|
Тамара Николаевна Зибунова |
|
| Тарту в шестидесятые мои студенческие годы Часть 1 | |
 Школу
я закончила в 1962 году. Мечтой жизни был
МФТИ. Но родители меня в Москву не
пустили. Настаивали, чтобы я поступила в Таллинский Политехнический. Я была
категорически против. Жить дома не желала. Ни материнские скандалы, ни
посулы не помогли:- Если не отпустите в Москву, пойду работать! 30 июля сторговались на Тарту. Там уже были мои подруги и одноклассницы – Этери Кекелидзе, Таня Кург, Иветта Иванова – поступали на филологический. Аля Карякина поступала на медицинский. В последний момент я к ним присоединилась. К моим филологиням мне даже удалось попасть в одну большую, но темную, без окон, комнату в общежитии на старом Тийги. Медицинские абитуриенты жили в другом общежитии. На физмате был в том году конкурс 2.5 человека на место. В отличие от филфака. Туда уже после подачи заявлений был крупный недобор. Первый экзамен у меня был письменная математика, у моих одноклассниц – сочинение. Примеры были несложные. Я решила их очень быстро. Когда закончился экзамен, я выяснила, что ни один ответ у меня ни с кем не сходиться. И были абитуриенты, у которых все ответы между собой сошлись. Моя уверенность в себе мгновенно улетела. И я стала собирать свои вещи. Этери на меня накричала. Все ее подержали. У меня началась истерика. Довольно странная. Я стала задыхаться. По-моему, даже «скорую» вызывали. Этери побежала в деканат узнавать – вдруг уже проверили. На следующий день зачитывали оценки. В начале предупредили, что, к сожалению, всего одна пятерка и две четверки. И 22 тройки. На теоретическую физику. Педагогов собирали отдельно. Т.е. после первого экзамена уже не было конкурса. Когда произнесли мою фамилию, я от волнения оглохла и не услышала оценки. Вскочила и закричала: - А что у Зибуновой? Вся аудитория громко рассмеялась. Оказывается, даже в начале сказали, что единственная пятерка у Зибуновой
Ресторан был рядом с главным зданием университета. Помещение старинное. Без окон. Все обшитое красным деревом. Вокруг центрального зала на несколько ступенек выше терраса с отделенными друг от друга столиками. Миша привел нас за один из них. Мы были удивлены, что он бывал не раз в Тарту. Оказалось, что его отец Я. Белинкис профессор Ленинградского пед. Института. Мы еще больше удивились. Зачем же тогда было поступать в Тарту. Миша нам вполне дружелюбно объяснил. Оказалось, что кафедрой русской литературы в Тарту заведует всемирно известный профессор Лотман. И папа послал сына к нему в обучение. Не могу сказать, что нам стало очень стыдно. Но мы, я во всяком случае,почувствовала себя провинциалкой. Остальные экзамены прошли без сучка и задоринки. На сочинении я впервые увидела Юрия Михайловича Лотмана. Меня поразила одна из предложенных тем: Наташа Ростова и Татьяна Ларина. Я вдруг осознала, что они современницы. Было начала азартно писать. Но потом решила не рисковать своими неожиданным открытием и появившимися эмоциями и мыслями перед прославленным ученым. Писала что-то про науку. У меня было 25 баллов из 25. Я даже не стала дожидаться результатов зачисления. Первый раз в ресторане я уже побывала. И уже не один раз. После последнего экзамена мы рискнули зайти в «Волгу» даже вечером. И нас пустили. Еще хотела первый раз полететь на самолете. Это было моей большой ошибкой. Таллин - Тарту - 186 км. И поезд, и автобус идут 3 часа. Причем, поезд останавливается рядом с моим домом. Аэродром в Тару находился на окраине. Прибыть туда было велено за 1.5 часа до вылета. Я никогда не была в аэропортах. Поэтому даже не знала какие бывают они. Нас было 10 человек. Посадили нас в Ан-2 друг против друга. Лететь час. Кроме меня все мужики. Сидение жесткое. Как только мы взлетели, началась болтанка. Почти всех мужиков рвало. Жуткий запах. От одного его могло стать плохо. Я тоже держала пакет наготове. Еще несколько секунд, и меня бы тоже вырвало. Но мы приземлились. Меня встречал отец. Очень испугался моего вида. Я была зеленого цвета Через несколько дней мы получили бумажку о зачислении в университет. Кроме Али Карякиной. Она не получила ничего. У нее было 22 балла из 25. Я была уверена, что даже если не поступаешь, бумажку все равно шлют. Но она этому не верила. И была не права. В первый же день я зашла в деканат медицинского факультета и выяснила, что она поступила. Пришлось срочно слать телеграмму. Не помню как приехала первого сентября. И в какой последовательности были события. Собрание, поселение в общежитие. Учитывая мои баллы, меня распределили в очень хорошее общежитие. На Пяльсони. В комнате на пять человек. Со мной жили мои однокурсницы. Стипендиатки электротехнического завода им. Пегельмана. Он выпускал полупроводниковые диоды и транзисторы для обороны. Транзистор – было модное и загадочное слово тогда. Р-Н переход в те времена мы в школе не проходили. Лариса Калнин, Тийю …, Инга Вахе и еще одна, уже не помню как ее звали. Еще была одна приятная неожиданность. Несмотря на большие доходы отца, мне дали стипендию. Сентябрь все должны были провести в колхозе на уборке картофеля. Меня в школе никогда не пускали в колхоз. Всегда была освобождена от физкультуры. А наши возвращались из колхоза всегда довольные и счастливые. Я решила не воспользоваться своими болезнями. И поехать со всеми в колхоз. Еще одна не пройденная мною радость. Но, увы, погода стояла премерзкая. Дождь со снегом. Что для сентябрьской Эстонии редкость. Нас поселили в сарае. С дырявыми стенами. Готовить тоже должны были сами. Я умела вполне хорошо готовить. Но на большую компанию оказалось никто из нас не смог прилично сварить даже суп. Через день все