|
 Вырос
в Ленинграде, закончил Ленинградский технологический институт по
специальности "химическое оборудование". Работал инженером, среди прочего –
на Ленинградском телевидении. Начиная с середины 50-х стихи Бобышева
распространялись в самиздате (в том числе – подборка в журнале А.Гинзбурга
"Синтаксис"), в 60-е было несколько публикаций в СССР (журнал "Юность",
альманах "День поэзии"). Начиная с 70-х публиковался на Западе. В 1979 году
в Париже вышла первая книга стихов Бобышева – "Зияния". В том же году выехал
в США, где живет и сейчас – в городе Урбана-Шампэйн, штат Иллинойс.
Преподает русский язык и литературу в университете. В 1989 г. вышла
книга-альбом стихотворений Бобышева и рисунков Михаила Шемякина "Звери св.
Антония", три сборника последовали в 90-е годы. В 2002 г. в московском
издательстве "Вагриус" отдельной книгой изданы воспоминания Бобышева, а в
издательстве "Новое литературное обозрение" готовится том избранных
стихотворений; среди недавних публикаций –
стихотворное посвящение Ричарду Темпесту в
"Литературном дневнике".
Род. в Мариуполе в семье архитектора
В.Мещерякова (носит фамилию и отчество усыновившего его
инженера-кораблестроителя В.Бобышева). Окончил Ленинградский технологический
ин-т (1959). Работал инженером, редактором в техническом отделе
Ленинградского телевидения.
Стихи пишет с середины 1950-х. Первая
публикация в самиздатском журнале "Синтаксис" (1959-60). В 1960 встретился с
А.А.Ахматовой, которая посвятила ему стихотворение "Пятая роза". и вместе с
А.Найманом, Е.Рейном, И.Бродским вошел в ближайший круг ее молодых друзей. В
конце 1960-х стихи печатались в "Юности" и ленинградских альманахах, с
1970-х только на Западе. Эмигрировал (1979) в США. Преподает русскую
литературу в Иллинойском ун-те. Выпустил кн. стихов: Зияния. Париж, "ИМКА",
1979; Звери святого Антония. Бестиарий. Нью-Йорк, 1989 (совместно с
М.Шемякиным); Полнота всего. СПб., "Петрополь", 1992; "Русские терцины" и
другие стихотворения. СПб., "Всемирное слово", 1992; Ангелы и Силы.
Нью-Йорк, "Слово-Word", 1997. Стихи и статьи печатались в "РМ", журналах
"Грани", "Вестник РХД", "Эхо", "Стрелец" (1985, № 8) ,"Континент",
"Синтаксис" (№ 9), "ЛО" (1989, № 5; 1991, № 4), "Звезда" (1993, № 6; 1995, №
11), "Новый журнал" (№ 201, 1996), "22", "Третья волна", Знамя" (1999, № 8).
Член редколлегии альманаха "Стрелец".
Живет в Милуоки, штат Висконсин
27.06.2001:
ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ: СТРАНСТВИЯ ЯЗЫКА
26 июня в Музее Ахматовой (Фонтанный дом)
прошел творческий вечер американского петербургского поэта Дмитрия Бобышева.
В настоящее время поэт проживает в США и преподает русскую литературу в
Иллинойском университете. Дмитрий Бобышев был накоротке с литературой
русского андеграунда. Об этом повествуют мемуары поэта, озвученные на вечере
и озаглавленные им самим как "Я живу". Не случайно еще при жизни другой
петербургский поэт, Виктор Кривулин, сказал о методе Бобышева "сознательно
терять себя в эзотерических глубинах языка". Автор воздерживается от прямой
хронологии событий, но тем не менее его воспоминания остаются важным
документом эпохи советского андеграунда, сквозь них проходят имена ныне
известных и признанных культурой Анны Ахматовой, Иосифа Бродского, Евгения
Рейна, Глеба Семенова и других сокурсников по учебе в Технологическом
институте в Ленинграде и по существовавшим тогда литературным объединениям.
