Текст передан для готовящейся к изданию книги о Л. А. Гордоне

Так уж случилось, что в моем сознании очень долго существовал лишь блестящий социолог Л.А. Гордон, но не было человека, стоящего за этим именем. Был «Человек после работы»: удивительная книга, читаная многократно и притягивавшая меня каждый раз, не только потому, что надо было сопоставить новые данные с тем, что было зафиксировано в конце 60-х, но потому, что кроме цифр и выводов в книге присутствовало нечто, что точнее всего может быть охарактеризовано словом «интеллигентность».

23 марта 1988 года многое изменилось: в Суздале, в номер гостиницы, в которой жили и работали участники Пленума правления Советской Социологической ассоциации, вошел не известный мне человек и после моего представления просто ответил: «Леня Гордон».

День был заполнен выступлениями, предусмотренными повесткой дня: говорили о роли обществоведов в перестройке. Но затем, вечером, после ужина, состоялась весьма необычная конференция – не менее 50 человек, часть которых сидела на полу,  слушали Людмилу Арутюнян и Галину Старовойтову о событиях в Сумгаите. Более двух часов люди сидели молча, много спрашивали, по-моему, никто не выступал. Но после завершения этой конференции мы полночи беседовали с Леней в нашем гостиничном номере. Мне было с ним очень легко.

«Человек после работы» приобрел лицо и душу.

…После пятилетнего отсутствия в России я приехал в Петербург летом 1999 года. Был доклад в Петербургском отделении Института социологии РАН. Было очень много петербургских коллег и друзей, и был Леня Гордон.  Как это принято, после официальной части была и более продолжительная неофициальная. За столом мы сидели рядом с Гордоном, и мне казалось, что с той нашей первой встречи прошло не 11 лет, а что она состоялась вчера.

Социология, лучше сказать, обществоведение, были для Гордона прежде всего человековедением, и потому с ним было легко общаться, и потому, все сделанное им умно и интеллигентно.

Таким оно останется навсегда…

Б. Докторов

 Памяти друга

Лёня Гордон был моим другом. Одним из самых близких и дорогих друзей. Таких обычно обретают в школьные, студенческие годы – и проходят вместе всю жизнь. Здесь было не так. Хотя заочно мы были знакомы давно (помнится, я писал восторженную рецензию на одну из его замечательных работ),  узнали в лицо мы друг друга поздно – в конце 70-х гг., когда Алла Назимова и я переехали в Москву. До того, в Ленинграде общение с друзьями, тесное, повседневное, было едва ли не самым главным в нашем образе жизни. В Москве поначалу было иначе – пустовато, но вскоре в нашу жизнь вошел Лёня. Вместе с изумительной, тонкой, деликатной умницей Таней. Вместе со своими давними, студенческих лет друзьями, в круг которых он нас ввел. Так появился один из немногих якорей дружеских связей.

Мне запомнился один из первых долгих разговоров с Лёней, наверное, ранней осенью 1978 г. Мы стояли у ограды академического ИМРД и ждали машину, которая должна была отвезти на вокзал какие-то материалы для десанта социологов, отправлявшихся в Таганрог. Ждали долго – и шел неторопливый, «пристрелочный» разговор: я присматривался к нему, он – ко мне. Говорили, конечно же, о том, что более всего бередило душу в ту нашу «глухую пору листопада»: надолго ли та мерзопакость, которая все плотнее обволакивала политику (или то, что выдавалось за политику в Советском Союзе), науку, жизнь. И помню твердое единодушие, с которым мы высказали друг другу выношенное, продуманное: нельзя уезжать из этой, из нашей страны – слишком многое будет невосполнимо. И стало ясно, что мы, как это назвал Воннегут, - из одного караса.

