|
Нина Аловерт |
|
| НЬЮ-ЙОРК. НАДПИСИ И ФОТОГРАФИИ | |
|
По автографам Довлатова на подаренных мне книгах можно судить не только о галантности автора, но и — до некоторой степени — о стиле отношений в среде нью-йоркской русскоязычной эмиграции в 1980-е годы. Речь идет, разумеется, о художественной интеллигенции, то есть о людях свободных, мало кому в мире подходящих, но и не слишком доступных, профессий. Поскольку
обращены эти маленькие, чаще всего шутливые,
послания ко мне, без моей
персоны в рассказе тоже не обойтись.
«Кир» и без пожеланий Довлатова охватил все слои богемно-художественной интеллигенции, широкий поток которой хлынул в Нью-Йорк в 1977-79 гг. Несмотря на неустроенные, мягко говоря, житейские проблемы, настроение у всех — близкое к эйфории: мы — в Америке, мы — свободны... Вот немного еще повеселимся, и весь цивилизованный мир — у наших ног. «Кир» идет по каждому поводу, а поводом служит любой предлог, например, отсутствие очередей и разнообразие этикеток в бесчисленных винных лавках, «лике-ршопах». Но дело даже не в обилии и дешевизне выпивки. В частных домах (иногда — в галереях) открываются выставки русских художников, читаются стихи и, что редкость в любые времена, проза. Каждый божий день — куда-нибудь толпой, затем — к кому-нибудь завершать это дело праздником. И каждый знает о себе достоверно: он — единственный, ему уготована исключительная судьба! На одном из таких сборищ я и познакомилась с Довлатовым, о котором в Ленинграде знала понаслышке
Из Парижа прилетели Олег Целков и Александр Глезер. Рядом с ними сидел милый скромный юноша Эдик Лимонов. Прочитал свой рассказ, кажется, под названием «Красивые девушки со мной не е...» (извините). Во всяком случае эта фраза в рассказе постоянно возникала. Выслушали мы его без раздражения, скорее — веселясь. Бурное и скандальное будущее многих присутствующих было впереди. Художественная нервность в ту пору еще не переходила в неврастению. Довлатов в тот день читал свои «записные книжки», которые потом опубликовал под названием «Соло на ундервуде». Читал он с какой-то неуловимо агрессивной интонацией, вероятно, волновался и заранее готовил себя к отпору. Тогда я и сделала его первые фотографии (одна из них воспроизведена в первой книге питерского трехтомника, другая — в настоящем издании). Сама я приехала в Америку осенью 1977 года, перед этим в России поменяла много профессий, снимала, в частности, балетные спектакли и актеров. В Нью-Йорке я почти сразу возобновила эту практику. И американских актеров и соотечественников я запечатлевала там, где заставала: в мастерской, на лестнице, в парке, во время публичных выступлений. Я решила: раз уж держу фотоаппарат в руках, то почему бы не оставить достоверное свидетельство о таком удивительном явлении, как русское зарубежье? Ведь когда-нибудь насильственно разъятая на части русская культура начнет рассматриваться как единое целое!