кашляли, сморкались и чихали. Все были мрачные. Никакого веселья. Никакой хорошей компании. Я сбежала через неделю. Не смотря на то, что у меня была температура под 39, все смотрели на меня как на предателя. Мне было все равно. Мне было просто плохо. В Тару неделю с ангиной я провалялась в общежитии. На оставшуюся неделю меня послали работать в библиотеку. Это первые мои серьезные тартуские потрясения. Я много в Таллине пользовалась библиотекой. Но никогда не была в хранилищах. При университете было две библиотеки – учебная и научная Учебная практически примыкала к главному зданию. Научная была в бывшей церкви на горке за университетом. Меня направили в научную. Там в центральном читательском зале был высоченный потолок. Бывший купол. Вдоль стен был как бы второй этаж терраской или балконом. Не знаю даже как точно сказать. Столы стояли лицом к стене. А стена была почти сплошным окном. И вид в парк. Чтобы занять там столик приходилось с утра занимать очередь. Вдоль всех стен стояли полки со справочной литературой. Свежие газеты и журналы лежали в отдельном маленьком зале. Весь интерьер располагал к тишине и уюту. Необыкновенно удобные стулья. Одним словом, храм. В этой библиотеке было собрано огромное количество дореволюционных и старинных книг. В те времена еще не убрали в спецхран ни Фрейда, ни Шопенгауэра. Все это можно было брать в читальном зале. Но не домой. Мне предложили протирать книги. В старых книгах есть какая-то магия. Берешь в руки. Как будто они все сделаны с большой любовью. Трудно даже представить сколько людей ее держало в руках. И сколько читало. Одним словом, за неделю работы я приобщилась к очень приятным и незнакомым эмоциям. В октябре начались занятия. Со мной на курсе мало кто разговаривал. Игнорировали за бегство из колхоза. Но меня это мало трогало. Не смотря на то, что я отказалась от стипендии в пользу бедного Жени Карпова. Этот парень поступил с трудом после армии к нам. Тогда для них были большие льготы на поступление в вуз. Но стипендию ему не дали. Родители у него были бедные, не могли ему помогать. И вот кому-то пришло в голову, что богатенькая Зибунова может отказаться. Никто не верерил. Позже Женя Габович мне рассказывал, что он даже проиграл бутылку коньяка на этом деле. Но я отказалась. Мне родители назначили бюджет – 50 р. Если будет стипендия, до 50 будут добавлять. Если не будет стипендии, 50 р. будут высылать. У меня появились новые друзья. Миша Белинкис жил в мужском общежитии напротив в сто одиннадцатой комнате. У нас было Пяльсони,23, а у них – Пяльсони,14. С ним жили еще трое однокурсников – Сеня Рогинский, Леня Миндлин и Толя Голощапов. Сеня был из Ленинграда, Леня – из Волгограда, Толя – из какой-то Кубанской станицы. И все что-то писали. Сеня и Миша стихи, Толя - прозу. Не помню, чем увлекался Миндлин. На этом же первом этаже жили еще несколько парней с филфака. Оказалось, что так много на первом курсе филфака мужиков потому, что у них был недобор. И заведующий кафедрой русского языка Саватий Смирнов ездил в Москву и добирал желающих из непоступивших туда. На курсе у меня отношения не сложились. Зато с филологами очень и очень даже сложились Конечно, нельзя сказать, что уж совсем не сложились У меня были очень теплые отношенияс девочками в комнате. Особенно с Ларисой Калнин. Она была на три года старше. В отличие от большинства однокурсников, очень начитанная и образованная. Но в ней было что-то от старой девы. Она была излишне, я бы сказала, аккуратна. Во всем. В одежде, в словах. Меня почему-то всю жизнь смущают люди, у которых ни одной морщинки на одежде. Ни одного пятнышка. Отутюженные всегда носовые платки. Даже в слякоть начищенные ботинки. В сумочке всегда с собой, мыло, иголка с ниткой, ножницы. От них веет как от медицинской сестры стерильностью. Еще у меня быстро сложились дружеские отношения с педагогами – Ирой Мартыненко, Наташе Решетиловой и Толей Гришиным. Наш курс, впрочем, как и у филологов, состоял из двух групп – теоретиков и педагогов. Но часть лекций мы слушали вместе. А такие науки, как история КПСС слушал в большой аудитории весь русский поток первокурсников. Т.е. медики, филологи, физики и математики. С математиками у нас тоже были общие лекции по математическому анализу, высшей алгебре и аналитической геометрии. Чуть позже один из математиков Володя Головкин надолго стал моим лучшим другом. Мартыненко и Решитилова были знакомы по Таллину. Они на год старше меня. Учились, по-моему, в одной школе. У них было много общих знакомых. И родители общались. Ира была толстой, на вид флегматичной. Но на самом деле очень нервной. У нее экзема на руках. Они все время чесались. Она расчесывала руки до крови. Наталья же была очень экстравагантной девицей. Роста около 170, огромные серые глаза. Нос с горбинкой. Волосы русые, длинные и прямые на прямой пробор. Этакая Марина Цветаева. Ее любимая поэтесса. Самоуверенная и резкая. Очень любила эпатировать публику. Матерными анекдотами и скабрезностями. По началу меня коробило. Но, к удивлению, я быстро привыкла. И даже стала восхищаться. Может быть потому, что она очень хорошо ко мне относилась. Она была старше, я себя чувствовала маленькой и глупой девочкой рядом с ней. Я не хотела быть на нее похожей, но мне хотелось быть такой же уверенной в себе. Она взялась за мое воспитание и «образование». Очень быстро она перезнакомилась со всем русским потоком. Уже в начале зимы у нее возник бурный роман с Арамом Григоряном. Первокурсником филологом. Арам, Слава Спиридонов, Леня Лугин, Голощапов поступали в МГУ уже после армии. Араму тоже понравилось меня воспитывать. Я почему-то у многих чуть старше меня людей пробуждала педагогические наклонности. Рита Шкловская, филолог второго курса, решила, что Решетилова не хорошо на меня влияет. И тоже взяла под свое крылышко. А у Риты был роман с незаурядным медиком Колей Горбуновым
