Евгения Чигарёва

После смерти моего первого мужа, Виктора Петровича Бобровского, остался бесценный архив — документы, связанные с его отцом, хранителем знаменитого Пражского русского архива, переписка с Еленой Владимировной Набоковой, сестрой писателя (с нею Виктор Петрович был дружен в детстве), наконец, его собственные дневниковые записи.

Но в те годы (он умер в 1979 г.) опубликовать или хоть как-то обнародовать такой материал представлялось совершенно нереальным. Ведь Петр Семенович Бобровский был членом Крымского краевого правительства и в 1920 г., когда Крым пал, был вынужден под страхом смерти эмигрировать.

Виктору навсегда запомнился день, когда он, тогда 14-летний мальчик, простился с отцом на перекрестке улиц Симферополя — и больше никогда его не видел. Всю ночь в городе гремели выстрелы — шли расстрелы. А наутро пришли в дом с вопросом: где Бобровский? (Петр Семенович был в "черных списках"). Чудом мать и сын уцелели.

Почти 60 лет последующей жизни Виктор Петрович помнил и любил отца. Они были и внешне похожи, и внутренне близки. Петр Семенович был настоящим русским интеллигентом: юрист по образованию, он в то же время писал музыку (сочинял небольшие салонные пьесы — до конца жизни Виктор Петрович помнил и наигрывал его вальс), стихи, статьи по самым разным вопросам.

Так, например, он оставил очерк о Тютчеве, интереснейшие воспоминания о Л.Н.Толстом, в которых есть любопытный факт: рассказывая, как он вместе с другими студентами, принявшими участие в студенческих волнениях, пришел к Толстому за советом, он приводит поистине пророческие слова великого писателя: "Чего вы добьетесь? Одна неправда сменится другой"...

2

Может быть, эти слова уже тогда заронили в сознание Петра Бобровского сомнение в правомерности революционного переустройства мира. Он, как и В.Д.Набоков, с которым они в 1918 г. сотрудничали в Крымском краевом правительстве (Набоков был министром юстиции, а Бобровский — его заместителем), всегда оставался русским либералом.

Его идеалом была Россия демократическая, и в Февральской революции он видел шаг к ее осуществлению. Петр Семенович был противником всяческого насилия — и в политической жизни, и в человеческих отношениях, — таким, добрым, справедливым, гуманным, запомнили его дети. Эти черты унаследовал и его сын, которому отец всегда служил образцом для подражания.

Эмигрировав, Петр Семенович Бобровский жил в Праге со своей новой семьей: он женился второй раз на девушке, которую горячо полюбил еще в России, но отказался от своего счастья ради жены и сына.

В 1922 г., когда еще из России "выпускали", Татьяна Константиновна Михайлова приехала к нему в Берлин, потом они переехали в Прагу; там родились две девочки, сестры Виктора Петровича, с которыми он познакомился уже в 70-е годы.

Сначала Петр Семенович писал политические статьи о "красном терроре", потом "замолчал" ради сына, оставшегося в Советской России, и, чтобы не навредить ему, не поддерживал с ним связи.

3

Так и не сумев прижиться за рубежом, П.С.Бобровский не мог подавить своей тоски по России, мечтал вернуться на Родину. Очень тосковал он и по сыну, видел в нем надежду на возрождение добра в России. Так, 12 декабря 1921 г. в стихотворении "Письмо сына" он писал:

Мальчик мой! Среди ужасов жизни,
Среди злобы, насилья, могил,
В разоренной, растленной отчизне
Красоты ты в себе не убил...

Отказавшись от политической борьбы, Петр Семенович нашел свое призвание в деятельности иного рода. В те годы в Праге был организован Русский заграничный исторический архив — уникальное собрание документов российской истории, увезенных за границу, документы русской эмиграции — дореволюционной и времен Первой Мировой войны, продолжавший пополняться и в 20-30-е годы.

В 1945 г., когда в Прагу вошли советские войска, девять вагонов архивных документов были отправлены в Москву, и этот архив стал неоценимым источником для НКВД в деле поиска "врагов народа" среди эмигрантов. Тогда Петр Семенович Бобровский, как и многие другие эмигранты, в частности сотрудники Пражского архива, был арестован и погиб в сталинских лагерях, где-то в Сибири. Таково было его возвращение на родину.