Когда-то я прочитал у И.П.Павлова призыв, обращенный к ученикам: «Думайте, думайте! Если вы не привыкнете думать и не сделаете живой организм и весь ход жизни предметом настойчивого и страстного думанья, от вашей дальнейшей деятельности останется только ремесло, и оно вас разочарует и приведет к отчаянью». Не раз я повторял эту заповедь своим студентам. Но, может быть, впервые идеальную «думающую», постоянно и над многим «размышляющую» машину я увидел, когда узнал Лёню Гордона. Сказать, что это был могучий интеллект, острый ум, широкие познания и неподдельный интерес к самым разнообразным проявлениям жизни – значит сказать очень мало. Его мозг перерабатывал информацию, жизненные впечатления, наблюдения, споры – и выдавал мысли, суждения, нередко парадоксальные, резко выводящие за пределы известного, привычного, общепризнанного в нашем интеллигентном кругу. И потом не раз обнаруживалось, насколько он был прав.

Вспоминаю нашу прогулку вдоль ленинградских каналов в августе 1986 г. Еще реально ничего не изменилось: Сахаров в Горьком, войска в Афганистане, по-прежнему громоздится цензура, оживляются поиски «шпионов» и «врагов». Правда, новый генсек произносит слова нетривиальные, но скептические интеллигенты по горло накормлены разнообразными начальственными речами. И вот вывод из того нашего разговора: на это раз, кажется, серьезно

А потом пришла перестройка, и Лёня Гордон, кабинетный ученый-исследователь в самом высоком, подлинном смысле этого слова, окунулся в политическую борьбу. Мы вместе сражались за победу «сахаровского списка» во время избирательной кампании 1989 г. в Академии наук, и в этих, как из-под земли явившихся инициативных структурах – ячейках гражданского общества, к несчастью, преждевременно потом увядших, Лёня обнаружил все качества бойца – неутомимого, настойчивого, изобретательного. В нашей общей победе – его громадная заслуга.

А чуть позже, летом у меня на кухне была встреча с Адамом Михником, прославленным лидером Комитета защиты рабочих в Польше. Когда мы рассказали нашему гостю о шахтерских забастовках, он искренне удивился: что же вы делаете здесь? Мы подумали: действительно, надо бы… А Лёня не только подумал. Он, один из самых известных в стране исследователей рабочего движения, встал в один ряд с бастующими шахтерами, не гнушался черновой работы, помогал вырабатывать документы, стал не только их ученым консультантом – товарищем и соратником. И оставался им – не переставая быть исследователем и аналитиком, - когда волна движения пошла на спад.

А еще в нашей общей жизни было многое: участие в «незримом колледже», регулярно обсуждавшем ход польских событий в начале 80-х гг., в перестроечных дискуссиях второй половины десятилетия, долгие разговоры дома, по телефону о событиях, которые понеслись вскачь… И всегда Гордон был напряжен, ярок, оригинален. Не довелось ему узнать об американской трагедии в этом сентябре, но были глубокие, нетривиальные его размышления о новых проблемах и тенденциях всемирного развития . Мир, говорил он, к несчастью, не дорос до мирового правительства, но разляпистая ООН никак не может его заменить. Чтобы быстро и четко реагировать на новые вызовы, надо отказаться еще от одной «священной коровы» - пиетета перед государственным суверенитетом, нужны компактные и эффективные международные структуры. Их прообразы постепенно, может быть, слишком медленно, с огрехами и ошибками, но все же вырабатывает Запад. И выбор России, спасение России – в сотрудничестве, в ассоциации с этими структурами, а не в глупых фантазиях о «евразийстве», «многополюсном мире» и тому подобных выдумках, тешащих тщеславие наследников бывшей сверхдержавы. Эти идеи стали сегодня сверхактуальны.

Я написал об интеллекте, провидчестве, гражданской активности моего друга – об этом можно говорить легко и долго. Но он был еще чутким, внимательным и отзывчивым к заботам, радостям и бедам окружающих людей. У него была щедрая и открытая душа – это хорошо знали все его друзья. Но это очень личное, о чем говорить трудно. Острота потери, вероятно, пройдет, но в жизни останется пустота, которую заполнить уже никак невозможно. И неизбывное чувство вины за то, что ты чего-то недодал, недосмотрел, не прожил вместе…

