Фатех Вергасов Янкель Мовшевич (Хаимович) Юровских - Яков Михайлович Юровский 1878 - Каинск. Его дед Ицка был раввином из Полтавы, а отец уголовником, ссыльным евреем-ортодоксом, работавшим стекольщиком 1878 - Каинск. Стал младшим из семи сыновей. Отец по имени Хаим был уголовником 1885 - Томск. Хедер “Талматейро” при синагоге и курса не кончил. Затем учился портняжному и часовому ремеслу у часовщика Пермана   1891- Томск. Открыл собственную часовую мастерскую   1904 - Два брата эмигрировали в Америку 1904 - Женился на еврейке Мане Янкелевой 1904 - Екатеринодар. Хранит и распростаняет революционну литературу, пропагандист 1905 - Член РСДРП - большевик, близкий товарищ Свердлова 1905 - Берлин. Крестился. Принял лютеранство   1907 - Екатеринодар. Рванул в Америку 1909 - Екатеринодар. Прибыл из Америки 1910 - Томск. Открыл часовой магазин, товару в нём было тысяч на десять, - утверждал его брат Лейба   1912 - Томск. Арестован. Выслан на Урал 1912 - Екатеринбург. Прибыл к месту ссылки, женился, открыл фото-салон и часовую мастерскую 1914 - Екатеринбург. Август. Мобилизован. Состоял в 698-й Пермской пехотной дружине 1914 - Екатеринбург. Школа фельдшеров. В звании ротного фельдшера оставлен при местном лазаретею На фронт так и не попал   1917 - Февраль. Екатеринбург. Совет рабочих и солдатских депутатов. Делегат 1917 - Октябрь. Екатеринбург. Совет рабочих и солдатских депутатов. Комиссар юстиции, член президиума, комендант Ипатьевского дома 1918 - Екатеринбург. В семье уже трое детей. Сын станет контр-адмиралом 1918 - 04 июня. Екатеринбург. Дом купца Ипатьева. Комендант 1918 - Июль. Москва. Троцкий: Ленин и Свердлов решили участь семьи Романовых. Голощекин получил приказ 1918 - 16-17 июля. Екатеринбург. Дом Ипатьева. Подвал. Убийство царской семьи 1818 - 18 июля. Москва. Кремль. Свердлов получил рапорт об уничтожении царя и его семьи 1918 - 19 июля. Екатеринбург. Отступая с красными, бросил на произвол судьбы престарелую мать - Эстер Моисеевну 1918 - 25 июля. Екатеринбург. Армия Колчака и белочехи очищают город от красных 1918 - 01 августа. Москва. ВЧК. Следователь. Участвует в деле Фанни Каплан 1918 - 05 сентября. Свердлов принял решение о красном терроре 1918 - Ноябрь. Москва. Член коллегии московской ЧК 1919 - 16 марта. Смерть Свердлова 1919 - Март. Моссовет. Административный отдел. Заместитель заведующего 1919 - Июнь. Вятская губерния. ЧК. Председатель 1919 - 27 июля. Екатеринбург. Белогвардейский агент Алексеев допросил мать Эстер Моисеевну. Её не тронули 1919 - Екатеринбург. Губернская ЧК. Председатель 1919 - 05 ноября. Чита. Следователь Соколов Н.А. допросил брата Эле-Мейера с его женой Лею-Двейру Мошкову и брата Лейбу 1920 - 20 июля. Москва. Отозван на лечение, т.к. страдал язвой желудка 1920 - 21 июля. Москва. Сдал драгоценности растрелянной семьи Романовых коменданту Кремля Малькову 1920 - Москва. Наркомат РКИ. Оргинструкторский отдел. Управляющий   1921 - Минфин. Гохран. Начальник. Работает под руководством Сокольникова 1924 - Ноябрь. Екатеринбург был переименован в Свердловск 1924 - Москва. Завод "Богатырь". Заместитель директора 1925 - Московский комитет РКИ. Заведующий отделом по улучшению госаапарата и заместитель заведующего экономсекцией   1926 - Москва. Трест точной механики. Член Правления 1927 - Москва. Исторический музей. Заместитель директора по хозяйственной части 1938 - Август. Кремлёвская больница. Умер в тяжелых страданиях от прободения язвы желудка. Были слухи, что умерщвлён агентами ЧК   В Президиум О<бщест>ва стар<ых> большевиков Заявление Прилагая: 1. Автобиографию и анкету в двух экземплярах 2. Справки о партстаже и рекомендации тт.: Б. Гольдберга чл. парт. с 1902 г., М. Герцмана... 1903 г. М. Сорокина (политкаторжанин), т. Н.Н. Крестинского чл. парт. 1903 г. Чл. общ. 3. Копию заглавного листка, партбилета 4. Фотографическую карточку Прошу рассмотреть вопрос о приеме меня в члены О<бщест>ва чл<енов>партии с 1905 г. партбилет № 0077219 Я. М. Юровский Москва, Моховая 7. кв. I. 4 д. ВЦИК тел. № 2-45-93. Всесоюзное общество старых большевиков Анкета для вступления в члены общества Фамилия Юровский Имя и отчество Яков Михайлович 1. Год рождения 1878 2. Национальность еврей 3. Социальное положение до революции (рабочий, крестьянин, служащий) 4. Основная профессия и специальность до революции часовщик 5. Образование (какую школу окончил): общее Не законч. 2-го отд. начальн. шк. специальное (технич. и пр.) политическое 6. Родной язык. Какие языки еще знаете (читаете, пишите, говорите) язык русск. 7. Когда, в какой организации начали революционную работу в г. Екатеринодаре 8. Партстаж (по партбилету) 1905 9. № партбилета 0077219 10. Какое участие принимали в февральской и октябрьской революции Вел агитац. организац. раб. — Советско-партийную Военно-массов. и организац. Работал в Ревтриб. и органах Ч. К., юстиции 11. Был ли на фронте во время гражданской войны. Какую выполняли там работу Непоср. в боях не участвовал 12. Какую партийную работу выполняете в настоящее время Парт. прикреплен к партгруппе т. Короткова парткол. ЦКК 13. Были ли перерывы в партработе, по какой причине, с какого по какое время (указать подробно причины перерыва) Работал по стольку по скольку был использован организац. Профессионалом я не был, был рядовым чл. парт. В Екатеринб. до февраля с организ. связаться не удалось. Идейно никогда не отходил. Кустарно-агитационой раб. не оставл., вел ее и в армии 14. Привлекались ли к суду за революционную работу, какому, где, когда, какой приговор Нет 15. Были ли в тюрьме, где, с какого по какое время В г. Томске с 4 апреля по 4 мая 12 и с 5-го по 15-е мая того же года 16. Были ли в ссылке, где, с какого по какое время выслан в г. Екатеринбург с июня 1912 г. до февр. революции 17. Каким еще подвергались репрессиям, где, когда В <19>16 г. было предписание о высылке меня в Чердынский уезд. Не приведено в исполнение по случаю нахождения на военн. службе 18. Были ли в эмиграции, где, с какого по какое время. Причины эмиграции. С какой организацией были связаны за границей Нет 19. Не состояли ли членом других партий, каких, с какого по какое время, какую выполняли работу Нет 20. Отношение к империалистической войне, работа во время нее Пораженческое, агитац. раб. в этом направлении 21. Не привлекались ли к советскому суду, когда, за что, какой приговор Нет 22. Были ли партвзыскания, когда, за что, какие именно. Как прошла последняя партчистка Ни как 23. Семейное положение а) общее число чл. семьи - Трое б) число чл. семьи, имеющих самостоят. заработок - Все в) число иждивенцев - Нет 24. Основной источник средств существования (служба, пенсия и т. д.) 25. Место работы в настоящее время (название и местонахождение учреждения или предприятия, должность или род работы) По состоян. здоровья постоянной работы не несу 26. Домашний адрес (город, улица, № дома, № квартиры, № телефона) Москва 9, Моховая 7. 4 д. ВЦИК кв. 1 т. 2-45-93 Время заполнения анкеты Декаб. 