С первой меня познакомил Коля, а как я познакомилась со второй – не помню. Но с ними я тоже очень подружилась. С Балентом, Борей, Женей Рубинштейном.Папа Риты Шкловской много лет был собкором «Советской Эстонии» по Тарту. В свое время много занимался сельским хозяйством. В то время в Эстонии вывели новый сорт кормовой свеклы «Куузика», по-моему, она называлась. Все хотели получить ее семена. Но это было, почему-то, сложно. Все же было по плану. И по очереди. А Вайсман стал помогать жаждущим семена. Естественно, не бесплатно. Через некоторое время его посадили. Даже не помню, до того как я поступила, или он вышел, когда мы учились. Я с ним познакомилась позже, на старших курсах. Первая половина дня была занята лекциями. Вторая была в основном свободна. Наш деканат, кафедры общей и экспериментальной физики находились в главном здании. Кафедры математики и теоретической физики в соседних зданиях. Там же были и основные лекции. Но не все. Историю КПСС читали на Ванемуйзе, в здании, где обитали биологи. Там была огромная полукруглая аудитория мест на сто. Часть практических занятий проходило в аудиториях университетского ботанического сада. Поэтому иногда приходилось побегать по городу. Рядом с главным зданием были столовая и студкафе. На первом этаже столовая. На втором кафе. Кафе и прелесть кафейной жизни я распознала быстро. Там было три зала – каминный, в котором курили, маленький на 5 столиков и большой, к котором мыло место для оркестра и его обслуживали официантки. В остальных было самообслуживание. Столы были на четверых и двоих. К столику на двоих можно было посадить третьего. Они стояли вплотную к стенам. По средам были вечера при свечах. Место надо было занимать заранее. Я не курила, мне больше нравился маленький зал. Но мои друзья-филологи все курила. И я всегда сидела с ними. Все три зала были расположены подряд вдоль одной стены. Дверей, по-моему, между залами не было. Просто большие проемы. Еще был банкетный зал. Меню в студкафе было стандартное – блины с вареньем, жареная колбаса( обычно краковская) с тушеной кислой капустой и карбонат. Плюс булочки, бутерброды, пирожные. Всегда был портвейн, чаще всего любимый всеми «777», сухое вино. Если у вас были хорошие отношения с официантками, вам приносили в графине подкрашенную чаем водку. Официантками были взрослые и милые эстонские женщины. Давали в долг даже. Первый курс я там провела с филологами. Мои однокурсники туда не ходили. И даже презирали меня за дружбу с филологами. Это были те годы, когда была мода на физиков. Время спора физиков и лириков. Физики доказывали филологам, что это не наука. Соревновались, кто больше читал книжек. Зато в там бывали физики со второго курса Трое приятелей – Леша Гаврилов, Юра Данилов и Володя Алексеев – были одноклассниками Наташи Решетиловой. И сами красивыми парнями в русском потоке. На самом деле писанным красавцем был Юра, этакий Печорин. Вова был высоким, стройным, с детским милым лицом. Леша Гаврилов из них был не самый красивый. Невысоко роста. Но в выражении лица присутствовал интеллект и некоторый мальчишеский романтизм. Реша (так все звали Наташу) прожужжала мне все уши про него. И как он увлекался Джеком Лондоном. И какой он мужественный. Надежный товарищ. И тому подобное. Т.е. наделила всеми теми качествами, что я ценила. Я, естественно, влюбилась. Этери же мечтала о физике в очках. Я познакомила ее с этой троицей. Она выбрала Алексеева. Хоть он был и не в очках. Наша любовь была безответной. Мальчики завели роман со старшекурсницами. Уже взрослыми женщинами. И у нас на глазах превращались в мужчин. У Леши был роман с Женей Селедкиной, заканчивающей университет. Она стала учителем физики. У Алексеева с пятикурсницей-филологиней Галей Васильевой (впоследствии Деомидовой). У Данилова с Агнессой. Агнесса нигде не училась. Она была коренная тартуская. Впоследствии они поженились. В первый год мы почти не ходили в «Волгу». Любимым местом обеда была столовая «Выйт» на Ратушной площади. Столовая, но с официантами. Там на первом этаже был молочный зал, открывавшийся в семь утра. В нем мы часто завтраками. Каша стоили 8 копеек, порция тушеной капусты 3 копейки, две сосиски – 23 копейки. А втором столовая с двумя залами, в одном зале были даже кабинки. Там можно было курить. А вечером «Выйт» превращался просто в ресторан. Танцевать было нельзя. Но играл маленький оркестр – фоно,скрипка, виолончель. Любимый обед был селянка и отбивная. Вечерами пили водку. Еще одним местом завтрака была пирожковая тут же рядом на Ратушной площади. Там был автомат по изготовлению пончиков. Они изготовлялись прямо на глазах. С интервалом в 2-3 секунды они падали на поднос. Их посыпали сахарной пудрой. Пончик стоил 4 копейки, чай – две. Мне легче и приятнее всего было общаться с ровесниками – Сеней Рогинским и Мишей Белинкисом Сеня, кстати, влюбился в Этери. Не меньше, чем я в Гаврилова. Т.