Виктор Шейнис

16 сентября 2001 г

О Лёне Гордоне

 Я не был близким приятелем Лени, хотя мы весьма дружественно относились друг к другу. Во всяком случае, когда я покидал страну в апреле 1989, в весьма политически тягостное время, у него и его Тани, видимо, не было и мгновения колебаний устроить мне специальный прощальный прием. Не  так уж много моих знакомых и коллег решились тогда на это (с друзьями было все в порядке). Тщательно фиксируя отношение ко мне окружающих граждан (впоследствии я опубликовал анализ поведения 300 индивидуумов), я установил такую закономерность - наиболее смело вели себя молодые русские женщины и наиболее трусливо - пожилые евреи-мужчины. Леня был один из немногих четких отклонений в этой корреляции. (его милейшая Таня, еще молодая и приятнейшая, была просто подтверждением упомянутой закономерности). И это было типично для него. Он был в очень значительной степени нон конформист. С одной стороны, он был в 60-80 годы одним из немногих социологов его класса не членом партии. Для меня это как бы равноценно обладанию важной медали за сохранение достоинства "в глухую пору листопада".

С другой стороны, он был, к моему немалому изумлению, замечательным романтиком. Таких среди социологов я не встречал. Я, озадаченный его интересом к рабочему классу, глядя на Леню, не мог это объяснить его желанием подыграть господствующей идеологии, которая с конца 60-ых годов снова принялась играть "пролетарской картой", как это делали некоторые другие как бы уважаемые социологи, особенно из Ленинграда. Не был совершенно похож Леня и на тех,  вроде одного исследователя из Свердловска, который пытался использовать революционную болтовню, чтобы скрыть свою тривиальную сервильность перед властями. Леня был абсолютно чист в этом отношении.

Леня был, как я убедился, поглядев в "Мировой каталог" на интернете одним из самых часто публиковавших социологов в России. В этом каталоге, конечно не полном, числится его 50 книг, в том числе классика - "Человек после работы" (часть в соавторстве, часть изданная на иностранных языках). У Володи Ядова, к моему удивлению, практически столько же. Подавляющее большинство Лёниных книг (80 процентов) посвящено рабочему классу. Леня начал с Бомбейских рабочих (1961) и кончил книгами о шахтерах Кузбасса, с которыми у него был, насколько я знаю, большой роман в 1990-ые годы. Великая тяга Лёни к рабочему классу, при чем тогда, когда он мог легко сменить тематику, объясняется, на мой взгляд, глубинным лёниным демократизмом. Он явно уважал простых людей и верил в их способность управлять обществом; вера, как я могу наблюдать, глубоко чуждая теперь большинству российских интеллигентов, включая социологов, некоторые из которых рисуют свой народ как безнадежное быдло. Лёня таким и предстал перед моими американскими коллегами, когда он был моим гостем в Мичиганском университете. Они были восхищены его эмоциональностью и преданностью своим рабочим, его верой в реальность российской демократии.

     Опять-таки, в отличии от некоторых других своих российских коллег, Леня не снизил научный уровень своей работы в 90-е годы. Его (в соавторстве), возможно, одна из самых последних статей в Мониторинге Общественного Мнения (N5, 2000) меня поразила своей необычайной добросовестностью, решимостью выдвигать только такие положения, которые могут быть эмпирически обоснованы. Леня любил и уважал науку, она для него была вовсе не средством получения статуса и денег. Она была (так мне он видится)  главной стихией его жизни при том, что он совсем не был чужд всех возможных желаний.

Леня, великий и может быть последний романтик моего поколения, был эмоционален во всем - в спорах, в его любви к искусству, в его поклонении женской красоте. Мы-то не забудем Леню. Будем надеяться, что и следующие поколения социологов будут хоть немного помнить о том, что во второй половине ХХ века в России был яркий, оригинальный, талантливый добрый и славный человек - Леня Гордон.

Владимир Шляпентох

shlapent@pilot.msu.edu

Когда я стояла у гроба Лёни и слушала речи друзей и коллег, я думала о том, что мы потеряли не просто талантливого и яркого ученого, подлинного гражданина, надежного и верного товарища – мы потеряли маленький космос, человека-звезду, которая освещала мир вокруг себя. Мне хочется сказать об одной грани его удивительной личности – способности проявлять интерес ко всему вокруг и заражать этим интересом  окружающих его людей.