В настоящее время у Дмитрия Бобышева вышло 5 книг: "Зияния" (Париж.:
YMCA-Press, 1979), "Звери святого Антония; бестиарий" (Нью-Йорк.: Apollon
Foundation, 1989, илл. Михаила Шемякина), "Полнота всего" (СПб.: Водолей,
1992), "Русские терцины и другие стихотворения" (СПб.: Всемирное слово,
1992), "Ангелы силы" (Нью-Йорк.: Слово-Word, 1997. Поэты российской
диаспоры). Часть мемуаров опубликовано в нынешнем году в № 4 журнала
"Октябрь". (Л.Н.)
Биография:
Поэт, переводчик, критик. Родился 11.4.1936 в
Мариуполе.
Жил в Ленинграде. В 1959 г. окончил
Ленинградский технологический институт, 10 лет работал инженером по
химическому оборудованию. С 1969 г. работал редактором учебной программы
Ленинградского телевидения. Впервые опубликовался в московском
неподцензурном журнале "Синтаксис". В официальных изданиях СССР никогда не
печатался. В 1977 году в Париже была издана его поэма "Стигматы". В 1979
эмигрирует и с тех пор живет в США. В том же году в парижском издательстве
ИМКА-ПРЕСС вышел его большой поэтический сборник "Зияния". Публиковался в
журналах "Континент", "Вестник РХД", "Третья волна", "Эхо", "Стрелец" и
других изданиях русского зарубежья. С 1985 г. преподает русскую литературу в
Университете штата Иллинойс.
БРОДСКИЙ+БАСМАНОВА+БОБЫШЕВ: ЭФФЕКТ
ТРЕУГОЛЬНИКА
Это довольно-таки закономерно, что с
увеличением населения Земли писателей постепенно стало заметно больше, чем
читателей, что совершенно естественно привело к нарастанию массы мемуарной
литературы в геометрической прогрессии. Причины тому известны и
поверхностны, претендовать на свежесть мыслей можно примерно с тем же
успехом, что на хоровое исполнение псалмов при погружении в кипящую серу.
То есть, если мемуарные материалы о Пушкине Вересаев, скрипя ножницами, смог
уместить в два, пусть и здоровых, тома, то составить, к примеру, хоть
сколько-нибудь широкоформатный и претендующий на относительную полноту обзор
мемуарной литературы «серебряного века» (ну хотя бы по типу матрицы, где по
вертикали авторы, по горизонтали - события, а в ячейках, соответственно,
взгляд имярека на) - это уже практически непосильный труд, так что же
говорить про новое время, когда любой младенец начинает писать раньше, чем
ходить, а параллельный физиологический процесс закрепляет в его подсознании
мысль, что чем больше из себя исторгнешь дерьма, тем чище после соотв.
процедур станешь. Все это и приводит в зрелом уже возрасте к необходимости
срочно вверять скорбные страницы своей искрометной молодости трепетной
бумаге; почесывая в поисках вдохновения лысину, живописать былую шевелюру,
и, встав в художественную позу «сварщик с глаголом» пуститься в ветвистые
рассуждения о поэзии и неправде.
Тем более что и второй стимул на лице и даже в кармане. За это платят. Это
покупают. Конфликты, стычки и площадная ругань интересны читателю более
возвышенных бесед о вечности. Слаб человек. Запах тлена и разрушения манит
гораздо больше, чем пошлое жасминное благоухание новой элегии. Это можно
видеть даже на сугубо прикладном примере гостевых книг Рулинета, счетчик
которых зашкаливает в дни бурных дебатов на животрепещущую тему «кто из нас
козел», и немедленно облачается в смирительную рубашку, лишь только разговор
снижает градус ниже точки кипения, а то и не дай бог вовсе конденсируется в
ямбические жидкости.
А так - читатель, доведенный до покупательской кондиции мыслью «они были
такими же как мы», несется вдоль холмиков мемуаров, обуреваемый вечными
вопросами «Что за свара была между Гумилевым и Волошиным (Битовым и
Вознесенским, Веничкой и Губановым)», «Что там было на самом деле в октябре
19... г.» (ох, эти мемуаристы, вечно все недосказывают, вводят инициалы,
путают, приходится все сопоставлять, сравнивать, нанизывать одно на другое)
и главный, без сомнения, вопрос современности «Кто с кем спал».
Ну хрен ли ты, читатель, стыдливо отводишь взгляд? Скажи еще, что тебе
неинтересно, кто с кем спал. Так и поверил, ага.
