Умберто Эko Пражское кладбище 23. Двенадцать правильно истраченных лет Из дневников за 15 и 16 апреля 1897 г. Далее не только записи в дневнике Далла Пиккола переплетаются, хочется сказать "неистово", с записками Симонини, и оба часто повествуют об одном, но с противоположных позиций, — но и вдобавок симониниевский текст становится сбивчивым, будто пишущему трудно припоминать разные факты, людей и ситуации. Симонини восстанавливает, путаясь во временах и в порядке событий, период начиная с перековки Таксиля до девяносто шестого или же седьмого. То есть около дюжины годов. Череда недлинных замечаний, почти стенографических. Как если бы он пытался зафиксировать то, что внезапно промелькивало в памяти. Иногда встречаются и более пространные изложения бесед, рассуждений и драматических эпизодов. Повествователь ввиду отсутствия определенной манеры изложения (она отсутствует у автора) ограничился тем, что рассортировал события по небольшим главам, поправил хронологию, разделил истории и постарался придать им системность, хотя на самом деле, скорее всего, события совершались одновременно и без всякой системы. Ну, например, Симонини выходил с собеседования с Рачковским и шел на собеседование с Гавиали. Но, как говорится, не обессудьте. Салон Адан Симонини вспоминает, что после того, как наставил Таксиля на путь истинный (и с которой стати Далла Пиккола сам претендует теперь на эту роль наставника, никак не ясно!), он принял решение если не влиться в ряды масонства, то по крайней мере сблизиться с республиканцами, среди которых, как он думал, Масоны найдутся в любом потребном числе. Обратился к тем, с кем познакомился на рю де Бон, прежде всего к Туссенелю, и получил допуск в салон Жюльетты Ламессен, ставшей уже госпожою Адан, то есть женой депутата из фракции левых республиканцев, основателя "Земельного кредита" и пожизненного сенатора. Деньги, высокая политика, Культура осеняли собой этот пышный салон, находившийся сперва на бульваре Пуассоньер, а потом на бульваре Мальзерб, хозяйка которого не только сама была небезызвестной литераторшей (даже опубликовала жизнеописание Гарибальди), но и принимала у себя государственных мужей — Гамбетту, Тьера, Клемансо, а также важных писателей: Прюдома, Флобера, Мопассана и Тургенева. Симонини соприкоснулся даже с полуживым, забронзовелым, практически неподвижным — от старости, от пурпурных риз, от последствий инсульта — Виктором Гюго. Симонини к такому не привык. Вскоре после этого он свел знакомство с доктором, которого кличет Фройдом и с которым вместе ужинал в "Маньи" (см. запись в дневнике от 25 марта), и только ухмылялся, слушая, что тот вынужден был приобрести перед визитом к Шарко себе фрак, черный жилет и галстук. Симонини-то и сам потратился, и не только на такой же фрак и галстук, но и на прекрасную новую бороду, отменного качества, от лучшего (и самого неболтливого) производителя париков в Париже. Тем не менее, пусть какие-то следы юношеского ученья ещё при нём и удерживались, пусть что-то он и помнил, а в парижские годы кое-что даже и почитывал, но не выдерживал и трех минут в живом, блестящем разговоре людей осведомленных, остроумных, порой глубоких, причастных к самым последним новостям. Поэтому он помалкивал, слушал очень внимательно и ограничивался только намеками на какие-то подробности своей высадки с "Тысячей" в Сицилии. Всякая тема, связанная с Гарибальди, во Франции шла на ура. Но что его изумляло — это что он было готовился слышать и запоминать разговоры и во славу Республики (это по тем временам было ещё ничего), и даже во славу революции, однако, поразительное дело, Жюльетта Адан окружила себя по преимуществу какими-то русскими, исповедовавшими упоенный царизм… Она ненавидела все английское, как и её приятель Туссенель. В своем "Новом журнале" она печатала такую личность, как Леон Доде, считавшийся явным реакционером, что разительно противоречило позиции его отца Альфонса — знаменитого демократа… но, к чести госпожи Адан будь сказано, она принимала у себя обоих. Не совсем ясно, какого происхождения был антисемитский душок, ощущавшийся во многих беседах в этом салоне. Свойственная социалистам неприязнь к еврейскому капиталу, особенно острая у Туссенеля? Мистический Антисемитизм Глинки, связанной с русским оккультным миром и очарованной культами кандомблэ, которыми она увлекалась в юности, проживая с отцом-дипломатом в Бразилии? Глинка была наперсницей (шушукались о том) великой жрицы парижского спиритизма мадам Блаватской. Неблагосклонность Жюльетты Адан к Евреям была открытой. Симонини присутствовал у неё на публичных чтениях отрывков из русского писателя Достоевского, которые были почти текстуальным повторением того, что Брафман, знакомец Симонини, рассказывал о Всемирном кагале. — Достоевский пишет: "Чтобы терять столько раз свою территорию, свою политическую независимость, законы, почти даже веру, — терять и всякий раз опять соединяться, опять возрождаться в прежней идее, хоть и в другом виде, опять создавать себе и законы и почти веру — такой живучий народ, такой необыкновенно сильный и энергический народ, такой беспримерный в мире народ не мог существовать без status in statu, который он сохранял всегда и везде, во время самых страшных, тысячелетних рассеяний и гонений. Некоторые признаки этого status in statu, по крайней мере, хоть наружно, это: отчужденность и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность — Еврей, а другие хоть есть, но все равно надо считать, что вроде их и не существовало. “Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — всё равно, — верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай…” Вот суть идеи этого status in statu, а затем, конечно, есть внутренние, а может быть, и таинственные законы, ограждающие эту идею". — И понаторел же в риторике этот Достоевский, — цедил Туссенель. — Поглядите, он даже выказывает будто бы понимание, и симпатию, и даже, я отважусь сказать, уважение к Евреям. "Или и я враг Евреев? Неужели правда, что я враг этого несчастного племени? Напротив, я пишу, “всё, что требует гуманность и справедливость, всё, что требует человечность и христианский закон, — всё это должно быть сделано для Евреев”". Замечательное вступление. А после этого вступления Достоевский разбирает во всех подробностях, как эта несчастная раса собирается уничтожить наш христианский мир. Здорово заверчено. Только не ново. Тот же прием был у Маркса, которого вы, может, не читали. В "Коммунистическом манифесте". У него захватывающее начало: "Призрак бродит по Европе". После этого предлагается обзор с птичьего полета истории социальной борьбы от Древнего Рима до наших дней. Страницы, посвященные буржуазии как революционному классу. Незабываемые страницы. Маркс показывает эту новую безудержную силу, рвущуюся по планете. Кажется, что он описывает духновение Творца в начале книги Бытия. А в конце этого славословия (клянусь, я читал его с трепетанием!) разговор внезапно перемещается на подземные силы, которые триумфом буржуазии были выпущены из заточения: капитализм порождает изнутри себя своих могильщиков, пролетариев. А пролетарии похаживают и поддакивают: "Да, да, теперь мы намерены вас уничтожить и завладеть вашим всем". Чудненько. Так же обходится Достоевский с Евреями. Он долго оправдывает еврейский заговор, который необходим для их исторического выживания, а потом объявляет: этого врага следует уничтожить. Достоевский — настоящий социалист. — Ну какой он социалист, — с улыбкой перебила Глинка. — Он просто видит вперед. И рассказывает правду. Глядите, как он опередил даже и самое, казалось бы, разумное возражение. То есть, что если в веках существовало Государство в Государстве, единственно лишь гоне ния привели к нему, гонения породили его, религиозные, с Средних веков и раньше, и явился этот status in statu единственно лишь из чувства самосохранения. И это прекратилось бы, будь Еврей сравнен в правах с коренным населением. Иллюзия, предостерегает Достоевский! Если б он был и сравнен в правах, то ни за что не отказался бы от своего status in statu. От наглой мысли, что обязан прийти Мессия, который низложит все народы мечом своим к подножию Евреев. Потому-то-де Евреи, по крайней мере в огромном большинстве своем, предпочитают лишь одну профессию — торг золотом и много что обработку его, и это всё будто бы для того, что когда явится Мессия, то чтоб не иметь нового отечества, не быть прикрепленным к земле иноземцев, обладая ею, а иметь всё с собою лишь в золоте и драгоценностях, чтоб удобнее их унести, когда, — Достоевский тут выразился стихами — предвкушают Евреи: "Загорит, заблестит луч денницы: / И кимвал, и тимпан, и цевницы, / И сребро, и добро, и святыню / Понесем в старый дом, в Палестину". — Мы во Франции больно с ними церемонничаем, — отозвался Туссенель. — В результате они управляют биржами и распоряжаются кредитами. Натурально, социализм только антисемитским и может быть. Видели же вы, что Евреи расхозяйничались тут у нас, именно когда из-за Ла-Манша просочились все эти капиталистические веяния… — Упрощаете, месье Туссенель, — парировала Глинка. — В России среди тех, кто отравлен революционными идеями того Маркса, которого вы тут нахваливали, множество Евреев. Они везде. И покосилась в окно гостиной, как будто "они" поджидали с кинжалами у подворотни. Будто снова впав в отроческий страх, Симонини вообразил, как Мордухай ночами грузно прокрадывается в его спаленку… Работать на Охранку Симонини распознал в Глинке возможную клиентку. Стал садиться от неё недалеко и как мог кокетничал (через силу). Отнюдь не дока по женской части, все же он видел, что у Глинки лицо кунье и близко посажены глазки, в то время как Жюльетта Адан, хотя она и не та уж, какой была тому двадцать лет, все же оставалась видной дамой, сохраняющей величавость и шарм. Так что и Симонини не очень-то сильно ударял за Глинкой, а в основном слушал её болтовню, притворно ахая рассказам о видениях, которые имела эта дама в Вюрцбурге, где ей явился гуру, вообще-то обитавший в Гималаях, и причастил её неведомо