Рядом с ним было очень интересно работать. Он был азартен во всем, что делал, и его энергия и вкус к работе, его одержимость стали той планкой, до которой каждый из его коллег стремился дотянуться. Когда по утрам он распахивал дверь комнатки, где ютился наш отдел, то его первыми словами были: работать, работать. Его особенность была в том, что он не любил работать один – ему всегда нужна была аудитория, на которой он оттачивал  аргументы, проверял идеи, вовлекая слушателей в творческую атмосферу своих поисков. Поэтому он так любил семинары – не те, где  докладывается готовая до последней запятой работа, а те, где речь идет о «полуфабрикате», когда идеи еще не до конца ясны, когда больше вопросов, чем ответов. И первым выносил свои размышления на суд товарищей. Наши семинары такого рода длились помногу часов, на них не было молчаливых, не было равнодушных. Любое замечание, любую поддержку или опровержение его научных построений, развитие его идей он принимал с восторгом, как бы резки или, напротив,  робки они ни были. Поощряя слушателей смелее «воспарять» в своих научных исканиях, повторял многократно про «куриный полет» - неважно, что курица не может взлететь по-настоящему, но даже мгновение, когда она отрывается от земли, стоит многих часов ее куриной жизни…

Интересно было наблюдать за его творческим процессом. Когда мы писали нашу совместную книгу, часто бывало так: я приходила к нему, чтобы продолжать прерванную накануне работу, которую я считала уже практически готовой, и Лёня встречал меня в дверях радостным восклицанием: «Все надо писать не так, все будем переделывать». Я внутренне раздражалась, мне казалось, что лучше не скажешь, но он был неумолим. Чувствуя мое внутреннее сопротивление, он цитировал Диккенса: «Домби должны делать усилия». И каждый кусок переделывался по четыре-пять раз. А перед тем, как садиться писать, мы долго обсуждали, что именно слабо, где неясность мысли, где она неадекватно выражена. Он любил слово, всегда тщательно подбирал именно то, которое наиболее точно выражало то, что ему хотелось сказать. Я поражалась тому, как непрерывно, напряженно работала его мысль. А он говорил: надо думать непрерывно!

Органичной частью нашей общей работы в отделе были обсуждения того, что называется «политикой» - это было не только частью нашей профессии, но и внутренней потребностью. Лёня  был закоперщиком таких бесед. Разговор всегда начинался с его «заковыристого» вопроса, который сразу заставлял всех нас включаться в обсуждение. Атмосфера в отделе, бережно поддерживаемая им, исключала оглядку на то, что какие-то темы могут быть опасны, хотя гласные и негласные сотрудники «Конторы Глубинного Бурения» (эвфемизм КГБ) были и в нашем институте. Мы обсуждали афганскую войну, польские события 80-х гг., когда Лёня, вернувшись из командировки в Варшаву, рассказывал о своих встречах и впечатлениях, события в Горьком, связанные с Сахаровым, осторожно обменивались сам – и тамиздатом. А с началом перестройки такие обсуждения захлестнули нас. Далеко не во всем мы были согласны – и тем оживленнее и серьезнее шли обмен мнениями и споры.  Он не жалел времени на убеждение несогласных, в особенности когда речь шла об оценке происходящего сегодня, сейчас, будь то чеченская война, выборы в Думу, скандал с НТВ. Его позиция всегда была точна, ее демократическая суть выверена.

Но с ним было интересно не только работать и обсуждать политические проблемы. Я любила длинные многочасовые  прогулки, которые мы иногда совершали после работы. Помню, как в районе Таганки мы сидели на ступенях разрушенной церкви, где когда-то сидел один из героев Солженицынского «В круге первом». Он показал мне дворик старинной усадьбы на Кропоткинской, в который я потом водила своих знакомых. Он открыл мне во дворе школы у Никитских ворот трогательный памятник мальчикам, погибшим в первые дни войны.  И говорили обо всем – о Солженицыне и московской архитектуре, о диссидентстве и о том, что можно сказать и сделать, не уходя в диссиденты, об институте и делах отдела. Он любил вспоминать свое детство и юность, много рассказывал мне о маме, брате Сергее, своих друзьях, которых я только начала узнавать. Эти рассказы были наполнены таким теплом, таким неподдельным восторгом перед их талантами, что я была готова их полюбить, даже не зная. 

