Народ

	Иосиф Самуилович Шкловский
Эшёлон Лёша Грамичава и раби Леви
Это случилось во время пражского конгресса Международной астронавтической федерации (МАФ) в конце сентября 1977 года. На этот раз советская делегация была весьма многочисленной — включая туристов, что-то около 100 человек. Поселили нас на окраине Праги в большом отеле "Интернациональ". Мы ещё не успели разместиться по номерам, как на меня накинулся глава нашей делегации председатель интеркосмоса Борис Николаевич Петров (в прошлом году его угробила-таки наша печально знаменитая в этом смысле Кремлевка), а также вновь испеченный академик Авдуевский и кто-то ещё. Они пылали благородной яростью по поводу моей только что опубликованной в "Природе" статьи "20 лет космической эры", где я обосновывал несколько парадоксальный тезис, что величайшим достижением этой самой эры явилось то, что ничего принципиально нового в Космосе не было открыто. Указанное обстоятельство блистательно подтверждает правильность тех представлений о Вселенной, которые были накоплены трудом нескольких поколений астрономов. Гнев наших космических деятелей был мне, конечно, понятен, но настроение они мне испортили изрядно. Желая как-то рассеяться, я предложил проехаться в центр Праги небольшой группе членов нашей делегации, впервые оказавшихся в этом прекрасном городе. Мы были совершенно свободны, так как конгресс начинал работать только на следующий день. Отправились трамваем, которого довольно долго ждали на конечной остановке напротив нашего отеля. Другого транспорта здесь не было. Перед этим я был в Праге два раза — в 1965-м и в 1967-м. Мне особенно памятен был первый визит, когда я после 18-летнего перерыва достиг "1-й космической скорости". -------------------------- Это выражение принадлежит Я.Б.Зельдовичу. "2-я космическая скорость" сообщается телу, в данном случае человеческому, — при поездке в капстрану. Между 1947 годом, когда я впервые в жизни поехал за рубеж (да ещё какой — в Бразилию!), и 1965-м я много десятков раз оформлялся на разные научные конференции, конгрессы — и все безуспешно. По-видимому, где-то в тайных канцеляриях "Министерства Любви" лежала некая "телега", которая делала мои жалкие, хотя и настойчивые, попытки принять участие в международной научной жизни совершенно несостоятельными. За эти годы я сделал немало работ, получивших международную известность, поэтому меня почти все время приглашали, причем на самых выгодных для нас условиях. Боже, что может сравниться с унизительным состоянием человека, десятки раз понапрасну заполняющего оскорбляющие человеческое достоинство выездные анкеты! С трудом преодолевая естественное чувство тошноты и гадливости, я упрямо писал эту мерзость опять и опять — и каждый раз с нулевым результатом. В конце концов — ведь есть же всему предел — я уже был готов плюнуть на эту странную затею — пытаться общаться с зарубежными коллегами. Как вдруг в столовой МГУ со мной заговорил почти незнакомый мне человек, который весьма вежливо спросил, над чем я работаю. Только что без малейших перспектив заполнив очередную выездную анкету, я мрачно буркнул: "Занимаюсь своим хобби — безнадежно оформляю очередное выездное дело". "Зайдите ко мне завтра — я работаю в иностранном отделе МГУ". Я зашёл, и уже через три дня ехал поездом Москва — Прага. Мой благодетель подключил меня к какому-то мероприятию, позвонил кому-то — и все было решено. Много раз меня уже приглашали чешские коллеги прочитать на Онджеевской обсерватории несколько лекций — и я наконец их прочитал. После этого в течение шести лет я довольно часто ездил за рубеж, чему способствовало избрание моей персоны в Академию Наук. Три раза был в Штатах, столько же — во Франции. Но поездка в Прагу в 1965 году навсегда останется в памяти как один из волнующих эпизодов в моей жизни. Совершенно неожиданно для меня поезд на Прагу имел четырехчасовую остановку в Варшаве. Все пассажиры высыпали из вагонов, и я в том числе. Что меня могло интересовать в польской столице? Ведь даже одного злотого в моих карманах не было. Было, однако, одно место, единственное место, где я обязан был побывать. Но как его найти? И случилось чудо: поезд остановился на Гданьском вокзале, близко от центра Варшавы. Я прошёл под каким-то виадуком и в далекой перспективе проспекта увидел нелепо большое здание Дворца Культуры и Науки, почти полностью копирующее московское творение Л.В.