33 г. Подпись заполнявшего Я. Юровский Рекомендация Т. Юровского Якова Михайловича я знаю с 1910 года по г. Томску. В то время я знал его, как большевика-участника революции 1905 г. Познакомился я с ним через т. Сорокина, активного участника вооруженного восстания в Камышине, проживающего в Томске нелегально. По своим взглядам т. Юровский был определенный большевик. В 1912 году он был арестован и выслан в г. Екатеринбург (Свердловск). Вторично я встретился с т. Юровским в Екатеринбурге в марте 1917 года, где он принимал активное участие в качестве члена местной большевистской организации: часто выступал на массовых собраниях, вел организационную работу, занимая все время непримиримую большевистскую позицию. При переходе власти к Советам т. Юровскому, как активному и крепкому большевику давались всегда наиболее ответственные поручения чекистского характера, которые он выполнял твердо и решительно. Кроме того я хорошо знаю т. Юровского по работе в <...>. Зная т. Юровского в течение 24 лет как хорошего, преданного большевика, имеющего перед партией и революцией определенные заслуги, я рекомендую его в члены Общества старых большевиков. Член О-ва ст. больш. с 1923 г. М. Герцман бил. № 282 Москва. 28/II 1934 г.   Автобиография члена партии с 1905 года Я.М. Юровского Партбилет Московской организации Сокольнического района № 0077219. Родился в Сибири, в городе Томске в 1878 году. Отец мой был стекольщик, мать — домашняя швея. Учился в первоначальной еврейской-русской школе, второе отделение не закончил. На 8-м году я работал на дрожжевом заводе, потом у портного. На 11-м году меня отдали по контракту в часовой магазин, где проучился до 13-и лет. С 13 до 17 лет продолжал учение в гор. Тюмени у часового мастера. Затем работал подмастерьем в Тобольске, Томске и Екатеринодаре. В отдельные периоды работал кустарем.   В 1897 году я начал борьбу за фактическое проведение в жизнь 12-ти часового рабочего дня среди часовщиков. В 1904 году я стал посещать кружки и массовки в городе Екатеринодаре. В августе 1905 года, работая в г. Томске, оформил свою принадлежность к РСДРП (организация была <нрзб.>). В качестве рядового члена партии выполнял технические работы: хранение, распространение нелегальной литературы, изготовление паспортов, печати для паспортов и для организаций, приискание квартир. Имел явочную квартиру у себя.   Вел профессиональную и пропагандистскую работу среди ремесленников-рабочих. В 12 году 4 апреля был арестован, в середине мая был выслан этапным порядком, в порядке пункта 4 статьи 16 об усиленной охране в гор. Екатеринбург на все время последней, с запретом селиться в 64 пунктах России и Сибири. В 1915 году было предписание о высылке меня в Чердынский уезд Пермской губернии, но не было приведено в исполнение, так как я в это время был на военной службе. Февральская революция застала меня в Екатеринбурге на военной службе. С первых дней марта я вел агитационно-организационную работу советскую и партийную.   После Октября член Военного отдела, Председатель Следственной комиссии уральского областного ревтрибунала, товарищем комиссара юстиции Уральской области, членом Коллегии областной Чрезвычайной комиссии, Заведующим охраной города, комендант дома особого назначения, где содержался бывший царь Николай с семьей и провёл выполнение приговора над ними по постановлению областного Исполнительного комитета Урала.   С конца 1918 года организатор и заведующий районными чрезвычайными комиссиями города Москвы при ВЧК. Затем член Коллегии МЧК. Позже заместитель заведующего административного отдела Московского совета. В середине 1919 года командирован ЦК на Урал, где был председателем губернской Чрезвычайной комиссии и заведующим Губсобесом до конца 1920 года. После этого работал управляющим организационно-инструкторского отдела НК РКИ.   В 1921 году направлен ЦК в Государственное хранилище республики при НКФ, где работал в качестве заведующего золотым отделом, затем председатель отдела по реализации ценностей до конца 1923 года. Затем до 1924 г. заместитель директора завода “Богатырь”. С 1924 по <19>26 г. заведующий отделом по улучшению госаппарата и зам. зав. Экономсекцией в МКК-РКИ. С конца 1926 г. по конец 1927 г. член правления треста точной механики, с 1927 по конец 1928 г. секретарь партячейки Русаковского трамвайного парка. С 1928 по конец 30 г. член правления, а затем директор Государственного политехнического музея. Выборные должности: Избирался членом Совета Екатеринбургского городского и губернского и членом Исполкома <19>17—18—19 гг. Членом бюро городского к-та ВКП(б) в Екатеринбурге. Член Московской контрольной комиссии <19>24—25—27 и <19>28 гг. Член Сокольнического районного комитета ВКП(б) и кандидат в члены бюро. Член бюро ячейки ВКП(б) Государственного политехнического музея — последнее место работы. Я. Юровский Москва декаб<рь> 33 г. Строго секретно Из стенограммы совещания старых большевиков по вопросу пребывания Романовых на Урале 1/II — <19>34 г. Т. Моисеев. Основная задача заключается в том, чтобы выяснить некоторые моменты, связанные с пребыванием здесь Николая Романова. Поскольку т. Юровский был близко связан с этим делом и знает все обстоятельства этого периода, то особенно важно бы было выяснить вопрос о попытках семьи Романовых к побегу, о связи их с близкими им элементами в городе, о наличии в это время белогвардейской организации, пытавшейся освободить Николая Романова. А затем также важно выяснить правдоподобность изложения этих исторических событий в книгах Соколова и Быкова, а также на опыте того, что здесь показывает Музей Революции, что известно из обмена мнений, которые мы делали, насколько правильно освещают эти события здесь. Т. Юровский должен внести коррективы, если то, что мы имеем, не соответствует действительному положению. Т. Юровский. Предварительно несколько замечаний. То, что я здесь расскажу, увидит свет через много лет. Я могу в материалах, которые даю для Уральского Истпарта подробно остановиться на моментах, которые немногим известны, о которых никто не рассказал или не расскажет и рассказать не может потому, что одни умерли физически, другие политически. То, что я буду говорить, поскольку это исходит от меня, как от бывшего коменданта дома особого назначения (в период 4—19 июля 1918 г.) получает силу документа.   До революции в ряде стран Европы оглашение этого прямо или косвенно ничего кроме вреда принести не может. Ведь все то, что известно из белогвардейских источников и в ссылках на эти источники, как скажем в книге Павла Быкова, это одно, совсем другое — мой рассказ. Не менее вредно, кстати сказать, рассказы, которые до последнего времени давались в Музее революции и которые лишь в конце 1933 года прекращены (как об этом рассказывал мне директор музея, в настоящее время, т. Чевардин).   А как об этом рассказывалось в музее, мне говорили товарищи, приезжавшие на Урал из Москвы и побывавшие в Музее революции г. Свердловска. Причем рассказывали не только для своих граждан, но и для иностранцев. Результатом такой работы было распространение скорее контрреволюции вместо революции. 