Умберто Эko Пражское кладбище 10. Далла Пиккола в затруднении 3 апреля 1897 г. Дорогой капитан Симонини, сегодня у меня с утра была в голове тяжесть. Поганый вкус во рту. Боже милостивый, сказал я себе, вкус полыни! Абсент! Сказал сразу, хотя не успел прочитать ваши вчерашние полунощные записи. Откуда же мне знать, что вы пили абсент? Если я сам не пил его? И ещё. Как служитель божий может знать вкус запретного, неведомого напитка? Хотя нет, у меня что-то путается. Я пишу, видимо, уже прочитавши ваши записи. Под влиянием ваших описаний. Сами посудите. Если я никогда абсента не пил, как же я могу распознавать его, утверждать, что у меня вкус абсента во рту? Значит, вкус был какой-то другой. А начитавшись фразочек про абсент у вас в дневнике, я и написал ни с того ни с сего, что и у меня во рту абсент. В общем, черт! Я проснулся в собственной кровати. Мне казалось, что все нормально. Но только я почему-то знал, что обязан переместиться в вашу квартиру. Там, вернее сказать тут, я прочел страницы вашего дневника, те, которых до сих пор не видел. Вы там поминаете Буллана. Это имя во мне кое-что пробудило. Нечетко, несвязно, но пробудило. Несколько раз я произнес это имя. И в голове как будто промелькнула молния. Как будто ваши доктора Буррю и Бюро ко мне приставили магнитный металл с одного боку тела. Или как будто доктор Шарко домахался до того пальцем, ключом, открытой рукой перед самым моим носом, что сумел ввести меня в транс, в состояние ясного сомнамбулизма. Вот что я за сценку увидел: одержимая в конвульсиях, а священник плюет ей в рот. 11. Жоли Из дневника за 3 апреля 1897 г., по поздним ночным записям Как-то странно обрывается рассказ Далла Пиккола. Может быть, его спугнул шум, например, открывавшаяся снизу дверь заскрипела и он предпочел ретироваться. Допустимте также такой вариант: сам Повествователь оказался в затруднении. Ну посудите. Далла Пиккола, похоже, пробуждается только тогда, когда капитану Симонини требуется проверяльщик. Он спешит тогда указать на провисания и заполнить лакуны в рассказе капитана. О себе же о самом — как будто памяти нет. Если бы эти листы не были честнейшим воспроизведением действительности, впору было бы решить, что Повествователь нарочно чередует отрывки в духе амнетической эйфории с отрывками в духе дисфорийного припоминания. Лагранж весной 1865 года пригласил как-то утром Симонини в Люксембургский сад и там на лавочке показал ему мятую книжонку в желтенькой обложке, Брюссель, 1864, без имени автора, под названием "Диалог в аду Макиавелли и Монтескье, или Политика Макиавелли в девятнадцатом веке". — Вот. Сочинителя зовут Морис Жоли. Нам это известно. Узнали имя с некоторым трудом. Во Францию завозится незаконно. Печатается за границей и распространяется подпольно. Не столько с трудом узнали, сколько с затратами. В кругу контрабандистов подпольной литературы у нас, естественно, много агентов. Единственный способ иметь сведения о диверсионной секте — это самому держать её бразды. Ну или по меньшей мере держать на жалованье её главарей. Ибо намерения врагов Государства узнаются не по божию знамению. Принято говорить, конечно с натяжкой, что из десяти заговорщиков трое наши наседки… прошу прощения за жаргон! Другие шесть — просто чистосердечные идиоты. И только один по-настоящему опасен. Но вернемся к теме. Жоли обнаружен и посажен в Сент-Пелажи. И там он просидит, мы постараемся, как можно дольше. От вас желательно получить сведения, где он взял свои данные. — Но о чем сама книга? — Признаюсь, не читал. Там пятьсот страниц с походом. Это он напрасно. Очернительская книжонка должна читаться за полчаса… Мы заказали специализированному агенту в подобных вопросах, Лакруа, краткое резюме. Я вам отдаю единственный экземпляр, который имеется. Описывается воображаемый диалог в царстве мертвых. Макиавелли выведен как теоретик принципиально циничной власти, поборник принципиальной несвободы печати и слова, противник законодательного собрания и всех институтов, насаждавшихся республиканцами. Его доводы столь подробны и столь легко возводимы к нашему времени, что даже самый неискушенный читатель разберется — книга ставит целью инсинуировать напраслины на нашего правящего императора путем приписывания ему намерений, в числе которых: ослабить влияние палаты депутатов, добиться от народа продления до десяти лет президентского срока и в результате преобразовать республику в империю… — Я очень прошу извинить меня, месье Лагранж, но так как мы говорим доверительно… Вы знаете, насколько я предан власти… Месье Лагранж, не могу все же не возразить, что, по вами рассказанному, этот Жоли инсинуирует именно то, что наш правящий император в действительности и сделал. Так зачем искать источник найденной Жоли Информации… — Нет. Потому что у Жоли, наряду с критикой действий правительства, содержатся также и инсинуации по поводу того, что якобы ещё намечает сделать правительство Государства Франция. Похоже, Жоли имеет доступ изнутри. В любое министерство, в любой дворец власти умудряются внедриться лазутчики, "кроты", собиратели секретов. Мы обычно их выявляем, но не ликвидируем. Через них мы распускаем ложные сведения, по усмотрению министерства. Но эта игра, бывает, становится опасной. В общем, мы хотим выявить, кто осведомил или, хуже того, кто подстрекнул Жоли. Симонини сказал себе — смешно. Все деспотические власти деспотичны одинаково. Прочтите настоящего Макиавелли, и вы предскажете, что станет делать Наполеон Третий. Думая это, он вдруг осмыслил смутное ощущение, оставшееся от речей Лагранжа. Этот Жоли вложил в уста своего Макиавелли-Наполеона почти те же самые слова, которые он, Симонини, вкладывал в уста Иезуитов в документе, состряпанном по просьбе агентов секретной службы в Пьемонте! Можно предположить, что Жоли вдохновлялся тем же источником, которым воспользовался и он, Симонини, — письмом отца Родена отцу Роотаану в "Тайнах народа" Эжена Сю. — Так что, — продолжал Лагранж, — вас препроводят в Сент-Пелажи, как будто мадзинианца-эмигранта, взятого по подозрению в связях с республиканскими организациями во Франции. Там есть один заключенный, Гавиали, итальянец. Каким-то боком причастен к покушению Орсини. Вы, разумеется, завяжете с ним отношения. Вы же гарибальдиец, карбонарий и далее в этом роде. Через Гавиали выйдете на Жоли. Политические всегда стакнутся друг с другом. Особенно когда окружены мерзейшим уголовным сбродом. Разговорите Жоли. Люди в тюрьме откровенничают бог весть с кем. — А сколько мне там сидеть? — спросил Симонини, заранее представляя себе тюремное меню. — Зависит от вас. Как только вы получите искомое, мы сразу вас выпустим. Станет известно, что дело остановлено благодаря хитроумию нанятого вами адвоката. В тюрьмах Симонини ещё не бывал. Ничего хорошего там не оказалось: вонь мочи и пота, невообразимая бурда в качестве супа. Слава ещё богу, что Симонини, как и прочие состоятельные арестанты, мог ежедневно закупать набор более съедобных продуктов. Со двора был вход в большую залу, с очагом по центру и со скамейками по бокам. В зале обычно питались те, кто сам оплачивал свой рацион. Кто-то жевал, низко склоняясь над корзинкой, закрываясь руками от чужих глаз. А другие делились с приятелями и со случайными соседями. Симонини скоро догадался, что щедрее всех вели себя, с одной стороны, закоснелые преступники, привыкшие друг друга поддерживать, а с другой стороны, арестанты политические. В туринские годы, в сицилийские месяцы и в первое время, проведенное среди самых забубенных парижских трущобников, Симонини напрактиковался распознавать истых каторжников. Он не разделял расхожее мнение, будто бы все преступники должны выглядеть рахитичными, нагорбленными, золотушными, гугнивыми, с заячьей губой или что, как утверждал знаменитый Видок (дока в преступном мире и сам из этого отродья), у преступников у всех ноги колесом. Но конечно, характерные черты цветных народов у преступников выражены явно: безволосость туловища, малый череп, покатый лоб, развитость надбровных дуг, гипертрофированные челюсти и скулы, неправильный прикус, скошенность глазниц, темный окрас кожи, густота и курчавость растительности, оттопыренность ушей, неровность зубов и, в довершение к этому, эмоциональная заторможенность, повышенная наклонность к половым сношениям и алкоголю, пониженная чувствительность к боли, отсутствие нравственного чувства, леность, импульсивность, непредусмотрительность, великое тщеславие, азартность в игре, суеверность. Все это в полной мере относилось к тому чудищу, которое каждый день наваливалось на него сзади и дышало в затылок, явно претендуя на толику симониниевского обеда. Лицо арестанта было испестрено во все стороны глубокими сизыми рубцами. Около рта все разъедено какими-то ядами. Хорош и нос: перебитые хрящи, ноздри превращены в громадные дыры, руки чрезмерной длины, пальцы невиданно коротки и целиком и полностью поросли шерстью… Симонини, однако, вынужден был отказаться от своих идей в духе "бог шельму метит", потому что страшилище, носившее имя Орест, оказалось тишайшим на свете созданием. Как только Симонини начал-таки делиться с ним порцией обеда, тот к нему привязался и потом проявлял почти что собачью верность и преданность. Ничего такого за ним не водилось. Он попросту задушил женщину за то, что она не приняла его ухаживаний, и теперь ждал суда. — Не знаю, отчего она артачилась, — сокрушался он. — Я ведь замуж её звал. А она смеяться. Как будто я чудовище. Теперь мне жаль, что её больше нет. Ну что на это мужчине было делать? Ладно. Если на гильотину не отправят, в каторге не так уж и плохо. Говорят, что кормят досыта. — И, показывая пальцем на другого, добавил: — Вот это и впрямь злыдень. Императора порешить собирался. Так Симонини опознал Гавиали и уселся к нему поближе. — Сицилия вам досталась ценою наших жертв, — сказал ему Гавиали. — Нет, я не участвовал. Они ничего доказать не сумели. Только мое знакомство с Орсини. Так вот, Орсини и Пиери получили гильотину, Ди Рудио каторгу в Кайенне, а я, если все пойдет путем, выйду отсюда на свободу очень скоро. Историю Орсини слышали все. Итальянский патриот, съездил в Англию и там разжился шестью бомбами на гремучей ртути. 