каких тайн. Глинке явно можно было сбывать антиеврейские материалы, подогнанные под её эзотерический вкус. Тем более что, по слухам, Юлиана (или Юстина) Глинка была племянницей генерала Оржеевского, заметной фигуры русской тайной полиции. Через генерала она получала заказы на работу для Охраны, то есть императорской тайной службы. Глинка поэтому являлась не то помощницей, не то сотрудницей, не то конкуренткой нового заведующего заграничной агентурой Департамента полиции, Петра Рачковского. Левое издание "Ле Радикаль" подозревало, что Глинка существует на средства, получаемые за систематическое выслеживание и выдачу русских террористов за границей. Значит, она посещала не только салон Адан, но и другие общества, для Симонини неизвестные. Приспособить для Глинки повесть о раввинах на Пражском кладбище. Вычеркнуть долгие экономические рассуждения и установить главный упор на мессианство в разглагольствованиях этих раввинов. Немного порывшись в Гужено и иных современных писаниях, Симонини вложил в уста раввинов фантастические резонерства о новом пришествии Деспота, избранного Всевышним, о явлении Царя Израиля, призванного разметать умыслы гоев. Об этом он специально вставил туда не менее двух страниц. Сплошная мессианская демагогия: "со всей мощью и силой Сатаны царство Сына погибели, Торжествующего Израиля грядет в наш невозрожденный мир. Царь Деспот сионской крови, Антихрист, близится к трону всемирной державы". В то же время, понимая, что царизм опасается и малого намека на республиканскую идею, Симонини присовокуплял: только-де республиканская система и всенародное голосование позволят Евреям протащить, манипулируя большинством, законы в собственную пользу. Нужно быть такими идиотами, как эти гои, — гоготали раввины на кладбище, — чтобы ждать от республиканского правления больших свобод, чем от самодержавия. Все наоборот: при самовластии правят мудрецы, а при либеральном режиме правит плебс, и этим плебсом заправляют Евреи и их приспешники. Как при этом вяжется республиканское правление с Царством Деспота, похоже, автора не волновало. Наполеон Третий действительно продемонстрировал, что из республиканца может вылупиться император. Переворошив рассказы дедушки, Симонини надумал обогатить раввинские орации длинным парафразом басни о потайном мировом правительстве. Забавно, что Глинка впоследствии не уловила, до чего близко соображения Симонини повторяют мысли Федора Достоевского. Хотя, может быть, как раз уловила, и именно поэтому пришла в восторг: старинный документ поддерживал Достоевского и этим подкреплял его подлинность. Поэтому на Пражском кладбище зазвучали выступления, из коих явствовало, что каббалисты-Евреи снаряжали в походы крестоносцев, дабы за их счет возвратить Иерусалим на место пупа вселенной. Втягивая в дело среди прочего (у Симонини была возможность черпать откуда угодно полной ложкой) и вездесущих Тамплиеров. Их планы потерпели фиаско, арабы опрокинули войска крестоносцев в море, с Тамплиерами, как известно, тоже произошла неприятность, но не будь этого — коварным замыслам Евреев тогда же бы и сбыться. По той же логике, — настаивали раввины в Праге, — гуманизм, французская революция и американская война за независимость тем паче способствовали подрыву оснований христианства и самодержавия, подготавливая завоевание Евреями мира. Разумеется, преследуя эти цели, мировое еврейство прикрывается респектабельным фасадом, то есть мировым же франкмасонством. Тут Симонини ловко вдернул в рассказ куски из текста старого Баррюэля, понимая, что уж его-то Глинка и её российские заказчики наверняка не знают. Действительно, генералу Оржеевскому, которому Глинка принесла свой детальный рапорт, немедленно пришло в голову сделать из богатого материала два разных текста. Один, короткий, соответствовал рассказу о сходке в Праге и был растиражирован на страницах российских журналов, не памятуя (а может, и памятуя, но не придавая значения, поскольку публика все забывает, — или же, не исключаю, и вовсе спроста, то есть никто ничего знать не знал), что речь раввина, вынутая из книги Гёдше, уже была запущена в оборот десятью годами прежде в СанктПетербурге, после чего воспроизведена в антологии "Антисемитский Катехизис" Теодора Фритша. Из второй же части сделали отдельный памфлет "Тайна еврейства". Оржеевский лично удостоил его предисловием. Предисловие гласило, что наконец этот документ отыскан и впервые предается печати, и прослеживались глубинные связи между Масонами и Евреями. Те и другие — глашатаи нигилизма. Обвинение в нигилизме для России тех времен звучало увесисто. Естественно, Оржеевский прилично вознаградил Симонини. Глинка же наконец дошла до страшившего его в перспективе и тем более устрашившего въяве пароксизма благодарности, то есть решила попотчевать его своим телом. Симонини еле спасся, дав понять дарительнице, неудержно трясясь и испуская целомудренные вздохи, что судьба его не так уж далека от удела Октава де Маливера, о котором уже десятки лет судачат читатели и поклонники Стендаля. Глинка остыла к Симонини, а он к Глинке. Но однажды, входя в "Кафе де ля Пэ" для легкого обеда а-ля фуршет (отбивные и почки на гриле), Симонини увидел её за столиком в компании мясистого, достаточно вульгарного господина, с которым она пререкалась. Симонини поздоровался, Глинке ничего не оставалось, как представить его Рачковскому. Тот смерил его взглядом с явным интересом. Тогда Симонини не понял, к чему такие взгляды. Понял, когда через некоторое время прозвучал звонок в лавку: вот он Рачковский. С широкой улыбкой, властно и непринужденно вошел, моментально определил, где лестница на второй этаж, и, поднявшись в кабинет, покойно уселся на креслах сбоку письменного стола. — Предлагаю, — отчеканил он, — деловой разговор. Он был светловолос, как положено русскому, с проседью — поскольку миновал возраст тридцатилетия, губы имел чувственные и полные, немалый нос, брови славянского дьявола, людоедскую, хотя и сердечную, ухмылку и медоточивый голос. "Скорее гепард, чем лев", — написал о нём Симонини в дневнике и задумался: что было бы неприятнее, получить приглашение темной ночью на пустынную набережную от Осман-бея или безмятежным утром от Рачковского в его служебный кабинет в посольство России на рю де Гренель. Выходило, что лучше — от Осман-бея. — Ну-с, капитан Симонини, — продолжил Рачковский. — Не знаю, известно ли вам, что есть Охрана, как вы любите выговаривать тут на Западе, или Охранка, как называют её русские эмигранты. — Мне уже намекали… — А мы без намеков. Мы при ярком свете солнца. Охранное отделение, то есть Отделение по охранению порядка и спокойствия, есть розыскная служба, созданная по постановлению министра внутренних дел после покушения на императора Александра Второго в целях безопасности монаршего семейства. В последнее время этой службе пришлось взять на себя противодействие террористической и нигилистской угрозе и в этих целях создать особые наблюдательные отделения, в частности, за рубежом, в местах скопления эмигрантов. Поэтому я и нахожусь сейчас во Франции на службе у своей страны. При свете солнца. Нам скрывать нечего. Те, кто скрывает, — террористы. Понятно? — Понятно. Но чем могу я… — До этого мы дойдем. Без опасений откройтесь мне в случае, если имеете какую бы то ни было связь с террористами и с их кружками. Мне известно, что в свое время вы принесли пользу французским спецслужбам, выявив опасных антибонапартистов. Выдавать можно только друзей, ну или знакомых. Я тоже не овечка. Я тоже когда-то имел общение в России с террористами. Прошлогодний снег. Но именно это дало мне возможность сделать карьеру по линии борьбы с ними. Только тот способен в этой конторе работать, кто знаком не понаслышке с подрывными группировками. Чтоб защищать закон, необходимо и побывать в шкуре нарушителя. Во Франции вы знаете это по Видоку, который стал главой полиции после того, как отбыл срок на каторге. Не стоит доверять полицейским, м-мм, чистеньким. Щегольки-с. Вернемся к нашему дельцу. Общеизвестно, что среди террористов много Евреев, интеллигентиков. По поручению некоторых особ, влиятельных при дворе, я уполномочен доказать, что за подрыв моральных устоев русского народа, вплоть даже до жизненной угрозы ему, несут ответственность Евреи. Вы услышите обо мне, будто мне покровительствует сам Витте, у которого слава либерала, и что он не приветствует таких тем. Но мой принцип — ни в коем случае не прислуживаться перед текущим начальником. Запомните. Всегда готовиться к приходу будущего начальства. Не буду терять время. Я ознакомился с материалом, переданным Глинкой. По большей части мусор. Я вижу, что крыша у вас подобрана соответственно. Лавка старьевщика. Мастак перепродавать старье дороже, чем новые вещи… А вот вы напечатали в "Контемпорэн" довольно острые документы, отыскавшиеся в архиве дедушки. Я пребуду очень удивлен, не отыщи вы их продолжения. Вы слывете специалистом по многим частностям… Симонини пожинал плоды своей стратегии: если не быть, то казаться разведчиком. — Ну, мне желательно взять качественный материал. Я умею отличать злаки от плевел. Хорошо оплачу. Но если не увижу качества, рассержусь. Ясно? — Но что именно вас интересует? — Если бы я знал, не стал бы оплачивать вас. У меня и без вас состряпают любой документ. Но я им должен задавать содержание. И не эти вот бла-бла-бла о том, что Евреи ожидают Мессию. Это не волнует помещика, мужика. Ждут Евреи Мессию или не ждут, русским подданным я должен объяснить одно: что это сулит лично для них. — Но почему вы хотите знать исключительно о Еврех? — Потому что у меня в России Евреи. Будь дело в Турции, я занялся бы армянами. — То есть ваша цель — уничтожение Евреев, как и у Османбея, если вы с ним знакомы? — Осман-бей маньяк. Он сам Еврей. От таких подальше. Я не собираюсь уничтожать Евреев. Могу сказать, что Евреи мое оружие. Я намерен укреплять моральные устои русского народа и не желаю (или, лучше сказать, не желают те, чьи желания для меня закон), чтобы этот народ поворотил свое недовольство против царя. Так