Будучи страстным туристом, он был инициатором интересных загородных поездок. Хорошо зная Подмосковье, он показывал нам удивительные живописные уголки и пейзажи. Гордился тем, что он хороший гид – и это была святая правда. Но такие туристские вылазки не были для него только спортом или приятным времяпрепровождением – это было время интеллектуальной «разминки», возможностью вести неторопливую, без оглядки на часы беседу «на свободную тему». Помню, как-то погожим осенним днем «бабьего лета» мы вшестером – Лёня с Таней, Лена Груздева, ее муж Марлен, Виктор и я поехали куда-то по Ленинградской дороге, в район Подсолнечной. Шли целый день - огромным полем, потом лесной дорогой, на привале пили чай – и все это время шел нескончаемый общий разговор – обо всем на свете. Это одно из светлых воспоминаний, которое во мне живет.  Ту же радость я испытала, когда везла Лёню в санаторий – он показывал мне дорогу, а попутно рассказывал, где, когда он здесь бывал, какие там достопримечательности и как хотел бы он здесь купить жилье, чтобы природа была рядом.

Я уж не говорю о тех замечательных экскурсиях, которые он устраивал для наших зарубежных коллег – помню поездку в Троице-Сергиеву Лавру, когда Лёня своими эмоциональными рассказами сумел влюбить своих слушателей не только в красоту старинных церквей, но и в подмосковную природу, в эти маленькие речки, плавные холмы, синие дали. Он был поистине живым путеводителем.

Не хочется думать, что все это осталось в прошлом. И – радостно думать, что все это было в моей жизни. «Не говори с тоской– их нет, но с благодарностию – были».

А. Назимова

Он еще многое мог бы сделать в нашей науке

 О смерти Лени Гордона я узнал от Владимира Шляпентоха. Эта новость поразила меня, потому что всего несколько дней назад мы вместе отдыхали или лечились в санатории "Лесное озеро". Мы встречались каждый день, даже три раза в день: на завтраке, обеде и ужине и разговаривали на обычные социологические сюжеты. Всего за несколько дней до смерти Леня сказал мне, что чувствует себя неважно и он решил вернуться в Москву. Но он был абсолютно спокоен, и ничто не предвещало беды. Поэтому смерть Лени ошеломила меня. Всего несколько дней назад мы с ним разговаривали, шутили и вдруг сразу конец всему.

С Леней меня связывает много лет совместной работы в Институте международного рабочего движения Академии наук СССР. Хорошо было уже тогда известно, что Леонид Гордон один из самых блистательных российских социологов, автор многих книг и научных трудов. Всем было известно, что он очень добрый и отзывчивый человек. Он всегда придет на помощь. Нужно отзыв на диссертацию – пожалуйста. Нужно выступить оппонентом – всегда знали, что Леня никогда не откажет. И при этом было известно, что он кладезь мудрости, он принадлежал к той когорте социологов, которые вышли из исторических наук. Поэтому он прекрасно знал не только абстрактные теории, но и фактуру, подлинный ход исторического процесса.

С работами Гордона, Клопова и Дробижевой я был хорошо знаком еще до перехода в Институт международного рабочего движения. Помню, как после создания Отдела социологии в Новосибирском институте истории, филологии и философии я получил разрешение пригласить на работу трех специалистов в Академгородок. Лаврентьев выделил для меня три квартиры, которыми я мог распоряжаться. И первое, что я сделал, приехав в Москву, это встретился с Леонидом Абрамовичем и стал уговаривать его переехать на работу в Сибирское отделение Академии наук. Правда, из этого ничего не получилось тогда, и поэтому я пригласил из Ленинграда для работы у себя в Отделе Андрея Алексеева. Но, тем не менее, у меня остались очень теплые воспоминания от встречи с Леней. Когда я вынужден был уйти из Института конкретных социальных исследований и перейти на работу в ИМРД, мы сразу становили очень добрые отношения с Леней и с Эдиком Клоповым, поскольку они почти всегда работали вместе.