14 января 1858 года вечером, когда Наполеон Третий направлялся в театр, Орсини и двое его соучастников метнули три бомбы в карету императора. Но с неудачными результатами. Они изранили сто пятьдесят семь человек, и восемь из них впоследствии умерло, а венценосная чета не пострадала. Перед гильотиной Орсини написал императору слезное письмо, призывая встать на защиту единой Италии. Многие говорили, что это письмо подействовало на последующие решения Наполеона Третьего. — Поначалу считалось, что бомбы буду делать я, — пояснял подробности Гавиали, — совместно с группой моих друзей, которые, жаловаться грех, по части всякой взрывчатки мастаки. Но Орсини больше доверял иностранцам. Они, как принято считать, надежнее нашенских. Англичанин ему совсем голову заморочил. А его-то голова была совсем полна этим ртутным порошком. Гремучая ртуть в то время покупалась в Лондоне в любой аптеке — она употребляется для дагеротипов. Во Франции ею насыщают бумагу для "китайских конфеток", хлопушки, начнешь развертывать, она пукает, обхохочешься. Беда в том, что бомба с инициирующим взрывчатым веществом мало чем полезна, если только она не попадает прямо в цель. А бомба с черным порохом создала бы много крупных осколков металла. Они поразили бы площадку радиусом в десять метров. Бомбы же на гремучей ртути крошатся моментально и убивают только тех, на кого прямо попали. Тогда уж лучше пистолетная пуля. Куда влетит, туда влетит. — Так можно же снова пытаться, — подзуживал Симонини. — Я знаю, кого очень даже интересует работа группы искусных подпальщиков. Повествователь не может сказать, зачем тут Симонини забрасывал удочку. Уже имел нечто на уме? Или просто так, каверзничал из любви к искусству? По привычке? На всякий случай? Гавиали отреагировал хорошо. — Можно поговорить, — сказал он. — Вы, кажется, собираетесь скоро выходить отсюда. Я тоже. Ищите меня у папаши Лоретта на улице Квашни. Мы там встречаемся каждый вечер с друзьями. Жандармы туда уже не заходят. Во-первых, потому что им пришлось бы там арестовывать всех, кто в помещении, то есть возня немалая. Во-вторых, в такое место жандарм, когда зайдет, совершенно не может знать, выйдет ли он оттуда целым. — Замечательное место, — расхохотался Симонини. — Приду. А вы не знаете ли, тут такой Жоли, написал Массу гадостей про императора. — Это идеалист, — ответил Гавиали. — Слова ведь не убивают. Характерная личность. Познакомлю. Жоли был в не сильно засаленной одежде. По всему было видно, что как-то исхитряется бриться. Обычно он сидел в зале у очага, пока в ней никого не было, а когда заходили те, кто снабжался из продуктовых корзинок, Жоли выходил — чтоб не завидовать чужому везенью. Примерно ровесник Симонини. Глаза горят энтузиазмом, но и подернуты печалью. Видно по всему, что он — скопище явных противоречий. — Присядьте, — обратился к нему Симонини, — и прошу вас разделить трапезу со мной. Для меня это много. По всему видно, у вас с окружающим отребьем ничего общего. Жоли отвечал молчаливой улыбкой. С благодарностью принял ломоть мяса и хлеб. Но в беседе был уклончив. Симонини: — Хорошо, что сестренка меня не забывает. Она в золоте не купается, но меня поддерживать ей как-то удается. — Счастливец, — отвечал Жоли. — А у меня никого… Так лед был взломан. Побеседовали о гарибальдийском походе. Французы следили за ним затаив дыхание. Симонини намекнул на кое-какие трения сперва с пьемонтским правительством, потом с французским, а вот теперь он под стражей за заговор против Государства. Жоли в ответ, что он-то посажен даже и не за заговор, а за неуместное писательство. — Каждый культурный человек думает, что он — важная часть миропорядка. Это такое же заблуждение, как суеверность у безграмотных людей. Мир отнюдь не исправляется идеями. Те, у кого идей мало, менее нас подвержены ошибкам. Они следуют общему направлению и никому не создают затруднений. Они преуспевают, они богатеют, они достигают высоких позиций, они депутаты, орденоносцы, знаменитые литераторы, академики, журналисты. Может ли считаться глупцом тот, кто так замечательно обделал собственные дела? Нет, глупец — это я. Воюю с ветряными мельницами. Жоли угощался уже в третий раз, но все никак не переходил на главные темы. Симонини легонько пришпорил его, спросив, что за такую опасную книгу тот написал. И Жоли пустился пересказывать свой диалог в царстве мертвых. По мере пересказа он все сильнее негодовал на те гнусности, которые обличал сам, и добавлял, и дополнял, и выкладывал даже больше, чем в свое время опубликовал в книжке. — Понимаете? Деспотия опирается на всеобщее голосование избирателей! Сукин сын произвел авторитарный переворот, используя тупую волю тупого народа! Видно по этому, во что превратятся демократии будущего… Правильно говорит, думал Симонини. Луи-Наполеон человек нашего времени. Понял, как можно управлять народом, который семьдесят лет назад наэлектризовался от мысли, что имел храбрость отрезать голову королю. Лагранж может подозревать сколько угодно, что у Жоли имелись подсказчики, однако ясно, что он просто поразмыслил над фактами, которые перед носом у всех, и предсказал поступки диктатора. Но все-таки интересно, где он взял сюжет-то. Симонини подпустил тонкий намек на Эжена Сю и на послание отца Родена. Жоли улыбнулся, Жоли покраснел… и признался, что его идея вскрыть пагубные замыслы ЛуиНаполеона родилась в подражание образцу — Эжену Сю, только с той разницей, что ему захотелось пристегнуть к классическому макиавеллизму иезуитскую доктрину. — Когда я прочитал Сю, было ощущение — вот, я нашел ключ, чтоб написать книгу, которая по-настоящему тряхнет эту страну. Как я обманывался. Книги конфисковывают, книги сжигают, и ты как будто и не сделал ничего… Мне было невдомек, что Эжена Сю выслали за то, что он сказал. А ведь сказал он меньше, чем я. Симонини страдал, как будто его обокрали. Он тоже стащил свой сюжет про Иезуитов у Эжена Сю. Но никто не знал этого. Симонини собирался тихо использовать для других целей этот сюжет. Как тут оказывается, что Жоли прикарманил его и преобразовал, если можно так выразиться, в общественное достояние. Подумав, Симонини утешился. Книга Жоли из обращения изъята. Один из считанных оставшихся экземпляров принадлежит лично ему. Жоли ещё просидит некоторое количество лет. И если Симонини даже вообще перепишет полностью его текст, вставив на место основного заговорщика, ну, например, Кавура или прусскую канцелярию, никто и не поймет, что откуда взято. Даже Лагранж не додумается. Самое большее, Лагранж тем сильней поверит в новый документ, что нечто подобное он уже встречал. Специальные службы всех на свете Государств верят только тому, что уже где-то слышали раньше, и отбраковывают любую новость, если она слишком новаторская. Поэтому все в порядке. Ситуация внушала полное спокойствие. Ему известен рассказ Жоли, а всем другим этот рассказ неизвестен. Известен ещё какому-то Лакруа, вскользь названному Лагранжем. Лакруа — единственный, кого хватило прочесть "Диалоги" целиком. Устранить Лакруа — и дело обделано. Вообще-то можно было уже покидать Сент-Пелажи. Он сердечно, как брат, облобызал Жоли. Тот был растроган и шепнул: — Одна любезность, которую вы можете оказать. Мой друг Гэдон, вероятно, не знает, куда я исчез. Он бы мог мне время от времени передавать продукты. Что-нибудь переносимое для желудка. А то от их баланды у меня изжога и понос. Гэдона, продолжал Жоли, нетрудно найти в книжном магазине на улице де Бон, в магазине мадемуазель Эме Бек, где собираются наследники Фурье, члены "секты фаланстера". Насколько понимал Симонини, это были такие социалисты, стремившиеся переделать человеческий род, но не помышлявшие о революции, за что их презирали и коммунисты и консерваторы. Книжный магазин старой девы Бек был вольной гаванью для всех республиканцев, для всех противников империи. Собирались они там вполне свободно. Полиция полагала, что фурьеристы не опасны и для мухи. Покинув тюрьму, Симонини со всех ног полетел докладываться Лагранжу. Он не желал вредить Жоли. Тот в своем донкихотстве вызывал почти что жалость. — Господин Лагранж, наш малый обыкновенный простяга, хотел прославиться, попал впросак. По моему ощущению, он и писать-то бы не взялся, если бы кто-то из ваших не надоумил. Увы, настрополил его как раз Лакруа, который, как вам верилось, прочел книгу и сделал резюме. А на самом деле, можно пошутить так: прочел книгу ещё до её создания. Я даже не исключил бы, что Лакруа сам озаботился её напечатанием в Брюсселе. Зачем ему это занадобилось, не спрашивайте. — А по указке из-за рубежа! Возможно, из Пруссии. Подгадить тут нам, французам. Меня это