4

Потом, уже в 1975 г., когда мы были в Праге, Виктор Петрович познакомился со второй женой своего отца и своими сестрами (Татьяна Константиновна, увидев его, воскликнула "Петя!" и залилась слезами: так он был похожна отца). Увидел то место, где Петра Семеновича взяли, — прямо на улице, а дома его ждала жена и — не в силах поверить в такое — так и продолжала ждать всю жизнь, существуя в каком-то ирреальном мире.

Трагическая судьба отца, о которой знали немногие, была незаживающей раной Виктора Петровича. Она наложила неизгладимый отпечаток на его взгляды, во многом сформировала его жизненную позицию.

Был ли В.П.Бобровский внутренним эмигрантом? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Внешне его жизнь сложилась относительно благополучно. У него было любимое дело, которому он посвятил всю свою жизнь. Он проработал 18 лет в Воронежском музыкальном училище, где вел класс специального фортепьяно и теоретические предметы, в 1949 г. переехал в Москву — работал в консерватории, Гнесинском институте, Институте истории искусств.

Он был известным музыковедом, создателем теории переменных функций в форме, специалистом по Шостаковичу, активным деятелем Союза композиторов. Но, будучи человеком открытым и честным, Бобровский всю жизнь старался помогать кому-то, кого-то защищать, бороться за справедливость и нередко наживал себе врагов, сам того не зная (так, например, в 1970 г. он был "удален" из консерватории — сокращен как совместитель — из-за своей не слишком лояльной по отношению к начальству позиции, и это был удар, который он пережил с трудом).

Но дело не только в этом. Будучи человеком "больной совести", Бобровский тяжело переживал все, что происходило тогда в нашей стране, страдал от того, что вынужден молчать, что в своих печатных работах не может говорить "полную правду" (особенно это касалось работ о Шостаковиче). И тогда Виктор Петрович стал вести дневниковые записи (совсем не личного характера), которые озаглавил "О самом важном", и личные заметки "Шостакович в моей жизни", опубликованные после смерти ("Советская музыка, 1991, N9; "Музыкальная академия", 1997, N1).

5

Пытаясь разобраться в противоречиях жизни, испытывая мучительную тоску по голосу правды, который "всегда тих", он записывает 22 августа 1976 года:

"Ложь возникает из страха перед истиной, правдой. Правда способна осложнять жизнь, поставить трудные задачи. Кроме того, ложь возникает из неспособности найти правду, возникает как суррогат, как ее заместитель. Наконец, ложь возникает как орудие власти, насилия, деспотизма. Ложь как подмена правды, как извращение фактов ради утверждения догмы, принятой за единственную истину. Ложь как орудие борьбы против неугодной истины — клевета на правду. Поругание ее.

Сколько раз мы были свидетелями клеветы в общественном масштабе! А соответственно этому правду называют клеветой. Хочешь или не хочешь, а в мысли о самом важном вплетаются мысли о суетном, властно-державном, о политике — царстве лжи".

В этом разладе с собой и с жизнью единственным светлым и устойчивым ориентиром для Бобровского было детство, окрашенное близостью с отцом, который был для него воплощением истинной духовности и чистоты.

"Вся моя жизнь прошла в тоске по иной жизни — это чувство можно назвать ностальгией. Ведь родина — не только та страна, где ты родился, но и та страна, где ты можешь быть всегда самим собой (...) Несовместимость двух родин — мука и трагедия моей жизни во все ее 55 сознательных лет.

Так и проходит вся жизнь — осталось ее так мало! — за всю жизнь только несколько детских лет остались в памяти как слияние двух Родин под эгидой семьи и жизни маленького провинциального города (...) Та жизнь была настоящей по мировосприятию. А сегодняшняя жизнь лишена той чистой веры в саму жизнь, которая окрашивала все мои юные годы".

6

Говоря о гармоническом ощущении детства и юности, Бобровский имел в виду не только семью и отца. Нередко он вспоминал очень важный для него эпизод своих отроческих лет. В 1919 г. П.С.Бобровский сделал первую попытку эмиграции вместе с женой и сыном. На пароходе, который следовал из Новороссийска в Афины, Бобровские оказались вместе с семьей Владимира Дмитриевича Набокова.

