Народ

	Иосиф Самуилович Шкловский
Эшёлон К вопросу о Фёдоре Кузьмиче
"У меня к вам очень большая просьба, — сказала мне заведующая терапевтическим отделением больницы Академии Наук Людмила Романовна, закончив беглый осмотр моей персоны. — Больница переполнена. Не разрешили бы вы временно поместить в вашу палату одного симпатичного доктора Наук?" Дело было в начале февраля 1968 года. Я болел своим первым инфарктом миокарда и находился на излечении в нашей славной "академичке". По положению, как член-корр., я занимал там отдельную палату полулюкс (в люксах положено болеть и умирать "полным генералам", то бишь академикам, — иерархия в этом лечебном заведении соблюдается неукоснительно). Кризис, когда я вполне реально мог умереть, уже миновал. Я три недели пролежал на спине — чего никому не желаю (говорят, сейчас от этой методы отказываются — и правильно делают). С постели меня ещё не подымали, но, слава Богу, мое тело могло принимать любые положения на койке. Много читал. Принимал многочисленных гостей — родных и сослуживцев. Меня все так нежно любили, баловали — короче говоря, мне было хорошо. Мелкие больничные происшествия меня забавляли. Почему-то запомнился смешной эпизод. В одно из воскресений обход больных делала до этого незнакомая мне дежурная врачиха. Я запомнил, что она была вызывающе шикарно одета для этой юдоли слез, что, впрочем, не удивительно. "Наверное, дочка или невестка какого-то академического бонзы", — подумал я. Таких блатных врачей, особенно врачих, в это заведении немало. Я чувствовал себя довольно прилично, поэтому частоту пульса измерил себе сам. "Семьдесят три", — сказал я этой милой даме. "Такого не может быть", — назидательно заметила та, — "пульс всегда величина четная". Потрясенный таким необыкновенным открытием, я даже не сразу расхохотался. Оказывается, к такому выводу дурища пришла, измеряя количество ударов за половину или четверть минуты... Просьба Людмилы Романовны не привела меня в восторг — я привык к свободно жизни в отдельной палате; но, с другой стороны, нельзя быть эгоистичной свиньей и я согласился. Таким образом, в моей палате появился новый жилец, оказавшийся чрезвычайно интересным человеком. Это был известнейший скульптор-антрополог Михаил Михайлович Герасимов. В отличие от меня, он был ходячий и притом, несмотря на солидный возраст, необыкновенно активный и бодрый. Часами рассказывал он мне про свое удивительное ремесло, пограничное между Наукой и искусством, и совершенно немыслимое без интуиции с изрядной дозой шарлатанства. Страдал он довольно распространенным комплексом "меня не оценили". Действительно, мой родной брат, скульптор по профессии, решительно утверждал, что Герасимов никакой не скульптор, в лучшем случае "лепщик" (термин, считающийся у скульпторов обидным). Мнения антропологов о работе Герасимова я не знаю — просто у меня нет знакомых антропологов. Однако я почти уверен, что это мнение будет близко к мнению скульпторов. Уж такая сложилась судьба у Михаила Михайловича, так же, впрочем, как у многих других талантливых людей, деятельность которых в той или иной степени необычна. Работать "на стыке" — далеко! не всегда счастливый удел, хотя бывают и крупные удачи. Общаясь почти две недели с Михаилом Михайловичем, я уверовал в его метод. В частности, только такими я представляю себе исторических личностей, воскресших из праха благодаря уникальному таланту и прозорливой интуиции этого замечательного человека. Так, например, меня абсолютно убеждает реставрированное Герасимовым лицо старого казаха с огромными скулами — великого князя Ярослава Мудрого. Много позже, читая удивительную книгу Олжаса Сулейменова "Аз и Я", где доказывается кипчакское, то есть тюркское, влияние на национальный русский эпос "Слово о полку Игореве", я неизменно видел лицо Ярослава Мудрого, Ведь мать и бабушка князя Игоря были половчанки. Удивляла меня и работа Михаила Михайловича по линии уголовного розыска, когда ему удавалось по черепу, пролежавшему зиму под снегом, восстановить облик жертв преступления и тем самым способствовать торжеству правосудия. И уж совсем трудно было оторваться от пугающе достоверных физиономий неандертальцев и прочих наших пещерных предков. Все же к концу этих двух недель я порядком устал от своего необычного однопалаточника — слишком много было разговоров, а я ещё был слаб. И как-то раз, решив взять инициативу в свои руки, я сказал ему: "Есть одна проблема, Михаил Михайлович, которую можете решить только Вы. Все-таки вопрос о реальности старца Федора Кузьмича, о котором так превосходно рассказал нам Толстой, совершенно неясен. Обстоятельства Смерти императора Александра I покрыты тайной. С чего это