не удивляет. — Как, прусский агент в таком отделе, как ваш отдел? Граничит с невероятным. — Штибер, резидент прусской шпионской сети, располагает бюджетом в девять миллионов талеров. По слухам, он заслал во Францию пять тысяч прусских землепашцев и девять тысяч домашних работниц, чтобы иметь своих агентов в кафе, в ресторанах, в семьях, всюду. Но слухи ложные. Среди шпионов весьма немного пруссаков. Весьма немного и эльзасцев. И тех и других распознавали бы по акценту. Шпионы — примерные французы. Они работают за деньги. — А как же выявлять и арестовывать этих оборотней? — А это нерентабельно. Тогда они бы арестовывали наших. Шпионов обезвреживают не устранением. Им следует внушать ложные сведения. Для этого необходимы лица, ведущие двойную игру. Перейдем к делу. Сведения, полученные от вас, для меня новы. Господи, что за люди окружают нас! Никому невозможно доверять. Поскорее избавимся от этого субъекта. — Но на суде ни он, ни Жоли ни в чем не признаются. — Человек, работавший на специальные службы, никогда не должен попадать под суд. Этот принцип, мне очень жаль, будет действовать и в отношении вас. С Лакруа случится неприятность. Вдове начислят соразмерную пенсию. Симонини не упомянул о Гэдоне и о книжном магазине на улице де Бон. Прежде хотел посмотреть, какую пользу для себя он получит. К тому же несколько дней в Сент-Пелажи его изнурили. Он прямо отправился в "Лаперуз" на набережной Больших Августинцев. И не на нижний общий этаж, где подавали устриц и антрекоты, как в прежние времена, — а на второй, в отдельный кабинет, где можно было заказать ската в голландском соусе, рисовую запеканку по-тулузски, заливное из филеев молодого кролика, трюфели в шампанском, абрикосовый пудинг по-венециански, салат из свежих фруктов, персиковый и ананасовый компот. И к чертям всех острожников-идеалистов вместе с душегубами и вместе с их грязными мисками. Для того и существуют тюрьмы, чтобы порядочные люди могли обедывать в ресторанах, не опасаясь повстречаться ни с кем из тех. Тут мемории Симонини, как бывает часто в подобных случаях, путаются. В дневнике появляются бессвязности. Повествователю остается прибегнуть к пояснениям аббата. Контрапункт их голосов уже воспринимается как отлаженный и полноценный дуэт… Суть в следующем. Симонини понимал, что имперские специальные службы ждут от него какого-то специального сообщения. Как можно было укрепиться в глазах Лагранжа? Как может укрепиться полицейский информатор? Конечно, разоблачив заговор! Ну, значит, надлежало организовать этот заговор. Чтобы потом его с блеском разоблачить. Идею подал ему Гавиали. Симонини навел справки в администрации Сент-Пелажи. Скоро Гавиали должен был выходить на свободу. Симонини выждал, а потом двинулся именно туда, где, как намекал тот, он намерен отираться. На улицу Квашни, в кабаре папаши Лоретта. Пройдя почти всю улицу Квашни, налево открывался вход наподобие щели. Впрочем, не теснее, нежели улица Котарыболова, которая с правой стороны той же улицы Квашни уводила на набережную, и все диву давались, на что нужна улица, по которой можно проходить только, как краб, боком. В щели слева — лестница. Осыпающиеся коридоры, сочащиеся копотью камни. Низкие двери. На втором этаже один из низких проемов-лазов внезапно открывал доступ в довольно большое помещение, явно полученное за счет сноса нескольких старых квартир. Это и был салон, или зал, или, как его называли, кабаре папаши Лоретта, которого никто не помнил. Он умер в незапамятные времена. Повсюду столы, курильщики трубок, игроки в ландскнехта, девицы с ранними морщинами, бледнощекие, похожие на бедняцких кукол, озабоченные поиском тех клиентов, у которых в бокалах оставалась хоть капля, и выклянчиванием этой влаги. Симонини появился в день, когда происходила суматоха. Где-то кого-то кто-то пырнул ножом, и от запаха крови у всех заплясали нервы. Кончилось тем, что ещё один сумасбродный посетитель выхватил шило и поранил одну из девиц, повалил на землю заступившуюся кабатчицу, бешено отбивался и был повержен только тем половым, кто догадался шмякнуть его кувшином по тыльной стороне головы. После этого все возвратились к прерванным занятиям, как будто и не отвлекались от них. Там Симонини и нашел Гавиали у стола с компанией таких же, как он, цареубийц — итальянцев-эмигрантов, помешанных на составлении взрывчатых смесей и на разговорах о том же. По достижении определенного алкогольного градуса за столом звучали одни и те же выяснения былых огрехов и недочетов. Адская машина, которой Кадудаль тщился укокошить Наполеона ещё в бытность его первым консулом, представляла собой смесь селитры и картечи. Эта смесь эффективна в узких улицах старых столиц, но мало что может в современном городе, да, честно говоря, и раньше не ахти как работала. Фьески, покушаясь на Луи-Филиппа, изготовил устройство из восемнадцати стволов, стрелявших одновременно, и убил восемнадцать человек. Но не короля. — Вся штука, — поучал общество Гавиали, — в правильном составе смеси. Вот, например, хлорат калия. Бертолетова соль. Пробовали смешивать его с серой и углем, чтобы получать порох. Но в результате только подорвали всю лабораторию начисто. Использовать хлорат хотя бы для производства спичек? Но тогда придется обмакивать хлоратно-серную головку каждой спички в серную кислоту. Сомнительное удобство. И вообще немцы вот уже более тридцати лет назад изобрели спички на фосфорной основе. Воспламеняются от чиркания. — Что уж говорить, — перебивал его другой, — о пикриновой кислоте. Было отмечено, что она взрывается при нагревании в присутствии хлората калия. Стали разрабатывать взрывчатые вещества, чем дальше, тем более взрывчатые. Чем дальше, тем больше экспериментаторов погибало. От этой идеи отказались. Перспективнее нитроцеллюлоза… — Да уж я думаю! — А вообще имеет смысл вчитаться в древних алхимиков. Они открыли, что смешение азотной кислоты со скипидаром постепенно приводит к воспламенению. И известно уже больше ста лет, что если азотную кислоту соединить с серной, абсорбируется вода и почти всегда имеет место вспышка. — Я бы серьезно подумал о ксилоидине. Крепкая азотная кислота в сочетании с крахмалом или волокнами древесины… — Ты как будто бы начитался этого, как его, Верна, он пишет, что ксилоидиновым взрывом можно заслать снаряд на Луну. По-моему, гораздо серьезнее сегодня выглядят нитробензол и нитронафталин. Бумагу или картон обработать азотной кислотой — получается нитрамидин, вещество близкое к ксилоидину. — Но они же нестабильны все. Пироксилин другое дело. При равном весе у него взрывная сила в шесть раз превосходит силу черного пороха. — Да, но в отношении надежности оставляет желать лучшего… Так час за часом. Время от времени все сходились на неизбежном: лучше всего — старый добрый черный порох. Симонини как будто возвратился в сицилийские времена, как будто слышал покойного Нинуццо. Без излишнего труда, употребив на это дело несколько фляг вина, он смог разжечь в славной компании великое недоброжелательство к Наполеону Третьему, от которого только и жди прямой помехи походу савойцев на Рим, а на поход этот уповали в их компании все. Стало ясно, что ради единой Италии придется предать Смерти здешнего диктатора. Симонини, конечно, понимал, что этим забулдыгам до единой Италии было не так сильно много дела, а хотелось поскорее хряпнуть хорошенькую бомбу или две. Но именно таких сдвинутых на взрывчатке субъектов он и искал. — Замысел Орсини, — говорил им Симонини, — провалился не потому, что плох был Орсини, а потому, что плохи были бомбы. У нас есть герои, готовые идти на гильотину, готовые бросать бомбы. Но мы до сих пор не выработали четкого представления о том, какую следует взрывчатку применять. Из собеседований с нашим любезным Гавиали я вынес убеждение, что ваш кружок поспособствует решению этого вопроса. — Кто это эти "вы"? — возник вопрос у слушателей. Симонини заметно помялся, а потом прибег к тому же арсеналу, который в свое время применял с туринскими студентами. Он-де является представителем Высшей Венты, одним из заместителей легендарного Нубиуса, других вопросов просит не задавать, потому что структура карбонарской организации такова, что каждый знает только своего непосредственного командира, более никого. Загвоздка была в новых бомбах безупречной убойности. Сфабриковать их можно было только после долгих опытов, и почти что алхимических исследований, и испробования разнообразных веществ, и серьезных полевых испытаний. Он намерен предоставить для опытов спокойное место тут неподалеку, тоже на улице Квашни. Он также может выделить денежные средства на расходы. Приготовив бомбы, члены кружка не должны заботиться об организации покушения. От них потребуется только некоторое время хранить в помещении листовки, в которых будет возвещаться скорая гибель императора и будут разъясняться резоны и цели заговорщиков. В день кончины Наполеона кружок займется подбрасыванием этих листков в места скопления народа и в редакции крупнейших национальных газет. — Думаю, вам нечего опасаться. В высших сферах кое-кому идея этого покушения не чужда. У нас свой человек в полицейской префектуре. Лакруа. Но не знаю я, насколько можно этому Лакруа доверять. Не пытайтесь с ним связаться. Если он о вас узнает, то способен, думаю, даже и на вас донести, лишь бы получить повышение по службе. Все эти двойные агенты, знаете… Соглашение было с энтузиазмом принято и утверждено. У