1) Политическая необходимость уничтожения всей семьи (а не “зверская кровожадность”, как это рисуют враги), была не всем понятна и не всеми понята еще и теперь. Не только за границей, но и у нас. “Для чего дескать убивать семью, разве они виноваты, разве они опасны”. Обыватель и обывательски настроенные люди именно так склонны рассуждать. Вот почему я считаю совершенно необходимым предупредить всех участников данного нарочито узкосозванного собрания запомнить, что все это только для Истории. И без ведома ЦК этот материал использован быть не может, и никому не по секрету, не архисекрету, не рассказывать, а выйдя отсюда сейчас же забыть о нем. 2) По части подготовки к побегу, здесь можно сказать, что попытки производились во все время пребывания царской семьи и в Тобольске, и в Екатеринбурге. Наряду с организацией к побегу, была и другая своего рода опасность, а именно настроения немедленного расстрела бывшего царя Николая среди эсеров, входивших тогда в состав Облисполкома. Но что хуже, такие настроения были и среди отдельных ответственных коммунистов, многие из которых позже были, а другие еще и теперь в разных “левых” и др. оппозициях. Так как этот акт был актом сугубо политической важности, то все это дело было поручено пользовавшемуся особым доверием ЦК тов. Филиппу Голощекину, на которого и была возложена ответственность за согласованное решение этого вопроса, т. к. сторонников сепаратного решения этого вопроса в Уральской областной организации было немало, в самый начальный период пребывания бывшего царя Николая в Екатеринбурге. Причем речь, разумеется, шла о принципиально политическом, а не только и не столько о практическом разрешении этого вопроса. Политическая обстановка была очень сложна и если бы не близость фронта, вероятно, с ликвидацией бы не спешили, причем в отношении семьи, в особенности. Ведь не случайно же о ликвидации семьи, когда, где и как она ликвидирована нами, нигде не сказано. Не говорим мы об этом еще и теперь. А что это так, можно, например, видеть из передовой “Правды” конца 1933 г., относящейся к открытию Уралмаша. Там сказано, примерно так: “Завод построен на пустыре, вблизи Екатеринбурга, где был расстрелян бывший царь Николай” и все. О семье ничего, т. е. по случаю открытия Уралмаша, сказано то же, что и в <19>18 году, только о Николае.   В связи с тем, что бывший царь Николай и его семья были, так сказать, доверены тов. Филиппу Голощекину и персонально и как военному комиссару, мне вспоминается следующее. В день, когда стало известно, что вместо того, чтобы везти Николая и часть ехавшей с ним семьи в г. Екатеринбург (Яковлев, уполномоченный ВЦИК по замене охраны Николая, состоявшей из приверженцев Временного правительства Керенского, нашей советской охраной, а затем и вывоза семьи и Николая из Тобольска на Урал, повернул на Омск, а куда он в действительности собирался ее везти и до сих пор, пожалуй, никому не известно, а известно, что этот Яковлев в скором сравнительно времени, том же <19>18 году в Уфе перешел к белым), собрался актив Облисполкома, было это на углу Главного и Вознесенского проспекта в Коммерческом собрании.   На этом активе, где обсуждали вышеуказанное сообщение и изыскивались меры к задержанию поезда с Николаем, ввиду того, что Яковлев был уполномоченный ВЦИК, велись переговоры с Центром, чтобы понудить Яковлева повернуть поезд с Николаем обратно на Екатеринбург, т. к. Яковлев спекулировал на том, что “Николаяде” уральцы стремятся заполучить, чтобы немедленно его расстрелять. А было такое положение, что начальники уральских отрядов, не доверяя Яковлеву еще в пути от Тобольска до Тюмени, боясь измены или каких-либо случайных нападений отбить Николая, вероятно, и несомненно были готовы живым его никому не отдавать. Там ведь были такие товарищи, как Заславский, Хохряков, Авдеев и т. д. Наряду с разговорами по прямому проводу с Центром было направлено сообщение по линии Сибирской ж<елезной> д<ороги>, и главным образом, Сиб<ирскому> З<ападному> Совдепу, находившемуся тогда в Омске. Товарищи, как позже стало известно, крепко приготовились к встрече, но Яковлев “перехитрил”, узнав о встрече, оставил поезд, не доезжая Омска, а сам на паровозе отправился в Омск. Напряженность в связи с случившимся довольно высокая, охватила всех и, так как сказано было выше, обязанность за сохранность и целость Николая была возложена на Филиппа, то ему стали задаваться в угрожающих тонах вопросы: “А ну-ка, пусть нам расскажет военный комиссар, как это так случилось, что Николая у него из-под носа увезли” и т. д. Наиболее резко и наступательно вели себя товарищи — Сафаров, Войков и др. Нужно сказать, что атмосфера настолько была накалена, что тов. Филиппу было крепко жарко. Тут хотя прямо и не говорили, но чувствовалось, что и по отношению к нему проявлялось “недоверие”, недоверие в том смысле, что не за одно ли он с Яковлевым и что не содействует ли он тому, чтобы Николая увезти в Центр и тем самым, как бы шел против уральской организации. А если принять во внимание, что Яковлев пользуясь доверием Центра, так информировал Центр, что в результате Центром, как-будто, был санкционирован привоз Николая в Москву, а так как Филипп тоже доверенное лицо Центра, как партиец и как военный комиссар, то в свете этих фактов станет понятным выступление против Филиппа в той резкой форме, как это имело место и ругачка его “верноподданным” все время и до этого к нему отношения людей настроенных сепаратистско-местнически к нему центровику государственнику, сказалось с особой силой на этом активе, по весьма и весьма тогда актуальному вопросу. 3) Мое непосредственное отношение к дому особого назначения, где содержался бывший царь Николай с семьей, начинается 4-го июля 19-года, вернее, даже 16-го уже кончается, т. к. 16-го вечером, точнее ночью, Николай, семья, а также оставшаяся при них челядь были расстреляны. Мое назначение комендантом в дом особого назначения было вызвано, как я думаю, во-первых, разложением коменданта, ближайших помощников, что не могло не сказаться и сказалось на охране внешней и внутренней, в особенности. Проявилось разложение в пьянстве, растаскивании вещей и т. д., а отсюда — ослабление нужной бдительности. Одним из важнейших моментов надо полагать, это все больше и больше утверждавшееся мнение руководства и команды: “что дескать тянуть канитель, надо расстрелять и все”. Авдеев и другие были арестованы и преданы суду, потом решили, чтобы люди искупили вину на фронте рядовыми бойцами (кара ожидалась вначале очень суровая в отношении их). Авдеев позже был на ответственнейших военных постах и, судя по многому, что мне позже стало известно, очевидно по-хорошему выправился и временные свои, хотя и очень крупные промахи, искупил. Вступив в исполнение обязанности коменданта, я обнаружил следующее: кругом настроение полной распущенности и расхлябанности. Насколько разложение дошло далеко, показывает следующий случай: Авдеев обращаясь к Николаю, называет его — Николай Александрович. Тот ему предлагает папиросу, Авдеев берет, оба закуривают и это сразу показало мне установившуюся “простоту нравов”. Нужно, кстати, сказать, что этот факт я как-то особенно ясно теперь впервые вспомнил. Приношения монашек, которые были обильными, перестали, очевидно, уже к этому периоду играть роль предназначенную им при разрешении, и приняли характер просто приношений, которые распределялись между бывшей царской семьей и комендатурой, что уже тоже могло служить некоторым источником для разложения. Имевшаяся звонковая сигнализация-связь бездействовала, пулеметы неисправны, для действия непригодны. Дисциплина отсутствовала. Люди жили за двумя заборами и наружной охраной и зажили, так сказать, успокоенной жизнью. Не помню, по поручению или по собственной инициативе, я повел следствие и оно обнаружило два разных мира охраны: внутренняя “привилегированная” часть, наружная охрана, совсем другая. Комендатура, как всегда это в таких случаях бывает, думала, что никто ничего не видит, не замечает, а оказалось, что и видели, и знали, и ждали, когда об этом можно будет