е. мы сами себе придумали героев. Совсем как гимназистки. Если Гаврилов со мной дружил (они втроем часто меня приглашали то в ресторан пообедать, то в кино, то за свой столик в студкафе. А я по возможности брала с собой Этери), то Этери вполне принимала ухаживания Сени. И они часто вечерами бродили по городу. Проводив Этери, Сеня часто высвистывал меня из общаги. И мы гуляли. Говорили обо всем на свете. Не только о своей неразделенной любви. И даже пели. Нашей любимой песней была: Правда, обоим слон наступил на ухо. Но мы пели все равно. А надо сказать, что Тарту создан для учебы и прогулок. Для учебы, потому что центром города был университет и научные институты. Институты напрямую были связаны с университетом. На физике, например, нам читали лекции профессура из института физики и астрономии (тогда это еще был один ин-т). Наши же университетские преподаватели работали совместно с институтскими. Город маленький. И студенты и преподаватели составляли существенный и видимый процент. В Эстонии в то время каждый ВУЗ имел свои особенные кепки. У нас были голубые. В осенне-весенние сезоны у большинства на улице головы были голубые. Очень приятно было в Таллине встретить голубую кепочку – привет от родимого альма-матер. Я, во всяком случае, всегда расцветала улыбкой. Совершенно непроизвольно. Ребячество. Городок небольшой. Но очень зеленый. Множество парков. Со старинными деревьями. Между холмами мосты. На мостах надписи на латыни. На горке, где была научная( ее еще называли фундаментальной) библиотека, была небольшая впадина. Вокруг нее росли старые липы. У некоторых часть ствола буквально стелилась по земле. Любимое места посидеть с книгой. Множество удобных скамеек в укромных уголках. И улицы назывались тоже неожиданно и красиво – Лунная, Звездная( перевод с эстонского) и т.д. Всю математику нам читали вместе с курсом математиков. В аудитории сидело около 70 человек. Практические занятия были раздельно у каждой группы. Математический анализ нам читал доцент Симсон Абрамович Барон. Очень смешной еврей. Причем такой, что если в ряд поставить 100 евреев, то он бы был самым-самым ярким. Практические занятия вела тоже доцент Тамара Сырмус. Оба владели и русским, и эстонским. Тамара в недавнем прошлом была прима-балерина тартуского театра «Ванемуйне». Театр, между прочим, оперы и балета. Они друг друга недолюбливали. Позднее, я поняла, что Тамара врожденная антисемитка. Я часто опаздывала на первую лекцию. Опоздав первый раз к Барону на лекцию, я сказала (наврала), что не могла найти аудиторию. Симсон Абрамович с тех пор всегда меня спрашивала:
Я густо краснела. Причем, меня очень полюбила Сырмус. А Барон, соответственно, стал цепляться. Я долго злилась на него. И его вопросе всегда чувствовала подвох. Однажды на его стандарный вопрос я не растерялась и ответила:
Этот вопрос он мне больше не задавал
Я стала ходить и на другие лекции к филологам. На фольклор, например. Читал очень забавный старичок лет под 80, по-моему. Если не ошибаюсь, по фамилии Адамс. Там я мало что понимала. Но старичок был прелестным. Он знал очень многих. Например, Северянина. И, отвлекаясь, рассказывал забавные истории. Из наших преподавателей, кроме Барона, еще был очень яркий человек – молодой Габович Евгений. Он был из очень известной еврейской эстонской семьи. Его мать Дина Борисовна была одной из красивейших в довоенной Эстонии женщин. Ее муж, математик Яков Абрамович Габович очень долго ее добивался. Яков Абрамович в мое время преподавал математику в Эстонской Сельскохозяйственной Академии(ЭРА) в Тарту. Это был невысокого роста пожилой человек. Некрасивый. Если поставить в ряд сто евреев, то он выглядел бы самым-самым еврейским. А Дина Борисовна, несмотря на седую голову, выглядела красавицей. Со спины – ну прямо молодая женщина. Говорили, что в нее очень влюблен Юрий Михайлович Лотман. Возможно, это были просто разговоры. Все они были люди яркие, умные и обаятельные. Молодежь их обожала. И, наверно, отчасти окутывала легендами. Так вот, сын Дины Борисовны и Якова Абрамовича Женя читал нам высшую алгебру. Он только что закончил университет. Т.е. ему было не более 23 лет. Он был высок и красив. С большими голубыми глазами Дины Борисовны. Все наши девицы были в него влюблены. Его это развлекало. И он по молодости весьма иронично относился к ним. Но с Решой кокетничал. А так как я всегда была при ней, мне доводилось их кокетливые (с двух сторон) перепалки слушать. Я была застенчивой. И часто мне было неловко за Решину нарочитую грубость. Лекции по алгебре читали в главном здании, а практические занятия часто бывали в университетском ботаническом саду. Там было несколько маленьких аудиторий. Однажды мы с Решой опоздали на занятие. Зашли в сад. Сорвали розу. Я приоткрыла дверь, думая, что мы зайдем. А Наталья бросила розу прямо на стол Габовичу. Я около месяца от стыда не могла ходить к нему на занятия. У нас на курсе учился его дальний родственник Боря Мейлер. По-моему, троюродный брат Габовича. Он мне как-то сказал: - Тамара! Женя взрослый человек. Он же понимает, что кокетничает Решетилова, а не ты. Правда, он считает, что она тебя может испортить! И вообще перестала ходить на высшую алгебру. Идеи физики мне стали скучны. Я решила пополнить свое гуманитарное образование. И слушала лекции на филфакеОсенью у эстонцев есть праздник Каадри пяэв. Это веселый день, когда все ходят ряжеными. Русские филологи решили его отметить. И мы с Решой, естественно, с ними. Не то чтоб мы хулиганили, просто веселились, вырядившись. Русские ряженные выглядят не так пристойно, как эстонские. И мы попали в милицию. Составили протокол. И нас отпустили. Спустя пару дней филологов вызвали большой компанией в свой деканат. А нас в наш вызвали вдвоем, естественно. Помимо нашего декана Анатолия Мартыновича Митта там сидел завю кафедры русского языка и продекан филфака Савватий Смирнов. Который после натации Митта сказал нам:
Как будто его студенты были уголовниками. Я смеялась до слез. Митт понял над чем. А Савватий – нет. В Тартуской телефонной книге кто-то нашел абонента О.Бендер. Бедный эстонский господин! По-моему, не было ни одного русского студента, кто не набрал бы этот номер и не попросил к телефону Остапа. Зато мы его заставили прочесть Ильфа и Петрова Студенческое кофе занимало много места в нашей жизни в Тарту. Оно находилось на втором этаже рядом с главным зданием. Внешний вид его хорошо и много раз снят в «Соломенной шляпке» как дом Миронова. Перед ним был маленький дворик. Вход через решетчатую калитку. На первом этаже была студенческая столовая. Там можно было пообедать за 30 копеек. На столах всегда стояли бесплатные овощные салаты и хлеб. Поесть можно было и бесплатно. Самое дорогое второе блюдо «кореклопс»(говядина, тушеная с луком в сметанном соусе) стоила 36 копеек(зачем я это помню?). Суп – от 5 до 10 копеек. Столовая работала с 11 до 18. Кафе – с 11 до 23.30. Прожить можно было на копейки. В первый же перерыв в кафе занимались столики. На них раскладывались книги и тетради. Многие там занимались. Я же лично любила заниматься в библиотеки на горке. На балконе. А в студкафе обжаться. Это был своеобразный клуб. Там с нами рядом сидели наши эстонские ровесники. На первых курсах учились Матти Унт, Пауль-Эрик Руммо, Ян Каплинский, Андрес Эйхен, Эне Рандма. Все они в перестройку громко заявили о себе. Тогда, в 1962 году национальный вопрос не вставал. Мы читали одни и те же книги. Нас волновали одни и те же вопросы. Может, между собой они что-то и обсуждали. Но песни пели разные. Был закат Хрущевской оттепели. «Один день Ивана Денисовича» мы прочли в школе. В Тару читали «Матренин двор». И восторгались. Рита Шкловская написала письмо Солженицыну. И он ответил. Письмо зачитывалось вслух. И в разных компаниях. У Эне Рандмаа был собственный второй этаж дома. Она очень любила туда приглашать русских филологов. По-моему, кое с кем у нее даже были романы. Однажды сидели в студкафе я, Таня Кург и Матти Уньт. Я была в очередной розовой шляпке. Почему я помню про шляпку, не понимаю. Матти рассказывал, что только что отдал в печать свою повесть. Которую начал писать еще в школе. И перевел на русский название «До свиданья, желтый кот». Тане чуть позже перевела на русский эту повесть «Прощай, рыжий кот». Повесть вполне антинационалистический. Зимой любили по хулиганить с одного из мостов. Под ним проходила дорога в большую часть общежитий – Пяльсони и Тийги. Уходили до закрытия кафе. Если снег был мокрым, катали снежные комы и бросали на знакомых, возвращающихся домой. Или забрасывали заготовленными снежками. Там, в студкафе, я первый раз в своей жизни сделала много всего – почувствовала себя провинциалкой, закурила, выпила первую рюмку
Светлан написал «Рождественскую поэму». Реша ее напечатала на машинке. Вывесили поэму м множество шуток и рисунков. Занимались этим несколько вечеров. Все, кроме меня, курили и выпивали. Тогда еще не было сигарет с фильтром. Курили «Приму» и «Аврору». Особым шиком считалось курить болгарские «Шипка» и «Солнышко». Были еще болгарские «Вега». Они стоили столько же, но в пачке было только десять штук. Но пачка была элегантной. Плоской. Светлан обожал их. Радовался, как маленький ребенок. Однажды они с Решой собирались в Москву. Естественно, зайцем. Денег было мало. Реша выдала Светлану на сигареты. Он не удержался и купил «Вегу». То, что он услышал от Натальи, трудно воспроизвести. Мат-перемат. Его страсть к красоте она не одобрила. Мои новые друзья прочли и те же книги, что и я. Но слова, которые они говорили про них, были мне непонятны и загадочны. Мне книга нравилась или не нравилась. Я могла всегда объяснить – почему. Но в моих объяснениях были простые слова. Никакой науки и загадочности. Тот год кто-то привез перепечатку «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Он был нашим вчерашним кумиром. Сейчас все увлекались Кафкой, Сартром и Камю. Слово «экзистенциализм» было самым модным. В научной библиотеке еще не убрали в спецхран дореволюционные издания Фрейда, Нитше, Шопенгауэре. Они все лежали у нас на столах. На них была очередь. Надо сказать, что моему поколению очень повезло с книгами. Книг выходило много. На них была мода. Причем, книги издавались в очередности, в какой только любящие и образованные родители могли предложить их почитать. В старших классах мы прочли Ремарка. Потом Хемингуэя. Потом Бёля. А уж на первых курсах пошли Сартр, Кафка, Гессе. Камю. Ну и. Конечно же, наша литература. Булгаков. Цветаева и Ахматова. Солженицын. Мандельштам и Пастернак. В марте у филологов была студенческая конференция. Приехало больше взрослых, чем студентов. Студентов помню только из Риге и Ленинграда. (Черстков, Теменьчик). Я, конечно же, отсидела там все заседания. Эти конференции проводились каждый год. Собирались люби со всего Союза. На Лотмана. Сейчас трудно вспомнить, что было на какой. Да я и парочку пропустила. Но точно помню, что на первой встал человек и сказал:
Меня эта фраза потрясла!
Ей из подвала были видны только его ноги. Эту историю я всегда вспоминаю почему-то одновременно с другой. Много лет спустя Лева Шилов, который как мы потом выяснили, тоже бывал на этих конференциях, водил меня в гости к Лидии Лебединской. Это был примерно год 1972-73. Там была в гостях старушка из Тбилиси. Она приехала дарить письма Блока ЦГАЛИ. Их у нее была целая пачка. Она в молодости училась в Петербурге. Жила вместе с подругой Безумно была влюблена в Блока. Писала ему письма. И он отвечал. Просил о встрече. Но она очень боялась. Предпочитала переписку. И вот однажды ее подруга взяла и под ее именем пошла на очередное назначенное Блоком свидание. И, естественно, переспала с ним. Старушка до седых волос не могла спокойно рассказывать историю этого предательства. Она убеждена, что ее жизнь сломалась после этого.