Гавиали горели глаза. Симонини передал ему ключи от тайной квартиры и немаленькую сумму на первоначальные покупки. Через несколько дней он наведался туда. Эксперименты вроде продвигались. Он оставил несколько сотен листовок, отпечатанных у знакомого типографа, оставил новые расходные средства, вскричал: "Да здравствует единая Италия! Рим или Смерть!" — и распрощался удоволенный весьма. Но по пути домой по улице Святого Северина, пустынной в вечерний час, он будто бы расслышал шаги непосредственно за собой. А особенно неприятно было, что стоило остановиться ему, как замирали и шаги. Он ускоривался, но преследователь приступал к нему все ближе. Становилось ясно, что это не сопровождение, а погоня. Сопение прямо за плечом, и вот его схватили и втиснули в тупик Саламбрьер, который (а он ещё теснее, чем улица Кота-рыболова) открывался ровно в этом месте. В общем, преследователь, скорее всего, был тут как дома и со знанием дела выбрал и угол и момент. Вжатый в стену Симонини видел только мерцание лезвия прямо перед глазами. В темноте не проглядывались черты напавшего на него. Но невозможно было ошибиться в этом голосе, с сицилийским акцентом цедившем: — Шесть лет по вашему следу, благочинный, но ведь отловил-таки! Это был голос покойного Нинуццо. Которого Симонини оставил с двумя вершками стали в животе на старой пороховне у Багерии. — Живой я. Бог послал добрую душу, там мимо один проходил, и меня спасли. Три месяца не знали, буду жить, нет ли, пузо пропорото от бока до бока… Но как я встал, так и начал искать. Искал я духовное лицо. По моим рассказам нашелся ещё один в Палермо, кто видел, как поп встречался в кафе с нотариусом Музумечи, по виду тот поп очень был похож на гарибальдийца из Пьемонта, большого друга полковника Ньево. Говорили, что тот Ньево сгинул в наших сицилийских водах. Что его корабль как будто обратился в дым. Я-то смекнул, куда и как корабль обратился и кто об этом похлопотал. Где Ньево, там и пьемонтское войско. Где войско, там Турин. Холодный, зараза… И в этом-то холоде я бродил год и кого мог спрашивал. Наконец я вызнал. Гарибальдийца звали Симонини. Он ещё и нотариус, но контора была продана. Покупатель краем уха вроде слышал, что нотариус переехал в Париж. Двинулся и я в Париж. Без монеты денег. Не спрашивайте уж как. Честно, я не ожидал совсем, что город такой громадный. Пришлось попотеть искамши. Узнал все эти улицы и промышлял на них по вечерам с ножом. Кто прилично одет и кто ошибся дорогой и часом, обычно делится со мной, что у него в кошельке. По одному кошельку за вечер, на жизнь хватает. Бродил, бродил я. Вот и набрел. Ведь знал, что такому, как вы, хорошее место не нужно. Вам все повадно в притоны да в тошниловки. Что ж бороду-то черную не отрастили? Узнать было бы труднее… Вот с тех-то пор Симонини и взял себе привычку преображаться в бородатого буржуа. Но в ту минуту, слушая Нинуццо, клял себя, что так мало заботился заметать следы. — Довольно, — подводил итог тем временем Нинуццо, — всю историю уже рассказал. А делов-то — пропороть вам пузо точно так же, как вы пропороли мне. Но только основательнее. Вечером тут не пройдет никто. Тут поукромнее, чем на нашей багерийской пороховне. Как раз в это время всходила луна, Симонини видел хищный оскал Нинуццо и сверкающие от ярости белки глаз. — Нинуццо, — нашел он силы взмолиться, — вы не знаете всего. Что я сделал тогда, это потому, что я выполнял приказ. Приказ с самого верху. От такого преосвященного престола, что пришлось повиноваться, не слушая веления сердечных чувств. Тому же пославшему повинуясь, я и тружусь вот тут, готовлю новейшие деяния для спасения алтаря и трона. Симонини пыхтел и говорил. И наблюдал, как нож нечувствительно отдаляется от близости его лица. — Вы посвятили жизнь своему королю, — продолжал он задыхаясь, — и вам должно быть известно, что бывают поручения… святые, так сказать… ради которых позволено даже совершать действия, по существу неправомочные… Улавливаете? Мастро Нинуццо не вполне, надо думать, уловил, но дал понять, что кровная месть — не единственная цель его поведения. — Наголодался я в эти годы. Увижу ваш труп — и что? Голода он не успокоит. Мне надоело жить вот так. А вы, я следил, ходите и в господские рестораны. Я сохраню вам жизнь. В обмен на кругленькую сумму мне каждый месяц. Чтоб я и спал и ел не хуже вас. А может быть, и лучше. — Мастро Нинуццо, я готов обещать гораздо больше. Не только небольшую сумму в месяц. Я тут готовлю покушение на французского императора. А вы помните, ваш король лишился трона из-за того, что здешний Луи-Наполеон втихую помогал Гарибальди. Вы так много знаете про порох. Повстречайтесь с группой тутошних честных людей. Они собрались на улице Квашни и готовят то, что можно было бы назвать адской машиной. Ежели вы примкнете к ним, не только сможете участвовать в деле, которому судится войти в историю, не только обессмертите ваше имя, но и — поскольку покушением ведает персона высочайшего ранга — получите долю вознаграждения и обогатитесь до конца своих земных дней. От одного лишь упоминания о порохе у Нинуццо сразу затухла вся злоба, накопленная с той самой памятной ночи в Багерии. Симонини понял, что дело в шляпе, когда тот опустил нож и спросил: — Ну, где и что делать-то? — Все очень просто. Послезавтра к шести часам вечера приходите по этому адресу, стучите. Вам откроют вход в большой склад. Скажете, что вас посылает Лакруа. Друзья будут предупреждены. Но чтобы вас признали за своего, вставьте в петлицу, вот в эту, сюда, в сюртук, гвоздику. К семи появлюсь и я. Принесу деньги. — Приду, — отозвался Нинуццо. — Но если только здесь какой-нибудь финт, то знайте, что мне известен адрес вашей квартиры. На следующее утро Симонини наведался к Гавиали и оповестил, что время пришло. К шести часам завтра он просит всех быть на условной квартире для обсуждения. Сначала появится присланный им же сицилийский пороховщик, он проведет осмотр и выяснит, в какой стадии дело. Спустя немного придет туда он сам, Симонини, а после явится и куратор господин Лакруа. После этого Симонини побывал у Лагранжа и передал ему все сведения относительно заговора, имеющего целью покушение на государя императора. Заговорщики, имеет он основания полагать, сойдутся к шести часам следующего дня на улице Квашни. Они будут демонстрировать взрывные устройства своим кураторам. — Однако внимание, — не умолкал Симонини. — Однажды вы поделились со мной наблюдением, что из десяти членов секретного сговора трое обычно являются нашими шпионами, шесть — безвредными идиотами и только один из десяти по-настоящему опасен. Ну, в данном случае шпионов среди всех окажется только один, и это я, плюс восемь идиотов. А человек по-настоящему вредный будет иметь на лацкане сюртука гвоздику. И поскольку он по-настоящему вреден и для меня тоже, хотелось бы, чтобы произошло досадное недоразумение и чтобы тип тот был не задержан, а сразу убит на месте. Поверьте, это лучший путь к самому тихому решению проблемы. Гораздо хуже, если он получит возможность говорить. Даже если только с кем-нибудь из ваших людей. — Я пойду вам навстречу, Симонини, — сказал на это господин де Лагранж. — Его устранят. Нинуццо в шесть постучался на улице Квашни с пышной гвоздикой на груди. Гавиали и товарищи гордо продемонстрировали ему свои самоделки. Через полчаса вошел и Симонини, объявил, что вскорости пожалует Лакруа. В шесть сорок пять органы закона ворвались в помещение. Симонини, вскричав: "Предательство!", выхватил пистолет и прицелился в жандарма, однако пуля попала в воздух. Жандармы открыли ответный огонь и в перестрелке ранение в грудь получил Нинуццо. Для чистоты картины они застрелили ещё одного заговорщика. Нинуццо все не умолкал, изрыгал сицилийские проклятия и в муках катался по полу. Симонини, продолжая целиться в жандармов, милосердно послал пулю в голову Нинуццо. Так Гавиали и его сообщники были захвачены отрядом Лагранжа с поличным, с недоделанными бомбами на столе и с пухлыми пачками листовок повсюду. Пошли допросы с пристрастием. Гавиали и товарищи называли имя некоего Лакруа, который, как они настаивали, предал их. Лагранж уверился, что имеются причины убрать сотрудника Лакруа. В полицейских протоколах было показано, будто Лакруа участвовал в задержании, был смертельно ранен и погиб. Ложь во имя славной посмертной памяти. Что до заговорщиков, было признано нецелесообразным раздувать этот процесс. Времена такие, объяснял Лагранж, что слухи о покушениях на императора возникают и множатся что ни день. И есть подозрение, что эти слухи не самопроизвольно зарождаются, а их нарочно распускают агенты-республиканцы в целях разбудораживать взбалмошные головы и предлагать им образец для подражания. Было решено не рекламировать эту моду — покушаться на жизнь Наполеона III. Заговорщиков загнали на каторгу в Кайенну медленно умирать от малярийных лихорадок. Спасение императорской жизни — доходное ремесло. Работа с Жоли принесла нашему герою десять тысяч франков, а раскрытие заговора — тридцать тысяч. Вычтем расходы на съем конспиративной квартиры и на изготовление бомб (пять тысяч франков). Остается чистыми тридцать пять тысяч. Больше десяти процентов того капитала в триста тысяч, который мечтал накопить Симонини. Удовлетворенный исходом истории с Нинуццо, он немного огорчился за Гавиали, который, в сущности, был добрейший малый. Доверчивый. Но кто желает заниматься цареубийством, должен понимать, что затея связана с риском, и ни в коем случае не проявлять доверчивость. Не очень удачно вышло и с Лакруа. Лакруа ничего дурного ему не сделал. Но вдове Лакруа и впрямь начислили хорошую пенсию. 