сказать. Одни по-честному, другие, очевидно, из зависти. Очевидно, что похищеные частично вещи, о которых говорит следствие белых, относятся к указанному выше периоду. Я имею все основания думать, что в мой период никаких вещей ни откуда никто брать не мог, потому что по приходе я все закрыл и поручил это такому товарищу, что от него уж ничто никому попасть не могло. Это я говорю о всяких ношеных вещах, отобранных белыми (следствие Соколова). Что касается ценностей, в виде бриллиантов и др. ценных вещей: жемчуг, драгоценные камни — это ими, наверное, найдено на месте похорон. Вещи эти, очевидно, бывшие зашитые в разном ношеном платье в виде пуговиц и т. д. На этом я подробнее остановлюсь ниже. Указанное выше состояние в деле охраны бывшего царя Николая с семьей в условиях наличия организаций, пытавшихся освободить бывшего царя и семью (хотя частью, вероятнее всего, не все главари были арестованы). Наличие указанных настроений левых эсеров, настроение внешней охраны, наличие чехословацкого фронта в 35—40 верстах от Екатеринбурга — все это требовало принятия серьезных мер охраны, коренного изменения всего. К этому я и приступил. Прежде всего я взял себе помощника из Обл<астного> ЧК, товарища Григория Петровича Никулина (до революции по профессии — каменщик, в настоящее время — зам. уполнаркомтяжпрома по Московской области, член Исполнительного комитета Московской области и, кстати сказать, очень хороший партиец и не менее хороший товарищ, в лучшем смысле понимания этого слова). Потом я сменил всю внутреннюю охрану. Ряд товарищей я взял также из Обл<астного> ЧК, из них несколько латышей, фамилии их я, к сожалению, не помню. (Было их человек 5 или 6.) Некоторые из них оказались очень хорошими товарищами и мне очень жаль, что даже лучших из них я не могу назвать и не знаю, где они, и ни одного из них я больше не встречал нигде. Дело в том, что списки зарплаты охраны, как и др. документы, должны были быть отправлены в Областной архив в период эвакуации, где весь архив, мне неизвестно. (Петр Захарович Ермаков сообщает, что баул, примерно пудов 16 весом, он сдал в <19>18 году в Москве в Комиссариат вн<утренних> дел по записке комиссара вн<утренних> дел, тогда тов. Владимирского.) Имен состава охраны, за исключением отдельных лиц, попавших в руки белым, я не встречал в их следственных материалах. Списки охраны, какие имеются у Соколова, относятся к раннему периоду. Попали к нему: начальник наружной охраны, бывш<ий> сысертский рабочий Павел Медведев, разводящий Якимов, и др. Нескольких товарищей для внутренней охраны я получил, точно не помню, как будто непосредственно из партийного комитета или из ЧОНа. Одного из них я встретил в Москве, примерно в <19>31 году (тогда он, очевидно, был комсомольцем, в настоящее время не знаю, вернее не помню, партийный ли он), это Нетребин Николай Викторович, в настоящее время кончил или кончает один из техникумов, как будто транспортный и, кроме того, товарищ Черняк, это товарищ из внешней охраны, кончающий Промакадемию, и кроме того я видел т. Стрекотина, пулеметчик внизу дома. Еще двух товарищей мне называли из внутренней охраны, живущих в настоящее время в Москве, но видеть мне их не довелось. Весь отряд, как внешней, так и внутренней охраны, за исключением, вероятно, отдельных товарищей, оставленных для охранения и вывоза имущества из дома особого назначения, были отправлены на фронт. Набрав нужный штат внутренней охраны, мы приступили к действительной подготовке охраны, организовали нужную сигнализацию, связь с постами, комендатурой и т. д., добыли пулеметы и др. оружие, организовали соответственным образом посты, дежурство и т. д. Я приступил к работе с внешней охраной. Я собирал ее вместе с лучшими товарищами внутренней охраны и этим самым, во-первых, удалось приблизить внешнюю охрану к внутренней. Нужно сказать, что по существу мы были на своеобразном военном фронте, причем на ответственном тогда участке и, если принять во внимание грозившие нам опасности с разных сторон, то те отношения, которые установили между руководством внутренней охраны, с одной стороны, и внешней — с другой (до моего прихода), были совершенно нетерпимы, т. к. не обеспечивали абсолютной необходимой надежной и дружной работы этой единой по существу охраны. Проведенная работа среди охраны дала нам, как показало дальнейшее, нужные для дела результаты. За все время (пусть это очень короткий промежуток, но он был так насыщен событиями) я не помню случая, чтобы пришлось прибегнуть к репрессивным мерам. Были отдельные случаи, но это уже в последний момент и, к сожалению, в среде отдельных товарищей внутренней охраны, но об этом ниже. Итак, несмотря на то, что у нас при наличии близости фронта, т. е. почти на носу, работа велась вплоть до 16-го ночи так, как будто мы никуда не собирались. 4) Как содержался бывший царь Николай и семья, каков был режим, распорядок, питание и т. д. Нужно прежде всего прямо сказать, что когда будет в свое время описана правда (а не брехня белогвардейцев), будущий читатель увидит, что великий класс, пришедший на смену царизму и буржуазии, даже в отношении своих злейших врагов руководствовался только мерами, которых требовали интересы защиты революции. Разве можно найти в истории дореволюционной и, особенно, после первой победившей пролетарской революции, подобные факты содержания арестованного врага в условиях, какие не снились в так называемой свободной жизни представителям победившего класса. Особняк в несколько комнат с необходимой обстановкой, полная свобода в помещении, обслуживающий персонал, постоянный врач, ежедневная прогулка и т. д. и т. п. Чего большего могли желать люди, на что большее могли претендовать арестанты, выпившие за свою жизнь моря человеческой крови. Может возникнуть вопрос, зачем же такое великодушие, откуда оно? В том то и дело, что победивший великий класс, руководствуется не местью, а только революционной необходимостью. По части питания. Они, во-первых, получали обед, ужин из советской столовой, т. е. из столовой Горсовета, во-вторых, значительный период они много получали всяких продуктов из женского монастыря, это последнее, надо полагать, им было разрешено в целях обнаружения связи с организациями, принимавших меры к их освобождению, что и подтвердилось впоследствии. Правда, не все приносимое им передавалось, но все же немало и им перепадало. В-третьих, у них, очевидно, немало было всяких запасов, привезенных из Тобольска. Там, как известно, они имели массу денег и жили почти по-царски. Надо, кстати сказать, что после расстрела, было обнаружено, например, большое количество великолепнейших папирос, которыми, насколько помню, я наделил значительным количеством всю охрану. Были всякие другие запасы. Были, надо сказать, некоторые излишества, совершенно ничем себя не оправдывавшие. Например, на руках у них, когда я пришел, оказалось много ценностей. Увидев это, я внес предложение вышестоящим товарищам сделать общий обыск их вещей, но почему-то с этим не согласились, тогда я собрал только то, что было на руках. Все отобранное я сложил в их же шкатулку, опечатал и оставил Николаю на хранение. Ежедневно на утренней проверке он был обязан эту шкатулку предъявлять. С производством обыска, вероятно, не согласились потому, во-первых, что таковой был произведен раньше, а, во-вторых, потому, что дело близилось к развязке. Однако эта неосторожность