Мои новые гуманитарные друзья все писали: или стихи, или прозу. Ленинградцы часто ездили домой. Из Тарту туда ходил новенький и по тем временам шикарный автобус «Икарус». Отправлялся поздно вечером. У Белинкиса в одном из стихотворений были такие строчки:
А у Сенечки помню только шутливую фразу
Самым лучшим считался Светлан Семененко Он был старше нас лет на шесть. С какой-то загадочной биографией. Из Галича. Из детского дома. Помнил войну. Учился два года на физмате ЛГУ. Очень маленького роста. С большими серыми глазами и маленькими усиками. Очень любил (да и любит до сих пор красивых женщин. Особенно юных). Этери он писал: Теплотой Саперави Изумленно согрет. Для кого собирали Этот дивный букет? А мне: Чего ты хочешь, девочка? Пусть музыка гремит. Пусть белая тарелочка Под музыку звенит. …. Закажем кофе черного И белого вина. Что за погода чертова Темна и холодна! Мы со Светиком очень дружили. Он часто сидел со мной в студкафе, рассказывал всякие байки и часто провожал домой. Однажды в 111 комнате была вечеринка. И выпивший Светлан там остался ночевать. Кто-то похулиганил и сбрил ему во сне одни ус. Светлан не сразу это заметил. В Тарту я впервые столкнулась с эстонским языком. В Таллине практически все говорили по-русски. Мы в те годы почему-то в школе не учили эстонский. Хотя в Латвии и Литве местные языки преподавали в школе. Да и школы там были смешанные. У нас все школы были поделены по языковому принципу. Как и детские сады. Многие эстонцы в Тарту просто не знали русского языка. Это было совершенно очевидно. Люди вежливо улыбались и, смущаясь, говорили: - Вапандеке! Ма ей тиа! ( Простите, я не понимаю). Основные познания эстонского я приобрела в Тарту На физ-мате эстонский преподавали только педагогам. А на филологическом и медицинском всем. С третьего курса, когда пошла специализация, нас объединяли в группы вместе с эстонским параллельным курсом. И язык лекции выбирался по принципу – кого больше: русских или эстонцев. Но все всегда хотели слушать лекции по-русски. Основные хорошие учебники и монографии, по которым мы учились, были на русском языке. И в изобилии. В 104 комнате жили два эстонских юриста. Как-то мы сидели там с Решой у Арама. Юристы выпивали с нами. У одного был очень элегантный маленький, покрытый белой эмалью, кастет. Наталя с ним играла. Он был как раз ей по руке: - Возьми себе. Дарю! Когда будем бить ваших, он мне не пригодиться. Женский! Осенью 1962 года был набор в армию. Тогда в университете не было военной кафедры. Она появилась года через два. Когда пошли послевоенные дети. Все шли в армию со студенческой скамьи неохотно. Эстонские юристы провожали своих парней. Устроили большую вечеринку. Естественно, все выпили лишку. И к утру большой компанией пошли к военкомату. Военкомат располагался в начале парка Тяхтвере. Небольшое двухэтажное здание. Белое. Юристы прихватили с собой бутылочки в красными чернилами. И даже написали какие-то противоармейские плакаты. Забросали здание военкомата чернилами. И покричали там. Пьяные все смелые. Был большой скандал. С отчислениями из университета. Даже уволили какого-то преподавателя. На первом курсе филфака учились, и много, девушки тоже. Две были просто красавицами. Наташа Чекалова и Лариса Евсеева (в замужестве). Очень, правда, высокие. Особенно мне нравилась Наташа. Темноволосая, с большими серыми глазами. И не просто серыми, а какой-то особый глубокий серый цвет. Влажного асфальта. Кого еще помню? Неля Абашина***, Римма Андреева, Анн Мальц. Еще была маленькая сероглазая блондинка с очень хорошей фигурой. За ней, по-моему, все пробовали ухаживать. Но ее как то мало интересовала жизнь филологов. Потом у нее был длинный роман с моим однокурсником-эстонцем Питером Саари. За которого она и вышла замуж. Питер стал очень хорошим ученым. В перестройку он был директором института физики в Тарту. Академиком. Думаю, в своей тематике он очень известный физик. Много лет спустя, другой физик Гриша Завт рассказывал как в перестройку Алиса и Любовь Ребане (она поступала в Тарту из Гомеля(???), жена президента академии наук Эстонии) разговаривали с Гришей только на эстонском языке. К Ларисе Калнин однажды приехала подруга из Таллина Лена Душечкина Она училась заочно в Ленинградском университете на филологии. Занималась Маяковским. Я шла на какую-то вечеринку в 104 комнату мужского общежития напротив. Маяковским у наших филологов увлекался Толя Голощапов. Я позвала Лену с собой. Пьяненький Толя не правильно меня понял и стал за Душечкиной ухаживать. Через года Лена перевелась в Тарту на очный. У Мартыненко и Реши училось много знакомых по школе и по Таллину в университете. С нашей школы никого не было. Мы были первыми. С одной из них Ирой Ефимовой я подружилась. Она училась на втором курсе физики вместе с Решиными одноклассниками. На первом курсе у нее был роман с медиком Ильей Гурвичем. Она была по уши в него влюблена. Но Илья практически перестал с ней общаться. Зато за ней ухаживал тоже медик Боря Беспрозванный. Ухаживал очень трогательно и нежно. Мы часто вечерами гуляли. Ирина рассказывала про Илью. Боря молчал. А мне было очень интересно, и я задавала вопросы. Если учесть, что я до 18 лет понятия не имела откуда берутся дети, то можно представить какие вопросы я задавала. Боря деликатно пытался меня образовывать. Но я не понимала ничего. Весной 1963 года пьяная Реша в самых вульгарных выражениях мне все объяснила. Ей надоели мои вопросы к непонятным мне анекдотам. Ее можно понять. Ире очень хотелось увидеть Илью. И мы втроем часами гуляли в парке Тяхтвере вокруг дома, где он