12. Однажды ночью в Праге 4 апреля 1897 г. Мне оставалось посмотреть на Гэдона, к которому меня посылал Жоли. Книжный магазин на улице де Бон, хозяйка — сморщенная мымра, в безразмерной черной суконной юбке, в чепчике а-ля Красная Шапочка, закрывавшем ей почти все лицо, и спасибо чепчику за это. Гэдон оказался скептичным, ироничным и ехидным. Мой любимый тип: не верящих ни во что. Он отзывчиво принял просьбу Жоли. Обещал отнести ему еды и немножко денег. В то же время поиронизировал над бедным сидельцем. Зачем было писать эту книгу и садиться в тюрьму, когда известно, что читающие люди — и без того по убеждениям республиканцы, а те, кто поддерживают диктатуру, — ничего не читают, и они-то, безграмотная деревня, получив доступ к общему голосованию, известно кому отдают голоса. — Фурьеристы, вы спрашиваете? Ну, неплохие люди. Но верят же в своего Фурье, пророчившего, что в новом возродившемся мире апельсины будут плодоносить в Варшаве, океаны наполнятся лимонадом, у людей отрастут хвосты, а инцест и гомосексуализм будут признаны естественными импульсами человеческой натуры… — Но вы же с ними связаны? — спросил тогда я. — Да, связан. Они единственные честные противники диктатуры подлеца Бонапарта. Вон, видите, красивая дама, это Жюльетта Ламессен. Одна из самых влиятельных дам в салоне графини д’Агу. На деньги мужа открыла и собственный салон на улице Риволи. Она обворожительна, умна, небездарная писательница. Приглашения к ней будут котироваться. Гэдон показал мне и какого-то господина, высокого и приятной наружности. — Туссенель, тот, что написал "Нравы животных". Социалист, неукротимый республиканец, смертельно влюбленный в Жюльетту, она же не удостаивает его взглядом. Самый ясный здесь ум, на фоне остальных. Туссенель заговорил со мной о проказе современного общества — капитализме: — Кто же капиталисты? Евреи. Магнаты нашего времени. В прошлом веке революция стоила головы Капету. В нашем столетии революция будет рубить головы Моисеям. Я пишу об этом книгу. Кто такие Евреи? Те, кто сосет кровь беззащитных, кровь народа. То есть протестанты и Масоны. И конечно же иудеи. — Но протестанты не Евреи, — заикнулся я. — Я под Евреями имею в виду всех протестантов. Английских методистов, немецких пиетистов, швейцарцев, голландцев, всех тех, кто пробует вычитывать волю божию из еврейской книги, из Библии, где воспеваются инцесты, смертоубийства и разбойничества и верх одерживается путем предательства и подлога. В которой цари убивают мучеников, чтоб отбирать у них жен, а жены, которых приводят в пример святости, разделяют ложе с военачальниками, дабы отрезать им голову. Кромвель казнил своего короля под библейские изречения. Мальтус, отказывающий детям бедняков в праве на жизнь, весь напитан библейскими указаниями. Это племя посвящает жизнь воспоминаниям о былом рабстве и всю жизнь рабствует у золотого тельца, супротив всех казней господних. Битва против Евреев должна быть целью любого социалиста, достойного имени социалиста. О коммунистах тут речи нет, поскольку их основатель — Еврей. Для нас принципиально — изобличить заговор, заговор капиталов. Отчего в ресторане в Париже яблоко стоит в сотню раз дороже, чем в Нормандии? Есть народы-грабители, существующие за чужой счет. Это народы-купцы. Как в давнейшие времена были финикияне, карфагеняне. А сейчас — англичане и Евреи. — Англичане и Евреи для вас — одно? — Да, почти одно. Почитайте, что пишет в своем романе "Конигсби" этот английский политик, Дизраэли, выкрест-Еврей-сефард. Он имеет наглость утверждать, что Евреям предстоит господствовать в мире. Не в парламентских выступлениях, конечно, он это утверждает, а в романах. На следующий день Туссенель специально для меня принес книгу этого Дизраэли, в которой были подчеркнуты пассажи: "В Европе нет заметного интеллектуального движения, в котором Евреи не принимали бы активного участия. Первые Иезуиты были Евреями; секретная русская дипломатия, вызывающая такое беспокойство в Западной Европе, в основном осуществляется Евреями… Они монополизировали и почти все профессорские кафедры Германии…" — И имейте в виду, что Дизраэли — не обличитель и не доносчик на собственный народ. Напротив, он воспевает его превосходство. Без стыда он пишет, что министр финансов России, граф Канкрин, — сын литовского Еврея, точно так же как испанский министр Мендисабаль — сын арагонского маррана. Один из имперских маршалов Франции, Сульт, был сыном французского Еврея. И Евреем был Массена — настоящее имя его Манассия, Менахем… Мощная революция, подготавливаемая в настоящее время в Германии, развивается в целом под эгидой Евреев, в особенности этого самого Карла Маркса с его коммунистами… Не знаю, прав ли был Туссенель. Но в его филиппиках звучало примерно то самое, что было принято думать у революционеров. Я призадумался. Документы, обличающие Иезуитов, сочинить-то было можно, а вот кому их я продам? Масонам? Но с ними у меня пока что не имелось прочных связей. Вот если бы Иезуитам, скажем, продать документы, обличающие Масонов… Но их я ещё не был способен сочинить. Обличающие Луи-Наполеона? Ну не правительству же я их буду продавать… Можно было бы республиканцам. Самый многообещающий рынок. Но там ведь уже поработали и Сю и Жоли. Мало что можно было бы добавить. Сочинить документ, обличающий республиканцев? Тоже, думается, напрасный труд. У правительства уже все на них имеется. Предложить Лагранжу документы, компрометирующие фурьеристов? Да он расхохотался бы. Воображаю, сколько информаторов было уже запущено в их компанию, в книжный магазин на улице де Бон. Кто оставался? Да Евреи, господи ты боже! По правде, я ошибочно думал, что на Еврех был свихнут исключительно мой дедушка. Но как послушал Туссенеля, я стал понимать, что рынок ненавистников еврейства вмещает в себя не только последышей аббата Баррюэля (которых очень и очень много), но и революционеров, республиканцев, социалистов. Евреи ненавистны алтарям. Но ненавистны и плебеям, которых кровь они высасывают. А также зачастую Евреи ненавистны и монархам. Имело смысл заниматься Евреями. Я сознавал, что задача не из простых. Клерикальным кругам мог импонировать новый ввод в обращение баррюэлевского материала, что-де Евреи пособники Масонов и Тамплиеров, они-де подстроили французскую революцию. Но социалистов, Туссенеля например, это бы совершенно не заинтересовало. Следовало ему предложить что-то более четкое по линии Евреев — накопления капитала — тайного плана Британии. Как-то даже стало жалко, что я никогда не встретил в жизни ни одного Еврея. Потому что для работы все же недоставало прямого знакомства с предметом моего омерзения, постепенно разрастающимся в образ врага. И я маялся и ломал себе голову. Покуда как-то вдруг именно Лагранж не предложил мне выход из положения. Лагранж, как водится, нашел новое экстравагантное место для нашей явки. На этот раз он назначил её на кладбище Пер-Лашез. Он, по сути, действовал совершенно правильно, потому что все посетители там как будто блуждают в поиске могил своих незабвенных усопших или предаются романтическим грезам о былом. Так и мы кружили уныло около гробницы Абеляра и Элоизы. Обыкновенное паломничество артистов, философов и влюбленных. Призраки среди призраков. — Ну, в общем, Симонини, надо вам познакомиться с полковником Димитрием. Он нам известен только под этим именем. Он русский, работает на Третье отделение Собственной его императорского величества канцелярии. Конечно, если вы приедете в Петербург и станете спрашивать направо и налево про это Третье отделение, все сделают вид, будто впервые услышали. Его официально не существует. Это агенты, уполномоченные надзирать за образованием революционных кружков. Причем у них там это посерьезнее, чем тут у нас. В России мутят воду и наследники декабристов, и анархисты, а сейчас ещё и освободившиеся крестьяне. Царь Александр Второй несколько лет назад у них ликвидировал крепостное право. И теперь двадцать миллионов освободившихся крестьян должны платить своим бывшим хозяевам за землепользование. А прокормиться от земли они не в состоянии. И в поиске работы наполняют собой города… — А зачем я понадобился полковнику Димитрию? — Он подбирает досье… ну, скажем… компрометирующие факты… Ну, по еврейскому вопросу. Евреев в России больше, чем тут у нас. В сельской местности они — угроза для русских крестьян, потому что Евреи умеют читать, писать и в особенности считать. Не говоря уж о городах, где многие из них принадлежат к революционным движениям. У моих российских коллег двойная проблема. Первая их цель обезвреживать Евреев. Евреи для России риск. Вторая их цель — настрополять на Евреев агрессию крестьянства и плебса. Но пусть Димитрий вам подробнее объяснит. Нас не касается это. Наше правительство поддерживает добрые отношения с еврейскими финансовыми кругами во Франции и не имеет планов вызывать недовольство у них. Мы желаем только оказать любезность русским коллегам. В нашей деятельности, так сказать, рука руку моет: мы учтиво одалживаем полковнику Димитрию вас, Симонини, не имеющего с нами формально никакой связи. Да, вот ещё. Пока Димитрий едет, разузнайте что можете об организации "Альянс Израэлит Юниверсель", "Всемирный еврейский