Руднева — Университет на Ленинских горах. "Значит, этот проспект — Маршалковская", — догадался я. Самое удивительное — я ни у кого из сновавших взад и вперед варшавян не спросил ни слова. Молча шёл я по правой стороне проспекта, даже не имея представления, где может находиться цель моей прогулки. Спрашивать поляков я просто не мог — как будто разучился разговаривать. Я шёл по проспекту не дольше пяти минут и вдруг прочитал название пересекающей его узкой улочки. Она носила имя Мордухая Анилевича — этого имени, к стыду моему, я тогда не знал, но стало ясно, что я иду верной дорогой. Круто повернув на эту улочку, я быстро уперся в небольшую площадь, посреди которой темнело сооружение, издали смахивающее на куб. Это поразительно, что, ни у кого не спрашивая, я шёл к этой площади кратчайшим путем. Я подошёл ближе — с четырех сторон на мраморном кубе выделялись горельефы, изображающие моих уничтоженных на этом месте соплеменников. Надпись на кубе была на двух языках. Я разобрал польскую: "Народ жидовский — своим героям и мученикам". По-видимому, на иврите надпись звучала более патетически. Польская надпись мне понравилась, она с предельной краткостью выражала суть дела. Я сел на каменную скамью и просидел так три с половиной часа — куда мне ещё было идти в этом чужом городе с такой страшной судьбой? Поражало безлюдье площади — лишь изредка сюда прибегали стайки детишек, играть во что-то похожее на наши "классы". Жизнь Варшавы шумела где-то за этой площадью, около 20 лет назад расчищенной от руин гетто. Раньше это место называлось "Налевки". Кстати, узнать бы, что это слово означает по-польски? До отправления моего поезда оставалось 15 минут, и я вынужден был уйти от этого куба и от этой пустынной площади, где не осталось даже запаха гари от страшного своей безнадежностью восстания варшавского гетто, вспыхнувшего на пасху 1943 года. Эти четыре часа, равно как и последующие, я не произнес ни одного слова. А Прага в ту весну 1965 года была просто чудесной. Я долго бродил по этому удивительному городу, впитывая в себя непередаваемый аромат старины. Полной неожиданностью для меня были еврейские древности в самом центре чешской столицы, в пяти минутах ходьбы от Староместской площади. На старом кладбище в невероятной тесноте лежат надгробия ХIV — ХVI веков, они никак не ориентированы — древние камни торчат вкривь и вкось, и кажется, что лежащие там мертвецы о чем-то спорят исступленно и фанатически, о чем-то для них очень важном. При жизни, видать, не доспорили... Я не могу понять почему, но это кладбище, на котором я бываю каждый раз, когда посещаю Прагу, представляется мне символом моего народа и его нелегкой судьбы. Рядом с кладбищем — музей, где собрана редчайшая утварь старых Синагог, не только чешских, но и всей Европы. Я никак не мог понять, почему это не было уничтожено немцами — ведь все, что имело отношение к Евреям, начиная с самих Евреев, безжалостно уничтожалось. Все киевские, минские и вообще все Синагоги в оккупированной Европе были сровнены с землей. Еврейские кладбища были перекопаны. А тут, в самом центре Европы, — извольте видеть — все неприкосновенно! Разгадка простая и страшная: во время наисекретнейшей конференции в Ваннзее в начале 1942 года, где с немецкой скрупулезностью были запротоколированы все технические детали "окончательного решения еврейского вопроса — Еndlosung'a (дислокация лагерей уничтожения, производство газа "Циклон-в", подготовка кадров палачей, транспортные проблемы, связанные с депортацией, и многое, многое другое)", был принят параграф, гласивший: "после Endlosung'a учредить в Праге музей, куда свезти со всей Европы раритеты этого народа, чтобы будущие поколения Учёных-этнографов с благодарностью вспоминали предусмотрительность германского командования". Что и говорить, немцы — культурная нация, не какие-нибудь дикари! И специальное ведомство, находящееся в подчинении у самого Розенберга, тщательно обирало Синагоги по всей оккупированной Европе. Потрясенный причиной сохранности этих древностей и сам чувствуя себя музейным экспонатом, я долго смотрел на золотые семисвечники и алтарные, шитые золотом покрывала. В музее никого, кроме меня, не было, и пожилая, высохшая немка давала мне соответствующие пояснения. Я спросил у неё, каково происхождение слова "голем", означающее гигантского робота, по преданию, изготовленного в ХVI веке великим мудрецом, современником Тихо Браге, рабби Леви (см. неплохой чешский фильм "Пекарь императора", шедший у нас лет 20 тому назад). Немка стала что-то бормотать, мол, есть несколько версий, объясняющих происхождение этого слова, но точного объяснения нет. И в этот самый момент меня осенило — я понял происхождение этого загадочного слова! Из глубины памяти выплыла картинка из далекого детства. Когда я по неловкости