снимал комнату. Иногда в окне видели его тень. Иногда с дамой. И дама была известной – Лариса Семченко. Филолог. Однажды Ира решила, что ей надо заболеть. И чтобы простудиться в декабре решила походить по Эмайыге (река в Тарту) босиком. Боря умолял ее этого не делать. Обещал достать таких-то таблеток, которые поднимают на время температуру. Но все было бесполезно. Что женщина задумала, то и сделала. Но никак было не заболеть. Я несколько раз с замирающим сердцем сопровождала ее к реке. От Бори мы стали это скрывать. Заболеть – не заболела, но летом бросила физику. Поступила на заочную филология. И лет через пять была уже Ириной Гурвич. С Ильей я познакомилась ближе гораздо позже. Он был очень образованным человеком. Но с непомерной гордыней. Его считали снобом. Демократом он, конечно же, не был. К филологам у него была какая-то врожденная неприязнь. Но он ко мне хорошо относился. Я до сих пор не могу плохо относиться к людям, которым симпатична. Если они (мужики) за мной, конечно же, не ухаживали. На несимпатичных мне кавалеров у меня всегда была сильная аллергия Реша часто заходила ко мне в комнату. Иногда с Арамом. У последнего был приятель-однокурсник Слава Спиридонов. Слава завел роман с моей эстонской однокурсницей и соседкой по комнате Тийю. Увы, забыла фамилию. Надо сказать, что парни на первом курск у филологов как бы поделились на две компании. Одни после школы – Сеня Рогинский, Миша Белинский, Леня Миндлин. Другие, постарше. После армии были Арам (на самом деле Александр по пасторту) Григорян, Леня Лугин, Толя Голощапов, еще кто-то. А Спиридонов и Светлан Семененко были по возрасту ближе ко второй группе. Но в армии не служили. Светлан вообще был сиротой, два года учился на мех-мате в ЛГУ. Детство прошло в Угличе, по-моему. У Славы же были какие-то состоятельные родители. Не помню откуда он. Но он был полным балбесом. Веселый, циничный, уверенный. Иногда очень наглый. У меня он вызывал брезгливое чувство. Невысокого роста, плотный. Всегда с отечным лицом. Но Тийю его полюбила. У них был долгий роман. Наверно, он по-своему был к ней привязан. Но все время издевался над ней. Не физически, конечно. Она плохо говорила по-русски. И Слава любил называть ее всякими матерными словами. Но ласковым голосом. Слушать это мне было невыносимо. Правда,через некоторое время Тийю стала этими же словами называть и его. С ним позже что-то случилось. Его посадили. Но совершенно не помню – за что. Училась некоторое время ус нами Мила Шурак. Она оказалась клептоманкой. Настоящей, клинической. Очень симпатичная и милая девушка. Но все быстро выяснили, что она приворовывает. И не очень охотно общались. Ее опекал со старшего курса физик Володя Игошин. Он учился один на русском своем курсе. Все остальные или покинули университет, или отстали на год. Игошин был очень умным и образованным мужиком. Но очень неопрятным. Когда Милу после очередного скандала родители забрали из Тарту домой в Таллин (там-то вскоре и выяснилось, что она больна), Игошин нас упрекал – он всегда говорил, что у нее это болезнь. Это были годы увлечения КВН. У нас в тот год тоже устраивали это мероприятие. Заправилой была Зоя Габович. Она училась на последнем курсе медицинского. Может, на предпоследнем. Создали две команды – физики + медики и математики + филологи. Я в своей команде выступала шахматисткой. Но мой второй разряд был ни что с шахматисткой противника. Они взяли в команду мастера спорта жену своего преподавателя Рейхмана ****. Она тогда еще работала в Псковском пединституте. Почему-то помню с первого КВН нашу шараду – транс-форма-тор. Мы в те годы очень увлекались шарадами. Хорошо помню как в доме Габовичей под общий хохот разыгрывали сор-тир Весной Леню Миндлина должны были взять в армию. Было много обсуждений – как этого избежать. И найдем путь. Решили, что он будет изображать ночное недержание мочи. В 111 стали заходить люди из военкомата. Интересоваться, как парни это безобразие терпят. Что не сделаешь ради друга! Потом его положили в больницу. На ночь давали много жидкости и снотворное. Но у Эне были знакомые медсестры. Которые приходили ночью и будили: - Ссы! Белый билет Леня получил. Первый курс в моей жизни очень важный год. Это был второй и самый главный скачек в моей духовной жизни Образовался какой-то внутренний стержень. И все прочитанное и узнанное в жизни встало на свои места. Российская история. Культ личности. Добро. Зло. Чувство товарищество. И что самое главное я поняла, что самое интересное и ценное в жизни –это люди. Наверно, это было не только у меня. Всю жизнь я мгновенно узнаю своих сверстников везде. Мы очень похожи. Наша молодость пришлась на хрущевскую оттепель. Мы в определяющее для человека время глотнули свободы. Плюс нас воспитали родители, которые или прошли войну. Или отсидели. Но у тех, и у других была хорошая мораль, чувство товарищества и что-то еще. Т.