могла многого стоить, а по ликвидации их это доставило немало хлопот. Очень много хлопот это создало и в момент ликвидации. Дочери и сама А. Ф. были в панцирях из бриллиантовых вещей. Подробнее об этом я скажу ниже. Утренней проверкой, которую я установил, как обязательную, А. Ф. была очень недовольна, т. к. она обычно в это время находилась еще в постели. Ходатаем по всяким вопросам выступал доктор Боткин. Так и в данном случае, он явился и просил — нельзя ли утреннюю проверку приурочить к ее вставанию. Я, разумеется, предложил передать ей, что или ей придется мириться с установленным временем независимо от того, что она в постели, или нет, или вовремя вставать. И, кроме того, сказать ей, что они как арестанты могут быть проверяемы в любое время дня и ночи. Особое неудовольствие вызвало со стороны Александры Федоровны, когда в одно из окон, выходившее на Вознесенский проспект, вставили железную решетку (в другие окна решетки не успели приготовить или вставить, точно не помню, но было это уже при мне) и по этому поводу ко мне приходил доктор Боткин. Единственный раз, насколько помню, Николай просил разрешения придти в комендатуру (там был шкаф с книгами, выбрать себе какую-то книгу). Пользовались они ежедневно прогулкой. А. Ф. не всегда ею пользовалась. Гуляли они по 11/2 часа, сравнительно в большом саду, прилегавшем к дому. Однако все прогулки они ждали с нетерпением. Обычно прогулка, насколько помню, происходила после обеда от 21/2 до 4 часов, и если это почему-то задерживалось, кто-либо из дочерей прибегали спросить: “А что, скоро на прогулку?” и убегали с радостью и кричали в дверь, что скоро идем гулять. Отправлялись они на прогулку, обычно так: Алексей, как известно, был больной, он страдал гемофилией, в этот период у него болела нога, Николай его выносил на руках, а кто-либо из дочерей везли коляску. Там Алексей играл с поваренком и, кроме того, он развлекался с маленькой собачкой. Выходили они все гулять в том, в чем ходили дома, а А. Ф., если выходила гулять, то более или менее наряжалась и обязательно в шляпе. Нужно сказать, что она не в пример остальным, при всех своих “выходах” старалась сохранить всю свою важность и прежнее достоинство, конечно, настолько, насколько это ей позволяло положение арестованной. На прогулке, кроме охраны рядовой, так сказать, бывал всегда Павел Медведев. Вели они себя на прогулках довольно оживленно, гуляли, девицы иногда даже бегали. Гуляли дочери вдвоем или с Николаем. В присутствии матери они себя чувствовали, по-видимому, менее свободно. Лично мне их наблюдать пришлось очень мало, во-первых — короткий промежуток пребывания, во-вторых, постоянная занятость, почти всегда все время дня и ночи или я, или Никулин были обязательно на месте, отлучались, то один, то другой, лишь в случаях крайней необходимости. Но раза два, вероятно, я на прогулке их наблюдал. В помещении — постоянно, но тут разумеется, многого не увидишь в качестве начальства. Общее впечатление от их жизни такое: обыкновенная, я бы сказал мещанская семья, за исключением А. Ф. и, пожалуй, Татьяны, — жалкое. Сколько-нибудь долгое пребывание с ними, люди слабой настороженности, могли быстро потерять бдительность. Сам Николай выглядел как захудалый офицеришка, пропойца. Всякий увидев его, не зная, кем он был, никто бы не сказал, что этот человек был много лет царем такой огромной страны. В царское время ходил такой анекдот: “По улице в Петрограде шли двое и вели между собой какой-то разговор, один из них крикнул: — Дурак! Тут вмиг подскочил какой-то полицейский чин и придрался. — Вы кого это дураком ругаете. Тот отвечает: — Да мы тут между собой разговариваем. — Да, знаем вас, между собой, мы знаем, кого вы ругаете, ведь у нас в стране один дурак, следуйте за мной”. И вот, если б в семье Николая было произнесено слово “дурак”, то никто не усомнился бы, что это относится именно к нему, а не к кому другому. Потому, что ни про детей, ни про А. Ф., этого сказать нельзя. Несмотря на колоссальное наличие всяческих вещей: платья, обуви, белья и т. д., Николай, например, носил чиненые сапоги, Алексей и девицы были все время очень просто одеты, девицы почти постоянно что-нибудь чинили, штопали и т. д. И причем порою это делали в коридоре, точнее в прихожей или приемной комнате, причем тут вели чинку, то одна, то другая из дочерей. Надо думать, что все это делалось неспроста, все это, вероятно, имело своим назначением, попытки расположить своей простотой людей охраны. Если мы вспомним, что разложение имело место, что Боткин ходил ко мне с разными жалобами на ухудшившееся к арестованным отношение, на строгость режима и т. д., то цель расположения к себе простотой имела известный успех. Почему они выходили со своим штопаньем в приемную комнату? Дело в том, что местом постоянного пребывания были отведенные им комнаты, которые замыкались приемной и рядом расположенным помещением коменданта, а уборная находилась в коридоре, тут же и ванная комната. Людям охраны, кроме коменданта, в комнаты входить не разрешалось и они туда не входили, следовательно, образ жизни арестованных внутри помещения они видеть не могли. Не могли также с ними сталкиваться. В коридоре и приемной стояли часовые и, следовательно, это было единственное место, где они могли, так сказать, встречаться с охраной. Но тут они должны были проходить не задерживаясь, поэтому единственная возможность (а это надо отнести к нашему недосмотру) показать, так сказать, в домашнем обиходе. Это выйти в приемную, латать и этим обратить на себя внимание. Мне известен единственный случай, о котором мне рассказал один товарищ из внутренней охраны — латыш. На прогулке в саду к нему обратилась, кажется, Ольга: — Вы нас видели, знали раньше? Он ответил: — Да, я вас видел там-то, на таком-то параде, я служил в таком-то гренадерском полку. Тогда Ольга обратилась к Николаю и крикнула: — Папа, вот это наш гренадер. На этом разговор оборвался. Причину обрыва разговора не помню. Так что попытки разговаривать, несомненно, были. Но случаев и возможностей для этого было мало. И поскольку делать этого не разрешалось, то думаю, что это выполнялось в мой период, т. к. народ внутренней охраны был подобран и, кроме того, я и помощник всякий разговор в приемной и в коридоре могли всегда услышать. Декрет о свободе вероисповедания был к ним в целости применен, они могли сколько им было угодно молиться сами и даже с помощью попов. Однажды через того же Боткина они обратились ко мне с просьбой разрешить им отслужить “обедницу”. Я обратился в Облисполком, мне сказали, что это уже практиковалось и что можно и на этот раз разрешить, было это за несколько дней до казни. Приехали, точнее привезли попа, дьякона со всей амуницией, они в помещении комендатуры начали облачаться и т. д. Я им говорю, что вот мол нужно отслужить обедницу, но что никаких разговоров лишних и без лишнего растягивания дела. Дьякон ответил: “Мы это живо обкрутим, нам это привычно”. И действительно, они это сравнительно быстро проделали. И мне, грешным делом, пришлось быть участником этой обедницы до конца. Не обижены они были и по части культуры. Мы им давали, насколько помню, газету “Уральский Рабочий”. Какие-то были преинтересные моменты в связи с читкой этой газеты, но что именно, я никак восстановить в памяти не могу. 5) Казнь Николая и семьи и всех приближенных, которые неотлучно оставались с