Но вернусь к разговору со Шляпентохом, который звонил мне по поводу смерти Леонида Абрамовича Гордона. Его позиция была очень точной. Он сказал, что начинается уход самых крупных социологов. «Ну, скажи мне, кто может сравниться с теми, кого мы называем "шестидесятниками"? Ну вот, ты затрудняешься ответить, потому что действительно таких ярких фигур, как Гордон, Клопов, Грушин, Ядов, Левада, почти не осталось. И что-то я не вижу людей, по масштабам сравнимых с ними».

Несомненно, что труды Леонида Абрамовича еще будут востребованы молодым поколением, ибо их отличает высокий профессионализм, учет не только эмпирии или абстрактных теорий. Они пронизаны духом историзма в самом высоком его понимании. И у меня почему-то есть такое чувство, что Леня не дожил, и у меня сохраняется чувство, что он еще многое мог бы сделать в нашей науке.

Владимир Шубкин

К его работам будут обращаться и в будущем

 Леонид Гордон был очень значимым человеком для каждого из нас и для общества в целом.

Еще в советское время он перешел из индианистики на изучение нашего общества, и каждая его книга, статья были событием, потому что отвечали на злободневные вопросы, над которыми думала лучшая часть нашей интеллигенции, которые обсуждали ученые. Он умел выбирать темы и предвидеть события.

Мы все очень ценили возможность посоветоваться с ним для того, чтобы определить свои собственные жизненные позиции. Помню, как обсуждали с ним возможность распада Союза. Он тогда сказал: "Прибалтику не сможем удержать, надо спасать остальное". И тогда мы участвовали в обсуждении возможных моделей будущего Союза. То, что он знал мировую историю, небезразлично воспринимал все общественно значимые события в стране, всегда помогало ему взглянуть на каждую конкретную социологическую проблему широко и с альтернативными прогнозами.

Леонид Абрамович был активным участником всех наших социологических конгрессов, конференций, и мы всегда прислушивались к его голосу. Его приглашали на самые важные дискуссии в институтах, на школы, в фонды. Леонид Абрамович вносил всегда живую струю в любые обсуждения, и члены ученого совета Института социологии, в котором мы имели удовольствие с ним работать, теперь все вспоминают его выступления, ремарки, вопросы, которые он задавал на защитах. Сейчас мы испытываем бесконечную благодарность за все его книги, статьи, так дорогое нам общение. К его работам многие будут обращаться сейчас и в будущем. Мы передадим нашей молодежи ценность его подходов в науке, опыт его жизни.

Узнав о тяжелом событии, многие наши коллеги со всех концов постсоветского пространства, зарубежные ученые просили выразить их сочувствие.

Леокадия Дробижева

Памяти Леонида Гордона

 Старшее поколение советских социологов постепенно уходит, унося с собой свой неповторимый  исторический опыт.

Леня Гордон был одним из самых своеобразных людей этого поколения.

Лично для меня самой интересной его работой была книга (с Э.В.Клоповым) «Человек после работы» (1972), которая заслуженно получила мировую известность и которую я неоднократно цитировал в связи с проблемами дружбы и общения.

В личном плане мы также не были близки, но наши редкие встречи были неизменно сердечными. Гордон вообще был доброжелательным и теплым человеком. Думаю, что Володя Шляпентох правильно охарактеризовал его как единственного романтика среди советских социологов.  Даже в самые тяжелые времена Леня оставался историческим оптимистом.  Возможно, тут сказывалось его образование  историка-востоковеда (кстати, Юрий Левада тоже был поначалу востоковедом-синологом), в глазах которого застойные формы социального существования не исключали внутренних процессов развития и изменения.

Его оптимизм иногда казался мне несколько наивным, но вместе с тем по-человечески привлекательным. В нем не было ни малейшего цинизма или приспособленчества. Он любил спорить, но то, что он говорил дома, отличалось от его публичных выступлений лишь  по степени, а не по существу. Чем бы он ни занимался, научная работа была для него не средством, а способом существования.  Так было и в советское время, и в после-перестроечной России.  Мне было бы трудно представить себе Гордона ушедшим из социологии в бизнес или какой-то политический пиар.