е. было что за душой. Уяснив себе отечественную историю, я на первом курсе была очень жестока с отцом. Я требовала объяснений – где он был в 37, 49 годах. Что делал. Почему не понимал, что происходит. Отец оправдывался, что служил во флоте до войны. Со всем этим столкнулся только после войны, когда какой-то друг вернулся из плена. Что тоже не понимал, почему хорошего человека посадили. Но ничего сделать не мог. Я верила, и не верила. Очень хотелось, чтобы отец совершил бы в прошлом какой-то поступок, которым я могла бы гордиться. Зимнюю сессию я кое-как сдала. А со второго семестра полностью переключилась на филологический факультет. Даже на практикумы и лабораторные работы ходила редко. Меня почему-то все любили воспитывать и опекать. Конечно, первым и любимым воспитателем была Реша. Она многим меня шокировала, но я очень преданно ее любила. Они с Арамом были как бы моими наставниками. Но были и другие воспитатели, которые тоже мне очень нравились. Но они все не любили Наталью. Старше моих друзей на филфаке училась Рита Шкловская. У нее был на мой взгляд очень странный роман с Колей Горбуновым. Вот они тоже взялись опекать меня. И отвадить от филологов. Попытка была тщетной. У меня было такое ощущение с ними, что играем в дочки-матери. Я часто с ними гуляла, сидела в студкафе, обедала. Их разговоры были для меня каким-то вечным диспутом о смысле жизни. Сначала я думала, что это специально для меня. Потом поняла, что у них какая-то своя игра между собой. Каждый хотел что-то от другого. Не решался высказать это желание в слух. Хотел чтобы другой сам догадался. Но никто не шел навстречу другому открыто. В то время мы уже все прочли «Один день Ивана Денисовича» и уже, по-моему,«Матренин двор». Рита написала письмо Солженицыну. И он ей ответил. Это было большое событие на филфаке. Мы все читали, обсуждали. Видимо, через них я познакомилась с другой компанией медиков – Балент Тырак, Боря Гурарье, Женя Рубинштейн. А может меня Боря Беспрозванный с ними познакомил. Точно не помню. Но появилась еще одна комната на Пяльсони куда я охотно ходила в гости. Эти медики учились на третьем курсе. Они тоже меня опекали. Но менее навязчиво. И по- мужски, трезво. Балент влюбился в Этери. Очень активно ухаживал. Этери принимала ухаживания. А меня мучила совесть, что мой лучший друг Сеня влюблен в Этери. А я ее познакомила с Тыраком. Мои девические грезы о Гаврилове к весне сошли на нет. И я тоже вполне искренне принимала ухаживания Бори Гурарье. Но они тоже не любили Решитилову. Что меня раздражало. С Балентом и Этери была смешная история. Тырок очень хотел как-то с ней встретиться, но Этери не соглашалась. Вечером вызвали меня Тырок лежал на кровати бледный. Рука у вены была перевязана. На бинте было большое красное пятно. Мне сказали, что он пытался из-за моей подруги перерезать себе вены. Я помчалась к Этери. Она – к Баленту. Сцена была идиллической. Через пару дней кто-то проговорился, что Тырак все разыграл. Пятно было от красных чернил. Это было уже в мае. Трава была зеленой и листья на деревьях. Никакие уговоры медиков и Риты не могли меня вернуть на физику Я собиралась поступать на филфак. Кто-то в мае сообщил моей маме, что я на гране вылета. В главном здании вывесили результаты проверки посещаемости по университету. Рекорд был у меня. У всех считали пропущенные часы. А у меня легче было сосчитать часы посещения. К маю их набралось около 40. Мама приехала неожиданно для меня. Застала меня, естественно, с сигаретой. Схватила за руку и повела в деканат. Раз в жизни мне было жаль нашего декана – когда моя мать вошла к нему в кабинет. Что только она ему не высказала! Суть – я прислала вам чистую и умную девочку. А чему вы ее тут научили? Пить, курить? Может еще что? И все это с угрозами по части развращения детей буржуазной моралью. Митт схватился за сердце. Принял нитроглицерин. Меня попросили выйти. Что там еще говорила моя мамаша ему, не представляю. Но прямо из его кабинета меня повели к доктору Кару, заведующему кафедрой на медфаке и глав. Врачу психо-неврологического диспансера Тарту. Про него я знала только то, что он жалеет непутевых студентов и часто дает им лечебный отпуск. Видимо, Митт уже туда позвонил. Я получила лечебную академку без проблем и своего участия. Все сделала мать. Про поступление на филфак она и слушать не хотела. А все же чувствовала себя виноватой. И не настаивала. Но доктор Кару все выписал направление в одну таллинскую больницу. Сказал, что мне все же надо полечиться. Нагрузка на психику была за год излишне большой. А про Кару медики рассказали замечательную байку. Как-то он вел студентов по двору своей больнице. Какой-то псих с ниточкой сидел у лужи. Доктор спросил:
|
|
Мне
стало стыдно. Мои одноклассницы тоже все получили по пятерке за сочинение.
Мы пошли отмечать это дело в ресторан. Это был первый ресторан в моей жизни.
С девочками пришел молодой человек,поступающий с ними на филологический.
Миша Белинкис. Из Ленинграда. Он-то и предложил пойти в ресторан под
названием «Волга».
Коля учился на третьем курсе медфака.
Был круглым отличником. И получил разрешение на спецпрограмму. Он увлекался
биохимией. И ходил к нам на лекции по математике и физике. На медицинском
факультете была кафедра, по-моему, био-химии. Заведовал там какой-то очень
умный энтузиаст. Вокруг него собралась компания русских студентов,
увлекающихся биохимией. Главой этой компании был Дан Маркович. Кумиром
другой компании на медфаке был однокурсник Дана – Лева Бронштейн(Бернштейн).
Балент Тырак, Боря Гурарье…
Но,
как всякий взрослый человек, легко находил способ на лекции пощекотать мне
нервы. Я просто перестала ходить к нему на лекции. На эти часы переселилась
к филологам. А там читал лекции Юрий Михайлович Лотман. Его лекции
завораживали. Я сидела, открыв рот. 
Перед
новым годом был всеобщий подъем. Решили выпустить новогоднюю газету и
повесить ее на кафедре русской литературы. Кафедра находилось в соседнем,
прилегающем к студенческому кафе, здании. Там был коридорчик и маленькие
аудитории, где часто собирались. 
А на одной из конференций
старушка рассказывала, что жила в подвале соседнего с
Я предлагала это
сюжет Довлатову. Но он почему-то не воспользовался. Хотя его «Тетя Даша»,
по-моему, отголоски этой истории. В тот же год в