что нужно иметь врага. Незачем искать его, ну не знаю, среди татар или среди монголов, как искали наши бояре в старину. Порядочный враг, устрашающий и узнаваемый, должен быть прямо в доме или у самого порога дома. Вот поэтому Евреи. Провидение господне ниспослало нам их. Так используем, черт возьми, и да ниспошлет он всегда нам Еврея или двух, чтобы было кого ненавидеть. И бояться. Дарить надежду собственному народу — именно для этого нужен враг. Говорят, патриотизм — последнее прибежище подонков. Не имея моральных принципов, мерзавцы обычно заворачиваются в знамя. Все канальи беспокоятся о чистоте своей канальей расы. Нация — это из лексикона обездоленных. Самоосознание строится на ненависти. Ненависти к тем, кто отличается. Ненависть необходимо культивировать. Это гражданская страсть. Враг — это друг всех народов. Нужно кого-то ненавидеть, чтобы оправдывать собственную мизерность. Ненависть — истинная природная страсть. Аномальна как раз любовь. За неё Христа и распяли. Христос выступал против человеческой природы. Никого не пролюбишь всю жизнь. Не пролюбишь: вот и измены, и матереубийства, и предательства друзей. А проненавидеть всю жизнь очень даже можно. Лишь бы предмет страсти не девался никуда и все торчал на одном месте, разжигая нашу ненависть. Ненависть греет душу. Дрюмон Симонини закручинился от этого разговора. Похоже было, что Рачковский говорит серьезно и если не получит материала — "рассердится". А он-то, Симонини, ну не то чтобы расстрелял все патроны, вовсе нет — у него было собрано много всяких листов для разнообразных протоколов, — но он не мог отделаться от чувства, что его работа годна и на более важную цель. Не разрисовывать антихристовы деяния по заказу разных Глинок, а обслуживать нечто существенное. Ну в общем, не мог он за бесценок отдавать свое усовершенствованное кладбище. Хотел нагнать цену. Выжидал. Посоветовался с падре Бергамаски. Тот, как мы помним, хотел от него получать улики против масонства. — А про Евреев уже опубликована книга, — проронил Иезуит. — "Еврейская Франция" Эдуара Дрюмона. Сотни страниц. Он знает, поди, побольше тебя. Симонини только открыл и сразу: — Да там то, что писал старина Гужено полтора десятка лет тому. — Ну и что. А продается великолепно. Видно, читатели не помнят Гужено. A в России читатели, конечно, и Дрюмона не знают. Не ты ли гений перелицовок. Давай, поразнюхай, что там говорят и чем занимаются Дрюмон и его товарищи. Заручиться доступом к Дрюмону оказалось нетрудно. В салоне Адан Симонини втерся в доверие к Альфонсу Доде и получил приглашение на вечера, проводившиеся попеременно с вечерами Адан, в доме Альфонса Доде в Шанрозе, где гостей принимала грациозная Жюли Доде, а гостями бывали Гонкуры, Пьер Лоти, Эмиль Золя, Фредерик Мистраль и как раз именно Дрюмон, свежеиспеченный автор "Еврейской Франции". Познакомившись, Симонини постепенно развил и углубил это знакомство, сперва записавшись в "Антисемитскую лигу", которую тот основал, а впоследствии — предложив свои услуги для созданного Дрюмоном журнала "Либр Пароль" ("Свободное слово"). У Дрюмона имелись грива и большая черная борода, крючковатый нос, огненные очи. По расхожей физиогномике он был вылитый еврейский пророк. Да и в антииудаизме Дрюмона было нечто мессианское. Будто Предвечный Творец специально уполномочил его сживать со свету свой избранный народ. Симонини был обворожен антиеврейской оголтелостью Дрюмона. Тот Евреев не терпел восторженно, истово, на грани сексуального запала. Не философский, политический Антисемитизм Туссенеля, не богословский, как у Гужено, — нет, это были эротические спазмы. Послушать, как Дрюмон источал свои речи на нудных заседаниях редакционного комитета. — Я с удовольствием пишу предисловие к трактату Депорта о кровавом завете у Евреев. Здесь не средневековые случаи! О нет! И в теперешнее время еврейские баронессы в изящных салонах вливают кровь христианских младенцев в пирожные, угощают друзей! Затем: — Семиты корыстны, любостяжательны, скаредны, суетливы, ловки, хитры, а мы энтузиасты, герои, рыцари, бессеребреники, прямодушные, открытые почти даже до наивности. Семит прозаичен, не видит дальше собственного носа, вы знаете, что в Библии нет ни слова о потустороннем мире? А у арийцев запредельность — страсть. Ариец вскормлен идеалами; наш христианский бог находится вверху небес, еврейский появляется когда-нибудь на горе, когда-нибудь из куста и никогда не свыше. Семиты — торгаши. Арийцы землепашествуют, слагают стихи, схимничают и прежде всего сражаются, бросая вызов судьбе. У семитов отсутствуют творческие дары. Кто и когда видел Евреев — музыкантов, живописцев, поэтов? Кто и когда видел Еврея, сделавшего хотя бы одно научное открытие? Ариец — изобретатель, а семит — использователь изобретений арийца. Дрюмон повторял за Вагнером: "Невозможно представить себе, чтобы деятель древности или же современной эпохи, герой или любовник, мог бы быть сыгран Евреем и чтоб публика при этом не тряслась бы от хохота. Что, кстати, хуже всего отталкивает — это еврейский выговор. Оскорбительно нашему слуху это резкое, сиплое, визгливое их произношение. Естественно, что врожденная сухота еврейского духа, столь ненавидимая нами, острее всего ощущается при пении, ибо пение отразило все, что есть самого живого и искреннего в личности. За Евреями можно признавать любые способности, кроме певческих, в которых им отказано самою природой". — Как так, — спросил кто-то из слушателей, — а музыкальный театр? Россини, Мейербер, Мендельсон, Джудитта Паста, они все Евреи… Другой слушатель сказал: — Все же, думаю, не музыка главнейшее из искусств. Не говорил ли этот самый немецкий философ, как его… Что музыка ниже живописи и литературы, потому что способна раздражать тех, кто её не хочет слышать? При тебе играют мелодию, которую ты не любишь, а ты вынужден слушать. Как если бы кто-то вынул из кармана надушенный платок, запах от которого тебе противен. Слава арийцев — это литература. Ныне она в упадке. А на первом месте музыка, раздражительница чувств вырожденцев и дегенератов. Самое музыкальное из животных, после крокодила, — Еврей. Пианисты, скрипачи, виолончелисты… — Да, но большей частью исполнители, паразиты на чужом таланте, — обрывал Дрюмон. — Вы тут говорили, Мейербер, Мендельсон, это все второй сорт, а Делибес и Оффенбах — совершенно не Евреи. Вспыхивает дискуссия, чужды ли музыке Евреи или же музыка является еврейским искусством по преимуществу. Мнения тотчас разделились. Ну а когда начался шум вокруг Эйфелевой башни… Ещё в период проектирования, не говоря уж — после постройки, "Антисемитская лига" ярилась просто исступленно. Архитектором был немецкий Еврей. Кричали: вот иудейский ответ на Сакре-Кер! Де Биз, пожалуй, самый задиристый из антисемитов, в качестве доказательства низменности еврейской расы употреблявший аргумент, что Евреи пишут задом наперед, шумел: — Уж и форма сама этого вавилонского строения доказывает, что мозги у них не как у нас… И ещё была тема алкоголизма. Это был бич Франции в те времена. Говорили, что в Париже потребление спирта — сто сорок одна тысяча гектолитров в год! — Алкоголь, — бормотали в компании, — вливают в нас Масоны и Евреи, потому что они привыкли вливать яды. Аква-тофана — это же их. А теперь они изобрели отраву, неотличимую от воды. Содержит опиум и молотых шпанок. Вызывает слабость, идиотизм, со временем и Смерть. Подливают это в выпивку. Вызывают самоубийства. — Ну а порнография! Туссенель… даже и социалисты пишут иногда правду… Он писал, что свинья — эмблема иудеев, потому что они, как и свиньи, катаются в низости и бесчестии. С другой стороны, даже в Талмуде сказано: счастливым предзнаменованием бывает, если Еврей видит во сне экскременты. Все похабные журнальчики напечатаны Евреями. Подите на улицу Полумесяца, на рынок порнографических листков. Сплошь еврейские лавочки. Распутство, разгул, разврат, капуцины совокупляются с девицами, священники порют голых женщин, прикрытых одними волосами, приапизм во всех возможных видах, оргии монахов-забулдыг. А прохожие хихикают! Даже с маленькими детьми! Совершеннейший триумф, извините мне это слово, триумф Ануса. Каноники-содомиты. Ягодицы послушниц, подставляемые под розги развратников-попов… И ещё одна излюбленная тема. Все Евреи — перекати-поле. — И всегда переселяются! Все чтоб от кого-то убежать! Не открывают новые земли, — кипятился Дрюмон. — Ариец едет, открывает Америку и неизведанные богатства. Семит дождется, пока ариец откроет богатства, и тут как тут — уже явился за ними. А сказки у них, это тоже… вообще-то сказок Евреи не смогли придумать ни одной. У них, конечно, не хватает фантазии. А братья семитские их, арабы, рассказывают тысячу и одну. Про бурдюки, полные золота, пещеры, набитые награбленными алмазами, кувшины с джиннами… Пожалуйте на готовенькое! Арийские сюжеты совсем другие. Вы вспомните походы за Граалем. Про то, что счастье добывается кровью и потом. — И так-то вот, — подытоживал кто-то из Дрюмоновых друзей, — Евреи исхитрились пережить все свои бедствия… — Конечно! — брызгал пеной Дрюмон. — Их переморить ведь невозможно. Другой народ, приехав в новую обстановку, страдает от изменившегося климата, от непривычного питания, болеет. Они же только укрепляются от внешних трудностей, и то же самое, например, происходит и с насекомыми. — Ну как цыгане. Цыгане тоже не болеют. Хотя едят по преимуществу дохлятину. Им людоедство, видимо, идет на пользу. Для этого и похищают детей… — Ну, я не знаю, так ли полезно для долголетия людоедство. Возьмите хоть вот африканских негров. Они, естественно, людоеды, но мрут как мухи там у себя в своих африканских дебрях. — А как же вы иначе объясняете живучесть Еврея? У них ведь средняя продолжительность жизни пятьдесят три года. У христиан же только тридцать семь лет. С самого давнего Средневековья известно, что Евреи неуязвимее к эпидемическим заразам. В них будто чума сидит, которая защищает их от нашей нормальной человеческой чумы. Симонини подмечал, что большинство задеваемых тем уже и ранее было обсосано у