В истории российской социологии от Гордона останутся не только его книги и научные отчеты, но и стиль жизни.

Игорь Кон

Такие люди бывают, но, конечно, очень редко

Я помню Леонида Гордона со студенческих лет. Он был моложе меня на два курса. Мы тогда не были знакомы, а запомнила я его потому, что он был ярко красив, я просто не могла оторвать глаз от его лица на, скажем, общефакультетских комсомольских собраниях.

Познакомились мы гораздо позже в 1990 году. А его имя стало мне попадаться в газетах и других изданиях на год раньше, в 1989 году.

Я жила тогда в Америке и перечитывала горы разных материалов, чтобы понять, что происходит в СССР. Летом 1989 года мир потрясли массовые забастовки советских шахтеров. Я надеялась – вдруг и у нас, как в Польше, возникнет «Солидарность», интеллигенция примкнет к рабочим и жизнь в стране изменится чудесным образом. Я читала об этих забастовках все, что могла достать, и несколько раз встречала ссылки на Л.А.Гордона, но и не подумала, что это тот красивый мальчик с истфака.

Осенью 1989 года в Вашингтоне по приглашению американских профсоюзов приехала делегация активных участников шахтерских забастовок. Я спрашивала каждого из них: кто-нибудь из интеллигенции, из ученых вам помогает? (опять-таки имея в виду Комитет помощи рабочим в Польше). Все они называли только одно имя: Леонид Абрамович Гордон, и произносили это имя с огромным уважением и благодарностью.

В 1990 году я смогла приехать в Москву. Среди массы поручений, данных мне в Америке, была просьба найти знающего человека, чтобы он по «Голосу Америки» прокомментировал события в шахтерских регионах. Я попросила московских молодых анархистов, близких к забастовщикам, найти Леонида Абрамовича Гордона. Когда они пришли вместе с ним, я узнала того самого красавца, на которого я засматривалась в университете. И опять он выделился среди огромного числа людей, с которыми я встречалась во время моего пребывания в Москве.

На этот раз он поразил меня широтой и глубиной понимания процессов, происходивших в стране в то бурное время. Мы часами говорили – вернее, говорил он, а я лишь задавали вопросы. Мы часами говорили – вернее, говорил он, а я лишь задавала вопросы. Мой главный интерес тогда был сосредоточен на рабочем движении (Л.Г. не преувеличивал его возможностей).

Он дал мне с собой в Америку целую пачку своих статей и статей его коллег-социологов и даже пронумеровал эти материалы – в какой последовательности их читать, чтобы скорее заполнить мой вакуум представлений о происходящем в стране. Это чтение и эти беседы помогли мне не только тогда понять происходящее, но и существенно повлияли на мои нынешние представления о России, ее прошлом, настоящем и будущем.

А потом были три года почти ежедневных встреч – мы вместе работали в Фонде профсоюзных исследований и обучения, созданном американскими профсоюзами. Тогда я узнала и оценила Л.Г. еще с одной стороны – как глубоко порядочного, точнее сказать – благородного человека и надежного коллегу и товарища.

Из этих коротких записок вырисовывается идеальный образ – красивый мужчина, умный, образованный да к тому же еще и благородный. Так говорят и пишут об ушедших из жизни, но разве на самом деле так бывает? Я убедилась, что такие люди бывают, но, конечно, очень редко. Мы потеряли такого человека. Я была на его похоронах, и все-таки не могу представить, что его уже нет среди живых, не могу.

Людмила Алексеева

 Он мыслил масштабно

Когда умирает человек – умирает целый мир. Но он никогда не умирает бесследно. Судьбы общества, науки и собственная судьба оказываются тесно переплетенными с теми людьми, кто страстно жил, страстно работал, кто верил в будущее и заражал этой верой окружающих. Таким был Леонид Абрамович Гордон. Он всегда был готов объяснять, спорить, воодушевлять, стремился  понять мир, общество и твою личную судьбу. С этим человеком связана судьба целого поколения, переживавшего масштабные социальные изменения.