Ее финансовым директором стал Борис Меттер, главным редактором и центральной творческой фигурой — Сергей Довлатов. В газете в разное время сотрудничали Евгений Рубин, Наталья Шарымова, Александр Батчан, Петр Вайль, Александр Генис, Алексей Орлов, Лев Штейн, Любовь Федорова, Лена Довлатова... Я работала в газете с первого номера как театральный (преимущественно — балетный) критик и как фотограф. Денег мы почти не получали. «Новый американец», тем не менее, имел шумный успех. Это была газета «третьей волны», газета, выражающая ее чаяния о новой свободной жизни, но и не останавливающаяся перед соблазном эпатажа взглядов бывших советских граждан. Этим, по-моему, она нравилась им еще больше. На свободе не страшно взглянуть на свой быт, на свое существование как бы со стороны. Все мы помнили, что такое «колонка редактора». Довлатов начал писать в подобной «колонке» вещи немыслимые для читателей, привыкших к «значительности» безликих, клишированных сообщений первых полос советских газет. Главное в его манере — это была интонация, основанная на не подлежащем сомнению доверии к читателю, интонация человека, с которым не стыдно поговорить о любом занимающем сегодня твое воображение предмете. В том числе о полнейших пустяках, о мелочах эмигрантского быта. Только Довлатов мог открыть очередной номер, скажем, рассуждением о нью-йоркских тараканах. В результате и те, кто восхищался его «колонками» (таких все-таки было большинство), и те, кто возмущался ими, одинаково спешили утром в киоск в день появления нового выпуска (газета была еженедельником). Впрочем, обо всем этом можно составить достаточно полное представление по довлатовскому «Ремеслу», а читатели этой книги найдут обширные свидетельства об особенностях довлатовской журналистской манеры в «Марше одиноких». Приблизительно через два года в редакции разразился грандиозный скандал, и Довлатов ушел из газеты Виноваты, я думаю, были все участники этой драмы амбиций и взаимного непонимания. Следствием этого раздора стало стремительное изменение направления газеты и ... прекращение ее существования. Отпочковавшиеся или вновь возникшие издания на исчезнувшего «возмутителя спокойствия» уже не походили. Более поздние газеты и журналы стремились и стремятся угодить «своему» читателю. «Новый американец» выражал точку зрения — во всяком случае, чувства — его создателей, а тем самым и жизнь русского человека за рубежом, ее нерв. Крушение еженедельника стало весьма ощутимым доказательством нашего общего неумения находиться друг с другом в нормальных деловых отношениях. Свободная жизнь развивала у нас поначалу склонность к «свободному» и категоричному неприятию чужих мнений и доводов. Я с огорчением убедилась на своем личном опыте, которым не могу гордиться, что все мы рухнули в Нью-Йорк как бы с разных планет, у каждого были свои табу и заповеди, с которыми мы носились, ни на кого не обращая внимания. Я уже не говорю о вещах, как нам казалось, элементарных — неумении вести бизнес, etc... В общем, относительно самых существенных механизмов американской жизни мы долгое время оставались в инфантильном неведении. Радость открытия нового мира с начала восьмидесятых пошла на убыль, рушились приятельские отношения, начались разочарования друг в друге, крупные ссоры по мелким поводам. Богемные связи распадались, новые, не столь огромные, как вначале, компании создавались чаще всего на частной основе... Естественно, пока я сама не ушла из «Нового американца» летом 1981 года, я снимала все, имеющее для газеты значение события: переезд в новое помещение, празднование годовщины существования, саму редакционную жизнь (часть снимков этой поры публикуется в настоящем издании)... Но вернемся к надписям В первый же год работы в «Новом американце» мы с Сергеем успели и подружиться и поссориться. Так что, когда у Довлатова был издан «Компромисс», я не ждала, что он мне книгу подарит. Поэтому я послала по почте автору чек, желая книгу купить. В ответ я получила чек обратно — вместе с надписанным «Компромиссом»:
В начале восьмидесятых многие из нас, употребляя заветный оборот Чичикова, стали утверждаться «твердой стопой на твердом основании». Тексты Довлатова появились не только на русском, но и на английском языке. И не по мановению волшебной палочки, а во многом благодаря рассчитанным усилиям самого автора. Я тоже подписала договор на книгу «Барышников в России», начала печататься в американских журналах. Постепенно те, кто упорно продолжал заниматься своим делом, увидели и результаты трудов. Довлатов никогда не только не завидовал успехам коллег, а, напротив, как-то даже гордился ими и подчеркивал это. Его надписи восьмидесятых годов стали спокойными, дружескими: Нина, «Наши» — это не только семья, наши — это все милые и симпатичные люди, начиная с тебя» (на книге «Наши»). Или:
(на втором издании «Соло на ундервуде»). «Заповедник» надписан моей матери, литературоведу Елене Александровне Тудоровской. Ее Довлатов очень уважал, постоянно говорил мне; «Надо приехать к тебе в гости, когда тебя нет дома. Поговорить с мамой о литературе и прошлом. Не то умрет старуха, а я не успею все спросить». Мама умерла в 1986 году. Довлатов ее со мной хоронил. Теперь у них обоих свободное время — вечность. И гуляют где-нибудь на Елисейских полях, не торопясь разговаривают о литературе... «Иностранку» Довлатов писал и публиковал частями в газете «Панорама» (Сан-Франциско), затем издал отдельной книгой. Долго не хотел мне дарить, все канючил: «Зачем тебе? Не читай, книга плохая...» Подарил, наконец, с вежливой надписью: «Милой Нине Аловерт с наилучшими пожеланиями». А внутрь вложил записку: «Книга — говно, следующая будет лучше». И вот, следующая надпись — на сборнике рассказов «Представление». Она мне особенно дорога: «Нине Аловерт, вернувшейся на родину без потерь». К этому времени началась «перестройка», и я в 1987 году съездила в Россию. Этот год, начиная с которого у «новых американцев» возобновились контакты с отечеством, положил как бы рубеж «второй», прожитой уже в Америке, жизни. Начался третий этап... В далеком 1979 году, когда я впервые снимала Довлатова на квартире Ретивовой, Сергей (как он мне сам рассказывал позднее) обратился к своей — и нашей общей — знакомой: «А это еще кто?» — «Не обращай внимания, — сказала моя ближайшая подруга, — это такая нищая, бедная, ну, пусть себе снимает...» Довлатов сначала так и относился: «Ну, пусть себе...» Но, кажется, именно мое упорное желание заниматься своим не приносящим доходов делом в конце концов вызвало его уважение. Что-то в этом роде. Как говорил кто-то из эмигрантов: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Может быть, самое трудное и самое важное в нашей уже долгой американской жизни было сохранить себя. Мне приятно, что Сергей Довлатов понял и признал это мое стремление. К этому же — 1987-му — году относятся мои последние фотографии Довлатова. Больше я его не снимала Из сделанных мной портретов Сергей выделил тот, где он изображен во время выступления с микрофоном в руке (фотография несколько раз воспроизводилась в печати и воспроизводится в настоящем издании). Этот снимок он вложил в оставшийся после него конверт с надписью: «Эти фотографии могут быть воспроизведены на обложках моих произведений, если таковые воспоследуют». А мне по-прежнему нравятся первые мои его снимки 1979 года... Когда я видела Сережу последний раз, я только что опять прилетела из России. Я говорила ему, что его любят в Питере, что едва ли не в каждом доме, где я бывала, его цитируют наизусть. «Я знаю, что я популярен, — сказал Довлатов. — Поздно». Поздно — потому что все это нужно ему было тогда, в той далекой молодости, когда его не печатали, когда хотелось, так всем нам хотелось, печататься, быть известными и любимыми. Что же оставалось теперь?
Это у меня сложилось 24 августа 1990 года. Нью-Йорк, Нина Аловерт. Нью-Йорк. Надписи и фотографии. - Рукопись, представленная для сборника "Малоизвестный Довлатов".
Отсканировано 19.03.2000 |
|
В апреле 1979 года на квартире у милейшей Татьяны Ретивовой (дочь
эмигрантов «первой волны», родилась в Америке) в большом лофте (обширное, со
снятыми перегородками, помещение в доме) европеизированного нью-йоркского
района Гринич-Виллидж мы собрались на встречу с авторами парижского журнала
«Эхо», издававшегося
Тогда мне и в голову не могло прийти, что мои снимки
понадобятся в России при нас, при нашей жизни. Нью-йоркский культурный ажиотаж конца семидесятых открыл и некоторые
реальные перспективы. Появилась, например, газета «Новый американец». Она
начала выходить в 1980 г.