Вот даже Полина Барскова, не чета тебе, и та пишет
«Ахматова с Недоброво
Гуляют в сумерках по парку...
...........
Его волнует, даст ли Анна,
она-то знает, что не даст.»
И что самое отвратительное - все ведь знают, что ЭТО самое интересное, что
сотни тысяч томов раскупаются только для того, чтобы узнать ответ на этот
сакраментальный вопрос в приложении к конкретным персоналиям, и все равно,
все равно, проклятые мемуаристы не идут на поводу у просвещенной публики,
финтят, закатывают глаза, кокетливо роняют «на дальнейшее мы набросим
покрывало таинственности». Нет, чтобы прямым текстом написать в начале книги
«А спал с Б, Б спал с В, В спал с А, с А штрих и с А нулевое, Г все это
время держал свечку» или соответствующие значочки ввести в именной
указатель, нет, они ограничиваются фразами типа «Я села к нему на колени».
Ну что, что, скажите на милость, может извлечь из этой фразы любознательный
читатель? Мало ли кто ко мне на колени садился. Что из этого следует? Да
ровным счетом ничего. Опять проклятая неизвестность. Ух... Что-то я слишком
возбудился, пойду выпью брому...
(вернулся умиротворенным) Так вот, происходит забавная аберрация сознания.
Собственно творчество: стишки, рассказы героев мемуаров - становится лишь
фоном для их приключений и ошибок, взлетов и падений, и в высказывании «Ах,
вот по какому поводу он написал это стихотворение» ключевым становится слово
«повод», а не слово «стихотворение».
Опасаясь, как бы широта взгляда не привела к косоглазию, а высота полета к
возгоранию, снижаюсь и сужаюсь.
Ленинград конца 50-х- начала 60-х так уже густо описан в мемуарной
литературе, что только с Петербургом 10-х годов начала века его и
сравнивать. Одним из первых, еще в художественном исполнении, поднял тему
Довлатов... Ну а потом - пошло-поехало. Рейн, Найман, Кушнер, Британишский,
Сапгир, Ефимов, Смирнов, Кривулин, Соснора, Людмила Штерн, Ася Пекуровская,
Арьев, Вольф, да только ленивый не вспомнил прошлое с ностальгической
подвывающей ноткой и умеренной (иногда даже до полного отсутствия) ревностью
к остальным, к тем, кто тоже был рядом...
Мне бы вовсе не хотелось тут разводить классификацию, но метода мемуаристов
заметно разнится. Та же Л. Штерн в своей новой книге «Ося... Иосиф... Josef»
при всей чаемой ей полноте и типаэнциклопедичности, питаемой многочисленными
ссылками на полученную от других очевидцев информацию, сразу замечает, что
некоторые события останутся ей не освещены и некоторые письма не будут
опубликованы еще лет 100. Она же, публикуя свою переписку с С. Довлатовым,
замечает
«Некоторые из писем С.Д. носят сугубо личный характер, и время для их
публикациии еще не пришло. Среди других - есть резкие и часто несправедливые
высказывания об общих друзьях; не желая их обижать и огорчать, я сделала
соответствующие купюры...»
Совершенно противоположен подход, к примеру, Аси Пекуровской, с радостью
смакующей эпизод о продевании головы несчастного Сосноры в гитару или того
же Игоря Ефимова, который в довлатовских опять же письмах купюр делать не
стал, подводя под это философию «настоящего» Довлатова, а не литературной
маски, использовавшейся им в творчестве, да и в жизни. В одном из последних
писем к С.Д. Ефимов даже настоятельно рекомендовал содрать эту маску для
дальнейшего, мол, творческого роста, и вот, спустя десять лет делает это уже
сам, не советуясь, ясен пень, с покойником.
Странно, кстати, что ефимовская книга, с его слов, два года не могла найти
издателя в России, уж такое жареное пересоленое блюдо -полный кайф для
професcи(вау)анального мемуароглотателя. И шум в СМИ (первым делом в
подтверждение моего тезиса о «главном вопросе» многократно тиражируется
история о том, как Соломон Волков предложил Вайлю и Довлатову в целях
сексуального совершенствования устроить групповуху с обменом женами) это
доказывает, как лакмусовая туалетная бумага.
Но, к теме, блин, к теме.