ними. Предполагалось, что если бы время позволило, был бы организован суд над ними. Но как выше уже было сказано, что фронт с начала июля приближался все ближе и ближе, и наконец, уже находился в 35—40 верстах, это неизбежно приближало и развязку. Постольку, поскольку это являлось тогда вопросом большой политической важности и без разрешения центра не мог быть разрешен, а т. к. и положение фронта также зависело не только от Урала, а от возможностей центра (ведь к этому времени централизация Красной армии все больше и больше концентрировалась). Связь и разговоры по этому вопросу с центром не прекращались. Примерно числа 10 июля уже было решение на тот случай, что если б оставление Екатеринбурга стало неизбежным. Ведь только этим и можно объяснить, что казнь без суда была дотянута до 16 июля, а Екатеринбург был окончательно оставлен 25—26 июля, причем эвакуация Екатеринбурга была проведена в полном, так сказать, порядке и своевременно. Примерно того же 10, 11 июля мне Филипп сказал, что Николая нужно будет ликвидировать, что к этому надо готовиться. По части методов ликвидации мы ведь опыта таких дел не имели, т. к. такими делами до этого не занимались и поэтому, немудрено, что тут было немало и смешного в проведении этого дела, особенно еще и потому, конечно, что всякие опасности и близость фронта, усугубляли дело. Он мне сказал: “Отдельные товарищи думают, чтоб провести это более надежно и бесшумно, надо проделать это ночью, прямо в постелях, когда они спят”. Мне показалось это неудобным, и сказал, что мы подумаем, как это сделать и приготовимся. 15 июля утром приехал Филипп и сказал, что завтра надо дело ликвидировать. Поваренка Седнева (мальчик лет 13) убрать и отправить его на бывшую родину или вообще в центр РСФСР. Также было сказано, что Николая мы казним и официально объявим, а что касается семьи, тут, может быть, будет объявлено, но как, когда и каким порядком, об этом пока никто не знает. Значит все требовало сугубой осторожности, возможно меньше людей, причем абсолютно надежных. 15 <июля> же я приступил к подготовке, т. к. надо было это сделать все быстро. Я решил взять столько же людей, сколько было расстреливаемых, всех и собрал, сказав в чем дело, что надо всем к этому подготовиться, что как только получим окончательные указания, нужно будет умело все провести. Нужно ведь сказать, что заниматься расстрелами людей, ведь дело вовсе не такое легкое, как некоторым это может казаться. Это ведь не на фронте происходит, а так сказать, в “мирной” обстановке. Тут ведь были не просто кровожадные люди, а люди, выполнявшие тяжелый долг революции. Вот почему не случайно произошло такое обстоятельство, что в последний момент двое из латышей отказались — не выдержали характера. 16 <июля> утром я отправил под предлогом свидания с приехавшим в Свердловск дядей мальчика, поваренка Седнева. Это вызвало беспокойство арестованных. Неизменный посредник Боткин, а потом и кто-то из дочерей справлялись, куда и зачем, надолго увели Седнева. Алексейде за ним скучает. Получив объяснение, они уходили как бы успокоенные. Приготовил 12 наганов, распределил кто кого будет расстреливать. Тов. Филипп предупредил меня, что в 12 часов ночи приедет грузовик, приехавшие скажут пароль, их пропустить и им сдать трупы, которые ими будут увезены, чтоб похоронить. Часов в 11 вечера 16 <июля> я собрал снова людей, раздал наганы и объявил, что скоро мы должны приступить к ликвидации арестованных.   Павла Медведева предупредил о тщательной проверке караула снаружи и внутри, о том, чтобы он и разводящий все время наблюдали сами в районе дома и дома, где помещалась наружная охрана, и чтобы держали связь со мной. И что уже только в последний момент, когда все будет готово к расстрелу, предупредить, как часовых всех, так и остальную часть команды, что если из дома будут слышны выстрелы, чтобы не беспокоились и не выходили из помещения и что уж если что особенно будет беспокоить, то дать знать мне через установленную связь. Только в половине второго явился грузовик, время лишнего ожидания не могло уж не содействовать некоторой тревожности, ожидание вообще, а главное, ночи-то короткие. Только по прибытии или после телефонных звонков, что выехали, я пошел будить арестованных. Боткин спал в ближайшей от входа комнате, он вышел, спросил, в чем дело, я ему сказал, что нужно сейчас же разбудить всех, т. к. в городе тревожно и им оставаться здесь вверху опасно и что я их переведу в другое место. Сборы заняли много времени, примерно минут 40. Когда семья оделась, я повел их в заранее намеченную комнату внизу дома. Этот план мы очевидно продумали с тов. Никулиным. Тут надо сказать, что не подумали своевременно о том, что окна шум пропустят и второе — что стенка, у которой будут поставлены расстреливаемые — каменная и, наконец, третье — чего нельзя было предусмотреть, это то, что стрельба примет беспорядочный характер. Этого последнего не должно было быть потому, что каждый будет расстреливать одного человека, и что все, следовательно, будет в порядке. Причины последнего, т. е. безалаберной стрельбы, выяснились позже. Хотя я их предупредил через Боткина, что им с собой брать ничего не надо, они, однако, набрали какую-то разную мелочь, подушки, сумочки и т. д. и, кажется, маленькую собачку. Спустившись в комнату (тут при входе в комнату справа очень широкое, чуть не во всю стену окно), я им предложил встать по стенке. Очевидно, они еще в этот момент ничего себе не представляли, что их ожидает. А. Ф. сказала: “Здесь даже стульев нет”. Алексея нес на руках Николай. Он с ним так и стоял в комнате. Тогда я велел принести пару стульев, на одном из которых по правой стороне от входа к окну, почти в угол села Александра Федоровна. Рядом с ней, по направлению к левой стороне от входа, встали дочери и Демидова. Тут посадили рядом на кресле Алексея, за ним шли доктор Боткин, повар и другие, а Николай остался стоять против Алексея. Одновременно я распорядился, чтобы спустились люди и велел, чтобы все были готовы, и что каждый, когда будет подана команда, был на своем месте. Николай, посадив Алексея, встал так, что собой его загородил. Сидел Алексей в левом от входа углу комнаты, и я тут же, насколько помню, сказал Николаю примерно следующее, что его царственные родственники и близкие как в стране, так и заграницей, пытались его освободить, а что Совет рабочих депутатов постановил их расстрелять.   Он спросил: “Что?” и повернулся лицом к Алексею, я в это время в него выстрелил и убил наповал. Он так и не успел повернуться лицом к нам, чтобы получить ответ. Тут вместо порядка, началась беспорядочная стрельба. Комната, хотя и очень маленькая, все однако могли бы войти в комнату и провести расстрел в порядке. Но многие, очевидно стреляли через порог, т. к. стенка каменная, то пули стали лететь рикошетом, причем пальба усилилась, когда поднялся крик расстреливаемых. Мне с большим трудом удалось стрельбу приостановить. Пуля кого-то из стрелявших сзади прожужжала мимо моей головы, а одному, не помню, не то в руку, ладонь, не то палец задела и прострелила.   