Гужено. Но в окружении Дрюмона не принято было беспокоиться об оригинальности высказываемых мыслей. Беспокоились только об их праведности. — Хорошо, — говорил Дрюмон. — Телесные напасти ничто для них. Но умственные — не сказал бы. Жизнь среди сделок, спекуляций и заговоров вредна для каждой нервной системы. В Италии среди Евреев один умалишенный на триста сорок восемь человек. А у католиков — один на семьсот семьдесят восемь. Шарко имеет интересные результаты по русским Евреям. Он смог собрать данные, потому что те бедны. А во Франции они богаты и скрывают свои злоключения в клинике доктора Бланша за солидную плату. Вы знаете, что у Сары Бернар в спальне установлен белый гроб? — И плодятся они с удвоенной силой. По сравнению с нами. Их уже за четыре миллиона. — Возьмите Библию, книгу Исход. Там сказано, что сыны Израилевы расплодились и размножились, и возросли и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля. — Что наполнилась, то наполнилась, это точно. Кого даже не подозреваешь… Вот Марат. Его настоящая фамилия Марá. Сефардская семья, сбежали из Испании и замаскировались под протестантов. Он был изъеден проказой. Умер в грязи. Душевнобольной. С манией преследования и маниакальный убийца при этом. Типично для Еврея. Мстил христианам, засылал их на гильотину. Посмотрите на его портрет в музее Карнавале. Вот перед вами лунатик, невропат, подобный Робеспьеру и прочим якобинцам. Асимметрия половин лица! Свидетельство неуравновешенности. — Революцию устроили в основном Евреи. Знаем. Но Наполеон Бонапарт с его ненавистью к папе, друг разных Масонов, разве Наполеон семит? — А знаете, похоже. Дизраэли дает понять, что да. На Балеарах и на Корсике укрывались Евреи, изгнанные из Испании. Там они стали марранами и прикрылись именами тех господ, которым служили. Орсини, Бонапарте. В каждой компании есть кто-то, любящий обязательно что-нибудь ляпнуть не вовремя и не по делу. И вот звучит несолидный вопрос: — А как Иисус? Он же Еврей был, а умер молодым, к деньгам был равнодушен, все насчет царствия небесного… Ответ дал Жак де Биз: — Господа, что Христос был Еврей — заблуждение, внедряемое именно Евреями, то есть святым Павлом и четырьмя евангелистами. На самом же деле Христос был кельтской расы, как и мы, французы. Латиняне поработили нас гораздо позже. И вот ещё перед тем, как лишились настоящей мужской доблести из-за латинян, кельты были народом-завоевателем. Слышали ли вы что-нибудь о галатах, дошедших до самой Греции? Галилея тоже носит свое имя в честь галлов. Это галлы её колонизовали. И вообще, фигура непорочной девы, родившей сына, это кельтский друидический миф. Иисус, достаточно вглядеться в его портреты, был голубоглазый блондин. Он боролся против еврейских порядков, против еврейских суеверий, против еврейских пороков. В противовес тому, чего ждали Евреи от Мессии, он проповедовал, что царство его не от мира сего. Притом что Евреи монотеисты, Иисус был за идею Троицы. Вдохновленный, ясно, кельтским многобожием. И за это они его убили. Еврей Каифа приговорил его, Еврей Иуда предал его, Еврей Петр отрекся… Как только Дрюмон основал "Либр Пароль", приключился панамский скандал, Дрюмон его лихо использовал и выжал из политического казуса все, что мог. — Что тут гадать, Симонини! Фердинанд де Лессепс, тот самый, что провел Суэцкий канал, получает задание провести и Панамский. Предполагается инвестировать шестьсот миллионов франков. Лессепс организует анонимное акционерное общество. Работы начинаются в 1881 году при тысяче сложностей. Лессепсу не хватает денег. Он открывает общественную подписку. Но из собранных денег изрядная доля уходит на подкуп журналистов, чтобы они не освещали постепенно возникающие сложности. Ну, например, тот факт, что к 1887 году удалось пройти едва ли больше половины перешейка, а использовано было уже больше миллиона четырехсот тысяч франков. Лессепс просит помощи у Эйфеля, Еврея, построившего ту самую отвратительную башню. Продолжает сбор денег по подписке. Деньги идут на подкуп корреспондентов, министров. И так вот около четырех лет назад Акционерное общество канала объявляет банкротство и восемьдесят пять тысяч честных французов, до того поддерживавших это предприятие, теряют все свои вложенные деньги. — Эта история известна. — Да. Но сейчас я имею возможность доказать, что бок о бок с Лессепсом орудовали еврейские финансисты, заправлял ими барон Жак де Рейнах. Барон из наградного прусского дворянства. Так что завтрашняя "Либр Пароль", вот вы увидите, грянет! И грянула. В эпицентр скандала попали журналисты, правительственные функционеры, бывшие министры. Рейнах покончил с собой, многих высоких чиновников посадили, Лессепса спас срок давности, Эйфель неведомо как выкрутился. Дрюмон торжествовал. Он прославился как борец с безнравственностью и собрал кучу увесистых доводов для своей антиеврейской кампании. Бомба-другая Ещё до знакомства с Дрюмоном, однако, Симонини был призван Эбютерном в хорошо знакомый неф Нотр-Дам. — Капитан Симонини, — сказал тот. — Несколько лет назад мы договаривались, что ваш Таксиль развяжет очернительную кампанию против Масонов, да так, чтобы на нас напустились самые непрезентабельные антимасоны всей Франции. От вашего имени аббат Далла Пиккола гарантировал, что ситуация будет всегда под контролем, и взял на это немалые денежные средства. Так вот, я теперь думаю, что ваш Таксиль зарывается. Аббата прислали мне вы. Попытайтесь на аббата повлиять. И на Таксиля повлияйте тоже. Будьте уж так любезны. В этом месте Симонини отмечает, что у него провал в памяти. Он смутно помнит, что аббат Далла Пиккола должен был взять на себя Таксиля, но чтобы он аббату от своего имени поручал? Когда?.. Он, помнится, говорил Эбютерну — займется этим делом. Ещё говорил, что в текущее время интересуется Евреями и собирается попасть в окружение Дрюмона. Поразился, насколько Эбютерну по душе пришлись и идея проникнуть к Дрюмону, и вообще среда Дрюмона. — Как, не подчеркивалось ли разве, — переспросил Симонини Эбютерна, — что правительство не хочет быть замешанным в антиеврейскую пропаганду? — Ситуация меняется, — отвечал на это Эбютерн. — Видите ли, капитан, до недавнего времени Евреи были либо оборванцами (в России и в Риме, в гетто), либо, как у нас, банкирами. Бедные Евреи давали деньги в рост или лечили, а те, кому удавалось всплыть, финансировали монархов и жирели на императорских долгах, потворствуя разжиганию войн. Эти были завсегда на стороне власти и не совали носы в политику. Внимание на финансы, отчуждение от индустрии. Потом произошло нечто новое, замеченное нами не сразу. После событий революции у Государств появилась потребность в гораздо большем объеме финансирований, нежели тот объем, что предоставляют Евреи. И те утратили монопольное положение в кредитной сфере. Тем временем постепенно, понемногу, опять же мы лишь сейчас замечаем подобные вещи, но революция действительно привела, по крайней мере у нас, к равенству всех граждан Франции. И (по-прежнему кроме голодранцев, обитающих в гетто) Евреи превратились в буржуа. Не только в высшую буржуазию, в капиталистов, но сплошь и рядом в мелкую буржуазию. В специалистов, в чиновников и в военных. Знаете, сколько во Франции офицеров-Евреев? Ну, в общем, больше, нежели вы думаете. И армией дело не кончается. Евреев полным-полно в кружках анархистов и коммунистов. В прежние времена революционеры были снобами и чурались Евреев, считая их капиталистами, а Евреи и вправду каким-то боком обычно поддерживали правительство. А теперь стало модно быть Евреем-оппозиционером. Кем был Маркс? Он не сходит с уст у наших революционеров. Кем он был? Неимущим мещанином. Жил за счет аристократки-жены. И не станем забывать, например, что они захватили образование. От Коллеж де Франс до Школы высших исследований. Захватили все парижские театры. Большинство газет. К примеру, "Журналь де деба". А ведь это официальный орган головного банка… Симонини не понимал чего ещё Эбютерну, после того как Евреи все на свете захватили, о них хочется узнать. Тот ответил, разводя руками: — Сам не знаю. Не ослаблять внимание. Решить для себя, можем ли мы доверять этой новой категории Евреев. К слову, я никак не поддерживаю фантастические теории всемирного иудейского сговора с целью захвата высшей власти! Наоборот, я вижу, что буржуа-Евреи совершенно не относят себя к своему исконному корню. Часто даже брезгуют былым еврейством. Однако все-таки как граждане они ненадежны. В любое время могут предать. Стоит им стакнуться с другими Евреями, ну, например, с прусскими… В прусскую войну кто шпионил, помните? Сплошь и рядом Евреи Эльзаса! Уже прощаясь, Эбютерн добавил: — О, забыл. Во времена Лагранжа у вас проходил такой Гавиали. Вы его сдали под арест. — Да, предводитель заговорщиков с улицы Квашни. Они все теперь в Кайенне или вроде того. — Кроме как раз Гавиали. Он убежал и ныне обретается в Париже. — Разве можно удрать с Чертова острова? — Можно удрать отовсюду, если имеешь фарт. — Почему не арестовываете? — Потому что может пригодиться хороший бомбодел. Как раз сейчас. Он теперь тряпичником в Клиньянкуре. Может, вы снова зазнакомитесь? Отыскать тряпичника в Париже — не такой труд. Хотя шастают они повсюду, но лавчонки их все в районах Муфтар и улицы Святого Медара. Ну вот, Эбютерн тоже имел сведения, что искомое лицо ошивается у Клиньянкурских ворот. Его кто-то приютил в скопище бараков, крытых валежником, под сенью подсолнухов, неведомо отчего расцветших около лачуг в том провонявшем околотке города. Где-то там была и так называемая "Ресторация Сырые Ноги", называемая так потому, что клиентов заставляли ждать очереди на улице в любую погоду. Когда они входили, каждый платил одно су и имел право запустить большую вилку в котел, и что выловится, то выловится. Кому повезло — вынет кус мяса, а кому не повезло, морковку. У тряпичников были там свои меблирашки. Каждая каморка — койка и стол и два разнокалиберных стула. Святые образки на стене или картинки из старых романов, попавшиеся среди мусора. Отколотое зеркало, используемое