Сразу после начала оттепели в Ленинграде возникло мощное студенческое
(именно студенческое) поэтическое движение. Появились ЛИТО в
политехническом, университете и самое знаменитое - ЛИТО Горного института,
которым руководил Глеб Семенов. На фоне этого расцвета так называемая
«технологическая (по имени института) троица»: Рейн, Найман, Бобышев
-выглядела не самой яркой. Однако, когда в 59 году в питерской поэтической
эпсилон-окрестности появился Бродский (согласно апокрифу побуждающим мотивом
к написанию самого первого стихотворения будущего нобелевского лауреата
послужил текст одного из лидеров Горного ЛИТО Владимира Британишского, «а я
типа тоже так могу», сказал Бродский, и, как постепенно стало выясняться, не
только так), его было решено свести именно с «троицей», какая-то общность
тем или способов самовыражения, видимо, наличествовала.
Хотя, на самом деле, с Рейном, к примеру, Бродский познакомился гораздо
раньше, когда последний, будучи еще совершенно зеленым юнцом, обстебал стихи
первого на каком-то чтении в ДК Промкооперации. Это не помешало им позже
близко сойтись, почти во всех своих интервью на Западе Бродский называл
Рейна одним из лучших, если не лучшим, среди оставшихся ТАМ поэтов, а уроку
Рейна о роли прилагательных (если убрать из текста все прилагательные,
бумага должна по-прежнему быть черна от оставшихся слов, не должны
появиться во множестве белые пятна) исправно следовал всю жизнь.
Следующим толчком было знакомство всей четверки с Ахматовой. Со слов Рейна,
он просто узнал ее адрес в Горсправке и пошел в гости. Затем А.А. попросила
Рейна помочь ей с переездом, Рейн привлек в качестве тягловой силы Бобышева,
и клубок закрутился. Найман с 1962 года стал выполнять обязанности ее
секретаря, поэты то врозь, то все вместе регулярно навещали А.А. и в
лениградской квартире, и в Комарово, и даже в Москве у Ардовых. Не
выпускающий шпильки из рук Найман, правда, пишет, что
«У Ахматовой было индивидуальное отношение к каждому из нас. Например, к
Бобышеву, Бродскому и мне, удостоенным «Роз» - «Пятой», «Последней» и
«Запретной» - более личное, чем к Рейну.»
Естественно, все это время внутри четверки, тесно общавшейся друг с другом,
шел процесс взаимного опыления. Причем, я подозреваю, что Бродскому, как
самому молодому по возрасту и позже остальных начавшему писать стихи, он был
наиболее полезен. Перекличка техники и образного ряда ранней лирики
«ахматовских сирот» (как их стали называть после смерти А.А.) - отдельная и
очень интересная тема, здесь же приведу такой отрывок:
Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами...
Кто автор, читатель? Вряд ли угадаешь с первого раза - Дмитрий Бобышев.
Бродский же в это время встретил девушку, которая стала Музой почти всей его
жизни - Марину (Марианну) Басманову. Марина была старше его на 2 года,
выросла в семье художников и сама стала художницей. С родителями ее
отношения у Бродского так и не сложились, видимо, у них сработало
предубеждение против нищего еврея с улицы, да еще и без определенного рода
занятий. Стихи ремеслом считаться не могли, стихи тогда писала вся страна.
Да и свойством приспосабливаться и мимикрировать под вкус и цвет окружающих
Бродский вряд ли тогда обладал.
Начиная с 1962 года, большое число стихотворений Бродского помечено
инициалами М.Б. Одно из знаменитых ранних «Я обнял эти плечи и взглянул...»,
«Загадка ангелу», «Песенка», «Ломтик медового месяца»... Бродский любил,
Бродский страдал, Бродский жил своими чувствами и эмоциями... Позже, в
разговоре с Рейном он вспоминал:
«Ты помнишь, на те времена пришелся «бенц» с Мариной, и о Марине я больше
думал, чем о том, где я нахожусь и что со мной происходит. Два лучших
(!-и.п.) момента моей жизни, той жизни, это когда один раз она появилась в
том отделении милиции, где я сидел неделю или дней десять. Там был такой
внутренний дворик, и я вдруг услышал мяуканье - она во дворик проникла и
стала мяукать за решеткой. А второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме и
меня вели колоть чем-то через двор в малахае с завязанными рукавами - я
увидел только, что она стоит во дворе...»