Виктор Петрович, тогда 13-летний мальчик, хорошо помнил Набоковых. Особенно поразил его сам Владимир Дмитриевич, красивый и несколько надменный (запомнился случай, когда аристократ Набоков, который физически не мог вынести грязи на палубе парохода, взял швабру и сам принялся за уборку).

Старший сын Владимир, будущий писатель, был по возрасту значительно старше Виктора и не обращал на него внимания. Но с его сестрой Еленой, своей ровесницей, Виктор подружился, и об этой дружбе — детской любви — Бобровский потом вспоминал со светлым и благоговейным чувством. Тогда им пришлось расстаться: Набоковы поплыли дальше — в Марсель, потом поездом в Париж и оттуда в Лондон (а через год — в Берлин).

Бобровские же вернулись в Крым (жена Петра Семеновича Ева Самойловна не хотела уезжать из России: она была еврейкой, и ей были неприятны антисемитские настроения, распространенные в белоэмигрантской среде), а в 1920 г., когда Крым пал, Петр Семенович был вынужден — под угрозой расстрела — уехать из России один. Виктор и Елена больше никогда не встретились, однако память друг о друге сохранили навсегда

Ровно через 60 лет, буквально накануне того дня, когда Виктор Петрович, тяжело больной, попал в больницу, ему из Ленинграда позвонила Елена Владимировна Сикорская (Набокова), которая гостила там у своих друзей. Это было незадолго до ее возвращения в Женеву, где она теперь жила, и она обещала написать ему письмо.

Глубоко взволнованный и этим звонком, и полученным вскоре письмом, Виктор Петрович написал Елене Владимировне уже из больницы. Ответ не застал его в живых, об этом я сообщила Набоковой-Сикорской, и между нами завязалась переписка. В письмах Елены Владимировны к Виктору Петровичу и ко мне, которые я бережно храню, есть сведения и о семье Набоковых, и о Петре Семеновиче Бобровском, с которым она поддерживала теплые дружеские отношения.

7

"Деревня Мокропсы в окрестностях Праги. Я живу там со своим первым мужем, Петром Михайловичем Скуляри, который раньше снимал комнату у Петра Семеновича и Татьяны Константиновны. Мы видались почти каждый день, было это в 1927-28-м году. Вместе делали большие двухдневные экскурсии по прелестным дорогам и лесам, и Петр Семенович пел старые студенческие песни, из которых помню одну строку: "а Никола святой с золотой головой смотрит сверху на них — улыбается". Всегда радушная, бодрая Татьяна Константиновна, несмотря на паралич руки и ноги, маленькие Алена и Верака" (письмо к В.П.Бобровскому от 11 апр. 1979).

В этом же письме Елена Владимировна сообщает, что еще раньше, до Праги, когда Бобровские только начинали свою совместную жизнь в Берлине, ее брат Владимир Набоков "часто их навещал и очень их любил".

В более позднем письме (ко мне — 22 авг. 1992) Елена Владимировна вспоминает об "этих ужасных днях в Праге 1945 года": "П.С. отправился на похороны своего старого сослуживца и никогда не вернулся. Та же судьба постигла десятки моих знакомых и друзей — эмигрантов. В том числе и ныне покойного Н.А.Раевского, пушкиниста. Вы наверное знакомы с его книгами. Некоторые после 10 лет вернулись в Прагу, т.к. были чешскими гражданами. А о бедном, бедном П.С. мы так ничего никогда не узнали".

Елена Владимировна говорит и о своем втором муже (Всеволоде Вячеславовиче Сикорском, белом офицере, в то время шофере), за которым тоже приходили, но не застали дома, и это спасло его. Рассказывает Елена Владимировна и о трагической судьбе своей семьи — начиная с отца, Владимира Дмитриевича, который, защищая Милюкова от нападения террористов, был убит 28 марта 1922 года (см. об этом, например, статью Генриха Иоффе "Черный террор: убийство В.Д. Набокова" в "РМ" N4168).