для бритья по праздничным дням. Каждый тряпичник волок к себе свои неоценимые находки. Кости, фарфор, стекло, старенькие ленты, лоскуты шелка. День начинался у каждого в шесть утра, а вечером около семи городовые (называемые фликами) обходили кварталы и если застигали тряпичника все ещё за копанием в мусоре — штрафовали его. Симонини отправился искать Гавиали. Где бы тот мог быть? В одном пивном заведении наряду с вином наливали по заказу и абсент, по слухам — отравленный (будто недостаточно отравы было в обычном!). Там ему и указали — вот-де твой друг. Симонини в свое время приходил к Гавиали бритым. И сейчас он не надел бороду. Прошло двадцать лет, но узнать капитана все ещё было нетрудно. Кого трудно было узнать, это Гавиали. Морщинистое белое лицо, клочная борода. Желтоватый галстук, больше всего напоминавший веревку, свисал из-под сального воротника. Торчала худющая шея. На голове его был драный цилиндр, на плечах — пальто, бывшее некогда зеленым, под ним — свалявшийся жилет. Его башмаки были так грязны, как будто бы их не чистили много десятилетий, со влипшими в кожу шнурками. Среди тряпичников Гавиали не выделялся, никто из них не был лучше него. Симонини назвался, рассчитывая на растроганную встречу. Но Гавиали смотрел в упор и не двигался с места. — Вы смеете ко мне соваться, капитан? Симонини растерялся. — Вы за кого же меня держите? — продолжал тот. — Я же видел! Когда ввалились жандармы и палили по всем нам, вы влепили пулю бедолаге, которого сами и погнали к нам в качестве посыльного. После этого все мы, то есть кто выжил, оказались в одном и том же трюме корабля, идущего на каторгу. Только вас там не было. Не так трудно было выводы-то подвести. Мы за пятнадцать лет в Кайенне догадались-таки. Вы создали заговор, чтобы сдать всех нас. Создавать и сдавать — ваше ремесло. — Ну и что? Хотите мстить? Поглядите, на что вы похожи. Я скажу два слова полиции — и вернут вас опять в Кайенну, откуда вы сбежали. — Нет и речи, капитан. Я поумнел за это время. От подлянки не застрахован никто. Где заговоры, там и доносчики. Это игра в полицейского и вора. Ещё я слыхал от кого-то, что с течением лет революционеры становятся защитниками трона и алтаря. Мне до трона и алтаря никакого дела нет. Но я поставил крест на эпохе великих идеалов. При так называемой Третьей республике не поймешь, где же тиран, кого убивать. Только одну вещь я не разучился делать пока. Бомбы. Вы разыскали меня. Значит, вам понадобились бомбы. Что же, если вы готовы платить. Видели, где я живу. Мне другую квартиру и ресторан — я и буду рад. Кого же теперь прикажете губить? Я продажен, как все бывшие революционеры. И это тоже ремесло. Вы по себе ведь знаете. — Да, мне нужны бомбы, Гавиали, пока не знаю, как и где они будут употребляться. Поговорим, когда пора придет. Могу обещать вам деньги, могу закрыть все, что связано с вашим прошлым, сделать новые документы. Гавиали повторил, что готов послужить тому, кто платит, Симонини дал ему достаточно денег, чтобы тот хотя бы месяц мог прожить без охоты за тряпками. Ничто так не научает послушанию, как отсидка. Что ожидалось от Гавиали, Эбютерн сказал довольно скоро. В декабре 1893 года Огюст Вайян, анархист, швырнул небольшой гремучий снаряд, нафаршированный гвоздями, в палате депутатов и прокричал: "Долой буржуазию, да здравствует анархия!" Это был символический поступок. "Хотел бы убить, зарядил бы крупнокалиберными пулями, — сказал Вайян на суде. — Не вру же я, чтоб доставить вам удовольствие перерубить мне шею". Чтоб неповадно было, шею ему все равно перерубили. Но от этого легче не стало. Тайная полиция беспокоилась, как бы подобные поступки не стали образцами геройства, не повлекли бы за собой подражателей. — Дурные учителя, — втолковывал Эбютерн капитану, — оправдывают террор, подстрекают к террору, разжигают общественное мнение, а сами сидят себе в клубах и ресторанах, беседуя о поэзии и попивая шампанское. Вон щелкопер, Лоран Тайяд, он ещё и депутат и поэтому пользуется удвоенным авторитетом. Он написал о Вайяне: "Какое дело нам до жертв, ведь жест его был прекрасен!" Для Государства Тайяды опаснее Вайянов, а головы им сложнее отрубать. Зададим же урок этим интеллигентам, пусть им не все сходит с рук. Задавать урок и было как раз поручено капитану Симонини. И Гавиали. Через несколько недель в ресторане "Фуайо", именно в той половине, где имел привычку сиживать Тайяд, уписывая свои дорогие яства, взорвалась бомба, и Тайяд остался без глаза (Гавиали — просто гений, бомбу ему заказывали такую, чтобы жертва не погибла, но сильно покалечилась). Правительственные газеты разразились саркастическими комментариями в духе: "Ну как, месье Тайяд, был ли прекрасен и этот жест?" В выгодном свете предстали правительство, Гавиали и Симонини, а Тайяд, кроме глаза, потерял и репутацию. Всех довольнее был по этому случаю Гавиали. До чего приятно вернуть силы и веру в себя человеку, утратившему и то и другое из-за несправедливостей жизни. Этой мыслью потешил себя Симонини под конец операции. В те же самые годы Эбютерн поручал Симонини и другие задачи. Панамский скандал уже не волновал никого. Сообщения, если они не меняются, надоедают. Дрюмон всем этим интересоваться вообще перестал. Другие же пытались шевелить тлеющие угли, правительство вяло беспокоилось из-за, как говорится, малых искр, не разгорелось бы из них революционное пламя! Так что целью являлось — отвести внимание от старой темы, и Эбютерн потребовал от Симонини организовать ему какой-нибудь беспорядок, способный попасть на первые полосы газет. Поскольку беспорядок устроить не так легко (резонно возразил на это Симонини), они решили с Эбютерном попробовать работать в студенческой среде. Студенты на подъем легки, особенно в случаях, если воду мутит умело запущенный к ним профессиональный бузотер. Симонини не имел прямых контактов со студенческим миром, но сразу же подумал, что станет искать революционеров, а желательней всего даже анархистов. Кто лучше всех ориентировался в анархистах? Тот, кто внедрял к анархистам провокаторов, а потом арестовывал. То есть Рачковский. Симонини пошел к нему. Рачковский, выскаливая все свои волчьи зубы в приятельской улыбке, вопросительно глянул на него. — Студентов бы, готовых расшуметься по заказу. — А, проще простого, — отвечал русский на это. — Их сколько угодно в "Шато-Руж". "Шато-Руж", расположенный в Латинском квартале на Галандовой улице в тупике непроходного двора, был, по виду, малинником. Фасад был крашен в тона окровавленной гильотины. Входишь, вонь горклого жира, плесени, перестоявшихся супов: кухонный чад налип за долгие годы на обсаленные стены. Откуда кухонный чад, непонятно, потому что вообще-то всю еду посетители приносили с собой, а заведение обеспечивало только питье и тарелки. В чумном угаре дешевого табака и просочившегося из горелок газа, по трое и по четверо с каждого бока столика, сгрудившись, клошары большею частью спали, навалившись головой на плечо соседа. Две дальние комнаты вмещали несколько иную публику. Там толпились не бродяги, а потрепанные старые и непомерно разукрашенные шлюхи, девчонки четырнадцати лет нахальнейшего вида, с синяками под глазами и с бледными приметами туберкулеза, и местные хлюсты в тяжелых кольцах с поддельными камнями и в пальтецах поавантажнее, чем у посетителей первого зала. В пряной кутерьме мелькали разряженные дамы и господа во фраках: наведываться в "Шато-Руж" становилось модно, сулило неизведанные эмоции. Поздно вечером, выходя из театра, они подкатывали в каретах. Париж упивался уголовной романтикой, а хозяин, кажется, даром пускал к себе мазуриков и даже давал им бесплатную выпивку, на радость солидным буржуа, с которых за тот же самый абсент драли вдвое. В "Шато-Руж", по указанию Рачковского, Симонини разыскал некоего Файоля, по профессии торговца зародышами. Этот пожилой человек, завсегдатай "Шато-Руж", расходовал на восьмидесятиградусный арак все, что зарабатывал за день хождением по госпиталям за эмбрионами и недоносками, которых перепродавал студентам медицинского факультета. Он испускал такую вонь алкоголя и мертвечины, что вынужден был сидеть особняком даже и в тамошнем зловонии. Но о нём говорили, что у него полно знакомых среди студентов, особенно среди вечных студентов, тех, кто обычно поглощен попойками, а не исследованием зародышей и в принципе не против устроить кавардак, как только предоставится оказия. Оказия как раз была. Случаю заблагорассудилось, чтоб именно тогда народ Латинского квартала сильно озлобился на старого долдона сенатора Беранже, так называемого Непорочного Папулю. Тот как раз внес на обсуждение законопроект об оскорблении общественного вкуса, и были первые наказанные, естественно — из студентов. Папуля обратил острие закона против некоей Сары Браун, которая, полуголая, полногрудая (и, разумеется, потная… — с ужасом дорисовывал Симонини), выступала в соседнем заведении Bal des Quat’z Arts ("Танцулька четырех искусств"). Студентов лучше не задевать, не замахиваться на бесхитростные их зрелища. Та группа, в которой имел влияние Файоль, постановила: устроить ночью кошачий концерт под окнами у сенатора. Осталось только выведать, на какую ночь назначена вылазка, и устроить так, чтобы поблизости от тех окон оказались по своим делам любители помахать кулаками. За совсем невысокую плату Файоль взял организацию на себя. Симонини только передал Эбютерну, в который день все произойдет и в каком часу. Как только студенты загалдели, подоспела ватага не то солдат, не то жандармов. На всякой долготе и широте ничто не бесит молодежь так, как полиция. Тут сразу и булыжники в воздухе, и угрожающие крики, и — будто по заказу — первый же выстрел дымовой шашкой, выпущенный одним из солдат чисто для острастки, угодил в глаз бедняге, проходившему по переулку. Вот и труп, а что ещё надо. Натурально, пошли строиться баррикады. Вспыхнуло настоящее восстание. Были введены в действие бойцы Файоля. Студенты стопорили на ходу омнибусы, вежливо просили пассажиров освободить места, выпрягали лошадей и переворачивали