совершал мелкую "шкоду", например, разбивал чашку, мама, с досадой всплеснув руками, привычно обзывала меня: "Лэйменер гейлом". Гейлом — вот оно в чем дело! Гейлом — это и есть таинственный, "голем". На древнееврейском это слово обозначает: "идол". "Лэйменер гейлом" — буквально "глиняный идол" — часто применявшаяся в еврейских семьях резкая дефиниция для растяп и неуклюжих, все портящих и ломающих. Конечно, для средневековых Евреев творение рабби Леви смотрелось как предмет религиозного поклонения, как идол... С немкой я своими историко-филологическими изысканиями не поделился. Вот какие мысли проносились у меня в голове, пока трамвай вез нас, участников конгресса МАФ 1977 года, через всю Прагу. "Пожалуй, она стала заметно хуже, — думал я. — Впечатление, как от заброшенной стройки". Особенно портил городской пейзаж пражский аналог наших строительных лесов — ржавые тонкие трубы, оплетающие ремонтирующиеся здания. Было на этих стройках безлюдно и как-то очень неуютно. Любимая Староместская площадь тоже была вся опутана каркасами ржавых труб. Как старый "пржак", я показал своим спутникам знаменитые часы на ратуше с выходящими из оконца апостолами, за которыми чинно двигалась Смерть с косой. Потом в соборе мы долго стояли у могильной плиты, под которой лежит Тихо Браге. Однако знаменитой автоэпитафии: "Жил как мудрец, а умер как глупец" мы почему-то не углядели. Я объяснил происхождение этого грустного изречения (великий астроном смертельно заболел на придворном балу, постеснявшись своевременно сходить в туалет — сомневался, позволяют ли это придворные правила...). А потом мы пошли на старое еврейское кладбище. И тут только я обратил внимание на невыразимо-страдальческий вид одного из членов нашей группы — молодого, очень симпатичного Леши Гвамичавы, ближайшего помощника Коли Кардашева по изготовлению космического радиотелескопа КРТ-10. "Что с вами, Леша?" — спросил я. "Зуб", — только и мог прошептать бедный парень. Это надо же! Впервые выехал за границу — и такое невезение! Как же быть, неужели пропадать? И вдруг меня осенила идея, которую я могу смело назвать великолепной! Мы как раз подходили к центральной части кладбища, где находился большой склеп рабби Леви. Я объяснил соотечественникам, чем был знаменит этот служитель древнейшего монотеистического культа. Есть поверье, связанное с могилой рабби Леви. Если изложить в письменном виде какую-нибудь просьбу, а записку сунуть в эту щель, — говорят, просьба исполняется. Не обратиться ли вам, Леша, к рабби насчёт своих зубов. Раздался смех. А Леша только спросил: "На каком языке лучше писать — на русском или на грузинском?" — "Пишите на грузинском. Полагаю, что это будет единственная записка на столь необычном для средней Европы языке, поэтому она сразу привлечет к себе внимание тени великого каббалиста". Леша вырвал из блокнота листок и стал что-то писать, после чего присоединил свою писульку к сотням бумажек, буквально выпиравших из щели склепа. Мы же все пошли дальше, к Синагоге, стены которой покрыты каллиграфически выполненными фамилиями 147,000 чешских Евреев, уничтоженных немецкими фашистами. Эту титаническую работу проделал один сошедший с ума художник, у которого в газовых камерах лагеря Терезин погибла вся семья. Увы, значительную часть надписей смыла непогода; дало себя знать и естественное разрушение — особенно в нижней части стен... Вдруг я почувствовал, что в моей чуткой аудитории что-то изменилось. Я не сразу понял, в чем дело. До меня смысл случившегося дошёл только тогда, когда я увидел сияющие глаза Леши, смотревшие в сторону от того невеселого места, где мы были. "Что, Леша, перестал болеть зуб?" — уверенно спросил я. — "Как рукой сняло. Это случилось внезапно, пять минут назад". Вот какое чудо сотворил почтеннейший рабби! Десять дней шёл конгресс, мы с Лешей вместе сделали доклад по КРТ, выступали в многочисленных дискуссиях. Леша все это время был как огурчик. Конгресс кончился, и мы все на пражском аэродроме ожидаем посадки на наш ИЛ-62. И тут ко мне подходит Леша — и такой жалкий, что смотреть на него было невыносимо. "Зуб", — простонал бедняга. "Ничего не попишешь, Леша. Чары рабби Леви на территорию международного аэропорта не распространяются. Единственное, что я могу вам посоветовать, — прямо из Шереметьево поехать в поликлинику". Так он и сделал. Это подлинная История, случившаяся в славном городе Праге 28 сентября 1977 года в присутствии дюжины свидетелей. Полагаю, что её можно объяснить в рамках современной медицинской Науки (самовнушение и пр.). А впрочем, бог его знает... Содержание www.pseudology.org