союз", которая была основана тут у нас в Париже лет шесть назад. Это врачи, журналисты, юристы, предприниматели — сливки еврейского Парижа. Либеральных воззрений. Ближе, конечно, к республике, чем к бонапартизму. На словах-то это всемирное еврейское единение создано для помощи тем лицам, независимо от их религии и национальной принадлежности, которые испытывают политические притеснения. Общество защиты гражданских прав. Первое впечатление: безупречный союз безупречных граждан. Запустить туда наших информаторов трудно, потому что Евреи друг друга знают, а если не знают, то быстро распознают, кто есть кто, обнюхиваясь, как собаки. Но я бы мог связать вас с одним из наших, втершихся все-таки в "Союз". Это Якоб Брафман, выкрест, преподаватель еврейского языка в Минской духовной семинарии. Он проездом в Париже как раз по поручению полковника Димитрия, то есть Третьего отделения. Он без труда сблизился с представителями "Всемирного еврейского союза", будучи, как и они, Евреем. Он и расскажет вам об организации. — Прошу извинить меня, месье Лагранж. Но если этот Брафман — осведомитель полковника Димитрия, значит, все, что я от него услышу, Димитрию уже известно. Зачем же я стану рассказывать Димитрию наново то же самое? — Не прикидывайтесь, Симонини! Зачем? Затем! Если вы повторите Димитрию все то, что он уже слышал от Брафмана, тем самым вы в глазах Димитрия окажетесь носителем самоправдивейшей Информации. И укрепите в нём чувство, что его правильно информируют. Брафман выглядел не так, как я думал. По рассказам деда, Еврею полагалось иметь хищный профиль, мясистые губы, из которых нижняя отвислая, как у негра, глубоко посаженные водянистые, заболоченные глаза. Веки сощуренные (это примета их расы), волосы курчавые, уши врастопырку… У Брафмана был скорее монашеский вид. Пышная белая борода и кустистые брови, оканчивающиеся какими-то мефистофельскими кисточками, что встречается у русских и у поляков. Делаю вывод, что обращение в христианство облагораживает и черты лица, отражая облагорожение души. Ещё одно нечастое свойство. Он, несомненно, интересовался хорошей кухней, хоть и не чужд был провинциальной прожорливости. Провинциалы вечно пробуют все и не умеют составить меню. Мы обедали в "Роше де Канкаль" на улице Монторгёй, где некогда водились лучшие устрицы в Париже. Десятка за два лет до того его было закрывали; после закрытия ресторан возродили уже новые хозяева. Ресторан, надо полагать, сделался совершенно другим. Но устрицы имелись и вполне могли сойти для русского Еврея. Брафман ограничился дегустацией дюжины-другой "белон", после чего заказал себе раковый суп. — Чтобы просуществовать сорок веков и сохранить свою внутреннюю мощь, столь живучий народ должен был образовывать подпольное правительство в каждой стране, в которой оказывался. Такое Государство в Государстве, поддерживаемое всегда и где бы то ни было, даже в периоды тысячелетних странствований. Так вот, я нашел документы, подтверждающие существование этого тайного Государства со своим законом, законом кагала. — Что за закон кагала? — Этот закон восходит ко временам Моисея. После рассеяния он никогда не действовал открыто. Всегда в тени синагог. У меня в распоряжении документы минского кагала с 1794 по 1830 год. Все записано. Каждая мелочь запротоколирована. Разворачивал передо мной свитки, испещренные знаками, которые я не мог понять. — Всякая еврейская община управляется кагалом и подчиняется талмудическому судилищу, бет-дин. У меня бумаги одного кагала, но совершенно ясно, что они аналогичны бумагам любого другого кагала. В них содержится указание, что члены общины должны подчиняться только своему внутреннему суду, а не суду Государства, предоставившего им проживание. Указывается, как следует справлять праздники и как умерщвлять животных для их традиционного потребления в пищу. Причем нечистое и испорченное мясо рекомендуется сбывать христианам. Указывается, что всякий Еврей может приобрести у кагала в свою эксплуатацию нееврея и порабощать его посредством дачи тому денег в долг, покуда не овладеет всем имуществом того. И ни один другой Еврей не может простирать свои права на того самого христианина. Отсутствие сочувствия к общественным низам, эксплуатация бедных богатыми — все это с точки зрения кагала не преступления, а, напротив, достоинства Израиля. Часто подчеркивается, что в России Евреи нищи. Это правда. Большинство их нище, будучи жертвами тайного меньшинства — правительства, основанного богатыми Евреями. Я не против Евреев, я сам еврейского происхождения. Я против еврейской идеи, пытающейся подменить собой христианство. Я люблю Евреев, Иисус свидетель. Иисус, которого они умертвили. Брафман отдышался и заказал заливное из куропаточьих филейчиков. И почти сразу снова отвлекся на свои листы, шурша, блистая глазами: — Все здесь подлинное, видите? Какие могут быть сомнения! Бумага ветхая, почерк нотариуса неизменный, подписи неотличимы, хотя и проставлены в разные даты! Теперь Брафман, который уже успел перевести документы на французский и немецкий языки, узнав от Лагранжа, что я имею способности создавать подлинные документы, попросил меня произвести французскую версию, так, чтобы выглядело, будто она написана в тот же самый отрезок времени, что и оригиналы-прототипы. Полезно было располагать рукописями этих бумаг на разных языках, чтобы убедить российские секретные службы, что кагал серьезное явление в различных европейских странах и, в частности, немало влияет на организацию "Еврейский союз" в Париже. Я засомневался: возможно ли, имея только эти документы, созданные бог знает в каком далеком углу Восточной Европы, доказать на их основании могущество Всемирного кагала? Брафман ответил, что мне не следует совершенно волноваться, что это требуется только так, для порядка, чтобы подтвердить, что цитируемые им факты взяты не с потолка, а вообще в его книге более чем убедительно обличен истинный кагал, эта цепкая гидра, оплетающая щупальцами весь цивилизованный мир. Лицо его закаменело, приобрело именно тот хищный характер, который и выдавал Еврея, каким он и был и оставался, невзирая ни на что. — Основа талмудического духа — неукротимое стремление к мировому господству, стремление захватить все имущество неевреев, злоба на христиан и на Иисуса Христа. Покуда израилиты не войдут в веру Христову, так и будет длиться: христианские страны, предоставляющие им пристанище, всегда будут восприниматься как территория, подобная некоему свободному озеру, в котором каждый Еврей свободно может удить. Это слова Талмуда, так говорится в Талмуде. Начисто выдохшись в своем бичующем раже, Брафман попросил принести ему эскалопы из пулярдки в бархатном соусе, но, попробовав, остался недоволен и велел заменить на куриные отбивные, шпигованные трюфелями. Потом он достал из жилетного кармана серебряную луковицу и покачал головой: — О, поздно. Французская кухня превосходна, однако обслуживают они медленно. У меня есть срочное дело, я должен идти. Вы поставите меня в известность, Симонини, удалось ли достать нужного сорта бумагу и правильные чернила. Брафман едва попробовал, перед тем как откланяться, ванильное суфле. Я думал, признаюсь, что по-еврейски он меня принудит оплатить счет. Однако широким жестом Брафман взял на себя расходы за эту, как он выразился, безделицу. Надо полагать, что российские секретные службы держат агентов на царском довольствии. Домой я плелся озадаченный. Пятидесятилетней давности, написанная в Минске бумага с подробными инструкциями, кого можно и кого нельзя приглашать на праздник, ни в коей степени не являлась доказательством, что теми же правилами руководствуются и крупные банкиры в Париже или в Берлине. И кроме того, это противоречило моему принципу! Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не связываться с подлинными документами, даже с полуподлинными! Если они действительно существуют где-то, всегда есть риск, что кто-нибудь до них доберется и выявит, что мы их процитировали неаккуратно… Настоящей убедительностью обладают только те документы, которые построены самостоятельно с нуля. Оригиналы, естественно, не предъявляются, а описываются понаслышке, подчеркивая, что к источникам невозможно взойти. Возьмите волхвоцарей; они упомянуты только у Матфея в двух полуфразах. Не сказано ни как звали их, ни сколько их было, ни были ли они царями. А люди верят в них, как в Иосифа и Марию. Где-то лежат их мощи и пользуются поклонением. Разоблачения должны всегда быть исключительными, дерзкими, романтичными. Только тогда они вызывают доверие и негодование. Какая разница виноградарям в Шампани, так или сяк Евреи справляют бракосочетания своих дочерей? Это разве значит, что Евреи зарятся на деньги виноградарей? И вдруг я сообразил: есть, есть ведь именно то, что нужно. Есть несравненная штука, посильнее, чем "Фауст" Гуно, по которому вот уже несколько лет сходят с ума зрители-парижане. Неопровержимой убедительности! Остается только заполнить её подходящим содержанием. Я, естественно, имел в виду сборище Масонов на Громовой горе — план Джузеппе Бальзамо и слет Иезуитов ночью на кладбище в Праге. Что будет первичной целью замысла Евреев, нацеленного на мировое господство? Правильно, первым делом — захват мирового золота, как подсказывал недавно Туссенель. Мировое господство — страшилка для монархов и правительств, овладение золотом — это чтоб огорошить социалистов, анархистов и