повозки. Образовывались баррикады. Тут наскакивали другие сорванцы, поджигали весь завал. За совсем недолгое время заварушка превратилась в мятеж, а мятеж обещал перейти в революцию. Первые страницы газет были заняты этими новостями, никого уже не волновала Панама. Бордеро Больше всего денег Симонини удалось заработать в 1894 году. Получилось это, можно сказать, неожиданно: случай, как бывает, помог. В те времена Дрюмон не уставал сетовать на то, что во французской армии засилье Евреев. — Этот факт замалчивают, не желают говорить о потенциальных предателях Родины, угнездившихся в вооруженных силах. Ведь же самое важное в Государстве — армия. А там засели жиды… При слове "жид" губы выпучивались, оратор будто изготовлялся всосать иудеев со всеми их паскудствами. — Поневоле теряешь веру в вооруженные силы, — не унимался Дрюмон. — Но за это они нам заплатят. Знаете, какими способами сегодня эти Евреи набиваются в компанию к порядочным людям? Или становятся кадровыми офицерами, или входят в гостиные к аристократам в виде Евреев-художников, Евреев-педерастов. О, герцогиням приелись амуры с джентльменами старой складки! Со священнослужителями! Графинь теперь влечет к экстравагантному, экзотическому, мерзкому, они теперь падки на нарумяненных, надушенных пачулями брандахлыстов, неотличимых от женщин. Но мне на весь этот разврат в дворянском обществе, по чести говоря, наплевать. Не лучше их были виконтессы, грешившие с разными Людовиками. А вот моральное разложение в армии — это погибель французской цивилизации. Лично я убежден: большая часть офицеров-Евреев составляет шпионскую сеть, работает на пруссаков. Но у меня попросту нет доказательств, нет доказательств. — Доказательства ищите! — громыхал он на подчиненных в редакции газеты. Там же, в редакции "Либр Пароль", Симонини увидел майора Эстергази. Фатовского вида, тот не уставал поминать о своем великосветском происхождении, о своем венском образовании, хвастал бывшими и будущими дуэлями. Было известно, что он как в шелку в долгах. Редактора пятились, когда он приближался с конфиденциальным видом, все понимали, что начнется вымогательство и что одолженные майору деньги никогда не возвратятся. Он был манерным, будто женщина, и подносил ко рту узорчатый платочек: подозревали у него туберкулез. Его офицерская карьера была причудливой. Сначала в кавалерии (итальянская кампания 1866 года), потом в рядах папских зуавов, наконец, в Иностранном легионе — это в войну 1870 года. Шептались, будто он потом перешел в военную контрразведку. Хотя, конечно, будь это так, вряд ли в подобных случаях люди вывешивают знаки отличия на верхнюю одежду. Дрюмон очень серьезно относился к Эстергази, надеялся, верно, наладить через того связи с военным командованием. Симонини получил от Эстергази приглашение на ужин в "Бёф а-ля мод". Заказали миньон из ягненка с латуком, обсудили карту вин, Эстергази перешел к делу: — Капитан Симонини, наш друг Дрюмон ищет доказательств, которых не найдет нипочем. Вопрос не в том, чтобы узнать, есть ли прусские шпионы еврейской национальности. Черт побери, шпионы в этом мире есть везде и всегда, нет причин потрясаться этому. Шпионом больше, шпионом меньше. Политическая проблема — это доказать их наличие. Вы согласитесь: для выявления шпиона или заговорщика не обязательно находить доказательства. Дешевле и проще их создать, а по возможности создать и самого шпиона. Соответственно, в интересах нации, мы должны выбрать одного офицера, Еврея, пусть у него будет какая-нибудь слабость, бросающая на него тень, и мы должны доказать, что он передал важную информацию в прусское посольство в городе Париже. — Кто это мы? — Статистический отдел французской разведслужбы под командованием полковника Сандера. Вы, может, знаете, что этот отдел, с таким нейтральным названием, работает в основном по немцам. Раньше этот отдел собирал информацию о том, что делают немцы у себя в Германии. Любую информацию: газеты, рапорты офицеров, отчеты о командировках, сведения из жандармерий, донесения наших уполномоченных, работающих по обе стороны границы, с целью узнавать как можно более полно об организации их армии, о точном количестве кавалерийских дивизий, о жалованье личного состава, короче говоря, обо всем. А в текущий период служба приняла решение заняться и тем, что творят эти самые немцы у нас дома. Это вызвало кое у кого недовольство. Слияние разведки и контрразведки… Но эти два вида деятельности имеют между собой много общего. Мы должны знать, что происходит в немецком посольстве, это территория неприятеля, то есть дело разведки. А в немецком посольстве собирают сведения о нас: вот вам уже работа контрразведки. В посольстве нам помогает такая мадам Бастиан, уборщица, согласно легенде неграмотная, на самом же деле знающая немецкий. Она каждый день выносит мусорные корзины и предоставляет нам все те записки и документы, которые пруссаки (а вам известно, до чего пруссаки туповаты) считают уничтоженными. Вся-то задача сводится к тому, чтоб изготовить документ, в котором французский офицер изложит донельзя секретные сведения о вооружении войска Франции. Вторым шагом будет — сделать из этого вывод, что автор записки имеет отношение к этим секретным сведениям. И мы его выявим. Нужна, разумеется, бумажка. Недлинный список, препроводительная бумага, это называется бордеро. Мы обращаемся к вам, потому что вы, нас известили, несравненный производитель таких документов. Симонини не стал гадать, кто это известил разведслужбу о его несравненности. Будем думать, Эбютерн. — Благодарю за комплимент. Видимо, следует воспроизвести почерк определенного человека. — Да, у нас есть идеальный кандидат. Его зовут капитан Дрейфус. Разумеется, из Эльзаса. Служит в нашем отделе. Он на испытательном сроке. Дрейфус женат на богачке, с виду хлыщ, его едва переносят сослуживцы. И едва переносили бы, даже если бы он был не Еврей. Защищать его не станет никто. Превосходный экземпляр для заклания. Когда у нас будет документ, мы немедленно организуем проверку, и почерковедческая экспертиза покажет на Дрейфуса. А дальше дело будет за такими, как Дрюмон: раздуют грандиозный скандал, уличат Евреев, обелят достоинство французских вооруженных сил, которые сумели найти и вырвать с корнем опасные сорняки. Понятно? Понятнее некуда. В первые дни октября Симонини предстал перед полковником Сандером. У полковника было землистое, незначительное лицо. Лучшая внешность для главы разведывательного и контрразведывательного управления. — Вот образчик почерка Дрейфуса. А вот текст, который нужно переписать. Сандер протянул ему два листочка. — Как видите, это сообщение адресовано военному атташе посольства, фон Шварцкоппену. Здесь говорится о намерении передать военные документы, а именно описание гидравлического тормоза для пушки диаметра сто двадцать и некоторые другие сведения. Которые немцев в высшей степени интересуют. — Не вставить ли какую-нибудь техническую подробность? — подал голос Симонини. — Это скомпрометирует сильнее. — Думаю, вы понимаете, — ответил Сандер, — что когда разразится скандал, бордеро придется опубликовать. Не печатать же нам в газетах технические сведения. Не тяните, капитан. Чтобы вам работалось удобнее, есть для вас кабинет, все там приготовлено. Бумага, перья и чернила — те, что используются у нас в канцелярии. Работайте усердно. Вы можете, конечно, не торопиться, сколько угодно переписывайте, пока не получится тот самый почерк. И Симонини работал усердно. Бордеро он сделал на папиросной бумаге. Оно состояло из тридцати строк, восемнадцати на лицевой стороне и двенадцати на оборотной. Симони ни постарался, чтобы строчки на первой странице ложились реже, а на второй странице гуще, и почерк на второй чтоб был бы нервнее, как будто писавший заторопился. Но Симонини не забыл и подумать, что если кто-то решает выбросить подобную бумагу, он обязательно её рвет и комкает, в статистическую службу эту бумагу принесут уже превращенной в жеваные ошметки. Поэтому слова надо писать аккуратно, раздельными буквами, чтобы их было не очень трудно обратно сложить. В общем, он потрудился и преуспел. Сандер передал бордеро военному министру генералу Мерсье и в то же время затребовал проверки всего офицерского состава. Почерк совпал с почерком Дрейфуса. Того арестовали пятнадцатого октября. Две недели эту новость умело скрывали и умело организовывали кое-какие слабые утечки, раззадоривая любопытство журналистов. Потом шепотом было названо имя. Сначала под великим секретом. Потом и гласно было объявлено, что виновный в шпионаже — капитан Дрейфус. Как только вышло позволение от Сандера, Эстергази моментально оповестил Дрюмона. Тот заметался по комнатам редакции, размахивая письмом от Эстергази и ликуя: "Доказательства! Мы получили доказательства!" "Либр Пароль" от первого ноября вышла с заголовком на всю первую полосу: "Измена родине. Арестован офицереврей Дрейфус". Наступление было объявлено, Франция полыхала возмущением. Однако утром этого же дня Симонини, пока в редакции раскупоривали шампанское, глянул походя на письмецо, которое прислал Эстергази, чтобы уведомить журналистов о Дрейфусе. Бумага валялась на письменном столе Дрюмона, с кругляком от поставленного сверху стакана, но текст читался прекрасно. Глаз Симонини, прокорпевшего несколько часов над воспроизведением Дрейфусова почерка, ни секунды не колеблясь, опознал ту же самую руку. Кто на свете точнее, чем фальсификатор, может определить оригинал? Что-то странное стряслось. Без сомнения, Сандер дал ему в качестве образца листок, написанный не Дрейфусом, а Эстергази. С чего вдруг? Удивительно. Неведомо. Но неопровержимо. По ошибке? Нарочно? Если нарочно, то зачем? Или Сандера тоже подвели его помощники, сунув не тот образец? Коль мы уверены в доброй воле Сандера — немедленно извещаем его о подмене. А можем ли мы быть уверены? А если Сандер неспроста? Дать ему понять, что его раскусили, — тоже рискованно. Сказать майору? Но за такое по головке не погладят. Молчать? Чтобы они могли в один прекрасный день свалить на него вину: Симонини-де