И вроде бы в какой-то момент их отношения пошли на лад, Марина стала
невестой Бродского. Но потом началась черная полоса... Преследование
Бродского в Питере за тунеядство, знаменитая статья в «Вечерке», его бегство
в Москву и затем, затем - злополучный Новый, 1964, год, который отмечался
большой питерской компанией на какой-то даче и после которого все еще
находившийся в Москве Бродский достоверно узнал, что Марина изменила ему с
его же другом, одним из «четверки», Дмитрием Бобышевым. Людмила Штерн,
описывая сей кутеж, сам факт как-то ретуширует внешними проявлениями: Марина
напилась, вела себя развязно и уже под утро стала, радостно хохоча,
поджигать свечой шторы на окнах...
Не самое приметное это событие сыграло однако огромную роль в жизни всех
участников треугольника.
Бродский плюнул на все предосторожности и рванул назад в Ленинград, где был
вскорости арестован и осужден, дальнейшее общеизвестно. Менее общеизвестна
реакция Бродского на собственный арест:
«И это (отношения с Мариной - и.п.) тогда было важней и интересней, чем все
остальное. И это меня до известной степени и спасло, что у меня был вот этот
«бенц», а не что-то другое...»
Столь же общим местом считается качественный скачок в поэзии Бродского
периода его ссылки в Норенское. Рискну предположить, что рывок сей по
крайней мере отчасти спровоцирован и тем, что стрелка барометра без памяти
влюбленного и мечтавшего о взаимности поэта, стрелка, нескончаемых два года
колебавшаяся между делениями «все» и «ничего», окончательно застыла на
отметке «ничего». И это было в чем-то даже важнее факта физического лишения
свободы и необходимости ежедневного крестьянского труда. И это было неким
освобождением, переходом на новый качественный уровень, взглядом на себя
прежнего со стороны. Тут же просыпается столь знаменитый впоследствии
иронический цинизм Бродского, тут же в Норенском пишутся знаменитые «Новые
стансы к Августе» ( с посвящением М.Б.) или «Стихи на смерть Т.С. Элиота»,
отсюда Бродский стартует к своей известности, к своему изгнанию, к своей
славе и Нобелевской премии.
Марина приезжала однако навещать Бродского в ссылке (см. «Ты забыла деревню,
затерянную в болотах...» из «Части речи»), а после возвращения он посвящает
ей все новые стихи - «К Ликомеду, на Скирос», «Семь лет спустя», «Anno
Domini», «Элегия»... В последней прорывается горькое
Зачем лгала ты? И зачем мой слух
уже не отличает лжи от правды,
а требует каких-то новых слов,
неведомых тебе - глухих, чужих,
но быть произнесенными могущих,
как прежде, только голосом твоим...
И с известием о полученном разрешении на выезд, уже в 1972 году, Бродский
спешит к Марине... И в последний день перед эмиграцией, объезжая с друзьями
памятные места Ленинграда, Бродский вдруг просит отвезти его на ту самую
дачу... Он прощался с символами...
Уже в Штатах, Бродский пишет все новые посвящения Марине - «Строфы», «Ты,
гитарообразная вещь со спутанной паутиной...», еще одна «Элегия» («До сих
пор, вспоминая твой голос...»), «То не Муза воды набирает в рот...»:
Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг»...
и вдруг в 1989 году окончательное разочарование и прямота, граничащая с
оскорблением:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люлЯ и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела...
...
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Не знаю, собирается ли Марина изложить городу и миру свою правду о
взаимоотношениях с Бродским, скажу лишь, что изображение в довлатовском
«Филиале» героини Таси, ставшее чуть ли не главной причиной написания
прототипом Асей Пекуровской мемуаров о своем бывшем муже, по сравнению с
этим стихотворением, смотрится практически комплиментом.
Темное солнышко же Дмитрия Бобышева с той злополучной новогодней ночи стало
клониться к закату. Многие друзья не простили ему его поступок. Найман (и
сам позже поучаствовавший в окончательном развале компании, женившись на
жене Рейна) писал, что «четверка» распалась на предателей и преданных.