революционеров, а подрыв нравственных основ христианства — это чтоб шугануть папу, епископов и священство. Подбавлю щепотку бонапартистского цинизма, который так удачно сформулировал Жоли. И иезуитского лицемерия, которое и Жоли и я позаимствовали у Эжена Сю. Я опять двинулся в библиотеку. В Париже наискалось значительно больше, чем в Турине. Я нашел не одну, а много гравюр с изображением пражского кладбища. Со Средних веков оно росло, но не в стороны, а в высоту и глубину, и громоздило стелу на стелу, плиту над плитою, вместив едва ли не сто тысяч покойников, и криво лезли друг на друга в ближайшем соседстве под кронами бузины тысячи стоячих досок без портретов, то есть без мало-мальски очеловечивающих черт. Евреи ненавидят человеческие лица… Может быть, художники очаровывались странным зрелищем и несколько преувеличивали сумбурность этой каменной грибницы, этого безжизненного кустарника, накрененного всеми ветрами, леденящего душу пейзажа, напоминающего разинутый рот беззубой ведьмы. На других гравюрах, более романтичных, было кладбище под лунным светом. Я размышлял, как выгодно подать на фоне вспученных паркетных плашек, разметанных землетрясением, весь шабаш настороженных, сгорбленных, укутанных и нахлобученных, седо— и козлобородых раввинов, шушукающихся и сговаривающихся, тоже погнутых в разные стороны, как и гробовые доски, на которые они облокачиваются. Ночь, гробницы и раввины застыли как лес задубелых призраков. В середине гробница рабби Лева, создателя в семнадцатом столетии ужасающего Голема, призванного осуществить взлелеянную иудеями мечту о мщении. Это похлеще Дюма. Это похлеще Иезуитов. Естественно, что документ должен быть издан в форме устного свидетельства очевидца, бывшего там в черную и жуткую ночь. Очевидца, чью личность необходимо скрывать под страхом Смерти. Ночью он проникнет на это кладбище ещё до начала объявленной церемонии, переодетый раввином, и прильнет к той груде камней, которая представляет собой усыпальницу рабби Лева. В самую в полночь — кощунственно употребляя удар церковного колокола как призыв на иудейское сходбище — войдут двенадцать человек, укутанных в темные плащи. Загробный голос обратится к ним как к Рошам двенадцати Бейт-Аботов, то есть предводителям двенадцати домов отцов Израилевых. И каждый из них ответит голосу: "Привет и тебе, о сын проклятия". Вот она, сцена. Как тогда на Громовой горе, голос созвавшего спросит: "Прошло сто лет с последнего собрания. Кто вы и от кого предстательствуете?" В ответ послышится: реб Иуда из Амстердама, реб Вениамин из Толедо, реб Левий из Вормса, реб Менахем из Пешта, реб Гад из Кракова, реб Симеон из Рима, реб Зевулон из Лиссабона, реб Рувим из Парижа, реб Дан из Константинополя, реб Ашер из Лондона, реб Иссахар из Берлина, реб Нафтали из Праги. Тогда тот же голос, то есть тринадцатый созванный, потребует от каждого рассказать о богатствах его общины и присчитает богатства прочих иудеев-банкиров, верховенствующих в мире. Выйдет два миллиарда франков. Сумма, которая, разделенная на три миллиона пятьсот тысяч Евреев, обитающих в Европе, даст результат в шестьсот франков на каждого! Этого недостаточно, сообщает тринадцатый голос, дабы уничтожить двести шестьдесят пять миллионов христиан. Но уже есть возможность начинать. Надо подумать как следует, что они там будут говорить. Но понятно, чем все кончится. Тринадцатый голос вызовет с того света рабби Лева. Из усыпальницы выйдет голубоватый свет, все более жгучий, все более слепящий. Двенадцать предводителей положат по камню на могильную плиту. Свет постепенно затухнет. Двенадцать разойдутся по разным направлением, и тьма, как принято выражаться, поглотит их. На кладбище снова рассеется химеричная, малокровная грусть. Так: Дюма, Сю, Жоли, Туссенель. Но явно недоставало хитроумия отца Баррюэля. Не хватало духовной направляющей во всей этой реконструкции. Ревностно-католической ноты. И именно как раз в это время Лагранж, в нетерпении — когда же наконец я завяжу отношения с "Еврейским союзом", — просветил меня насчет некоего Гужено де Муссо. Вообще-то я о нём уже слышал. Журналист, католик, легитимист. Охотник до мистических тем: магия, демонические обряды, тайные общества, масонство. — Сколько мы знаем, — сообщил Лагранж, — Гужено заканчивает книгу о иудеях и иудеизации христианских народов. Думаю, вы поняли. Повидайтесь с ним — наберете достаточно материала, чтобы порадовать наших русских друзей. Заинтересованы в этом и мы. Нам желательно получить более четкое представление, что он там сочиняет, потому что не хотелось бы, чтобы добрые отношения между нашим правительством, церковью и еврейскими финансовыми кругами неожиданно омрачились. Обратитесь к нему, будто вы гебраист и почитатель его исследований. Вас может представить аббат Далла Пиккола, это наш помощник в деликатных делах. — Но я не знаю еврейского языка. — А что, Гужено знает? Не думаю. Чтобы ненавидеть кого-то, не обязательно разговаривать с ним. Ого! Я смог припомнить свое первое знакомство с аббатом Далла Пиккола. Вижу его прямо перед собой. И явно никакой он мне не двойник, потому что ему по меньшей мере шестьдесят, он сгорблен, косоглаз и с кроличьим прикусом. Аббат Квазимодо, про себя я так обозвал его. Говорит с немецким акцентом. Первым делом он мне стал шептать, что нужно хорошенько приглядывать не только за Евреями, но и за Масонами, потому что заговор в конечном счете у них один. Я же полагал, что воевать на несколько фронтов нецелесообразно, и постарался замять разговор. Но из некоторых намеков аббата я догадался, что Информация о масонских съездах интересует Иезуитов, ибо церковь готовит широкую кампанию против масонской чумы. — И все же, — говорил Далла Пиккола, — если вам занадобится связаться с Масонами, скажите. Я брат в одной парижской ложе и неплохо изучил их среду. — Вы, аббат? — переспросил я. Тот усмехнулся: — Знали бы вы, сколько Масонов среди аббатов… Тем временем меня обещали познакомить с кавалером Гужено де Муссо. Ему было под семьдесят, духом он уже слабел, несколько идей всецело заполняли его мозг. Он все доказывал существование дьявола, волшебства, колдунов, спиритистов, месмеристов, Евреев, а также иереев-идолопоклонников и даже "электриков", провозглашающих какой-то там электрический жизненный принцип. Речи его лились потоками. Начинал он с самого начала. Мне были исчерпывающе поведаны истории Моисея, фарисеев, рассказано о Верховном Синедрионе, о Талмуде. По ходу дела Гужено подливал мне отменный коньяк, в промежутках всякий раз удерживая бутылку на столике у себя под рукой, так что я все терпел и слушал. Меня оповестили, что процент позорных женщин в еврействе выше, чем у христиан (что, это разве новость, спросил я себя, читали же Евангелие, там Иисус, куда ни ткнется, встречается с блудницами?). Потом разговор перепал в другую тему — что талмудическое учение вообще не допускает существования ближнего, не говорит о долге каждого перед ближними его, чем и объясняется и в некотором роде оправдывается бесчувственность Евреев, разоряющих семьи, обесчещивающих дев, умаривающих голодом вдов и стариков, чью кровь эти ростовщики всю уже высосали. Как и число проституток, число преступников в иудейской нации превосходит то, что у христиан. — Да вы знаете, что из двенадцати судебных процессов по кражам в Лейпцигском суде одиннадцать подсудимых — Евреи? — вскрикивал Гужено и добавлял с ехидной ухмылкой: — И на Голгофе у них набралось два вора на одного честного человека. Вообще же преступления Евреев самые извращенные, утверждал Гужено: мошенничества, подделки, Ростовщичество, злостное банкротство, контрабанда, производство фальшивых денег, взяточничество, растраты. Право, позвольте не продолжать. После часового выкладывания подробностей по части Ростовщичества наконец он доехал до самых пикантных вопросов: детоубийства и каннибализма, после чего, наоборот, будто желая добавить к этим потаенным злодеяниям нечто совершаемое при свете дня, на виду у всех, перешел к откровенному финансовому еврейскому вредительству, которому потворствуют французские власти, неспособные противиться Евреям и покарать Евреев. Самое же интересное (хотя будет трудно это использовать) началось, когда Муссо заговорил, да так пылко, будто сам был как раз Евреем, об интеллектуальном превосходстве Евреев над христианами. Он опирался именно на те утверждения Дизраэли, которыми меня уже потчевал Туссенель. Так что я убедился, что социалисты, фурьеристы и католики-монархисты одинаково подходят к еврейскому вопросу. В частности, Муссо восставал против расхожей догмы о рахитичном, чахлом Еврее. Правда, конечно, что у их нации ни телесные упражнения, ни военная наука не в чести (в сравнении, например, с древними греками! Сколько внимания уделяли те физическому упражнению!). И правда, что иудеи тщедушны и слабоваты телом. И тем не менее они умудряются прожить дольше нашего и отличаются немыслимой плодовитостью, вследствие, надо полагать, своего безудержного полового аппетита. Евреи неуязвимы для многих заболеваний, не щадящих прочее человечество. Поэтому они опасные захватчики остального мира. — Ну вот пусть мне объяснят, — не унимался Гужено, — отчего Евреев не разили холерные поветрия, хоть они жили в самых болезнетворных, самых пагубно перенаселенных частях больших городов. В чуму 1346 года, как подметил один историк того времени, Евреи не болели ни в одной стране. Фраскатор пишет, что