вдруг здоровый молодой (47 лет!) мужчина, так странно державший себя в последние годы своего царствования, совершенно неожиданно умирает в забытом богом Таганроге? Тут, может быть, и не все ладно. И кому, как не вам, Михаил Михайлович, вскрыть гробницу императора, которая в соборе Петропавловской крепости, восстановить по черепу лицо покойного и сравнить его с богатейшей иконографией Александра I? Вопрос будет раз и навсегда снят!" Герасимов как-то необыкновенно ядовито засмеялся. "Ишь какой умник! Я всю жизнь об этом мечтал. Три раза обращался в правительство, прося разрешения вскрыть гробницу Александра I. Последний раз я это сделал два года тому назад. И каждый раз мне отказывают. Причин не говорят. Словно какая-то стена!" Сообщение Михаила Михайловича меня взволновало. В моём изощренном в выдумывании всякого рода гипотез о природе космических объектов мозгу одна удивительная догадка о причине отрицательного ответа директивных органов на просьбу знаменитого Учёного сменяла другую. "Уж не подтверждением ли правдивости легенды о старце Федоре Кузьмиче является столь странная позиция властей? Ведь не постеснялись же вскрыть гробницу Тамерлана за день до начала Отечественной Войны, существенно осложнив мобилизацию в Средней Азии. Может быть, они усмотрели в поведении императора намек на то, что непристойно цепляться всеми силами за мирскую власть?" Через полтора месяца я выписался из больницы. Началась новая жизнь, появились новые заботы. И я постепенно стал забывать и Герасимова, и проблему Федора Кузьмича. Прошло ещё 10 лет. Как обычно, рубеж февраля-марта я проводил в Малеевке, в Доме творчества писателей. Дни проходили однообразно: завтрак, лыжи, обед, сон, кино — чаще всего скверное. Вечером прогуливался по Большому кругу с компанией знакомых, полузнакомых и незнакомых людей. В числе прочих я изредка совершал такой круг неизвестным мне до этого человеком — кряжистым стариком Степаном Владимировичем. У него были необыкновенно густые сизые брови, из-под которых сверкали голубизной совершенно детские глаза. Он был старый моряк участник Войны&site=http://www.pseudology.org&server_name=Псевдология&referrer1=http://www.pseudology.org&referrer2=ПСЕВДОЛОГИЯ&target=>гражданской Войны, потом — красный профессор; ещё недавно читал в каком-то вузе курс политэкономии. На удивление хорошо знал русскую литературу. И вообще старик был занятный. Как-то морозным вечером мы совершали с необычный круг, и вдруг Степан Владимирович спрашивает меня: "А что бы вы, Иосиф Самойлович, сказали, если бы я сообщил вам, что вот так же ясно, как вижу вас ("этот момент мы проходили под фонарем), я видел в полном параде графа Орлова-Чесменского. Я стал лениво соображать: граф Алексей Орлов, брат фаворита Екатерины Второй, умершей в 1796 году. Он, по-видимому, был моложе императрицы, но вряд ли он умер позже 1810 года... "Я сказал бы вам, что вы обознались", — вежливо ответил я. Засмеявшись, Степан Владимирович поведал удивительную Историю. Как хорошо известно, во время голода 1921 г. был издан знаменитый ленинский декрет об изъятии церковных драгоценностей. Значительно менее известно, что в этом декрете был секретный пункт, предписывавший вскрывать могилы царской знати и вельмож на предмет изъятия из захоронений ценностей в фонд помощи голодающим. Мой собеседник тогда молодой балтийский моряк был в одной из таких "гробокопательных" команд, вскрывавшей на Псковщине в родовом поместье графов Орловых их фамильный склеп. И вот когда вскрыли гробницу, перед изумленной занятой этим кощунственным делом командой предстал совершенно нетронутый тлением, облаченный в парадные одежды граф. Особенных сокровищ там не нашли, а графа выбросили в канаву. К вечеру он стал быстро чернеть", — вспоминал Степан Владимирович. Но я его уже больше не слушал: "Так вот в чем дело! — думал я. — Так вот почему Михаилу Михайловичу не разрешили вскрывать царскую гробницу в соборе Петропавловской крепости! Там просто сейчас ничего нет — совсем как в склепе графа Орлова!" И я по ассоциации вспомнил парижское аббатство Сен-Дени, где похоронены все короли Франции, от Каролингов до Бурбонов. И на их надгробиях у мраморных королев и королей были отбиты носы. Это следы работы санкюлотов, ворвавшихся в аббатство в августе 1792 года. Долго я тогда ходил среди покалеченных мраморных властелинов Франции Когда я из мрака аббатства вышёл на освещенную ярким солнцем площадь, первое что я увидел, была дощечка с названием улицы, вливавшейся в площадь. На дощечке была надпись "Rue Vladimir Illitch". Сен-Дени — эта старая парижская окраина — издавна образует часть так называемого "Красного пояса Парижа" Содержание www.pseudology.org