перепутал? Он ни в чем не виноват. Хотелось выйти сухим из этой воды. И вообще Симонини гордился тем, что все его подделки, если можно так выразиться, неподдельны. Он решил идти на риск и отправился к Сандеру, который позволил встречу неохотно: скорее всего, опасался шантажа. А услышав правду (только это и было правдой во всем нагромождении обманов), пожелтел ещё хуже лицом. Вид его убедительно выражал: "Невозможно поверить в это". — Вы, полковник, — не отставал Симонини, — не могли не сохранить фотографию бордеро. Так добудьте образцы почерков Дрейфуса и Эстергази и сравним все три образца. Сандер отдал приказание, вскоре на его столе лежали три листа. Симонини объяснял: — Ну вот, изволите видеть. В тех словах, где две "s" (adresse, intéressant) , у Эстергази первая "s" всегда помельче, а вторая крупная. И они не соединяются. Именно это я подметил, потому что скрупулезно воспроизводил эти две "s" , переписывая бордеро. А у Дрейфуса, поглядите. Я вообще впервые вижу его почерк. У него во всех случаях крупнее именно первая, и тут вот такой хвостик, они соединены. Достаточно вам или продолжить? — Мне достаточно. Я не знаю, кто тут мог, и зачем, напутать. Но разберусь. Однако все улики теперь у генерала Мерсье. Он может захотеть сравнить образчики почерка со скорописью Дрейфуса. Правда, он не графолог, не эксперт. Хорошо, что почерки все-таки похожи. Главное — чтобы генералу не взбрело смотреть на образцы почерка Эстергази. Конечно, не знаю, зачем ему может понадобиться почерк Эстергази. Если только вы не пойдете ему докладывать. Попробуйте хорошенько забыть эту историю и, очень прошу, не ходите больше в мою канцелярию. Ваше вознаграждение будет соответственно повышено. После этого Симонини не имел никакой нужды ходить справляться о положении, потому что о Дрейфусе голосили все газеты. В Генеральном штабе кое-кто педантичный нашелся все-таки. Поступил запрос на анализ почерка, затребовали проверку доказательств. Сандер обратился к знаменитому графологу Бертильону. Тот составил заключение, что и впрямь почерк, которым написано бордеро, не полностью идентичен почерку Дрейфуса, но что речь идет о бесспорном случае сознательного камуфляжа. Дрейфус изменил-де (не полностью, но частично) почерк, чтобы произвести впечатление, будто письмо создано не им, а другим человеком. Невзирая на разнообразные, но не первостепенные детали, конечно же автор бумаги — не кто иной, как Дрейфус. Как тут можно было усомниться? "Либр Пароль" ежедневно дудела в эту дуду, доходя даже до инсинуаций, что делишко-то гляди вот-вот замнут, потому что Дрейфус — Еврей, и Евреи будут выгораживать своего. Сорок тысяч офицеров есть во Франции, вопил Дрюмон, с какой стати Мерсье доверял тайны национальной безопасности космополиту, эльзасскому Еврею? Будучи либералом, Мерсье уже и до того подвергался атакам Дрюмона и националистической печати. Его травили за снисходительность к Евреям. Поэтому он, естественно, не мог покрывать Еврея-предателя. Так что Мерсье не то что не противодействовал следствию, но, наоборот, проявлял немалую активность. Дрюмон не утихал: — Испокон веку Евреев не подпускали и близко к армии, французские вооруженные силы блюли исконную чистоту. А коль теперь они уже затесались в наше воинство, они того и гляди станут хозяевами Франции, и Ротшильды будут узнавать от них все планы мобилизации… Вы, конечно, догадываетесь, зачем им нужно это все… Напряжение доходило до предела. Капитан драгунов Кремье-Фоа открытым письмом обвинил Дрюмона, что тот оскорбляет всю еврейскую часть офицерства, и потребовал сатисфакции. Состоялась дуэль. В довершение непонятицы выяснилось, что у Кремье-Фоа секундантом был… кто же? Майор Эстергази. Маркиз де Морес из редакции "Либр Пароль" в свою очередь вызвал капитана Кремье-Фоа, однако начальство, прознав об этом, запретило капитану участвовать в новой дуэли, его перевели на казарменное положение, и вместо него вышел на поединок капитан Майер и получил ранение в легкое, от которого умер. Бурные споры, негодование, попытки противодействовать разгоранию религиозных войн. А Симонини потирал руки, наблюдая оглушительный результат всего лишь одного часа его работы за писчей конторкой. В декабре был созван военный совет. Появился ещё один документ — письмо военного атташе Италии Паниццарди к германцам. Писавший упоминал "эту каналью Д.", от которого якобы купил планы каких-то укреплений. "Д." означало "Дрейфус"? Никому и в голову не приходило усомниться. Лишь много спустя выяснилось, что "Д." означало "Дюбуа", а Дюбуа был мелкий служащий в министерстве, сбывавший разные сведения по десяти франков штука… Но тогда было уже поздно. Двадцать второго декабря Дрейфуса признали виновным. В начале января месяца его лишили звания во дворе Высшей Военной школы. В феврале должны были отправить на Чертов остров. Симонини был на торжественной церемонии разжалования, в дневнике описывается впечатляющий ритуал: выстроенные в каре части, Дрейфуса ведут почти километр вдоль рядов соратников, а те, сохраняя бесстрастие, выражают ему все свое презрение. Генерал Даррас обнажает саблю, фанфара поет тонким голосом, Дрейфус в парадном обмундировании строевым шагом приближается к генералу. Его конвоируют четыре артиллериста под командованием сержанта. Даррас оглашает приказ о разжаловании. Громадного роста жандармский офицер в пернатой каске приближается к капитану, срывает галуны, пуговицы, полковой номер, отнимает у того саблю и ломает её о колено и с размаху кидает обломки к ногам предателя. Дрейфус невозмутим. Многие журналисты специально отмечают это и находят здесь очередное доказательство его коварства. Симонини вроде бы слышит, как во время церемонии тот воскликнул: "Я неповинен!", однако держась прямо и не склоняя головы. Саркастический Симонини сказал себе: гляди-ка, еврейчик до чего крепко присоседился к французским офицерам с их культом достоинства. Не ставит под сомнение решения командования, и коли начальство решило, что его надлежит разжаловать как предателя, он подчиняется приказу, не сопротивляясь. Может быть, даже в тот миг он тоже думает, что предал. А о невиновности своей твердит, потому что это с его точки зрения входит в сценарий. Симонини так запомнил этот эпизод. Но потом он нашел в старой папке вырезку из "Репюблик франсэз", подписанную каким-то Бриссоном. В газете сцена описывалась совершенно по-другому: Когда генерал бросил ему в лицо позорное обвинение, он заслонился и прокричал: "Да здравствует Франция, я неповинен!" Жандармский чин тем временем заканчивает. Золотые нашивки сорваны и лежат на земле. Даже красные полоски, отличительный знак рода войск, выхвачены с мясом. В своем доломане, который теперь одного черного цвета, в кепи, потерявшем все краски, Дрейфус кажется облаченным в одежду каторжника… Он все время выкрикивает: "Я неповинен!" За оградой толпа. Толпе виден только силуэт Дрейфуса. Из публики летят проклятия, резкие свистки. Дрейфус все это слышит, исступление наблюдателей совсем сокрушает его. Когда его проводят мимо находящихся в строю офицеров, те кричат: "Убирайся, Иуда!" Дрейфус яростно дергает головой и снова и снова повторяет свое: "Я неповинен!" Теперь нам удается разглядеть его черты. Мы смотрим на него несколько секунд, рассчитывая увидеть какую-то тайну, услышать какой-то голос души, к которой только судье удавалось приблизиться и заглянуть в её укромные тайники. Но на его лице царит только злоба, злоба, доходящая до исступления. Губы растянуты в ужасающей гримасе, глаз налился кровью. И мы понимаем, что приговоренный так стоек и воинствен с виду именно потому, что его подхлестывает бешенство, рвущее в клочья нервы… Что скрыто в душе этого человека? Какие движут им побуждения? Почему он так яро защищает идею невиновности? Надеется, может быть, сбить с толку общественное мнение, поколебать нашу уверенность, кинуть тень на приговоривших его судей? Промелькивает в сознании и мысль жгучая, будто молния: а если он действительно невиновен? Какая адская пытка! Симонини, переписывая это, не испытывал ни малейшего угрызения, поскольку он-то в вине Дрейфуса был уверен, сам и сделал его виноватым. Но, что говорить, несоответствие его воспоминаний и этой статьи в газете свидетельствовали о том, до чего дело Дрейфуса разбудоражило страну и как каждому виделось в нём то, что хотелось видеть. И все же, пошел этот Дрейфус к черту. На Чертов остров. Пошел совсем. Симонини он больше не интересовал. Оплата, которую ему тайно передали, далеко превзошла любые его расчеты. Приглядывая за Таксилем В течение всего времени, как помнит Симонини, он не выпускал Таксиля из виду. Особенно потому, что о Таксиле много говорили в окружении Дрюмона, причем дело Таксиля интерпретировалось поначалу как сомнительный курьез, а позднее — как достаточно раздражающий скандал. Дрюмон считал себя антимасоном, антисемитом и серьезным католиком и на свой лад был таким. Соответственно он не мог терпеть, чтоб священными хоругвями козырял какой-то ловчила. Что Таксиль — ловчила, Дрюмон утверждал с самых давних времен и изрядно продернул его в книге "Еврейская Франция", твердя, что все антицерковные писания Таксиля опубликованы издателями-Евреями. Шли годы, их отношения все портились и портились, поскольку в них привходила политика. Что было дальше, мы знаем от аббата Далла Пиккола: оба самовыдвинулись в ходе муниципальных выборов на должность советника парижской мэрии, причем в расчете на один и тот же электорат. Начались открытые боевые действия. Таксиль опубликовал "Месье Дрюмон, психологический этюд", в котором с едким сарказмом критиковал противника за неуемный Антисемитизм, считая, что Антисемитизм приличествует не столько католикам, сколько социалистической и революционной печати. Дрюмон ответил памфлетом "Завещание антисемита", где сомневался, точно ли Таксиль сделался честным католиком, припоминал неприятелю всю грязь, которой тот поливал в свое время святой престол, а что до попустительства Таксиля по отношению к еврейству, то это, настаивал Дрюмон, вызывает ряд самых тревожных