только Евреев не заражало тифом в 1505 году. Денье рассказывает, что Евреи уцелели в эпидемию дизентерии в Неймегене в 1736 году. Ваврух выявил, что глисты не заводятся у еврейского населения в Германии. Что вы скажете? Как это может быть у самого грязного племени в Европе, вырождающегося к тому же, ибо у них одни родственные браки? Это ведь против натуральных законов. Может, дело в диете, принципы которой остаются непостижимы для нас? Может, дело в обрезании? Какая тайна дает им силу, превосходящую нашу силу, даже тогда, когда они кажутся такими слабыми? Столь коварный, столь могущественный враг подлежит уничтожению любыми средствами, говорю я вам. Понимаете ли вы, что в день возврата на землю обетованную их всего-то было шестьсот тысяч мужчин, то есть с семьями (считаем каждую семью по четыре) два миллиона с половиной! А во времена Соломона у них насчитывалось уже миллион и триста тысяч бойцов. То есть не менее пяти миллионов душ. Удвоились! Ну а сегодня? Пересчитать их трудно. Рассеялись ведь по континентам. Но при самых осмотрительных подсчетах мы получаем около десяти миллионов. Размножаются! Размножаются! Казалось, он выдыхается от криков. Я поспешил поднести ему его коньяк. Но он перевел дух, опамятовался, продолжил речь. Под лекцию о мессианизме и каббале (с подробным пересказом его же собственных книг о магии и сатанизме) я впал уже в блаженный ступор и чудом оказался в состоянии встать, поблагодарить и откланяться. Ну уж дудки, приговаривал я, не дождутся они, чтобы я все эти сведения всерьез затолкал в докладную записку для Лагранжа; за них, поди, меня самого затолкают в каталажку. В замок Иф, в честь любимого Дюма. Каюсь, я воспринял сочинения де Муссо без приличествующего почтения. И напрасно, потому что впоследствии этот его опус "Еврей, иудаизм и иудаизация христианских народов", напечатанный в 1869 году, шестьсот страниц мелким шрифтом, сподобился благословения Пия Девятого и пользовался значительным успехом у читающей публики. Но у меня как раз таки и было вот это ощущение, что со всех сторон созревают и печатаются антиеврейские книжата и книжищи, в силу чего мне следовало действовать очень осмотрительно. В моем "Пражском кладбище" раввины должны были изречь нечто легко запоминаемое, для народа понятное и в некотором смысле новое… ну, поновее ритуального убийства христианских младенцев, о котором твердят вот уж сколько веков и в которое верят не больше, чем в ведьм. А кто верит, пусть не пускает своих детей играть около гетто. Поэтому я снова стал расписывать ужасы той лихой ночи. Первым говорит тринадцатый голос: — Отцы наши завещали избранным сынам Израилевым собираться раз в столетие у надгробия святого раввина Симеона-Бен-Иегуды. Восемнадцать столетий назад крест похитил у нас могущество, обетованное Авраамом. Попираемый, уничижаемый врагами, вечно под страхом Смерти, под страхом поругания, народ Израиля уцелел. Он разринулся, да, по лику всей земли. Это значит, что земля должна принадлежать нам. Она судилась нам со времен Аарона. Наш удел со времен Аарона — золотой телец. — Да, — сказал на это рабби Иссахар, — когда мы станем единственными хозяевами золота всей земли, истинная сила соберется в единый кулак. — Это десятый раз, — снова грянул главный голос, — после тысячи лет неутихающей и рьяной борьбы против наших врагов мы сходимся у гроба нашего раввина СимеонаБен-Иегуды, мы, избранные всех колен народа Израилева. Но ни в одном предшествовавшем веке наши пращуры не накопили в своем владении столько золота, а следовательно, столько силы. В Париже, в Лондоне, в Вене, в Берлине, в Амстердаме, в Гамбурге, в Риме, в Неаполе и у всех Ротшильдов! Израилиты ныне — хозяева финансового положения. Говори ты, реб Рувим, ты знаешь парижскую ситуацию. — Все императоры, цари и правящие властелины, — говорил реб Рувим, — отягощены долгами, они должают нам за содержание своих армий, за поддержание своих колеблющихся тронов. Так продолжимте опутывать их. Облегчимте им условия займов. Наша цель — получить контроль над залогами: их железными путями, их копями, их лесами, их крупнейшими кузнями и мануфактурами, над прочими недвижимостями. Над налоговыми управлениями, наконец! — Не забудемте о земледелии, ведь оно всегда останется величайшим богатством каждой страны, — вмешался реб Симеон из Рима. — На обширную земельную собственность мы формально не притязаем, но если мы убедим правительства дробить крупные латифундии, приобретать их по кускам станет легко. Потом реб Иуда из Амстердама: — Однако многие из братьев наших во Израиле выкрещиваются… — Что за беда! — отвечал тринадцатый. — Выкресты полезны. Хотя телом они и охристианиваются, духом и душой остаются верны Израилю. Пройдет сто лет, не будет больше сынов Израиля, желающих стать христианами: напротив, христиане запросятся переходить в нашу святую веру. Израиль брезгливо отвергнет их. — Однако прежде всего, — вставил реб Левий, — да не забудем, что христианская церковь наш наипервый и наиопаснейший враг. Станемте насаждать в среде христиан идеи свободомыслия, скептицизма. Разлагать нравственность священнослужителей. — Внедрять повсюду идею прогресса, из которой вытекает идея равенства всех религий, — вступил реб Менахем, — и вытеснять из учебных программ закон Божий. Израилиты с их способностями, с их ученостью без труда продвинутся на все кафедры и профессорские места, в том числе в христианских школах. Религиозное христианское воспитание перейдет в исключительное ведение семей, а поскольку большинству семей недостанет времени для того, чтоб брать на себя эту отрасль образования, то религиозный дух постепенно станет захиревать. Была очередь реба Дана из Константинополя: — Главным образом, торговлю и спекуляцию не следует никогда выпускать из рук. Застолбим за собою сбыт алкоголя, масла, хлеба и вина, поелику этим образом мы становимся неограниченными хозяевами в земледелии, да чего там, и вообще в сельском хозяйстве. И реб Нафтали из Праги продолжил: — Нацелимся на прокуратуру и адвокатуру. Почему бы израилитам не делаться также и министрами образования, притом что министрами финансов они часто становятся? Раввин Вениамин из Толедо: — Ни одну профессию не упускать из тех, которые имеют вес в обществе. Философия, медицина, право, музыка, экономика, в одном слове, все разделы науки, искусства, литературы представляют собою поле, на котором нам суждено возвеличить наш гений. Главное из них — медицина! Врач имеет доступ к секретам семей, в его руках жизнь и благополучие христиан. Потворствовать брачным союзам израилитов с христианами. Незначительное количество нечистой крови в наши жилы не испортит породы, а зато наши сыновья и дочери породнятся с влиятельными христианскими семьями. — Окончим же совещание, — прогремел тринадцатый голос. — Если первая по могуществу сила — это золото, то вторая — печать. Необходимо расставить наших на командные посты всех газет во всем мире. Сделавшись абсолютными хозяевами прессы, мы сможем изменять общественные представления о чести, добродетели, прямоте. Подорвем авторитет семьи. Сделаем вид, что нас интересуют модные социальные темы. Взнуздаем пролетариат. Запустим наших агитаторов в революцию. Тогда мы сможем по усмотрению руководить ею. По нашей указке рабочий пойдет на баррикады. Общественные катастрофы приблизят нас к желанному результату: главенствовать на земле, что и было обещано нашему праотцу Аврааму. Всемогущество наше возрастет, как гигантское дерево, плоды которого — богатство, наслаждения, довольство, власть. Это вознаградит нас за жалкое существование во множестве веков. За тяжкую судьбу народа Израиля. Так кончался, насколько я помню, рапорт о тайном собрании на кладбище. Я восстановил, что сумел. Совершенно измотался. Может быть, оттого, что постоянно подкреплял и физические и духовные силы неоднократными возлияниями. А вот что до аппетита — со вчерашнего вечера не могу помыслить о еде. Все время тошнит. Проснулся — меня вырвало. Переработал, вероятно. А может, меня просто вывернуло от ненависти? По прошествии стольких лет, возвратясь усилием памяти ко мною же сочиненной интриге о пражском некрополе, я теперь понимаю, что эта работа, эта моя столь убедительная версия еврейского заговора — детище того отвращения, которое было в меня в детстве заложено. Вначале это была, ну, идеальная и головная антипатия. Головная, вбитая мне в голову дедушкой одновременно с катехизисом. А тут вдруг все это обрело плоть и кровь. И тогда, как раз с тех пор, как я сумел воплотить свои идеи в картину этой анафемской ночи, вся моя лють, вся желчь на иудейское вероломство преобразовались из абстракции в безудержную, глубокую страсть. Вот уж точно, если кто не побывал этой жуткой ночью на еврейском кладбище в Праге, черт возьми, или хотя бы не прочел мое правдивое повествование об этом факте, не сможет осознать, до чего нестерпимо переносить, что эта проклятущая раса так преподло отравляет нашу жизнь! Лишь прочтя и перечтя документальный отчет, я осознал, сколь судьбоносна моя миссия. Теперь я должен был во что бы то ни стало продать кому-нибудь созданный мною отчет. Покупатели в него поверят, лишь если выложат за него золотую цену. Поверят и помогут сделать так, чтобы поверилось другим… Но на сегодня хватит. Ненависть (просто даже само одно воспоминание о ненависти) калечит душу. Руки трясутся. Лягу-ка я спать, лягу-ка спать, спать. Оглавление   www.pseudology.org