя земельной собственностью в Южной Осетии и феодалов, и крестьян, не заметил, как отношения в Южной Осетии приобретали формы мулькадара – классические для Персии и Картли-Кахетинского валитета; мулькадары в Персии известны ещё как яр-баб, предполагавший взимание земельной ренты в виде 1/10 части урожая. Благодаря системе мулькадара император выступил в роли шаха, наделявшего Мачабели землями в Южной Осетии и водворявшего на этих землях государственных крестьян – осетин. Любопытно, что российские власти в 1904 году заговорили вслух о том, что указом Николая I и Мачабели, и осетины в Южной Осетии оказались в системе мулькадара, характерного для персидского феодализма. Только тогда стало известно, что фактическое возвращение к проперсидскому феодализму – "вместо того чтобы прекратить" столкновения между князьями Мачабели и осетинами – "ещё более обострило их взаимные поземельные отношения и права обеих сторон". Конфликтная почва расширялась ещё тем, что на восточную систему мулькадара наносилось российское законодательство, никогда подобной системы не реализовывавшее. В начале XX века российские администраторы обратили внимание, как "отсутствие в законе соответствующих указаний создало такое положение вещей, при котором помещики могут настаивать на сохранении за осетинами права на пользование только теми участками, которые обрабатывались ими до 1852 года; крестьяне же, в свою очередь, могут оправдывать всякий делаемый ими захват земли тем соображением, что в высочайшем повелении от 8 июня 1852 года не указано определенных норм крестьянского землепользования". Не было ясности особенно в том, на каком основании должны были осетины пользоваться общинными землями, подавляющее большинство которых составляли пастбища и леса. Из-за этих и многих других "пробелов", созданных решением императора, российские власти были вынуждены издавать различные распоряжения, частично решавшие отдельные спорные вопросы, возникавшие между князьями и осетинским населением. Тот же Воронцов, например, в 1853 году направил тифлисскому военному губернатору предписание о разрешении осетинам рубки леса с согласия помещиков. Несмотря на все сугубо практическое несовершенство указа Николая I от 1852 года, не снимавшего остроту социальных отношений в Южной Осетии, для осетинских обществ, как и для самого императора, его издание имело важное политическое значение. Сама по себе земельная собственность в Южной Осетии, предоставленная Николаем I князьям, и назначенная пенсия ставили Мачабеловых – и не только их – в жесткую зависимость от Петербурга. В то же время Южная Осетия для российских властей становилась важным политическим полем, благодаря которому российское правительство могло не только влиять на непосредственных участников феодальной экспансии в Южную Осетию, но и оказывать политическое давление и на другую часть грузинской знати, периодически увлекавшейся феодальной фрондой. Оглавление   www.pseudology.org