А ведь Бобышев тоже подавал большие надежды, слова Ахматовой дорогого
стоят... Да и некоторый уровень виден, просто если вчитаться в ранние стихи,
хотя бы в «Новые диалоги доктора Фауста», посвященные, по иронии судьбы, той
же Басмановой:
-Открой-ка дверь, здесь душно и темно.
-Не лучше ль нам открыть тогда окно?
Там холодно, а я и так дрожу.
-Нет, нет, я дверь открыть тебя прошу.
- Да, но из двери слишком резкий свет
и голоса, и шум воды на кухне.
А серое шуршание газет,
стук каблука и шепелявость туфли
вконец моё молчанье извели.
-Но почему? — ведь там же все свои!
И я люблю, когда присесть на стул
сюда заходит этот мирный гул.
болтливый, как сосед. Открой-ка дверь.
-Нет, нет, ну я прошу тебя — не стоит
Когда уйду — откроешь, не теперь.
Открытое — всегда чуть-чуть пустое,
а может быть и вовсе пустота.
А вот отзывы о его творчестве Михаила Айзенберга
«А поэт очень интересный. Стих его отточен и прекрасно оркестрован, может
быть, только сама эта безупречность, алхимическая выверенность как-то
странно опресняют его.»
и Генриха Сапгира
«В начале 60-х — ореол известности среди многочисленных тогда любителей
поэзии в Москве и Ленинграде, прелюдия шумной литературной славы, которой,
впрочем, так и не воспоследовало.»
Бобышев, как и Бродский, так и не стал печатаемым советским официозом
поэтом, в конце 60-х служил инженером, потом перешел работать на
телевидение, ударился в религию, последнее обстоятельство расширило его
лексический запас, но лучше бы этого не случалось, стихи его стали
напоминать поэтические иллюстрации к еще не составленному тогда «Словарю
русского языкового расширения» имени Солженицына. Даже уже вовсе в
нейтральном стихотворении про Троцкого прорывается:
...в сосудах кровяных — ущербный чёс и сверб.
...и мозг его сосут губато и гуртом.
...Но каково страну, яря сословья,
блиндированным поездом ожечь;
История же с Мариной однако продолжала вспоминаться, и вот как воспринимали
знакомые обретенную Бобышевым веру - из письма Довлатова:
«Севастьянов когда-то говорил: «Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет
- я познал Бога!»
Не удержусь рассказать и еще один довлатовский анекдот в тему:
«На одном из банкетов в Калифорнии Бобышев сидел рядом с Н.Н.Тот изъяснялся
в обычной красочной манере. Дима сказал:
- Ругаясь матом, вы оскверняете Богородицу.
Н.Н. рассердился и закричал:
- Ебу тебя вместе с богородицей!
На что Дима сдержанно ответил:
- Оскверняя же Богородицу, вы оскверняете Россию.
На что Н.Н. еще громче заорал:
-Россию - тем более ебу!
В такой академической обстановке проходила конференция.»
Действие этого анекдота происходит уже после того, как Бобышев, фиктивно
женившись на американке, в 1979 году уехал в США. А там его поджидал
Бродский, так никогда и не простивший друга юности.
Забавная закономерность - если в первых своих интервью после приезда в США
Бродский неохотно, но упоминает Бобышева, перечисляя «ахматовских сирот», то
после 1979 года такой персонаж начисто исчезает из поля зрения будущего
нобелевского лауреата. А ведь от последнего в тогдашних эмигрантских и
особенно славистских кругах зависело очень многое. Показательно огромное
интервью Бродского Дэвиду Бетеа уже в начале девяностых:
«...сначала я обнаружил, что Рейн пишет стихи, и это были, на мой взгляд,
лучшие стихи в то время в моем городе. Найман также был довольно одаренным
поэтом... В то же время в городе было достаточно много поэтов моего
поколения, которые писали стихи, и это были неплохие стихи. Например, Глеб
Горбовский, кторого я ставил и ставлю очень высоко. Была такая группа:
Уфлянд, Виноградов, Еремин, я обожал Уфлянда. С другой стороны, Александр
Кушнер...»
И все. Не было такого Бобышева. Это - совершенно осознанная и жестокая
месть, один раз и навсегда занятая позиция. Он отказывался публиковаться
вместе с прежним однокашником, выступать на одних мероприятиях, посещать
одни компании... И Бобышев это быстро понял.