Когда стрельбу приостановили, то оказалось, что дочери, Александра Федоровна и, кажется, фрейлина Демидова, а также Алексей, были живы. Я подумал, что они попадали от страху или, может быть, намеренно и потому еще живы. Тогда приступили достреливать (чтобы было поменьше крови, я заранее предложил стрелять в область сердца). Алексей так и остался сидеть окаменевши, я его пристрелил. А дочерей стреляли, но ничего не выходило, тогда Ермаков пустил в ход штык, и это не помогло, тогда их пристрелили стреляя в голову. Причину того, что расстрел дочерей и А. Ф. был затруднен, я выяснил уже только в лесу. Покончив с расстрелом, нужно было переносить трупы, а путь сравнительно длинный, а как переносить? Тут кто-то догадался о носилках (вовремя не догадались), взяли из саней оглобли и натянули, кажется, простыню. Проверив, все ли мертвы, приступили к переноске. Тут обнаружилось, что будут везде следы крови. Я тут же велел взять имевшееся солдатское сукно, положили кусок в носилки, а затем выстелили сукном грузовик. Принимать трупы я поручил Михаилу Медведеву. Это бывший чекист и в настоящее время работник ГПУ. Это он вместе с Ермаковым Петром Захаровичем должны были принять и увезти трупы. Когда унесли первые трупы, то мне, точно не помню кто, сказал, что кто-то присвоил себе какие-то ценности. Тогда я понял, что, очевидно, в вещах, ими принесенных, имелись ценности. Я сейчас же приостановил переноску, собрал людей и потребовал сдать взятые ценности.   После некоторого запирательства двое, взявших их, ценности вернули. Пригрозив расстрелом тем, кто будет мародерствовать, этих двоих отстранил, и сопровождать переноску трупов поручил, насколько помню, тов. Никулину, предупредив о наличии у расстрелянных ценностей. Собрав предварительно все, что оказалось в тех или иных вещах, которые были ими захвачены, а также и сами вещи, отправил в комендатуру. Тов. Филипп, очевидно, щадя меня (т. к. я здоровьем не отличался), предупредил меня, чтоб не ездил на “похороны”, но меня очень беспокоило, как хорошо будут скрыты трупы. Поэтому я решил поехать сам и, как оказалось, хорошо сделал, иначе все трупы были бы непременно в руках белых. Легко понять, какую спекуляцию они развели бы вокруг этого дела. Распорядившись все замыть и зачистить, мы примерно около 3 часов, или даже несколько позже, отправились. Я захватил с собой несколько человек из внутренней охраны. Где предполагалось схоронить трупы, я не знал, это дело, как я говорил выше, поручено было, очевидно, Филиппом тов. Ермакову (кстати сказать, т. Филипп, как мне в ту же ночь сказал, кажется, Медведев Павел, он его увидел, когда бегал в команду, ходил все время вблизи дома, немало, вероятно, беспокоившись, как тут все пройдет), который и повез нас куда-то в В<ерх>-Исетский завод. Я в этих местах не бывал и не знал их. Примерно в двух — трех верстах, а может быть больше от Верх-Исетского завода, нас встретил целый эскорт верхом и в пролетках людей. Я спросил Ермакова, что это за люди, зачем они здесь, он мне ответил, что это им приготовленные люди. Зачем их было столько, я и до сих пор не знаю, я услышал только отдельные выкрики: “Мы думали, что нам их сюда живыми дадут, а тут оказывается мертвые”. Еще, кажется, версты через три — четыре, мы застряли с грузовиком среди двух деревьев.   Тут некоторые из людей Ермакова на остановке стали расстегивать кофточки девиц и снова обнаружилось, что имеются ценности, и что их начинают присваивать. Тогда я распорядился приставить людей, чтобы никого к грузовику не подпускать. Застрявший грузовик не двигался с места. Спрашиваю Ермакова: “А что ж, далеко место им избранное?” Он говорит: “Недалеко, за полотном железной дороги”. А тут, кроме того, что зацепились за деревья, еще и место болотистое. Куда не идем, все топкие места. Думаю, пригнал столько людей, лошадей, хотя бы телеги были, а то пролетки. Однако, делать нечего, нужно разгружать, облегчать грузовик, но и это не помогло. Тогда я велел грузить на пролетки, так как ждать дольше время не позволяло, уже светало. Только, когда уже рассветало, мы подъехали к знаменитому “урочищу”.   В нескольких десятках шагов, от намеченной шахты для погребения, сидели у костра крестьяне, очевидно, ночевавшие на сенокосе. В пути на расстоянии также встречались одиночки, стало совершенно невозможно продолжать работу на виду у людей. Нужно сказать, положение становилось тяжелым, и все может пойти насмарку. Я еще в это время не знал, что и шахта-то ни к черту не годится для нашей цели, а тут еще эти проклятые ценности, что их достаточно много, я еще в этот момент не знал, да и народ для такого дела Ермаковым был набран никак не подходящий, да еще так много. Я решил, что народ надо рассосать. Тут же я узнал, что отъехали мы от города верст примерно 15—16, а подъехали к деревне Коптяки в двух-трех верстах от нее. Нужно было на определенном расстоянии оцепить место, что я и сделал. Выделил людей и поручил им охватить определенный район и, кроме того, послал в деревню, чтобы никто не выезжал с объяснением того, что вблизи чехословаки. Что сюда двинуты наши части, что показываться тут опасно, затем, чтобы всех встречных заворачивали в деревню, а упорно непослушных расстреливать, если ничего не поможет. Другую группу людей я отправил в город как бы за ненадобностью.   Проделав это, я велел загружать трупы, снимать платье, чтобы сжечь его, т. е. на случай уничтожить вещи все без остатка и тем как бы убрать лишние наводящие доказательства, если трупы почему-либо будут обнаружены. Велел разложить костры; когда стали раздевать, то обнаружилось, что на дочерях и А. Ф., на последней я точно не помню, что было, тоже как на дочерях, или просто зашитые вещи. На дочерях же были лифы, так хорошо сделаны из сплошных бриллиантовых и др. ценных камней, представлявших из себя не только вместилища для ценностей, но и вместе с тем и защитные панцыри. Вот почему ни пули, ни штык не давали результатов при стрельбе и ударах штыка.   В этих их предсмертных муках, кстати сказать, кроме их самих, никто неповинен. Ценностей этих оказалось всего около полу-пуда. Жадность была так велика, что на Александре Федоровне, между прочим, был просто огромный кусок круглой золотой проволоки, загнутой в виде браслета весом около фунта. Ценности все были тут же выпороты, чтобы не таскать с собой окровавленное тряпье. Те части ценностей, которые белые при раскопках обнаружили, относились, несомненно, к зашитым отдельно вещам и при сжигании остались в золе костров. Несколько бриллиантов мне на следующий день передали товарищи, нашедшие их там. Как они не досмотрели за другими остатками ценностей, времени у них для этого было достаточно, вероятнее всего, просто не догадались. Надо, между прочим, думать, что кое-какие ценности возвращаются нам через Торгсин, т. к., вероятно, их там подбирали после нашего отъезда крестьяне дер. Коптяки. Ценности собрали, вещи сожгли, а трупы совершенно голые побросали в шахту. Вот тут-то и началась новая морока. Вода-то чуть покрыла тела, что тут делать? Надумали взорвать шахты бомбами, чтобы завалить. Но из этого, разумеется, ничего не вышло. Я увидел, что никаких результатов мы не достигли с похоронами, что так оставлять нельзя, и что все надо начинать сначала. А что делать? Куда девать? Часа примерно в два дня я решил поехать в город, т. к. было ясно, что трупы надо извлекать из шахты и куда-то перевозить в другое место, так как, кроме того что и слепой бы их обнаружил, место было провалено, ведь люди-то видели, что что-то здесь творилось. У заставы оставил охрану на месте, взял ценности и уехал. Поехал в Облисполком и доложил по начальству, сколь все неблагополучно. Т. Сафаров, и не помню, кто еще, послушали, да и так ничего не сказали. Тогда я разыскал Филиппа, указал ему на необходимость переброски трупов в другое место. Когда он согласился, я предложил, что-бы сейчас же отправить людей вытаскивать трупы. Я займусь поиском нового места. Филипп вызвал Ермакова. Крепко отругал его и отправил извлекать трупы. Одновременно я поручил ему отвести хлеба, обед, так как там люди почти сутки без сна, голодные, измучены. Там они должны были ждать, когда я приеду. Достать и вытащить трупы оказалось не так просто и с этим немало помучились. Очевидно, всю ночь возились, т. к. поздно поехали. Я пошел в Горисполком к Сергею Егоровичу Чуцкаеву, тогда предгорисполкома, посоветоваться, быть может, он знает такое место.   