С ним связаны судьбы тех, с кем он работал. Мне самой посчастливилось принимать участие в исследованиях в Донбассе и Кузбассе под его руководством в начале 90-х годов, а потом долго и яростно обсуждать результаты на его гостеприимной московской кухне. Он приглашал меня в соавторы, оппонировал на защите диссертации, каждый раз поражая заинтересованностью и доброжелательностью. Он читал стихи, критиковал окружающих, а потом посмеивался над собой.

Его интересы и знания  простирались далеко за пределы конкретных исследований, он мыслил масштабно, стремясь понять главное, а, поняв - научить других, заражая их своим неравнодушием. В конце 80-х годов Леонид Абрамович инициировал крупномасштабные исследования рабочего класса и рабочего движения, он становится ведущим специалистом в новой области исследований общественных движений трансформационного периода. Рабочее движение никогда не было для него отчужденным исследовательским объектом.

Он сознательно отказывался от академической нейтральности и беспристрастности, исследование через общественное действие стало для него принципиальной исследовательской позицией. Леонид Абрамович активно помогал рабочему движению, участвовал в его становлении, способствовал  развитию организаций, выработке идеологии, стратегии и тактики действия.

Он не только был выдающимся ученым, но, как выдающийся исследователь общественных движений, задавал новые образцы отношения социолога и социального мира. В период быстрых социальных изменений становится очевидным, что исследователь занимает определенную гражданскую позицию, и, исходя из этой позиции, видит и оценивает мир.

Рефлексия  приходит на смену ценностной нейтральности и включается в научное знание. Социолог – неравнодушный создатель знания - создает и социальный мир и несет за это ответственность. - таким был Леонид Абрамович. Таким он хотел видеть и новое поколение исследователей, которым неизбежно придется отвечать на вопрос о том, что происходит с социальным миром в начале ХХI века, до предела обострившим экзистенциальные проблемы.

Анна Темкина

 Он ценил твердые факты и интересные идеи

Это было давно, в 1966 или 1967 году. Одна из первых социологических конференций в Москве. В суматохе фойе он присел за стол напротив и начал без предисловий: «В Ленинграде кто-то провел опрос рабочих на заводах об их досуге, расскажите. Вы ведь из Ленинграда?». Тогда опросы считали по пальцам. Я только что начал работать в этой странной области – социологии, и в самом опросе не участвовал. «Обрабатывали результаты» тогда долго, пришлось рассказывать, что знал. Так мы познакомились. Важно, что я был юнцом, а он уже мотался в Таганрог.

 Потом мы встречались по всему Союзу, но чаще в Москве или в Ленинграде, потом я ночевал у него бессчетное число раз, как будто мы друзья и члены одних команд. Открытость собеседнику у него была поразительная и он всегда настойчиво требовал ее от другого. Он никогда не говорил охотно о своих житейских заботах, интеллекуальная игра всегда была основным блюдом. Как будто ему и всем остальным наплевать было на все интриги и все карьеры. (Но при этом он был отменным бойцом в идеологических свалках, которые шли непрерывно).

Мы идем из ИСЭПа. После многочасового семинара. «Знаете, что самое важное было в ваших построениях, Леня? Словечко «форсированное» применительно к развитию. Откуда оно у Вас?». «А что, разве оно не подходит?» «Как раз не только подходит, но сюда нужно бросить все силы!». Потом были очерки и книга о 30-40 гг. и последующем времени.

 Чем бы Гордон не занимался, он сохранял выучку историка и широту взгляда статистика – это был его любимый материал. Статистику он пересчитывал со страстью, и многими объемными образами советского времени мы, коллеги, обязаны ему. Конечно, он слишком близко жил к политике, зная, что эта стезя не для него. Это его отвлекало, это его затягивало – мало у кого был такой динамитный темперамент. Лучше всего я помню его в полемике, или в блестящих радио-интервью по «Свободе» и другим каналам. Мы жили в эпоху распада идеологии и знали цену ее словам, а он, к тому же, знал и авторов почти всех новых слов. Поэтому он ценил твердые факты и интересные идеи.

В.Голофаст

www.pseudology.org