8

И далее — череда смертей: "брат Сергей в немецком концлагере Neuengamme [в 1945 г.], затем (совсем неожиданно) младший брат Кирилл, потом старший брат [Владимир] в 1977 году и сестра Ольга в Праге, в 1978 году. Так вся семья оказалась похороненной в разных городах: отец — в Берлине, мать и сестра — в Праге, Кирилл — в Брюсселе, а Сергей — в безвестной могиле. Владимир похоронен в Clarens (над Женевским озером)" (письмо от 26 ноября 1980).

О более далеких родственниках Елена Владимировна не сообщает подробностей, но с горечью замечает: "А было у меня 20 двоюродных братьев и сестер. "И все они умерли, умерли", как сказал Тургенев. (...) Странно думать, что через 5-6 лет не останется в живых ни одного первого русского эмигранта после революции" (письмо от 06 июня 1993). Но, может быть, самое поэтическое в этих письмах — воспоминание о детской дружбе с Виктором Бобровским, которое, как лейтмотив, варьируясь и обрастая деталями, проходит через все письма.

"Я помню очень ясно наше пребывание в гостинице в городке Фалеры, в предместье Афин. Вот столовая в гостинице и перед роялем сидит белокурый 13-летний мальчик, в сером костюмчике (длинные чулки и пуговички около колен). Он играет знаменитый менуэт из сонаты G-dur, op.49, 2 [Бетховена]. Этот мотив буквально на всю жизнь связан у меня с памятью о Вите.

Мы с ним решили продолжать наше образование, наметили программу и читали друг другу лекции по предметам, которые были нам знакомы" (письмо от 21 ноября 1980). В другом письме (от 28 янв. 1992) Елена Владимировна уточняет: "*мы с ним решили друг другу читать лекции по литературе и истории, а были мы совсем детьми и не ощущали того, что происходило в России". И далее (в письме от 22 авг. 1992): "Помню, как мы были в королевском саду в Афинах, где меня поразили апельсиновые деревья с золотыми фруктами. Помню, как мы были на концерте Неждановой и на Акрополе. Но, Боже мой, ведь это было 73 года тому назад [ошибка — 63]! У меня уже два внука 23 и 17 лет".

А в письме от 26 ноября 1980 — о том же по-другому: "Я не могу сейчас после 62 лет восстановить все подробности. Помню, как мы ездили смотреть Акрополь, помню единственное (кроме письма последнего) его письмо с нарисованным видом Акрополя и с одной тоже навсегда запомнившейся фразой: "Когда я думаю о вас, у меня слезы навертываются на глаза"".

9

Елена Набокова до начала нашей переписки 11 раз приезжала в Россию, останавливаясь в Петербурге у своих друзей — Давида Вартановича Тер-Аванесяна, директора библиотеки Академии наук и его жены.

В 1979 г. Д.В.Тер-Аванесян умер, почти одновременно с В.П.Бобровским. Именно в тот приезд Елена Владимировна, увидев аннотацию Бобровского к пластинке М.В.Юдиной, разыскала его через Союз композиторов.

Она очень жалела, что не сделала этого раньше, но, как признавалась в письме ко мне, боялась, что это знакомство повредит ему. В письме от 11 апреля 1979 г., которое Виктор Петрович еще успел получить, Елена Владимировна писала: "Как менуэт из сонаты Бетховена всегда напоминает мне Вас!"

А в одном из последних писем, которое получила я (от 28 янв. 1992), Елена Владимировна написала: "Мне скоро исполнится 86 лет и, конечно, воспоминания тихо меркнут, но некоторые вехи навсегда останутся в памяти. Так навсегда буду помнить мальчика Витю".

За три года до смерти Виктор Петрович записал в дневнике: "Смерти духовной не может быть. Бессмысленно полагать, что жизнь индивидуума — это своего рода свет от электролампы — порвалась нить — исчез свет. (...) Человеческая жизнь — мгновенная искра между небытием до и после нее. И из этих искр создается все человечество. Его можно представить себе как непрерывно обновляемый комплекс нитей жизни, вибрирующих между двумя полюсами небытия".

Именно вибрацию взаимосвязанных нитей жизни чувствуешь, когда читаешь эти документы — послания из прошлого в будущее.

© "Русская мысль", Париж

www.pseudology.org