Он мне посоветовал на Московском тракте очень глубокие заброшенные шахты. Я добыл машину, взял с собой кого-то из Обл<астного> ЧК, кажется, Полушина, и еще кого-то и поехали, недоехав версту или полторы до указанного места, машина испортилась, мы оставили шофера чинить ее, а сами отправились пешком, осмотрели место, и нашли, что хорошо, все дело только в том, чтобы не было лишних глаз. Вблизи здесь жил какой-то народ, мы решили, что приедем, заберем его, отправим в город, а по окончании операции отпустим, на том и порешили. Вернулись к машине, а она сама нуждается, чтобы ее тащить. Решил ждать случайно проезжающей. Через некоторое время кто-то катит на паре, остановил, ребята, оказалось, меня знают, спешат к себе на завод. С большой, конечно, неохотой, но пришлось лошадей отдать. Пока мы ездили, возник другой план — сжечь трупы, но как это сделать никто не знает. Полушкин, кажется, сказал, что он знает, ну и ладно, так как никто толком не знал, как это выйдет, а все же имел в виду шахты Московского тракта, и, следовательно, перевозку, решил добыть телеги и, кроме того, у меня возник план в случае какой-либо неудачи, похоронить их группами в разных местах на проезжей дороге. Дорога, ведущая в Коптяки, около урочища, глинистая, так что если б здесь без посторонних глаз похоронить, ни один бы черт не догадался, зарыть и обозом проехать, получится мешанина и все. Итак три плана. Не на чем ехать, нет машины. Направился я в гараж начальника военных перевозок, нет ли каких машин, оказалась машина, но только начальника, забыл я его фамилию, который, как потом оказалось, был прохвостом и его в Перми, кажется, расстреляли. Начальником гаража или заместителем начальника военных перевозок, точно не помню, был товарищ Павел Петрович Горбунов, в настоящее время зам. Госбанка. Я сказал ему, что мне срочно нужна машина. Он — “А <я> знаю для чего”. И дал мне машину начальника. Я поехал к начальнику снабжения Урала Войкову добывать бензин или керосин, а также серной кислоты, это на случай, чтобы изуродовать лица и, кроме того, лопаты. Все это я добыл.   В качестве товарища комиссара юстиции Уральской области я распорядился взять из тюрьмы десять подвод без кучеров. Погрузили все и поехали. Туда же направили грузовик. Сам же я остался ждать где-то запропавшего Полушина, “спеца” по сжиганию. Но прождав до 11 часов вечера, так его и не дождался. Потом мне сообщили, что он поехал ко мне верхом на лошади, я его ждал у Войкова, и что он с лошади свалился и повредил себе ногу, и что поехать не может. Имея в виду, что на машине можно снова засесть, уже часов в 12 ночи, я верхом, не помню, с каким товарищем, я отправился к месту нахождения трупов. Меня тоже постигла беда, лошадь запнулась, встала на колени и как-то неловко припала на бок и отдавила мне ногу, я с час или больше пролежал, пока снова смог сесть на лошадь. Приехали мы поздно ночью, шли работы по извлечению. Я решил несколько трупов похоронить на дороге. Приступили копать яму. Она к рассвету почти была готова. Ко мне подошел один из товарищей и заявил мне, что несмотря на запрет никого близко не подпускать, откуда-то явился человек, знакомый Ермакова, которого он допустил на расстояние, с которого было видно, что тут что-то роют, так как лежали кучи глины. Хотя Ермаков и уверял, что тот ничего видеть не мог, тогда и другие товарищи, кроме сказавшего мне, стали иллюстрировать, то есть показывать, где тот был и что он несомненно не мог не видеть, так был провален и этот план. Яму решено было реставрировать. Дождавшись вечера, мы погрузились на телегу, грузовик же ждал в таком месте, где он как будто был гарантирован от опасности застрять (шофер был Злоказовский рабочий — Люханов).   Держали мы курс на Сибирский тракт, переехав полотно железной дороги, мы перегрузили снова трупы в грузовик и снова засели вскоре, пробившись часа два, мы приближались уже к полуночи, тогда я решил, что надо хоронить то тут, так как нас в этот поздний час вечера действительно никто здесь видеть не мог, единственно кто мог видеть нескольких человек — это был железнодорожный сторож разъезда, так как я послал натаскать шпал, чтобы покрыть ими место, где будут сложены трупы, имея в виду, что единственной догадкой нахождения здесь шпал, будет то, что шпалы уложены для того, чтобы провезти грузовик. Я забыл сказать, что в этот вечер, точнее, в ночь мы два раза застряли. Сгрузив все, вылезли, а второй раз уже безнадежно застряли. Месяца два тому назад, я, перелистывая книгу следователя по чрезвычайно важным делам при Колчаке Соколова, видел снимок этих уложенных шпал, там так и указано, что вот место, уложенное шпалами, для пропуска грузовика.   Так что перекопав целый район, они не догадались заглянуть под шпалы. Нужно сказать, что все так дьявольски устали, что уж не хотели копать новой могилы, но как всегда в таких случаях бывает, двое-трое взялись за дело, потом приступили другие. Тут же развели костер и пока готовилась могила, мы сожгли два трупа: Алексея и по ошибке, вместо Александры Федоровны, сожгли, очевидно, Демидову. На месте сжигания, вырыли яму, сложили кости, заровняли, снова зажгли большой костер и золой скрыли всякие следы. Прежде чем сложить в яму остальные трупы, мы облили их серной кислотой, потом спустили в яму, снова залили их серной кислотой, яму завалили, шпалами закрыли, грузовик пустой проехал, несколько утрамбовали шпалы и поставили точку. В 5—6 часов утра, собрав всех и изложив им важность сделанных дел, предупредив, что все должны о виденном забыть и ни с кем никогда об этом не разговаривать, мы отправились в город. Потеряв нас, когда мы уже все кончили, приехали ребята из Обл<астной> ЧК товарищи Исай Родзинский, Горин и еще кто-то. 19 <июля> вечером я уехал в Москву с докладом. Ценности я передал тогда члену Ревсовета III армии Трифонову, их, кажется, Белобородов, Новоселов и еще кто-то сохранили в подвале в земле какого-то домика рабочего в Лысьве и в <19>19 году, когда ехала на Урал комиссия ЦК для организации советской власти на освобожденном Урале, я тогда тоже ехал сюда на работу, ценности тот же Новоселов, не помню с кем извлекли, а Н. Н. Крестинский, возвращаясь в Москву, увез их туда. Когда в <19>21—23 году я работал в Гохране Республики, приводя в порядок ценности, я помню, что одна из жемчужных ниток Александры Федоровны, была оценена в 600 тысяч золотых рублей. В Перми, где я проводил разборку бывших царских вещей, было снова обнаружено масса ценностей, которые были попрятаны в вещах, до черного белья включительно, а добра всякого было не один вагон. 7/II — <19>34 г. г. Свердловск Я. М. Юровский Большевики-ленинцы   www.pseudology.org