вопросов. Учитывая, что в одном и том же 1892 году начали выходить и "Либр Пароль" — боевой политический листок, заклеймивший панамский скандал, — и "Дьявол в xix веке", который трудно назвать вызывающим доверие изданием, понятно, по какой причине Дрюмонова газета беспрерывно клевала Таксиля и со злорадным хихиканьем комментировала его умножавшиеся неприятности. А хуже всякой критики, ехидничал Дрюмон, вредили Таксилю некомильфотные попутчики. По поводу таинственной Дианы то и дело публиковались фривольные откровения авантюристов, все они хвалились близким знакомством с женщиной, которую, вероятно, никогда не видели. Доменико Марджотта, автор книжки "Заметки одного из тридцати трех: Адриано Лемми, Верховный Глава Франкмасонов", отправил Диане это свое сочинение и письмо, что-де присоединяется к её бунту. Подпись выглядела так: Секретарь ложи "Савонарола" (Флоренция), Достопочтенный член ложи "Джордано Бруно" (Пальми), Верховный Великий Генеральный инспектор (тридцать третьей ступени Древнего и Принятого Шотландского обряда), Суверенный Князь мифа Мемфиса и Мизраима (девяносто пятой ступени), Инспектор ложи "Мизраим" в Калабрии и Сицилии, Почетный Член Национального Великого Востока Гаити, Активный Член Высшего Федерального совета Неаполя, Генеральный инспектор масонских лож трех Калабрий, Великий Пожизненный Магистр Масонского Восточного Ордена Мизраима или Египта в Париже (девяностой ступени), Комендант Ордена Кавалеров-Защитников Мирового Масонства, Почетный Пожизненный Член Высокого и Генерального Совета Итальянской федерации в Палермо, Постоянный Инспектор и Главный Делегат Великого Директорского Центра в Неаполе и действительный член Нового Реформированного Палладиума. Похоже было на то, что он большой человек у Масонов, однако все кончалось новостью, что он недавно расторг с Масонами все отношения. Дрюмон говорил, что этот Марджотта вернулся в католицизм, потому что верховное и секретное управление сектой досталось не ему, хоть он того заслуживал, а некоему Адриано Лемми. И про эту-то темную личность Марджотта рассказывал все: как Лемми начал карьеру с воровства — в Марселе подделал векселя неаполитанской компании "Фальконе и Ко" и украл мешок жемчуга и триста золотых франков у жены своего друга-врача, пока она ему готовила чай на кухне, как потом сидел в тюрьме, а затем оказался в Константинополе, где нанялся к старому травщику-Еврею и объявил, что готов отречься от крещения и принять обрезание. Евреи ему во всем пособничали, и он смог сделать уже описанную выше карьеру в масонских ложах. Ну и вот, кончал свой рассказ Марджотта, "так проклятое Иудино семя, из которого произросли все несчастья человечества, использует все свое немалое влияние, дабы захватить высшее и всеохватное командование, поставив на самый верх масонства одного из своих, да ещё и самого преступного среди прочих". Церковный мир приветствовал все эти обвинения: в книгу Марджотты, которую он опубликовал в девяносто пятом году ("Палладизм. Культ Сатаны-Люцифера в масонских треугольниках"), были включены письма в поддержку автора от епископов Гренобля, Монтобана, Экса, Лиможа, Манда, Тарантеза, Памье, Орана, Аннеси, а также от Лудовико Пьяви — патриарха Иерусалимского. Беда, однако, что разоблачения Марджотты бросали тень на добрую половину итальянской политической верхушки, а в особенности на личность Криспи. Криспи некогда был правой рукой Гарибальди, а ныне — первым министром Итальянского королевства. Покуда речь шла об антимасонских публикациях, где пережевывались фантасмагорические рассказы о страшных ритуалах, можно было жить и не опасаться. А вот когда дело дошло до тонких связей масонства и высокой политики, появился риск наступить на мозоль кому-нибудь могущественному и мстительному. Таксиль по идее это знал, но он чересчур увлекся войной с Марджоттой, и вот выходит в свет за подписью Дианы книга почти в четыреста страниц, "Один из тридцати трех: Криспи". Она представляет собою сборный салат из общеизвестных фактов, таких как скандал вокруг Римского Банка, в который Криспи был втянут, вперемешку с отчетами о договоренностях, которые Криспи заключил с демоном Хаборимом, и с рассказом об участии Криспи в камлании палладистов, когда все та же София Вальдер объявила, что она беременна дочерью, которой, в свою очередь, на роду написано родить Антихриста. — Оперетка какая-то, — выходил из себя Дрюмон. — Ну кто может считать это политической борьбой! Дианина книга, однако, была благосклонно воспринята Ватиканом — и Дрюмон от бешенства не находил себе места. А надо знать, что Ватикан имел зуб на Криспи. Криспи установил на римской площади Цветов памятник Джордано Бруно, жертве их поповской нетерпимости, и тот самый день Лев Тринадцатый весь провел в искупительном молебствии у ног статуи святого Петра. Можно представить себе, до чего понтифик обрадовался, прочитав о Криспи все эти компрометирующие сведения. Папский секретарь монсеньор Сарди по поручению Его Святейшества отправил Диане не только традиционное апостольское благословение, но и живейшую благодарность с пожеланием, чтобы та крепила силы в своем достохвальном уличении "зловредной секты". Что секта зловредная, было очевидно, ибо демон Хаборим описывался с тремя головами, одна из них человечья с волосами как пламя, вторая котовья и третья змеиная. Хотя, конечно, Диана особо оговаривала, точности ради, что лично она не видела Хаборима в вышеописанном виде и что ей он всегда являлся в облике благообразного старца: серебряная борода, струистые власы. — Как можно не заботиться о минимальном правдоподобии! — неистовствовал Дрюмон. — Вызнала, видите ли, тайную тайных итальянской политики! И кто? Американка, недавно переселившаяся во Францию! Естественно, публика не думает об этой и подобных мелочах, книга Дианы продается, но уж Его Святейшество! Его-то Святейшество мог бы не ставить себя в такое положение! Будто он верит любому пустозвонству. Надо же охранять церковь от её собственных слабостей, господа! Первые сомнения в самом факте существования Дианы прозвучали как раз-таки со страниц "Либр Пароль". Раздались голоса и других католических изданий: "Авенир", "Юнивер". Обнаружились, однако, и такие католики, которые в лепешку готовы были разбиться, только бы доказать существование Дианы. В "Розье де Мари" появилось свидетельство председателя Союза адвокатов Сен-Пьера, Лотье, он клялся, что видел Диану в обществе Таксиля, Батая и того самого рисовальщика, который выполнил её портрет. Правда, не в самый недавний период, а тогда, когда Диана ещё была палладисткой. Тем не менее лицо её, надо полагать, уже сияло неотвратимой духовной решимостью вернуться в лоно католицизма, потому что автор характеризовал её следующими словами: "Она юна, ей двадцать девять лет, она грациозна, скромна. Рост её выше среднего. Лицо открытое, честное и прямое. Взгляд сияет умом и выдает также решительность и привычку повелевать. Одевается элегантно и со вкусом, без подчеркнутости и того изобилия украшений, которыми так потешно грешит большинство богатых иностранок… Глаза у Дианы редкого цвета, порою морской синевы, порой цвета чистого золота". Девушке предложили шартрез, она отказалась из ненависти ко всему церковному. Пила она только коньяк. Таксиль был главной фигурой на большом антимасонском конгрессе в Тренто в сентябре 1896 года. Однако именно тогда усилились подозрения и посыпались критические высказывания от немецких католиков. Некий отец Баумгартен затребовал свидетельство о рождении Дианы и записку от священника, принимавшего у неё клятвенное отречение от ереси. Таксиль отбивался, что доказательства-де у него в кармане, однако их не предъявил. Ещё один аббат, Гарнье, опубликовал в "Пёпль Франсэ" через месяц после Тридентского конгресса, что испытывает подозрения, не является ли Диана масонской мистификацией. Некий отец Байи в самом, пожалуй, авторитетном органе печати — "Ля Круа" — тоже написал о своих сомнениях. "Кёльнише Фольксцайтунг" вдруг вернулась памятью во времена, когда Батай-Хакс публично богохульствовал против Господа и всех его святых, прямо перед тем, как он сразу же немедленно принялся выпускать брошюры "Дьявола". Диану отстаивали её непрошеный гарант — каноник Мюстель со своим "Ревю католик" — и уже знакомый нам кардинал-викарий Парокки, который написал ей: "Усиливайтесь против грозы клевет, не погнушавшихся поставить под сомнение самый факт Вашего существования". Что ни говори, Дрюмону было не отказать в развитой журналистской интуиции, и полезные знакомства у него имелись просто-таки везде. Симонини ломал голову, как тот смог, но ведь разнюхал же Дрюмон историю Хакса-Батая! Он вышел прямо на Хакса и вдобавок захватил того в состоянии подпития, обычно сопряженного с меланхолией и раскаянием. И тут рвануло! Хакс разразился излияниями сначала на страницах "Кёльнише Фольксцайтунг", а после этого на страницах "Либр Пароль". "После выхода энциклики Humanum Genus, — излагал он благодушно, — я почувствовал, что легковерность и непроходимую глупость католиков можно обратить в живую монету. Они ждали только Жюля Верна, чтобы он придал страховидность их разудалым бредням. И Жюлем Верном стал работать я. Брал вздорные вымыслы, помещал в экзотическую обстановку, никто же и не думал проверять… А католики заглатывали. Идиотия этой публики такова, что даже сегодня, скажи я, что блефовал, — не поверят мне". Тогда Лотье повинился в "Розье де Мари", что, похоже, он обманывается и что та, о которой он свидетельствовал, — не Диана Воган. И наконец, загремели нападки Иезуитов: отец Порталье разразился ими на страницах очень серьезного журнала "Этюд". Мало того! Газеты наперебой оповещали, что монсеньор Нортроп, епископ Чарльстона (где живет и работает Пайк, Верховный Магистр Верховных Магистров), срочно поехал в Рим, чтобы заверить папу Льва Тринадцатого, что Масоны в его городе — все люди порядочные и в их храмах не имеется никаких статуй Сатаны. Дрюмон ликовал. Таксиля ликвидировали. Борьба против Масонов и Евреев возвращалась в серьезные руки. Оглавление   www.pseudology.org