Снова цитирую Довлатова:
«Бобышев сказал, что не может печататься в альманахе под названием «Часть
речи». Утверждает, что Бродский повсюду запретил его, Димину, славу».
Наконец, в 1985 году Бобышеву удалось устроиться в университет штата
Иллинойс, где он преподает русскую литературу и пишет ужасные стихи типа:
И зимами, что тут сквозят недлинно, -
в извоях вся, суставчата, как свих,
вершинится кленовая руина
зигзагами ветвей, на вид - свои,
которые мало чем походят на те, с которых он начинал.
Вот такая вот не самая веселая история о жизни и судьбе, о том, как
маленький некрасивый адюльтер вопреки всему не сломал, а поддержал дар
одного, и не утвердил, а погубил дар другого, а может быть, и о том, что
близорукая барышня стохастичность по-прежнему правит нашим каким уж есть из
миров и зачастую самое главное - не попасть под раздачу.
Так победим!
Игорь Петров ака лабас
Биография:
Поэт, переводчик, критик. Родился 11.4.1936 в Мариуполе.
Жил в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский технологический
институт, 10 лет работал инженером по химическому оборудованию. С 1969 г.
работал редактором учебной программы Ленинградского телевидения. Впервые
опубликовался в московском неподцензурном журнале "Синтаксис". В официальных
изданиях СССР никогда не печатался. В 1977 году в Париже была издана его
поэма "Стигматы". В 1979 эмигрирует и с тех пор живет в США. В том же году в
парижском издательстве ИМКА-ПРЕСС вышел его большой поэтический сборник
"Зияния". Публиковался в журналах "Континент", "Вестник РХД", "Третья
волна", "Эхо", "Стрелец" и других изданиях русского зарубежья. С 1985 г.
преподает русскую литературу в Университете штата Иллинойс.
Статья Г. Сапгира о Дмитрие Бобышеве:
"Виктор Кривулин пишет в своей статье о поэте
Бобышеве: "Передо мной фотография тридцатилетней давности: комаровское
кладбище, пересохший хрупкий наст, четверо молодых людей, склоненных под
тяжестью гроба с телом Ахматовой. Это Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий
Бобышев и Иосиф Бродский. Как бы ни складывались их отношения впоследствии,
как бы ни расходились жизненные пути, сколь бы ни различался душевный и
духовный опыт - эта четверка ленинградских стихотворцев навсегда останется в
истории русской поэзии неким единым духовно-стилистическим сгустком,
легендарной квадригой, впряженной в похоронную колесницу Анны Ахматовой в
мартовские дни 1966 года.
Впервые стихи Бобышева были опубликованы в
гинзбурговском "Синтаксисе" в 1959 году (перепечатано в журн. "Грани" # 58,
1965 г.). Потом было знакомство с Анной Ахматовой в 1960 году - встреча,
определившая дальнейшую судьбу молодого поэта. Ахматова посвятила Бобышеву
едва ли не лучшее из поздних своих стихотворений.
В начале 60-х - ореол известности среди
многочисленных тогда любителей поэзии в Москве и Ленинграде, прелюдия шумной
литературной славы, которой, впрочем, так и не воспоследовало. До 1964 года
Бобышев появляется на литературных вечерах бок о бок с Бродским, Найманом и
Рейном. Останется лишь достоянием мемуаров (как правило недостоверных и
поверхностных) литературная эйфория того времени, турниры поэтов в Д/к им.
Горького, скандальные поэтические вечера в университете, столпотворения в
"Кафе поэтов" на Полтавской, где я впервые увидел всю легендарную четверку
вместе.
Они возникли как-то одновременно и привнесли
в накуренное переполненное помещение какой-то совершенно особый дух -
над-стоящий над тогдашними нашими заботами и проблемами. Они держались
плотной группкой, вели себя выспренне и даже высокомерно, словно оберегая от
грубых внешних прикосновений то, что, при всей розности и несхожести,
объединяло их".
Материалы сайтов:
http://aptechka.agava.ru/avtory;
http://www.rvb.ru/np/publication/sapgir4.htm#6
Copyright © RIN
2002.
Довлатов
www.pseudology.org |